Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 77 страниц)

– Прямо сейчас? А вдруг будет больно?

– Нет, – серьезно сказала она, – я медсестра с большим опытом. Больно не будет.

Все же она нервничала. Это был первый раз, когда она отдавалась Господину – уже Господину! – полностью вычисленному, а не найденному путем проб и ошибок.

Через пару минут, полных радости узнавания, она почувствовала Его небольшие, крепкие руки на своих волосах. Он приподнял ее голову и заставил посмотреть на Себя. В полутьме Его глаза фанатически, восторженно заблистали.

– Эврика! – тихо крикнул Он. – Я нашел!

– Что нашел? – спросила она полувнятно, не освобождая полностью своих губ.

– Титул! Это будет Генеральный Секретарь. С одной стороны, должность как бы выборная и современная… с другой, тот же царь… и несомненное внешнее сходство…

Она освободила губы.

– Здесь уже нет Царя. Это змей.

– Вот дьявол, – досадливо сказал Господин. – И правда, уже меньше похож. Тогда – знаешь что? – пусть Генеральный Секретарь будет вместо змея.

– Хорошо, – согласилась она. – Помолчишь?

– Теперь – да.

– Я не против бесед во время акта, – пояснила она, как бы оправдываясь. – Даже очень люблю… Но не в первый раз.

Господин прижал палец к своим губам. И добросовестно молчал, пока все было не кончено.

Потом Он осведомился:

– Ну? Кто победил?

– Конечно, Царь, – гордо сказала она.

– И что, – недоверчиво спросил он, – засчитали?

Она шлепнула Его по груди, густо покрытой седыми волосами.

– Ладно, – сказал он, – ты думай по-своему, а Я современный человек; у Меня здесь свои ассоциации. Я считаю, что Президент пришел и победил Генерального Секретаря. Вытеснил, так сказать, с должности.

Она опять шлепнула Его.

– Но ведь это соответствует новейшей истории, – сказал Он и сделал убедительный жест рукой. – Знаешь ли? история всегда повторяется дважды…

– Нет, – сказала она. – У нас с Тобой история повторится много раз. Много-много раз.

* * *

Все было так, как она замышляла: вначале она приходила посидеть и сделать укол, потом приготовила чай… потом полдник… потом убралась в комнате… а потом и в квартире… Она сама не заметила, как сделалась домработницей, хотя Анна Сергеевна избегала ее так называть, находя это, по-видимому, нетактичным.

– …Кто брал трубку? – отвечала Госпожа по телефону на чей-то вопрос, – нет, это была не Наташа; это Мариночка… очень милая девушка, медсестра, она помогает мне выхаживать Гриню и делает еще многое по дому… Марина, Мариночка… что Вы! наоборот, очень, очень выручает; ведь мне нужно работать – сами понимаете, пенсия на носу…

Домочадцы стесняли ее гораздо меньше, чем она ожидала. Сергей был заурядный московский переросток, бестолковый, в основном отсутствующий, пытающийся сменить работу врача на что-нибудь более денежное – в то время, когда она появилась в доме, он приторговывал мелкооптовыми партиями китайских фейерверков, затем – скобяных изделий… Как-то раз, усовестившись своим пренебрежением к нему, она попыталась найти его в списке господ – и не нашла; увы – сила Царей не переходила по наследству… Наташа, под стать мужу, была никчемным, забитым существом, полностью подавленным Госпожой и поначалу не вызвавшим в Марине ничего, кроме брезгливой жалости. Позже, когда она вернулась в Уланский переулок с большим, удивительно красивым малышом, расклад сил очень медленно стал меняться. Это было похоже на придворный роман – появился наследник… старый царь вместе с тем начинал слабеть…

К малышу у Марины сложилось двойственное отношение. С одной стороны, он был настолько хорош – он был красив, здоров, вел себя безупречно… он тоже шел по мужской линии от Господина, и будущая сила его Царя была еще неясна – не умилиться было противоестественным, невозможным; с другой стороны, ей казалось, что по мере своего роста малыш отнимает у Господина не только влияние на Уланском, но и силы, и жизнь. Она побаивалась малыша, как побаиваются веселого, но подрастающего чужого щенка, чьи зубы уже как у взрослой собаки.

