Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 77 страниц)

Эти элементарные, как бы общие фильтры в создаваемой ею науке получили название пассивных, так как они не требовали никакого ее участия – лишь наблюдения за тем, что происходит и так. Дальше шли активные фильтры. Первый из них действовал на уровне взгляда и жеста. Пациент мог подумать, что она заигрывает с ним – а мог и не подумать; мог поддержать ее игру – а мог и нет; мог увлечься, мог обидеться… и в любом случае на этом этапе она не заходила слишком далеко, всегда имела возможность осадить размечтавшегося, просто недоуменно пожав плечами. Этот фильтр позволял не только вдвое сузить круг, но и кое-когда даже видеть змея поблизости. Теплее… Второй активный фильтр содержал разговор общего содержания, с легкими, ни к чему не обязывающими намеками; сам по себе он сужал выбор не так уж сильно, но был необходимым преддверием последующего, позволяя вычислить и отбраковать веселых идиотов, сексуальных маньяков и прочих неуравновешенных особей, а также тех, чей змей на этом этапе отползал по первому поведенческому сценарию. Наконец, весь отфильтрованный контингент интуитивно делился ею на две категории, для каждой из которых была приготовлена своя отдельная воронка. Поэтому заключительный фильтр, очень важный, был параллельным: одних здесь подстерегал явно намеренный, бессловесный, чисто осязательный контакт с Царем, а других – серьезный разговор о сексе. Понятно, что щекотливое это испытание она ухитрялась проводить в достаточно обособленной обстановке; впрочем, неприятности в виде вспышки насилия или гнева, а также официальных жалоб, были практически исключены всем предшествующим отбором. Она не шла слишком уж далеко – лишь до той точки, откуда видно было, идет пациент на контакт или нет; в последнем случае она не пыталась настаивать, и эпизод умирал; те же, что шли на контакт – еще теплее! – считались прошедшими полный селекционный цикл и зачислялись в группу для специального исследования.

С этими, со своими любимчиками – их оставалась примерно треть всех пациентов – она работала строго индивидуально. Она завела на испытуемых карточки, куда вписывала свои действия, наблюдения и выводы. Вероятно, каждый из них считал, что завел роман с медсестрой. Почему нет? Наиболее образованные из них неизменно упоминали в беседах классический пример Хемингуэя.

Большинство романов глохло – по разным причинам. Одни пациенты были не прочь оживить приключением свой вынужденный арест, но имели грань допустимого; они просто боялись – огласки, жены, возможных будущих обязательств, себя, ее. Они отчуждались или пытались остановить мгновенье, становились неинтересны и выпадали из группы естественным образом. Других она исключала сама – тех, отношения с кем развивались слишком медленно, или не в том направлении, или в неудобных для наблюдения формах – в общем, не так, как она хотела.

Эта работа оказалась сложней, чем ей казалось вначале. В сущности, ничего более сложного она не делала никогда. Предыдущий завершенный ею проект – подготовка побега – в свое время тоже казался непростым, но со своей нынешней позиции она расценивала его разве как тренировочный курс самостоятельной деятельности. Ни с кем из первого состава своих подопытных она так и не добралась до поединка Царя со змеем – задолго до этого все они выбыли или из группы, или из клиники вообще. Она не успевала; нужно было либо резко снижать численность группы, либо работать гораздо быстрее.

Царевна скучала, капризничала, требовала ласк. Зеркало спасало, когда было совсем невмоготу, но зеркало не было Господином. Уменьшение группы сузило бы зону поиска, могло растянуть работу на годы. Оставалось встать на трудный путь интенсификации… Она начала совершенствовать методику. Пришлось жертвовать сном, досугом, даже училищной успеваемостью, но дело двинулось вперед; через два-три месяца она оказалась в состоянии запланировать, а затем и выполнить жесточайшие, невозможные в начале работы сроки селекции: на пассивные фильтры – сутки, на активные – три дня.

