Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 77 страниц)

Марина! не знаю почему, но я влюбился в нее в течение этой ее краткой речи.

«Для начала учти, – сказала она, – у меня нет людей в правоохране, которых я могла бы задействовать».

«Это моя забота, – сказал я. – Но нужны деньги».

«Это есть».

«Тогда составим план…»

Мы составляли план – что и кому подбросить, кому и сколько платить, и через пару часов план был закончен.

А еще через пару часов мы были у меня дома, в моей московской квартире…

* * *

– Выпьем еще, – сказала Марина, чувствуя нестерпимое сладкое желание.

Они выпили. Бутылка была уже почти пуста.

– Продолжать? – спросил Корней Петрович.

– Подожди.

Она сползла с кресла на пол и отодвинула в сторону мешающий ей журнальный столик. Упала, покатилась по паласу бутылка с остатками «Старого Таллина». Марина преодолела метр расстояния. Дрожащими от нетерпения руками она расстегивала «молнию», осваивала незнакомую – с дырочкой – конструкцию трусов. Она обнажила Царя… нет, змея… о, как хорошо… о, наконец… прости, Отец – Твой Царь есть Царь Царей, Он выше сравнений… но этот человек так мил, так хорош… и он поможет Тебе скоро быть со мной рядом… а потом, я так хочу, так хочу…

– Теперь продолжай, – сказала Марина.

– Ты думаешь… это легко?

– Продолжай же! – потребовала Марина. – Я жду. Я слушаю.

– О… кей…

– Ну! – нетерпеливо крикнула она.

– Мы приехали… ко мне домой…

– Дальше.

– Ах, – выдохнул адвокат, – что ж ты делаешь!

Он застонал. Она улыбнулась и подставила ладонь под белые змейки. Новые запахи, сколько новых запахов… Она могла бы изгнать змея более высоким способом. Но предпочла просто передразнить героиню рассказа. Узнать, как пахнет то, что когда-то понравилось взрослой женщине по имени Ольга.

– Сиди и не двигайся.

Она сбегала за принадлежностями в хорошо изученный ею туалет, мигом вернулась, и обтирала его долго и тщательно, с быстрыми поцелуями, с огромным удовольствием, любуясь своей работой.

– Спасибо, – растерянно сказал он наконец.

Она подняла на него удивленные глаза.

– Что-то не так?

Он не умеет говорить о любви, догадалась Марина. Жаль… Что ж поделаешь. Ах, Отец, нет Тебе равных.

– Продолжай свой рассказ, – тихо попросила она.

– Хорошо, – кротко согласился Корней Петрович. – Теперь уже можно… но дай же вспомнить… ага! Мы приехали ко мне домой, Ольга и я, и немедля занялись любовью.

– Подробней, пожалуйста.

– Что?

– Подробней, – внятно повторила Марина. – Я рассказывала тебе про свое в подробностях, так ты захотел. Чем я хуже?

– Ну, твои-то подробности требовались для дела…

– Спорить будем, да?

Корней Петрович восхищенно крутанул головой – во дает девка! – подобрал с пола бутылку и мигом всосал в себя остатки ее содержимого.

– О’кей. Я не дал ей принять душ. Побоялся, что аромат, от которого я кончил первый раз, исчезнет. Я раздел ее по пути от прихожей к кровати. Она делала шаг, и я снимал с нее что-то очередное.

Марина расстегнула блузку и сбросила ее на палас.

– Когда мы добрались до кровати, на ней не оставалось уже ничего. Только украшения. Я любовался ее телом – и, надо сказать, было чем любоваться. Она легла на спину поперек моей широкой кровати, взялась за бедра и далеко развела их в стороны, приглашая меня к себе.

Марина сняла лифчик из плотной материи.

– Я приблизился к ней и взялся за ее колени, – сказал Корней Петрович, упершись восхищенным взглядом в ее обнаженную грудь, – и ощутил под своими пальцами странные шероховатости посреди гладкой кожи. Я посмотрел на них. Это были старые, почти незаметные глазу шрамы округлой формы, и Ольга, заметив, куда я смотрю, сняла мои ладони с колен и сдвинула их ниже, на внутреннюю поверхность ее бедер.

Он осторожно заключил ее грудь в ладони.