Однажды, когда малыш начинал ползать, его оставили на нее. Малыш уделался. Она сняла с него ползунки и памперс. Она уже делала это много раз, но всегда кто-то был неподалеку; в этот раз никого не было. Она поднесла малыша к своему лицу и внимательно его обнюхала. Малыш улыбался, крутил головой, таращил на нее свои красивые глазки, бестолковые, как у своего отца. Она вымыла малыша и опять обнюхала его полностью. Кожа малыша пахла чудесно; она прежде не знала этого запаха – на расстоянии он был слишком слаб. Повинуясь внезапному импульсу, она покрыла малыша поцелуями. Она взяла в свои губы его крошечную пипиську – еще даже не Царевича – и самозабвенно, долго сосала ее без малейшего вожделения, с одним только мягким восторгом, пока малыш не стал беспокоиться и не сделал пи-пи сразу же, как только она отпустила его. Это пи-пи оборвало ее восторг. Глядя на тонкую струйку, вспоминая все то, что было раньше связано с такими же струйками в ее жизни, она ощутила в себе что-то древнее, темное, страшное; она испугалась самой себя – испугалась, что сейчас набросится на малыша и разорвет его на кусочки. Она отошла от него подальше. Малыш заплакал, не понимая, почему его бросили, почему не ухаживают за ним. Плач отрезвил ее; она поморщилась, подошла к нему вновь и, уже освободившись от наваждения, бесстрастно и тщательно привела его в порядок.

Весна была ранняя, очень теплая; долго рядили, кого прежде везти на дачу – выздоравливающего Господина или молодых с малышом. В конце концов повезли молодых; Господин как бы шел на поправку, но слишком медленно; решено было не рисковать. Квартира опустела. Госпожа начала уставать, перекладывала на Марину все больше домашних обязанностей, а однажды сказала:

– Мариночка… у меня к тебе такая просьба… даже как-то неудобно… если бы не…

Марина поощрила ее обычной ровной улыбкой.

– Я так замоталась… Хоть бы одни выходные отдохнуть…

– В чем же дело, Анна Сергеевна?

– Я хотела бы съездить на дачу… на пару дней…

– Как же… а…

Госпожа вздохнула и опустила глаза.

– Я понимаю, что это уже слишком… Может быть, ты поживешь эти дни у нас?

Марина сделала вид, что задумывается.

– Я должна буду перенести дежурство.

– Мне так неловко, что я создаю тебе столько проблем…

– Что Вы, Анна Сергеевна…

– Я еще попросила понедельник… отгул…

– Ага. И когда же Вы собираетесь уехать?

– Утром в субботу. На двое суток; а приеду в понедельник после обеда – так, чтобы сразу тебя отпустить.

– Договорились.

– Золотко ты мое, – сказала Госпожа. – Дай я тебя поцелую… Что бы мы делали без тебя?

– Спасибо, Анна Сергеевна.

Она благодарила Госпожу вполне искренне. Она впервые оставалась ночевать с Господином; она чувствовала, что это будет удивительный уикенд.

Она не ошиблась…

Она отключила в квартире телефон, заранее предупредив Госпожу, что включит его только если дома что-то случится. Она накупила уйму фруктов, чтоб вообще не выходить на улицу. Она вставила в замки ключи изнутри на случай внезапного возвращения кого-то из домочадцев. Никто и ничто не должно были помешать им с Господином наслаждаться заслуженным отдыхом.

Они до полуночи почти не разговаривали, все никак не могли насытиться друг другом, а потом заснули враз. Она проснулась и обнаружила, что они лежат обнаженные и раскрытые – было жарко – и при ярком электрическом свете. Заоконная штора была опущена, и нельзя было определить, который час – утро или вечер. Ей показалось необыкновенно эротичным, что они спали рядом вот так – обнаженные, и раскрытые, и при ярком электрическом свете. Она была счастлива.

Пока Господин спал, она приготовила чай. Она вкатила в комнату столик с чаем и фруктами. И, поскольку Господин продолжал спать, она занялась приятным делом – разглядыванием Царя. За этим занятием ее и застал проснувшийся Господин.

– Здравствуй, – сказала она. – Давай кушать фрукты.

– Хорошо, – сказал Он и встал. – Сейчас.

– Ты куда?

– Я думал, в туалет… Я думал, можно…

– Смотря по-какому, – строго сказала она. – Если по-маленькому, то нет.