Она ежедневно перерабатывала огромный объем информации. Как никогда прежде, она узнала толк в мужских запахах – в бесконечно разнообразных запахах пота, крови, спермы и гноя, всяческих выделений и опрелостей, всяких иных миазмов живущих и умирающих человеческих тел. Как собаку, ее влекло к этим запахам; ей хотелось все пощупать, лизнуть, осмотреть. В короткие часы отдыха ей снились шеренги Царей – сотни, тысячи Царей – в битве с громадной армией змеев. Они все были разными; у каждого был свой запах и вкус, свой характер, свое лицо, и она узнавала среди них тех, с кем имела дело накануне.

Но и Царевны касалось несчетное множество рук, губ, змеев; она уже и забыла, что некогда это было проблемой проблем. Подчинив тот Завет прежней Цели, она достигла Ее (не она была виновата в том, что случилось дальше); новый Завет был во всяком случае важнее старого, обветшавшего. В результате ускорения ее деятельности романы в группе стали развиваться быстрее – но, увы, недостаточно… Вслед за сном и успеваемостью подоспела еще одна, более тяжелая жертва – безопасность. Прежде, в начале программы, она подолгу организовывала приватные встречи, выжидала благоприятных возможностей, проверяла, не будет ли рядом кого, в сомнительных случаях предпочитала не рисковать… Это было несложно – она чувствовала больницу как собственное тело – но это было долго. Подопечные выписывались; кое-кто начинал звонить, предлагал встретиться в городе – это казалось заманчивым; на всякий случай она записывала телефоны, но с искренним сожалением отказывала – огромный расход времени не стоил того… Да, и Царь, и змей уже появились не только во снах, но и в ее картотеке. Да, она уже наяву, реально успевала добраться до заветного поединка… но этого было мало для сравнения сил сторон. Еще быстрее! – в ход пошел уровень подготовки свиданий, единственный остававшийся резерв. Неизбежный риск запланированной халтуры… И настал момент, когда ее засекли.

Никто не вмешался, чтобы отделить ее от партнера; никто не стал, как когда-то, писать заявления, что видел змея, покидающего ее рот; но слух пошел, не мог не пойти, и Ольга вызвала ее и, кривя губы, жестко сказала:

– Не тем ты занялась, девочка.

Она заплакала. Программа была под угрозой.

– Времени нет совсем. А так хочется иногда…

Ольга поморщилась.

– Глупая. Разве это те, что тебе нужны?

– Они мне не нужны. Только члены.

– Члены… – вздохнула Ольга.

Она с сомнением покачала головой. Марина, потупившись, пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно; разборчивость еще придет, какие твои годы. Хочешь члены – имей… но тогда два обязательных требования.

Она закурила.

– Это инструкция? – спросила Марина.

– Считай, что так. Устная. Во-первых, ты должна принять конкретный образ – создать имидж, как теперь говорят. Не очень-то хорошо блядовать с пациентами; но, поскольку не ты первая, не ты и последняя, а главное, поскольку ты хорошо работаешь, тебе это простят. Но блядство твое должно быть конкретно.

– Не совсем поняла. – На самом деле она поняла прекрасно, но ей хотелось, чтобы Ольга продолжала: во-первых, она знала, что Ольге приятно инструктировать, а во-вторых, ей и самой нравилось слушать Ольгу.

– Очень просто: блядь – она и есть блядь, у нее это на лбу написано. Это понятно… говорю, простят. Но если чей-то член сосет такая, как ты, девочка-отличница – это уже явление непонятное. А коллектив отторгает непонятных людей. Вывод: чтобы не иметь проблем, ты должна быть понятна коллективу.

– А говорят, в тихом омуте…

Ольга усмехнулась.

– Я уж позабочусь, чтоб сейчас так и сказали. Но ведь это можно использовать лишь один раз. Как невинность. Глупо играть девочку, раз уж тебя накрыли. Только раздражать будешь коллектив, восстановишь против себя.

– Поняла. Буду блядью, значит…

– Невнимательно слушаешь, – строго сказала Ольга. – Я еще не сказала, кем ты должна быть… точнее, выглядеть – кто ты на самом деле, вопрос другой. Я употребила слово «блядь» в собирательном смысле. Ты еще не можешь быть блядью; возраст не тот. Блядь – это… ну вот я, например. Я – блядь.