– Потом я погрузил свой нос туда, где пахло так сладко. Я хотел раздеться, но ни на секунду не мог оторваться от своего занятия. Точно так же, как тогда, в кабинете, Ольга поняла мое состояние. Она приподнялась, отчего сладкие места оказались под моими губами, сняла свои руки с моих и начала медленно лишать меня пиджака, галстука и всего остального.

Он потянулся губами к груди Марины.

– Нет, – сказала она и вскочила на ноги, прежде чем он успел добраться до нее, – продолжай.

– Я перебрал языком каждую складочку этого чудесного места; я нашел продолговатый центр ее наслаждений, заставил его набухнуть и, сжав губами, в первый раз услышал ее слабый стон, – рассказывал адвокат, в то время как Марина снимала юбку, оставаясь в трусиках – в отличие от лифчика, полупрозрачных, потому что других у нее просто не было. – К этому моменту я был уже полностью обнажен; ее руки освободились, что она немедленно и начала использовать, принявшись ласкать себя одновременно со мной.

Сказав это, Корней Петрович несколько озадаченно оглядел себя, как бы удивляясь, что он, рассказывая о таких вещах, остается между тем совершенно одетым. Не поднимаясь со своего кресла, он начал раздеваться, продолжая рассказ. Его фразы звучали глуше в те моменты, когда он снимал через голову некоторые предметы своего туалета.

– Я входил в нее языком дальше и дальше, – говорил он, становясь все более обнаженным, – и мое желание наполнило меня до краев. Но на этот раз я держался уверенней. Я долго балансировал на грани оргазма. Мне казалось, это могло быть бесконечно; я просто ждал, когда будет готова она. Как только она напряглась, громко вскрикнула, а потом обмякла и замерла…

Марина сняла трусики. Теперь оба они были обнажены.

– …я тут же кончил, – сказал он. – Это было чудесно…

Она почувствовала укол ревности. Ей захотелось дать ему Царевну, чтоб он и думать забыл о другой женщине. Но можно ли?.. Души своей и Царевны не позволю коснуться никому.Но она уже позволила адвокату коснуться ее души, и уже было установлено, что Цель выше Завета, а орудием к достижению Цели теперь был адвокат, такое же средство, как и сам великий Завет – стало быть, сущность, равная Завету… Если он захочет, подумала она, я дам ему Царевну. Даже… может быть… а почему нет? Разве человек, трудным временем неожиданно и благотворно вошедший в ее жизнь, почти в Царство, не есть именно тот, кто достоин с ней это сделать? Беречь? Но зачем, ради чего? Чтобы какое-нибудь особенно удалое ничтожество, даже не заметив, растоптало бесценный дар под очередным забором?

Она погасила свою глупую детскую ревность. Пусть события развиваются своим ходом, подумала она; пусть он продолжает рассказ, мне нравится его слушать, только жаль, что рядом нет большого зеркала. Но есть зеркало его глаз… и можно попробовать…

– Продолжай, – потребовала она и положила свои длинные пальцы себе на бедра.

– Открыв глаза, я увидел перед собой ее ноги, ее большие, широкие ступни с пухлыми ухоженными пальцами, забрызганными спермой. Ольга слабо улыбалась, глядя на них вместе со мной.

«Смотри, – сказала она, – я собрала все, что можно».

Я увидел, что ни одной моей капли не упало на неживой предмет.

«Правда, я хотела собирать это с твоего живота, – сказала она как бы с некоторым укором. – Так что за тобой должок, милый. А сейчас… раз уж так вышло… смотри, какая я гибкая».

Взяв свою ступню в руки, она без напряжения приблизила ее к своим губам и, поглядывая на меня исподлобья, стала медленно слизывать с пальцев влагу, казавшуюся перламутровой под ее языком. Я поцеловал ее в плечо, созерцая это действо. Я попытался присоединиться к ней… я никогда в жизни не пробовал на язык своей собственной спермы…

Он запнулся. Марина раздвинула ноги и коснулась пальцами складок, пока еще сомкнутых под вьющимися волосами.

– Продолжай же! – повелительно крикнула она.