– Ах, вот как! Горшок принесла?

– Ага.

– А если я скажу, что по-большому?

– Ну, по-большому Ты тоже мог бы сделать в горшок, – рассудительно сказала она, – но я Тебя не заставляю.

Она поглядела на Него и добавила:

– Да Ты и не хочешь по-большому. Я же вижу.

– Да, – Он почесал репу. – Что ж, давай горшок.

Она внимательно проследила, как Он исполнил Свою нужду, и осушила Царя волосами, так же, как делала это в детстве.

– У меня вопрос, – сказала она.

– Давай.

– Твой Царь обрезан.

– Что ж поделаешь, – развел Он руками. – Я был мал… не понимал, что со Мной делают…

– Расскажи.

– Что рассказать?

– Как это было.

– Детка, – Он изумленно уставился на нее, – ты никогда не имела дела с обрезанными?

Она пренебрежительно хмыкнула.

– Сколько раз. Но я ни с кем из них не говорила на эту тему. Кроме одного – но у того, как выяснилось, был просто фимоз, клинический случай. Я думаю, то же самое у большинства; а Ты иудей, у Тебя это должно было быть по обряду.

– Это так, – подтвердил Он, – по обряду, в провинциальной синагоге… Но Я не знаю ни сути обряда, ни зачем отцу потребовалось Меня обрезать. Не думаю, что можно назвать Меня иудеем.

– Ты не веришь в вашего Бога? – разочарованно спросила она.

– Боюсь, что так. Да и не только в нашего…

– Мне кажется, что в иудаизме есть что-то фаллическое. Иначе – откуда обрезание?

Он захохотал.

– Что Ты? – спросила она обиженно.

– Да это же просто гигиеническая мера. Чтобы смегма не скапливалась – неужели не ясно?

– Мне нравится запах смегмы, – сказала она.

– Чего же в нем хорошего? – удивился Он. – Фу! скопище микробов!

– Человеческое тело вообще скопище микробов.

– Ты извращенка, – заявил Он. – Я уже заметил твою любовь к самым гнусным запахам.

Она хмыкнула.

– Может, это все люди извращенцы, кроме меня.

– Ну уж конечно… Куда нам…

– Серьезно, – сказала она. – Один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

– В воздухе, – рассудительно заметил Господин, – может быть множество вредных веществ. Сероводород – вреден… Может быть, функция запаха – бить тревогу.

– В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

– М-да. Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства – зрение, например?

– Это как раз подтверждает… Точно так же как есть разные запахи, есть разные цвета. Они могут быть красивые и не очень, но никого почему-то не воротит от самих по себе цветов.

– Но слишком сильный свет может вызвать такую же тошноту, как запах… ну, не знаю… раствора Синицына…

– Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях?

– Возможно, прав твой приятель, – сказал Он и налил себе чаю. – Хотя, по поводу концентрации – чай для Меня слабоват. А ты знаешь, что определенные сочетания сменяющихся цветов, по интенсивности вполне нормальных, могут сильно действовать на психику?

– Знаю, представь Себе, – сказала она, – как и то, что такое воздействие считается патологией. А почему оно считается патологией? А потому что проявляется у меньшинства. Если бы оно проявлялось у подавляющего большинства, то считалось бы нормой. И, может быть, светофоры выглядели бы совсем по-другому. А те, что мы видим на улицах, считались бы таким же неприличным, как пукнуть… Скушаешь яблочко?

– Давай.

Они помолчали.

– Но тогда, – сказал Он, – у тебя должен развиться комплекс полноценности. Ты должна как бы презирать нас, обонятельных психопатов.

– Почему? – спокойно пожала она плечами. – Здоровые же не презирают больных… Они их любят, жалеют… если, конечно, нормальные люди – Ты же мне сам целую лекцию прочел по этому поводу! А некоторые патологии даже бывают забавными… Знаешь ли Ты, например, что у Тебя одно яичко ниже другого?

– Где ниже? – спросил Он. – Не может быть! Ну-ка дай Мне очки; Мне без очков не разглядеть.

Она принесла Ему очки. Он нацепил очки на нос и стал крутить головой, разглядывая Свои яички справа и слева.

– Ничего такого не вижу. Какую-то ерунду говоришь.