Марина удивилась.

– Ты так гордо об этом говоришь…

– А я не нахожу в этом ничего плохого. Блядь – это сознательно, в силу желания или обстоятельств сделавшая свой выбор женщина с определенным жизненным опытом. Это, если хочешь, жизненная философия. Не следует путать с проституткой.

Марина удивилась опять.

– Но в чем же отличие? Сама говоришь – в силу обстоятельств…

– Диалектика, – пояснила Ольга. – Причинность различна: проститутке не приходится выбирать, обстоятельства просто вынуждают ее поступать определенным образом. Блядь, наоборот, оценивает обстоятельства и осмысленно делает выбор.

Марина подивилась такому сопоставлению. То, что сказала Ольга, странным образом напомнило ей о проблеме, стоящей перед ней самой. Проститутка, которой не приходится выбирать… не похоже ли это на Царя слабого, вынужденного дожидаться обстоятельств… дожидаться, пока змей отползет… А Царь сильный – что же тогда? Глуповато…

Напряженная работа мысли, видимо, отразилась на ее лице и была понята Ольгой как определенное недоверие, потому что она досадливо фыркнула и начала объяснять ей повышенным тоном, слегка даже раздраженно:

– Когда мой первый учитель, куратор, о котором я тебе рассказывала, велел мне снимать трусы – как ты думаешь, могла я отказаться?

– Не знаю, – призналась сбитая с толку Марина.

– Могла, конечно. И это был бы тоже осознанный выбор. И неделю спустя тот же Боря, объект моей мечты, придрался бы ко мне и попер вон из горкома; да хорошо еще, если по собственному желанию.

– Ну, вот.

– Что «вот»? Я просто вышла бы за другого… Все равно получила бы мужа и деток – свою мечту.

– Но снимая трусы, ты же тоже мечтала об этом.

– Верно, – согласилась Ольга, – я делала это ради Бори… Я ведь связывала мечту именно с ним… Да, ошиблась. Но ошибочный выбор – тоже выбор.

– Я хочу сказать, что ты не хотела становиться блядью, когда снимала трусы.

Ольга, пораженная, опешила.

– Ты права.

Она застыла на месте растерянно, даже смятенно. Марина еще не видела ее такой. Она забеспокоилась.

– Я не обидела тебя?

– Нет, – медленно сказала Ольга, как бы подбирая слова, – просто ты, кажется, умней, чем я думала. Уж не умнее ли ты меня?

– Ты смеешься. С моим-то опытом!

– Опыт одно, а мозги – другое…

– Не знаю. Я просто держусь тебя.

– Да, – сказала Ольга с некоторым облегчением, – вижу… Но выходит… по твоей логике… что я вовсе не блядь?

– А тебе это так уж важно?

– Что важно – быть блядью?

– Ну… для начала знать, блядь ты или нет.

– Пожалуй, да. Важно. Скажем так… я хотела бы… нет, я должна… да, должна! – ощущать себя блядью, потому что иначе мне трудно было бы примириться с утратой моей мечты.

– Послушай, – сказала Марина, – я наверняка глупей тебя, потому что мне и в голову не могла бы придти такая проблема… но мне кажется, что я бы могла помочь тебе с ней разобраться. Именно потому что глупей. Если хочешь, конечно.

– Уж конечно, хочу. Ты же видишь… я внезапно лишилась моральной опоры. А это тяжело.

– Я понимаю тебя. У меня было такое.

– Правда? Значит, какой-то опыт у тебя все же есть…

– Мы говорили о тебе, – мягко напомнила Марина. – Скажи, ты сама ощущаешь себя блядью?

– Да. Я же сказала тебе – жизненная философия…

– А может, ты просто себя обманываешь. Твоя мечта… муж и детки… может, ты продолжаешь лелеять ее. Просто запихнула куда-то подальше… в глубину души… а для моральной опоры придумала себе, что ты блядь. Ну, тот же имидж… чтоб не чувствовать себя неудачницей. Как тебе кажется, может быть такое?