– …но она оттолкнула меня подбородком… – с трудом выговорил адвокат. – Ты уверена, что я должен продолжать… рассказывать…

– Делай что хочешь, – сказала Марина, – я позволяю тебе все, но продолжай свой рассказ, пожалуйста…

– Я утешился тем, что забрался лицом к ней подмышку, – сказал адвокат и взялся рукой за своего Царя. – Ее подмышка… Я с удивлением нашел, что она небрита; это настолько контрастировало с внешним обликом Ольги, и это оказалось настолько волнующе…

Она увидела, что змей вновь овладевает им.

– Эти волосы и запах ее пота, – сказал адвокат, – они возбудили меня почти сразу, и я понял, что снова будет этот небывалый для меня парный оргазм… Я втягивал в рот маленькие пучки этих коротких волос, высасывал из них все соленое и пахучее и отпускал, передвигаясь сантиметром дальше, в то время как она осушала губами свою вторую ступню, а мой орган уже жаждал соития.

Он посмотрел на змея.

– Как и сейчас.

Складки набухли под ее пальцами и стали влажными внутри. Она с гордостью развернула их перед ним, как флаг, сокровенный и бунтовской, хранимый до того в потайном сундуке и наконец извлеченный наружу.

– Возьми меня, – властно приказала она. – Овладей моею пиздой вожделенно и любострастно.

Он сел перед ней и, взял ее за руку, потянул вниз, привлек к себе, посадил на свои бедра, расставленные им по-турецки. Она почувствовала, как змей уперся своей упругой округлостью в ее плоть и сделался готовым к действию зверем. Он наступал. Приготовившись к сладкой жертве, ее пизда с жадной, нетерпеливой радостью все более раскрывалась ему навстречу.

Но с первой болью, в самое, наверно, не подходящее для этого мгновение, перед ее затуманенным взором вдруг возникли задворки, ночь, постыдный забор… все такое недавнее, темное и приведшее к катастрофе. Она будто опять почувствовала на себе грязь и мерзкую липкость чужих быстрых рук, тошнотворную мокроту опозоренного платья. Боль отрезвила ее, не успев стать сильней. Она увидела себя со стороны – увидела глазами Отца и взором Царицы. Это падение, подумала она; не вожделеющей пизде равняться с Царством, и не телесной забаве одолевать в этот страшный, неопределенный момент.

– Нет, – глухо сказала она и отодвинулась.

Он замер. Она боялась, что он начнет настаивать.

– Я… кажется, понимаю… – пробормотал он.

Она видела, что змей был силен и не покинул его; но видела еще, что он не будет брать ее насильно. Она приблизилась к нему снова, чуть-чуть, и покрыла его лицо быстрыми короткими поцелуями.

– Не сейчас. Только не сейчас. Я отдам ее тебе, правда. Спасибо тебе… спасибо… только не сейчас.

Она отодвинулась снова и распласталась перед ним ниц, как раба согрешившая и прощенная. Переполненная горячей благодарностью вместо изгнанного вожделения, она любила и ласкала змея его с полной отдачей и со всем своим изумительным мастерством, проверяя ежесекундно, так ли ему хорошо, как не было никогда ранее, пока, наконец, услышав его стон и приняв к себе его семя, не убедилась, что теперь ему уже не в чем ее упрекнуть.

Они лежали на полу и долго молчали. Потом он сел, легко перевернул ее на спину и поцеловал ее дважды – один раз в губы, с жаркой ответной благодарностью, а второй раз он нежно и целомудренно поцеловал Царевну, и ей было от этого хорошо.

– «Я немного могу дать», – передразнил он. – Кажется, так ты сказала в кабинете?

– Ага.

– Ты можешь дать больше любой женщины на земле.

– Ну, поскромничала…

Он вздохнул.

– Сумасшедший день… Ты на меня не в обиде?

– А ты на меня? – спросила она.

– Я – нет.

– И я тоже.

Она видела, что он не решается задать ей вопрос.

– Ну?

– Что?

– Ты хочешь спросить что-то, верно?

– Да, – удивился он, – откуда ты знаешь?

– Я знаю много чего.

– Это точно, – вздохнул он и потянулся за трубочкой, нашел ее на столе, раскурил и положил руку ей на колено.

– Скажи, – спросил он, – как ты думаешь, твой Отец… Он разрешит мне… то есть нам… ну, если ты все еще будешь…

Он запутался в своих словах, как подросток, и смущенно умолк.