– Ну как же… Вот смотри…

Она приблизилась к Его мошонке, покрытой мягкими, кудрявыми, седеющими волосками, поцеловала ее и, отведя в сторонку Царя, приподняла ее на ладони… и ей почудилось невозможное: в мошонке будто бы покоилось одно-единственное яйцо. Насторожившись, она пощупала мошонку и похолодела от ужаса. Только левое яичко и оставалось где положено; правого яичка не было вовсе. Она лихорадочно общупывала мошонку со всех сторон, пытаясь найти пропажу, но так и не нашла.

– Что там такое, – забеспокоился Он.

– Не знаю, – мрачно сказала она. – Яичко куда-то пропало, никак не найду.

– Как? – удивился Он. – Ну-ка… И правда! Но оно же было?

– Было, – подтвердила она. – Еще вчера…

– Я понял, – сказал Он сокрушенно. – О-о…

– Что такое?

Он сел на кровати, вздохнул и покачал головой.

– Что это? – в ужасе вскрикнула она. – Говори!

– Оно рассосалось. Слишком активный половой процесс… в моем возрасте… после долгого перерыва…

– Как… рассосалось?

Он невесело развел руками.

– Как рассасываются яйца – что, первый раз слышишь? Я вот думаю… не рассосалось бы и второе, а то, глядишь, и не встанет. И ты уйдешь от Меня.

Она сглотнула.

– И Ты… так спокойно об этом говоришь…

– А что поделаешь? Плакать, что ли?

– Конечно. – И она заревела.

– Эй, – захлопотал Он, – прекрати. Ты что, шуток не понимаешь?

– Каких шуток?

– Деточка! – передразнил Он самого Себя годовалой давности. – Да где вы учились? Если бы кто-то мог пронаблюдать, как яички рассасываются, это была бы Нобелевская премия!

Она прекратила реветь.

– Так оно – не рассосалось?.. Ты наврал?

– Выходит, наврал…

– А где же оно тогда? Где?!

– Вот…

Сконфуженный неожиданным поворотом – ведь Ему и в голову не могло прийти, что она поверит! – Он погрузил руку в густую поросль, окружающую Царя, нажал там и, как иллюзионист, выкатил из тех мест исчезнувшее яичко. Она заревела опять, теперь от радости; набросилась на это яичко, как сумасшедшая – плакала, целовала яичко и одновременно лупила Его ладошками по груди.

– Бессовестный! Меня чуть кондрат не хватил… Я знаю, как Ты это сделал… хитрец! специально заставил меня пойти за очками…

Он хохотал.

– Смешно дураку… что яйцо на боку, – сказала она, успокоившись, – но все же? я уже и спрашивать боюсь… почему у Тебя левое ниже?

– Потому что оно ниже у всех, не только у Меня. Если есть с чем сравнивать, конечно… Норма, – съехидничал Он, – то есть проявляется у большинства…

– Я не знала.

– Очень странно. И это – дипломированная медсестра… На что же тогда государство потратило деньги?

Она пожала плечами.

– Не понимаю. У тебя же была тысяча мужчин! Как ты могла не заметить?

– Я смотрела… не на яички…

– А на что же?

– Ты знаешь на что.

– Да? А зря… Яички, как видишь, тоже таят в себе массу интересного… Откровенно говоря, – сказал Он доверительно, – у Меня тоже есть теория, только не о запахах, а о яичках. Мне кажется, что они не должны бы висеть; их нужно запрятывать.

– Почему? – спросила она.

– Ошибка природы, – сказал Он, – эволюционный сбой. Обрати внимание на какого-нибудь дога. Я уже обращал. Яйца висят – во! Представь себе, он подрался не на жизнь, а на смерть, с какой-нибудь маленькой, но очень хитрой собачкой. И эта собачка, видя, что дело швах – хоп! – и откусывает ему эти висящие яйца. Что тогда этот дог?

– Плохо догу.

– Вот именно это Я и хотел сказать. У быков тоже висят… вообще у всех, казалось бы, сильных.

– У птиц не висят.

– Ты же видишь – эволюционный сбой на пути от птиц к млекопитающим. Организмы становятся более сложными, но зачем эта подчеркнутая уязвимость? У млекопитающих и без того хватает ахиллесовых пят.

– У грызунов, кажется, не висят.