– Да ты что! – сказала Ольга с отвращением. – Обманывать себя… Удел слабых. Мечта – кстати, сама по себе неплохая… я понимаю женщин, которые только об этом и думают, или которые достигли этого и верят, что в этом их счастье. Я могу их понять, потому что тоже была такой. Но я давно не такая, и это давно не мое. Нет, Марина, – покачала она головой, – я не стала бы себя обманывать. Я – цельный человек.

– В таком случае, – заключила Марина, – ты действительно блядь; ты просто неправильно определила момент твоего выбора. Не при снятии трусов это произошло.

– А когда?

– Откуда мне знать? Позже – может быть, в ресторане… Вряд ли был какой-то конкретный момент.

– Я делала выбор понемногу, – догадалась Ольга.

– Наверное, так.

Ольга успокоилась окончательно.

– Я твоя должница, – сказала она, – до сих пор я находилась в плену иллюзии: я взаправду думала, что это случилось именно тогда…

– Какие могут быть счеты, – улыбнулась Марина. – Ты же вызвала меня, чтобы мне помочь.

– Да. Я и забыла… очень волнительный разговор… Но тогда вернемся к делу. – Ольга закурила еще одну сигарету. – Тема бляди возникла из-за того, что ты неправильно поняла…

– Я помню.

– Ты – не блядь. Не можешь быть блядью.

– А кем?

– Блядешкой. Ты должна быть… точнее, должна выглядеть как блядешка, то есть потенциальная блядь, но по малолетству (или недостатку опыта, если хочешь) еще не сделавшая жизненного выбора. Отличие очень существенное. Блядешка лишь имитирует блядское поведение, в то время как у нее – в точности так, как ты об этом сказала – в глубине души остается мечта о муже и детках.

Она немного подумала и добавила:

– Да даже и не в глубине. Сколько девочек ходят и говорят: погуляю, пока свободная. Тоже философия… примитивная только… Это блядешки и есть.

– Ясно.

– Я не знаю, блядешка ли ты на самом деле… похоже, впрочем, что да… но в любом случае – выглядеть как блядешка, вести себя как блядешка… в общем, иметь имидж блядешки – вот это, дорогуша, ты обязана.

– Ясно.

– Все. Ступай.

– Как? А второй пункт?

– Какой пункт?

– Ты сказала, два… обязательных требования…

– Ах, да. Второе очень простое. Коллектив – это… ну, коллектив… это наше… но вот если начнется пиздеж за пределами клиники…

– Поняла.

– …тогда я не буду тебе помогать.

– Поняла.

– Хорошо поняла?

– Ага, – сказала Марина, наслаждаясь моментом взаимопонимания. Ей чрезвычайно нравилась Ольга. Только с Корнеем – не считая, конечно, Отца – ей бывало так хорошо, так комфортно; никогда прежде она не чувствовала себя так с женщиной и не думала, что это вообще возможно. – Я люблю тебя, – неожиданно для самой себя выпалила она, глядя на Ольгу с горячей благодарностью.

Ольга хмыкнула.

– Смотри не залюби женские органы.

– Нет, я только мужские…

– Ну-ну. Выпьем?

– С тобой – всегда и везде…

– Ох, девка, – крутанула Ольга головой. – Не знаю, что там, в твоем тихом омуте… в глубине… только чую, это тот еще омут…

Она вынула из стола стаканы и добавила:

– Поверь, уж на это у меня есть чутье.

* * *

Никак не получалось у нее быть кем-то одной. Раньше была блядешкой в общежитии, а в больнице была скромницей-труженицей… теперь – все наоборот…

С легкой руки Ольги, дела завертелись еще быстрей. Она успевала, успевала! Она отметила в календаре день, когда сравнение сил было впервые зафиксировано. И еще один день, через пару недель – когда впервые обнаружила потенциального Господина.