– Отец любит меня, – сказала она серьезно.

– Я как раз потому и спрашиваю…

– Значит, ты не понимаешь, что такое любовь.

– Значит, не понимаю.

– Когда я была маленькая, – объяснила она, – Отец мог разрешать и запрещать, но не потому, что Он владел мной, а потому что я могла наделать глупостей. А сейчас… впрочем, я и так наделала глупостей, – с неудовольствием заметила она, отвлекаясь на свои мысли.

– Но ты делаешь успехи, – значительно возразил он. – Только что, похоже, ты избежала очередной серьезной глупости.

Она коротко рассмеялась.

– Ты прав. Но это пока небольшое утешение.

– Так все-таки? – спросил он, пытливо глядя ей в глаза.

– Слушай, – поморщилась она, – оставим это, ладно? Я же сказала: отдам. Расскажи еще про Ольгу.

– Да на кой черт тебе сдалась эта Ольга? Ты лучше; я больше не хочу про нее.

– Правда? – спросила она тонким голосом и почувствовала, что ей ужасно хочется спать. – Я действительно лучше?

– Конечно. Спрашиваешь.

– Это хорошо, – сказала она и тут же заснула.

Он с осторожностью поднял на руки ее длинное безвольное тело и перенес ее в другую комнату, уложил в постель.

– Спасибо. – Она приоткрыла сонные глаза на минутку. – Все равно я хочу дослушать твой рассказ… я лучше узнаю тебя через это… но только завтра…

– Да, – сказал он, – да, да, конечно…

Он целовал ее тело, всю ее целовал с головы до ног. Она засыпала, уже и не чувствуя его поцелуев – просто ей было приятно, что она снова засыпает не одна, как всегда было. Засыпала со счастливой улыбкой, почти такой же, как раньше; с рукой, забравшейся куда положено; с мужским телом, к которому можно было прижаться так же, как она делала это всю свою прежнюю жизнь.

* * *

Проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Совершенно обнаженная, она лежала в кровати, которая показалась ей царской – такое представление было у нее о царских кроватях – и несколько минут нежилась в ласковой, мягкой полудреме, с приятным ощущением, что вчера произошло что-то хорошее и важное, что какой-то кошмар остался позади.

Но за эти несколько минут жизнь достучалась до ее сознания, и она села на кровати, размышляя, что же в действительности произошло и что теперь будет. Фактом было, что она проснулась в квартире адвоката, более того – в его постели. Еще не было известно, дома ли он сам (мог же он, например, принимать ванну), но уже было известно, как минимум, что ее не выставили на улицу.

Озаботившись внезапной мыслишкой, она быстро и опасливо освидетельствовала себя и облегченно вздохнула, не обнаружив следов возможного ночного злоупотребления. Это тоже факт. Теперь полагалось бы установить, дома ли хозяин. Для этого нужно было либо ждать (сколько? она не хотела ждать), либо невзначай пройтись по квартире – одеться или нет для этого?

Это был вопрос не гигиены или защиты от холода, а важный политический вопрос своих взаимоотношений с этим человеком. Никогда еще ей не приходилось судить утренним взглядом. Любовь, которой она жила до этого, не знала разницы между временами. Никогда не было такого, что ночная, вчерашняя любовь может или должна быть подтверждена, изменена или отринута наутро.

Сделав огромное мысленное усилие, она вообразила себе купальный халат, непонятно мужской или женский, не выложенный заботливо при кровати, но по всей вероятности находящийся в большом платяном шкафу. Она встала и произвела бесшумные поиски; халат не нашелся, но в итоге на ней оказалась длинная мужская рубашка, в общем закрывающая все то, чему полагалось быть закрытым. В ней-то она и пошлепала по оставшейся территории квартиры.

Еще факт: она была одна в квартире. И долго была одна: маленький круглый будильничек показывал четверть первого. Ничего себе… Купальный халат висел на двери в туалете, и не было понятно, можно ли ей им пользоваться. На кухонном столе лежал клочок бумаги с несколькими словами. Она прочитала: «Жди». И чуть ниже: «+ см. холодильник». Это был последний факт из числа установленных, а дальше начиналась область догадок.