– Да? Куда им… и так маленькие…

– Заяц, например, вовсе не маленький. Большой заяц не меньше, чем тот же дог. Ну, доберман.

– Не может быть.

– Может. Я раз видела такого в лесу.

– Правда? Настоящего? Расскажи!

– Да что там рассказывать…

– Ну пожалуйста. Мне интересно.

– Хорошо… Мы с девчонками, – начала она, – пошли по грибы, грибов было мало… Мы разбрелись. В какой-то момент мне показалось, что на меня смотрят.

– Ага.

– Я огляделась и увидела зайца.

– Большого?

– В том-то и дело, что да. Ведь я до этого зайца видела только на картинке. Может, по телевизору… Я никогда даже в зоопарке не была.

– Ага.

– Я не сразу увидела, что заяц такой большой. Он сидел совсем недалеко – ну, как отсюда до двери – и смотрел на меня… так, знаешь… презрительно.

– Ага.

– Я замерла. Мне не хотелось его испугать. Я бы долго могла смотреть на него. Но то ли я шевельнулась, то ли зайцу надоело вот так сидеть – в общем, он развернулся и запрыгал прочь.

– Ага.

– Он запрыгал огромными, медленными, очень грациозными прыжками. Он делал их как бы в разные стороны. Тут-то я и увидела, какой он большой. Он был размером со здоровую собаку.

– Ага.

– Все. Потом я рассказала девчонкам. На них это как-то не произвело впечатления – одни мне не поверили, а другим было наплевать на какого-то зайца…

– Ага.

Они помолчали.

– Так у этого зайца – висели или нет?

– Думаешь, я помню?

– А какого цвета был заяц?

– Серый. Ну, обычный русак.

Он подумал и продекламировал:

Висели ли яйца

У серого зайца?

– Хорошее стихотворение, – одобрила она; – но учти, даже если я и не видела у него никаких яиц, это может вовсе ничего не означать, я имею в виду – в морфологическом плане.

– Не понял, – сказал Он, – ты что-то крутишь! Ты хочешь сказать, что могла не видеть яиц у данной особи, а у других они в то же время висели?

– Могли висеть, – поправила она.

– Хм. Разве у тебя плохое зрение?

– Нет.

– Может быть, – предположил Он, – плохое зрение было у зайца? И он напялил очки, от которых, как всем известно, яйца рассасываются?

– Нет, – сказала она; – но смотри, это была уже вторая попытка. Если не угадаешь с третьей, то – все.

– Что все?

– Я еще не придумала. Но что-нибудь все.

– Так нечестно, мы не договаривались… Хорошо. Сейчас Я напрягу мозги. Ты слышишь, как они трещат от напряжения? Ответ готов: это был несчастный, кастрированный заяц. В детстве его ловил волк… но заяц сделал большой прыжок в сторону, и волк – щелк! – ухватил только яйца. Еще одно подтверждение моей теории: отвисшие яйца вредны.

Он подумал и добавил:

– Кстати, потому-то этот заяц и был такой огромный. Знаешь, какими большими вырастают холощеные коты?

– Нет, – сказала она. – Ты не угадал.

– Значит – все?

– Да.

– Что же мне теперь делать?

– Хорошо, – сказала она, – еще одна попытка; я тебе дам намек.

Она выпятила Царевну навстречу Его глазам. Взялась за срамные губы и раздвинула их в стороны. Запах пизды взлетел снизу и добрался до ее ноздрей, и она увидела, как Господин вздрогнул.

– Иди ко мне, – хрипло сказал Он.

– Но Ты не отгадал загадку.

– Какую загадку, – сказал Он без выражения, не отрывая Своего взгляда от поблескивающего рельефа, притягательную силу которого она и сама знала хорошо благодаря зеркалу.

– Я подсказываю Тебе…

Он схватил ее.

– Боже, как хорошо! – крикнула она.

Он трахал ее вдоль промежности, грубо, жестко, совсем нецивилизованно – для этого не годилось слово виргхата– и она была счастлива именно от этой первобытной простоты. Клитор ее вопил от боли и радости. Она вся вопила. Она кончила несколько раз подряд.