Она не собиралась следовать за Ним. Он был временный, экспериментальный; строго говоря, она вообще не должна была называть Его Господином – тем более с большой буквы. Ведь она могла ошибиться. Она уже заканчивала учебный курс; она уже знала, как коварны бывают долгожданные первые результаты. В данном случае ей повезло – очередное плановое свидание полностью подтвердило ее вывод. Но следующий кандидат оказался ложным… а затем и еще один… Это было скорее закономерно, ведь победа Царя не была сексуальным стандартом; в сущности, она сама провоцировала ее – вдохновляла Царя, спугивала змея… а на дальнейших экспериментах, проводимых менее пристрастно и более тщательно, Царь и змей занимали свои реальные места.

Но не у первого. Первый Господин (она решила, что к Нему – в порядке исключения, только как к первенцу – она вправе применить и слово и букву) чем-то даже напоминал Отца. Чисто внешне, конечно. Как личность, Он и понятия не имел о Своей миссии; скорее всего, Он думал, что юная медсестра, неудовлетворенная своей неблагодарной, лишенной романтики работой, увлеклась вначале Его рассказами о симфоническом оркестре, где Он играл на кларнете, а потом и Им самим. Ей было легко поддерживать эту иллюзию, тем более, что в какой-то степени она соответствовала действительности – это она поняла, прочитав по Его совету «Крейцерову сонату» Толстого.

Парадоксальным было то, что именно Он, первый, появился вовсе не из группы. Он срезался на селекции, не прошел заключительный фильтр; позже она поняла, в чем крылась ошибка. Она определила Его не в ту психологическую категорию, не в ту воронку – завела с Ним серьезный разговор, сочтя Его так называемым мыслительным типом высшей нервной деятельности, в то время как Он был художественным типом и требовал, следовательно, осязательного контакта.

А может, все было и наоборот… Так или иначе, Он был забракован; она включила Его в группу гораздо позднее, почти накануне выписки и, можно сказать, по блату, а точнее лишь благодаря счастливой случайности. Ольга вызвала ее к себе – с выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего – и сурово сказала:

– Так-то ты выполняешь свои обязательства.

Она заплакала. Это было непонятно и обидно.

Ольга поморщилась.

– Перестань. Тушь потекла. На вот, вытри…

– Я не понимаю…

– Чего здесь понимать. Ты обещала, что будешь вести себя как блядешка. Обещала или нет?

– Обещала… Но я и веду… Я стараюсь…

– Да? А чего мужиков пропускаешь?

– Как это?

– Как, как! Больного Стаковского клеила?

– Ну…

– А почему не довела до конца?

Ольга разнервничалась. Закурила.

– Разве это хорошо – бросать начатое на полпути? Обманывать, таким образом, чьи-то светлые ожидания? Какой позор! Что за пример для коллектива…

– Я не знала, что это так важно, – пролепетала Марина. – Я исправлюсь… доведу до конца…

Ольга с сомнением покачала головой. Марина потупилась и пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно… еще обучишься… какие твои годы…

– А что, – спросила Марина, – поступили чьи-то жалобы? Накапал кто-то, да?

– Никто не накапал. Я сама за этим следила.

– Сама? Персонально?

– Представь себе, – усмехнулась Ольга. – Дело в том, что этот больной, Стаковский, мне лично знаком, и очень даже хорошо.

Марина удивилась.

– Даже так?

– Вплоть до того.

– Но… каким образом?

– С твоим небольшим жизненным опытом тебе трудно это понять, – сказала старшая медсестра. – Дело в том, что мы были коллегами: как ты знаешь, одно время я работала официанткой, а Стаковский играл на саксофоне в том же самом заведении.

– Вот как, – сказала Марина. – А мне он сказал, что работает в симфоническом оркестре.

– Он сказал правду.

Марина опять удивилась.

– Но разве в симфоническом оркестре бывают саксофоны? Я думала, это джазовый инструмент…

– Ты отчасти права, – сказала Ольга, – саксофон действительно чаще встречается в джазе… но и в отдельных симфонических партитурах – например, у Глазунова… или тем более у Гершвина…

Марина осмысливала эти новые для нее вещи.