Слово «холодильник» разбудило ее здоровую деревенскую физиологию и прогнало мутные мысли. Она привела себя в порядок, не удержавшись от соблазна быстренько принять довольно-таки прохладный душ, и оделась в то, в чем была вчера, появившись в этой квартире. Потом осторожно изучила состояние холодильника и иных кухонных приборов, но эта осторожность была уже не столько для защиты, сколько чтобы случайно что-нибудь не рассыпать и не разбить.

Живя в близости к земле и поэтому не так уж страдая от продуктового дефицита (разве что с сахаром были проблемы, но они были у всей страны), она имела в целом довольно-таки смутное представление о доступе жителей уезда к этим необходимым для жизни благам. Она знала только, что как в волости, так и в уезде в магазинах нет ни черта, и еще – что существуют талоны, по которым тоже нет ни черта. Поэтому определенное обилие и разнообразие запасов в холодильнике приятно ее удивило. «Это потому, что он адвокат, – проницательно догадалась она, разведывая содержимое бумажных свертков. – Люди несут кто что может. Неплохо устроился. – Но мысль не останавливалась на достигнутом, вела дальше: – Если уж несут, значит, есть за что. Значит, и на самом деле может помочь, а не только девочку раздеть под душещипательные рассказы».

Она уже забыла, что и раздевание, и душещипательный рассказ были, собственно, ее идеей. Она жарила яйца и напряженно вспоминала план на сегодня в изложении Корнея Петровича. Как он сказал? Утром – в тюрьму? Или в милицию? Она не могла вспомнить деталей и злилась на себя за это. Глупость какая: чем они с Ольгой занимались в его московском кабинете, это она запомнила прекрасно и в мелочах, а вот что он собрался сделать сегодня по важнейшему для нее вопросу – почему-то ускользнуло из памяти. Глупость, глупость.

Однако, она знала, что память у нее хорошая – видно, слишком много нового навалилось за все эти дни; она могла вспомнить, нужно было только как следует напрячься, покрутить в голове вчерашние события, жесты, слова… Она делала чай и вспоминала, отматывала назад: ее благодарность, желание (тьфу!), Ольга в кровати, Ольга в кабинете… потом, то есть перед тем, она сходила в туалет… рассказ про этого типа, Виктора Петровича… еще всякие адвокатские штуки… она перебила его… и что же он сказал? Кажется… вспомнила! Вспомнила, слава Царю, точно: вначале, сказал он, мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… что-то там потом… и, если повезет – так он сказал – завтра же увижу твоего Отца… Вначале – ко мне, то есть к нему! Бумаги! Точно! Какого черта она тут одна? Почему его нет? Половина первого – почему они не оформляют бумаги?

Она забыла про чай, ходила взад-вперед по квартире и психовала. Он с ней, что ли, шутки вздумал шутить? Девочку нашел, целочку, видишь ли, для широкой постели! Столичный преуспевающий адвокат, как же, видали мы таких преуспевающих! Отец томится в застенке, нужно бумаги оформлять, а он что делает? «+ см. холодильник»! Я тебе покажу «+ см. холодильник»!

Звук дверного замка разом оборвал все ее негодующие сентенции. Она замерла; в следующий момент она бросилась в прихожую. Не успел он закрыть за собой дверь, как она схватила его сзади за плечи, прижалась на миг, развернула к себе, расцеловала быстро и нервно: «пришел… наконец-то пришел… милый, милый…» – и с тревожным ожиданием вперилась в его глаза: «только не лги, ради Отца Вседержителя».

– Я угадал, – сказал он.

– Про мать?

– Да.

Она сглотнула и потупилась.

– Может, ты дашь мне пройти? – спросил он.

– Извините, – сказала она тихо.

Он покосился на нее за это «извините», кривовато усмехнулся, сбросил плащ, прошел мимо нее на кухню.

– Я думал, ты что-нибудь приготовила, пока я совершал трудовой подвиг…

– Ох, прости. – Она захлопотала, захлопала дверцами и ящиками. – Прости, пожалуйста… Я тут вся извелась – ты сказал, вначале пойдем оформим бумаги…

– Я передумал.

– Что-то случилось?