А потом они отдохнули, и она смерила Ему давление, пульс и все остальное, чтобы эти нагрузки не вздумали оказать какое-либо воздействие на реабилитационный процесс. Они оба прекрасно разбирались в Его организме. Они оба прекрасно видели, что уже давно нет никакого реабилитационного процесса. И, хотя они не говорили об этом, им обоим было ясно, что они просто хотят успеть побольше урвать, пока они одни и пока вокруг не поднялся вой Госпожи, домочадцев, друзей, врачей и всего остального человечества.

И они урывали в охотку. Повторяли свой опыт еще и еще. И еще. И так далее. А потом наступил полдень понедельника, и Марина вытащила ключи из замков.

* * *

Лето шло, и по мере того, как хорошел малыш, Господину становилось все хуже и хуже. Наступил день, когда это уже невозможно было скрывать.

Вой человечества…

Опять стационар… пижама… палата…

Слезы… Ночные часы…

Госпожа, вылавливающая ее в больничных коридорах, пожелтевшая, измученная, уже забывающая оглядываться по сторонам…

Однажды она сказала Госпоже:

– Нужно забрать Его. Пусть хотя бы… пусть побудет среди своих. Я обеспечу все, в чем Он нуждается.

Госпожа заплакала.

– Я и сама уже думала об этом…

Господина забрали. Дни шли. Малыш рос.

Им подарили еще одну совместную ночь. Ввиду ожидаемого печального события, дальнейшее пребывание молодой семьи на даче было признано неуместным. Трое вернулись на Уланский одновременно с Господином; дача освободилась, и Господин попросил отвезти Его туда хотя бы на пару деньков. Это было еще возможно. Любовники позаботились, чтобы это произошло на рабочей неделе; Госпожа вновь обратилась к Марине, уж не зная, как ее благодарить.

Ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали дождь. Она запоминала этот момент всеми чувствами – звук дождя, запах зелени и Господина, сладкий Царь под ее губами, мягкий абрис Его артистических рук. А потом все приходило в движение, и это был новый момент, который она запоминала.

Они были разбужены солнцем.

– Кожа да кости, – сказал Господин, оглядев Себя с критическим видом. – Скоро и вовсе ничего не останется.

– Может, не так уж и скоро, – предположила она.

– Все относительно, – улыбнулся Он.

– Да, – вздохнула она, – Ты похудел; однако же мои самые любимые части Твоего тела, то есть руки и Царь, остаются в порядке.

– Неудивительно. Я только их и использую.

– Ты по-прежнему сильный мужчина.

– Это тоже не так удивительно. У чахоточных, ближе к финалу, половая активность тоже растет.

Она молчала. Ей не хотелось ни лицемерно спорить, ни поддерживать этот грустный разговор.

– Если бы не Аня, – сказал Господин, – я попросил бы тебя воздвигнуть Мне фаллический памятник и написать внизу: «Он умер половым гигантом».

Он улыбнулся, вероятно, воображая Себе этот памятник.

– Главное, чтобы смотрелось реалистично. Левое яйцо должно быть ниже… зато правое выше… Впрочем, такой памятник был бы обречен. Над ним надругались бы; причем на русском кладбище надругались бы русские, а на еврейском – евреи… Угадай, что такое – надругаться над фаллическим памятником?

– Отбить головку? – предположила она.

– Ну-у, – разочарованно протянул Он, – разве это называется надругательство… Это называется идиотизм. Надругательство – значит, чтобы было обидно.

– Написать «хуй»?

– А это и вообще не надругательство. Просто констатация факта. Даже можно использовать как подпись… если кто близорук.

– Отбить яйца!

– Теплее; но тоже нет.

– Не знаю. Что?

– Эх, ты. Надругаться – это нарисовать где-нибудь сбоку ма-аленький пенис… вот такусенький… и самое главное, чтоб он не стоял.

Они посмеялись.

– Слушай-ка, – озабоченно сказал Он, – все забываю спросить: ты случайно не геронтофил?

– Откуда такой вопрос?

– Мне пришло в голову, что Я старше тебя в три с лишним раза. Несмотря на это… и на все остальное… похоже, что тебя действительно тянет ко Мне. Ты девственница, ты фантазерка; но всему должно быть какое-то объяснение. Я подумал – а что, если ты просто геронтофил?

– Увы, – сказала она. – Я не геронтофил.

– Жаль.

– Почему?