– Впрочем, – добавила Ольга, – к данному случаю это не относится; насколько помню, в симфоническом Стаковский играл на кларнете. Кажется, на втором. В штатном же расписании ресторана кларнетиста не было, ему и пришлось использовать саксофон.

– Он может играть на нескольких инструментах, – догадалась Марина.

– Любой кларнетист может играть на саксофоне, – сказала Ольга. – Вот если наоборот, в этом я не уверена.

Марина подивилась такому противопоставлению.

– И каким же образом ты так хорошо узнала его?

– Мы были близки.

– А-а. Теперь поняла.

– Не разыгрывай меня, – строго сказала Ольга, – ты не теперь это поняла, а сразу же. И вообще, не вешай мне на уши лапшу. Я тебя вызвала не затем, чтобы рассуждать о музыкальных инструментах.

– Да. Я поняла. Я должна иметь с ним близость.

– Какую еще близость? Блядешка не может ни с кем иметь близости. Иметь близость – это высоко.

– Блядь, значит, может, а блядешка нет, – заметила Марина не без сарказма.

– Именно так, – внушительно сказала Ольга. – Блядь может все, а блядешка может только трахаться.

– Ты же говорила, что тебе не нравится это слово?

– Так и есть, – подтвердила Ольга, – а разве оно может нравиться? Безобразное слово; но если уж речь идет о блядешке, другого не подберешь. Дело в том, что пошлость блядешки недостаточна для применения слова «ебаться». Ведь блядешка, как еще не полностью сформировавшаяся личность, делает это по недомыслию, полуинстинктивно… Мы же не считаем пошлым половой акт зверей? Как видишь, применять ругательное слово было бы здесь несправедливым. Ну, а «трахаться» – самое то, если иметь в виду продолжаемый процесс… а для однократного действия – соответственно, «трахнуться», или еще лучше, «перепихнуться».

– Поняла, – задумчиво сказала Марина. – Диалектика. Я должна с ним трахнуться, перепихнуться.

– Правильно, – кивнула головой Ольга с удовлетворением. – Тебя не интересует, каков он в постели?

– Да я же не имею с ними постель, – простодушно призналась Марина. – Я по-скромному… по уголкам, по укромным местечкам…

– Бедненькая. Создать тебе условия?

– Не отказалась бы.

– Хорошо. Держи ключ.

Марина протянула руку. Ольга подняла ключ выше, как девочка на обертке конфет «А ну-ка отними».

– С одним условием.

– Каким?

– Потом расскажешь.

– Конечно, – сказала Марина и получила ключ. – Да, кстати… – с некоторым смущением спросила она после этого, – я правильно поняла, что ты хотела мне рассказать, каков он в постели?

– Еще как правильно.

– Ну, и каков?

Ольга мечтательно закрыла глаза.

– Хорош.

– Не болтается?

– Это у Стаковского-то? – Она раскрыла глаза от удивления, как бы вызванного самой возможностью такого вопроса. – О, нет. У него– не болтается.

– А когда он кончает, у него сразу падает – или?..

– Когда он кончает, – Ольга сладострастно облизнулась, – трудно понять, падает у него или нет, потому что ты тоже кончаешь вместе с ним, и тебе уже нет ни до чего никакого дела.

Внезапная мысль посетила Марину.

– Послушай, – сказала она неуверенно, – раз уж все так с ним хорошо… может быть, тебе самой хотелось бы… а я мешаю? Путаюсь у тебя под ногами… как собака на сене, а?

Ольга усмехнулась.

– Хотела бы – сказала бы.

– Нет, я правда…

– Стаковский не из тех, с кем можно больше раза. Ну, двух. Он теряет интерес, а соответственно, и ты тоже.

– А-а.

– Потому-то я и хочу, чтобы ты рассказала. Чтобы свериться со своими воспоминаниями. Пошли, я тебя с ним сведу.

– Да мы же знакомы.

– Ты трахнулась с ним?

– Нет…

– Вот видишь. Говорю, вас нужно свести.

Они пошли, и Ольга свелаее со Стаковским, то есть затеяла такой разговор, от которого ровно через тридцать секунд змей забрался под Его пижаму. Тогда Ольга фривольно хлопнула Его по оттопырившейся пижаме, а Марину по заднице, сказала: «Пора процедур» – и оставила их наедине. И Он оказался именно тем, кого она искала.