– Ага. – Видно, он не завтракал, потому что бутерброды из ее рук отправлялись к нему в рот прямым ходом.

– Что случилось, что?

– Ты спала.

– Я спала?!

– Да, я принес все бумаги с собой.

Она подождала, пока он дожует очередной бутерброд, и поцеловала его так, как она целовала Отца, когда была за что-то Ему особенно благодарна. Этот поцелуй длился, наверно, минуту.

– Уф! – сказал он и помотал головой. – Я чувствую, бутербродов уже достаточно.

– К вечеру я приготовлю еду, – сказала она. – Завтра приготовлю. Больше не упрекнешь меня в этом.

– О’кей. Сделай тогда кофе, и пошли в комнату.

Пока она делала кофе, он разложил на журнальном столике несколько бумаг – заполненных, полузаполненных и совсем пустых. Она подписала их, не глядя.

– Вообще-то, – заметил он, – лучше бы ты так не делала.

– Почему? Разве не положено доверять адвокату?

– Адвокату – да. Но я уже не адвокат для тебя. Я принял тебя близко к сердцу.

– Тем более.

– Нет.

Она недовольно повела плечом и демонстративно перевернула все бумаги.

– Скажи лучше, когда ты увидишь Его?

– Надеюсь, через пару часов.

– Передашь записку?

Он подумал.

– Давай лучше скажу Ему, что все у тебя в порядке. Я устрою вам свидание, ты не переживай.

– Как скажешь…

– Я пошел.

– А мне что делать?

– Ужин.

– Ну, правда?

– Я вчера сказал тебе: выполнять мои инструкции.

– Как скажешь, – повторила она и улыбнулась. Жизнь еще не сделалась прежней. Впрочем, прежней она уже не сделается. Жизнь все равно будет другой; вот бы не хуже, чем раньше. Что-то впереди? Возможно, что-то очень трудное. Но, наверно, уже не такое страшное, как то, что она пережила. По крайней мере, появился кто-то, на которого хотелось надеяться. Было хорошо на кого-то надеяться. Было ужасно надеяться только на себя.

* * *

Она приготовила ужин и сидела перед телевизором, подпершись кулачком и думая вперемешку обо всех странных событиях последней недели. Она ожидала Корнея Петровича, как любящая, заботливая жена. Сейчас он придет. Он будет усталый и голодный. Она не набросится на него с расспросами; первым делом она снимет с него пальто, повесит на вешалку; потом встанет перед ним на колени и расшнурует его ботинки, а пока он будет умываться, она достанет из холодильника то, что должно быть холодным, и выложит с плиты то, что должно быть горячим. И когда он будет есть, она вот так же подопрется кулачком и будет смотреть на него в умильном молчании. А когда он будет заканчивать есть, она отнесет в комнату горячий кофе. И вот тогда-то, попивая кофе и покуривая трубочку, он тихо и неторопливо расскажет ей о делах.

Когда щелкнул замок, она дрожала от волнения. Она не хотела показывать ему свое волнение, чтобы не заставлять его рассказывать, не насытившись. Она с трудом овладела собой. Дверь отворилась; послышался негромкий треск, и огромный букет цветов в целлофане проник в прихожую прежде несущего его человека. Еще никто, даже Отец, не дарил ей таких букетов. Она не выдержала волнения и нахлынувших от букета эмоций. Она зарыдала.

Вместо того, чтобы расшнуровывать ему ботинки, она стояла и рыдала, как последняя идиотка, а он, голодный, обнимал ее, держа огромный, потрескивающий целлофаном букет у нее за спиной, и шептал ей на ухо какие-то слова утешения. Потом он отстранился, посмотрел на нее довольно-таки весело, вручил ей букет и зашел в ванную, и она услышала звук мощной водяной струи. Трижды идиотка, ругнула она себя, нужно было на всякий случай наполнить ванну да еще припасти отдельное ведерочко кипятка, чтобы погорячее.

Она понуро поплелась на кухню, чтоб хоть вкусным ужином сдобрить эту бездарную встречу.

Корней Петрович появился в известном халате, посвежевший и еще более веселый, держа в руке пару разных и красивых бутылок. Он радостно ухнул при виде накрытого стола, отставил свои бутылки в сторону, а взамен них извлек из холодильника и моментально открыл холодную водочку. Сел, налил и выпил залпом полстакана и немедленно начал поглощать блюда и закуски.