– Когда Я последний раз был в больничке, приходил Меня навестить Мой учитель и старый друг, профессор Боровский, так вот ему скоро восемьдесят, а он все еще как огурец. Во всех смыслах! Я подумал, может, тебе дать адресок… Себе на замену…

Она с горечью подумала, что перестает понимать, когда Он шутит, а когда говорит всерьез.

– Твоему предшественнику и тридцати не было, – сказала она на всякий случай. – Впрочем, ему было далеко до Тебя.

– Вот именно, – заметил Он, – и Я про то же… Мне должно быть далеко до профессора Боровского.

– Я не хочу Боровского… хочу Тебя…

– Ты уверена? Хорошо подумай! восемьдесят лет, находка даже для частичного геронтофила…

– Хочу Тебя!

– Не ори. Слух все еще функционирует.

– Хочу Тебя, – шепнула она одними губами.

– Что ж… раз так… бери, пока дают…

Зелень… Солнце…

Шоссе… Анальгетики…

В день накануне Госпожа сказала:

– Мариночка… Ты не останешься у нас ночевать?

– Вы думаете…

– Это последний раз, – сказала Госпожа.

Марина погладила Госпожу по плечу.

– Анна Сергеевна… Может быть, еще рано так… Может быть, все обойдется…

– Нет, – покачала головой Госпожа. – На этот раз нет. – Она подняла на Марину страдальческий взгляд. – Что же делать, Мариночка? Я так боюсь…

– Конечно, – сказала Марина. – Я буду здесь.

– Спасибо, – еле слышно выдохнула Госпожа. – Ты можешь спать со мною… или я могу постелить тебе у Него…

– Как это – спать? – удивилась Марина. – Я должна сидеть с Ним, а не спать… Я не сплю на дежурстве.

– Да… конечно, конечно…

И она сидела. Про дежурство она ввернула только так, по привычке, для красного словца – для нее это было не дежурство, а прощальная церемония.

Под утро Он пришел в Себя, зашевелился и сказал:

– Марина, позови Госпожу.

Она позвала. Госпожа уже не спала; Она молилась, лежа в постели. Она без слов поняла Марину и послушно, как собачка, пошла за ней. Следом потащились Сергей и Наташа.

– Поднимите шторы, – распорядился Он.

Она подняла шторы. Вид Его был нехорош. Он лежал фиолетово-желтый, усохший, с трудом шевелил губами, силясь еще что-то сказать. Госпожа – наоборот, бледная и распухшая – зарыдала и закрыла лицо руками.

– Гринечка… Я не могу…

– Поцелуй меня, Аня, – сказал Господин.

Госпожа приблизилась к Нему, приникла к Его голове, поцеловала – и бессильно опустилась рядом с кроватью.

– Унесите ее, – сказала Марина. – Если надо будет, я вас позову.

Госпожу унесли.

– Марина, – сказал Господин, – я умираю.

– Нет, – сказала она, стоя перед Ним на коленях.

– Не спорь, – сказал Он. – Мы оба врачи.

– Я должна привести ее в чувство… привести сюда… Она не простит, если Ты…

– Она не придет, – сказал Господин.

– Она должна, – сказала Марина и поднялась с колен, – я должна… И смотри у меня… не вздумай…

Он слегка улыбнулся и мигнул.

Она выскочила из комнаты. Госпожа была уже на ногах. Она была в шоковом состоянии. Она стояла посреди коридора, крупно трясясь и ломая руки, и в побелевших Ее глазах не было видно ничего, кроме ужаса.

– Анна Сергеевна, – мягко сказала Марина, – Вам бы лучше зайти…

– Нет! – вскрикнула Госпожа. – Я не могу! я не вынесу это… опять упаду, и Он будет переживать… Иди туда, деточка… умоляю тебя… не оставляй Его одного…

– Вы уверены?

– Господи, – громко шепнула Госпожа. – Почему я не пригласила священника? Я говорила Ему… Я говорила Ему! – крикнула Она и потрясла кулачком. – Но Он в своем обычном репертуаре… Он сказал, что не крещен… значит, обычный священник не годится… а в синагогу я как-то не решилась идти…

Она продолжала что-то бормотать, вскрикивать. Марина поняла, что толку с нее не будет.

– Уведите ее отсюда, – приказала она жавшейся поодаль парочке. – И ждите там все.

Она вернулась к Господину.

– Ну, что – Я был прав?

– Да.