* * *

Когда Марина – приятно и, можно сказать, даже счастливо удивленная – вслед за Стаковским покидала гостеприимную комнатку, первым человеком, которого она увидела в коридоре, была Ольга. Безусловно, это было совпадение; не такова была Ольга, чтобы специально прогуливаться по коридору, ожидая подружку с рапортом. А Марина, под впечатлением только что виденной ею убедительной победы Царя, даже и забыла о данном Ольге обещании – конечно же, она не была готова ни к какому рассказу. Но Ольге такое и в голову не могло прийти. Она немедленно увлекла Марину к себе в кабинет и, закурив, спросила:

– Ну – обманула я тебя?

– Нет, – честно признала Марина.

– То-то же. Рассказывай.

– Ах, да…

Марина задумалась. Пришла пора расплаты. Она вообще никогда в жизни никому не рассказывала о своих любовных делах, если не считать двойного отчета Корнею о том, что было видно сквозь просвет в занавеске – сквозь злополучный просвет, перевернувший ее жизнь. Всегда рассказывали только ей, и она охотно слушала. Теперь предстояло рассказывать, да еще о чем – о победе Царя? Ольга даже не знала, что она девственница.

– Тебе как рассказывать – мои впечатления, или что было? – уточнила она для начала.

Ольга хмыкнула.

– Рассказывай все подряд.

– Мы разделись, – начала Марина. – Не совсем догола; на мне оставались трусики, а на Стаковском – часы. Я хотела, чтобы Он сам снял с меня трусики.

– Дальше.

– Он выполнил мое желание, – сказала Марина, – я имею в виду – снял трусики… Да, забыла: все это время, пока мы раздевались, Его член продолжал стоять, так что мне не нужно было делать что-то специальное, чтобы Он возбудился.

– Ну? Дальше!

– Я раздвинула ноги. Легла и раздвинула…

Лицо Ольги помаленьку вытягивалось.

– Ну…

– Он лег сверху на меня и вставил Свой член в мое влагалище. Мы перепихнулись.

– Как-то скучно ты рассказываешь, – заметила Ольга с явным разочарованием. – Как будто это Ленинский зачет, а не рассказ о блядке.

– Ну, если не получается – виновата я, что ли? – огрызнулась Марина. – Не у всех такие литературные способности, как у тебя.

– Значит, нужно их развивать, – строго сказала Ольга. – Иначе ты так и останешься на этом уровне, то есть не сможешь мне ничего рассказать. Да и не только мне… Ты понимаешь, насколько собственное косноязычие обедняет духовную жизнь человека?

– Я все понимаю, – виновато сказала Марина.

– Ладно, – смягчилась Ольга, – продолжаю списывать на твою молодость… Но учти, счет растет.

Марина пристыженно молчала.

– Чтоб у тебя было больше практики, – добавила Ольга, – следовало бы улучшить твои жилищные условия. Как раз сейчас у меня есть такая возможность. Не всегда же тебе пользоваться моим личным ключом…

– Что ты имеешь в виду?

– В больничном общежитии заселяется комната.

– Чем же это лучше училищного?

– Ну, во-первых, – сказала Ольга, – скоро ты закончишь, и тебя все равно оттуда попрут; а во-вторых, комната-то одноместная. Улавливаешь намек?

– Как одноместная? – удивилась Марина. – Разве в общежитиях бывают одноместные комнаты?

– В принципе, конечно, нет; сама этимология слова «общежитие» восстает против такого. Но, видишь ли, это не совсем обычная комната. Раньше в ней располагался особый отдел.

– Отдел чего?

– Не знаю, – ответила Ольга; – если бы я в свое время не уволилась из горкома, то наверняка бы узнала когда-нибудь, а так – не успела узнать. Давай я лучше расскажу тебе то, что знаю. Лет десять назад в этом общежитии было немало подобных комнат с самыми разнообразными названиями. Например: ленкомната, штаб, политпросвет, первый отдел, второй отдел и так далее. Разбираться в их назначении совершенно бессмысленно.

– А кто распоряжался этими комнатами? – спросила Марина.

– Хороший вопрос; уж во всяком случае, не больница и не комендант общежития. Комендант, в отличие от меня, в свое время не поступился принципами. Когда стало понятно, что партия прекращает руководить, фрондирующий главврач – знаешь, что такое фрондирующий?.. – пригласил коменданта и велел перепрофилировать для жилых нужд все до одной комнаты специального назначения. Но комендант отказался.

– Неужели? – поразилась Марина.

– Представь себе… Как пламя, разгорелся конфликт; главврач освободил коменданта от должности, но комендант не подчинился и этому приказу. Тогда главврач решил применить силовое воздействие и притом хитро использовать личный интерес проживающих. Он объявил им, что любой доброволец, занявший любую такую комнату штурмом, может так и остаться там в порядке улучшения жилищных условий.

– И они действительно пошли на штурм?

– А то! – хмыкнула Ольга. – Только комендант оказался тоже не лыком шит: он пустил слух, что здание заминировано, и проживающие, не успев вскрыть ни одну из комнат, вынуждены были выйти на улицу. Тут-то до них и дошло, что комендант их обдурил; но было уже поздно, так как он забаррикадировался внутри и велел никого не пускать, а сам между тем позвонил на телевидение.

– Ну и ну, – поежилась Марина, увлеченная захватывающим повествованием, – но что же потом?

– Конечно, проживающие не были готовы штурмовать целое здание. Вместо этого они захватили сына коменданта. Угрожая его убить, они потребовали впустить их в общежитие, на что комендант, ставя долг перед родиной выше отцовского чувства, ответил гордым отказом.

– И они… – прошептала Марина. – Бедный мальчик!

– Положим, мальчику было лет сорок пять, – успокоила ее Ольга, – но они все равно ничего не успели сделать, потому что в это время приехало телевидение, и возник страшный скандал. В результате главврач вынужден был отступиться и отменить свой приказ, и был найден консенсус, то есть спорные комнаты опечатали.

– Надолго?

– На разные сроки. Отстояв принципы, комендант тем не менее оказался перед моральной проблемой. С одной стороны, он привык подчиняться власти, а с другой стороны, никак не мог поверить в реальность политических перемен. Ведь этот человек даже не был членом партии – просто служил когда-то конвоиром в лагерях! – и, однако же, в его душе разыгралась настоящая драма. Настал момент, когда он под влиянием событий дрогнул и подался; в итоге то, чего от него не могли добиться силой, он сделал по велению собственной души.

– Но откуда тебе это известно? – удивилась Марина.

– Мы с ним были близки. Не в сексуальном смысле – он был стар и непривлекателен, – но мы частенько выпивали по рюмочке, и он делился со мной сокровенным.

– Тогда понятно. А почему комнаты были опечатаны на разные сроки?

– Потому что для коменданта они символизировали его убеждения; отступая, он сдавал их постепенно, как защитные рубежи. Первой пала комната седьмого отдела – это произошло после объявления российского суверенитета; впрочем, это была очень маленькая комната, туда еле-еле впихнули единственного жильца. Во время путча девяносто первого года комендант явился к трясущемуся от страха главврачу, доложил о полной сохранности всех комнат, кроме одной, и попросил передать это уполномоченному новых властей, как только таковой появится. Когда путч был закончен, у коменданта случился первый инфаркт, и он по слабости сдал сразу две комнаты – шестого и пятого отделов, которые были уже побольше. Затем его отступление сделалось как бы автоматическим; подобно тому, как в пору его молодости было принято знаменовать праздники – ну, например, сдавать что-нибудь в строй – он отмечал каждый удар по своим убеждениям сдачей очередной комнаты под жилье. После очистки здания на Старой площади был сдан политпросвет, после Беловежской пущи – опорный пункт общества защиты природы, после отпуска цен – четвертый отдел, после весеннего референдума девяносто третьего года – штаб по сбору металлолома и так далее.