Ей показалось, что Он выглядит чуть-чуть лучше.

– Когда Меня вышибли из Москвы, – сказал Он, – Сереже было тринадцать.

– Тебе не стоит говорить…

Он поморщился.

– Стоит… Она не поехала со мной. Она сказала, что все обойдется; у нее есть связи, она похлопочет, и Я скоро вернусь. Вначале я прожил там год… потом еще год… конечно, она наезжала… Дай воды.

Она дала Ему воды.

– Я прожил один десять лет, – горько сказал Он. – Пока Сережа не кончил институт и она не устроила его на работу. Десять лет!

Она вдруг поняла, зачем Он ей это рассказывает.

– У Тебя были другие женщины, – сказала она.

– Да… и много…

– Но Ты всю жизнь любил только ее.

– Да… очень…

– Я понимаю Тебя.

– Я не хочу, чтобы она опять падала в обморок…

Он облизал губы.

– Ты тоже… не все рассказала Мне, да?

– О чем Ты?

– О твоем Отце. Ведь Он был связан с Царством?

– Да. – Ни разу с тех пор, как Он стал Господином, они не говорили об Отце. Это была негласно закрытая тема. Если бы Он вдруг спросил раньше, она наврала бы Ему. Но она не хотела лгать умирающему.

– Отец-Основатель, – сказал Господин.

– Да.

– Я знал.

– Еще тогда?

– Что ты… Только здесь.

– Откровения… – прошептала она.

Он слабо покачал головой и улыбнулся.

– Не можешь без красивостей. Просто расставляем точки над «i»… Я разгадал твою загадку про зайца.

Она не знала, что сказать.

– Еще тогда разгадал… Помнишь, ты мне дала… дала намек? Ты ведь хотела сказать, что была маленькая… еще не знала про яйца, да?

– Нет, – сказала она, отчаянно борясь со слезами. – Я хотела сказать, что это могла быть зайчиха…

– Господи, – Он улыбнулся опять, – конечно же… старый дурак, как Я не догадался!.. зайчиха…

Она приникла к Нему.

– Скажи, – спросил Он и погладил ее по голове Своей потемневшей, истонченной, но по-прежнему изящной рукой, – Я тебе не противен?

– Ты? Ты…

– Не как сиделке… Я сейчас страшен, должно быть…

– Ты мой возлюбленный, – сказала она. – Ты свет в моих очах; Ты самое дорогое, что есть у меня в мире.

– Но не противен?

– Нет – мил…

– Тогда… если правда не противен… сделай Мне феллацио поглубже… напоследок… на посошок…

Она молнией бросилась к двери и закрыла ее на крючок. Она откинула одеяло и едва не заревела от жалости. Но из последних сил сдержалась; Он не должен был видеть. Она возложила венок своих губ на Царя – поспешно, почти небрежно, только чтобы успеть.

Скосив взгляд, она увидела, что Он закрыл глаза. Теперь она могла позволить себе заплакать. Вдруг ей показалось, что Он перестал дышать – но тотчас пришел змей; и она поняла, что Он действительно задержал дыхание, отдал змею всю оставшуюся энергию Своего тела; она поняла, что Царь на сей раз не победит, вообще не вернется; Он – Царь или, может быть, Президент – был уже далеко… и она приняла к себе все, что Он передал ей, все без остатка, потому что это была Его жизнь.

* * *

Дом стал чужим, противным, несносным.

Жизнь стала несносной. Это было не так, как после Коки. Тогда – всего лишь год назад – она просто пошла и взяла другого Господина. Сейчас она не могла заставить себя что-нибудь предпринять. Она ходила целыми днями как в воду опущенная и ненавидела себя за это. Она беспричинно начинала плакать в любом месте и в любой момент. Как будто все, что она в должное время не выплакала по Отцу, накопилось и теперь дождалось своей очереди.

На девять дней Госпожа все же увлекла ее в церковь.

– Я помню, – сказала Она, – ты другого вероисповедания… кажется, католичка, да? не знаю, можно ли тебе со мной, но почему-то думаю – один разок можно… тем более, по такому поводу… Ведь Бог у нас тот же самый; надеюсь, простит, если что… Я не заставлю тебя молиться, милая; просто постоишь рядышком, поставим свечу… мне будет легче… да и Гринечке, я думаю, тоже…