Он ел с видимым удовольствием, и Марина начала чувствовать себя немножко более счастливой.

Через пять минут Корней Петрович частично удовлетворился, сделал паузу и закурил трубочку. За эти пять минут не прозвучало ни слова. Марина ждала.

– Что ж, – сказал адвокат, – готовить умеешь.

– Я старалась, – тихонько сказала она.

Он посмотрел на нее испытующе. Она почувствовала, что он не случайно тянет с рассказом.

Но продолжала молчать.

– Все пытаюсь понять, как мне с тобой разговаривать, – сказал он наконец, продолжая прямо смотреть на нее. – Я могу отбросить эвфемизмы?

– Что это такое?

– Это приличные выражения для неприличных вещей. Я хочу говорить с тобой просто и откровенно.

– Разве мы вчера этому не научились?

– Про себя – да. А придется про Него.

Она вздрогнула.

– Говори.

– Он убил человека. У следствия есть аргументы, а самое главное – Он, похоже, готов признаться. Если Он признается, суд сочтет убийство доказанным.

– Его… Его…

– Расстрел – мера исключительная, – подсказал адвокат.

– Значит?..

– Ничего не значит. Тебе будет легче, если Его отправят лет на десять, сопроводив со злобы неофициальной информацией для паханов? Заметь – правдивой информацией?

– И там…

– Правильно, – кивнул головой Корней Иванович. – Недолго Он там протянет. А тебя, моя маленькая, выловят на улице и тоже… обойдутся так, что потом сама жить не захочешь.

– Что же делать? – растерялась она.

– Есть всего один ход, – сказал адвокат. – Всего один.

– Я сделаю все что угодно, – сказала она. – Вы знаете.

– Да, – подтвердил он. – Ты-то сделаешь. А нужно, чтобы Он сделал.

– Что?

– Представь себе, что твой Отец – недееспособный. Невменяемый, душевнобольной, сумасшедший… называй, как больше по душе.

Она немножко подумала.

– Представила.

– Не так уж трудно представить, не правда ли?

Она поморщилась. Ей захотелось плакать.

– Вот этого не надо, – сказал адвокат. – Мы сейчас работаем, понимаешь? Спасаем твоего Отца. Возьми себя в руки.

– Вы считаете, что это так и есть. Что Отец сумасшедший.

– Какая разница, что я считаю? – спросил он с неприятной ухмылкой. – Нужно будет ради спасения объявить Его фашистом – значит, так и будет сделано. Даже если твой Отец, милочка, и не вполне душевнобольной, Он очень похож на душевнобольного. Очень. А если так…

Корней Петрович замолчал.

– Вообще-то норма – понятие относительное…

– Не отвлекайся, – строго сказала она. – Если Его признают душевнобольным, то – что? Не посадят?

– Ага. Отправят в психушку.

– Хрен редьки не слаще, – пробормотала она.

– Дура, – сказал Корней Петрович. – Это уже не правоохрана, а здравоохранение. Усекаешь?

– Кажется, да. Оттуда можно вызволить. Но как?..

– Это другой вопрос. Для другого времени. Сейчас мы боремся за Его жизнь.

Она немножко подумала.

– Ты прав. Извини, не буду больше… дергаться…

– Замечательно. Остановка за малым – чтоб Его признали недееспособным.

– Это… экспертиза, правильно?

– Правильно, правильно. Я позабочусь об этом. Но… понимаешь…

Он стал искать слова.

– Ну? – крикнула она. – Говори! Сам же сказал – без этих…

– Да, да… Дело в том, что Он молчит. Просто молчит. Экспертизу должен назначить следователь, а Отец не дает никаких оснований для назначения. Если бы Он начал им рассказывать про эти ваши дела… Царство… змей…

Они помолчали.

– Ведь все эти штуки, они для обычного уха – натуральный бред сумасшедшего.

– Да, конечно, – устало согласилась она. – Я понимаю…

– Его надо заставить говорить. Во что бы то ни стало. Иначе… иначе ничего не получится.

– Вы это Ему объяснили?

Адвокат уклончиво поморщился.

– Во всяком случае, пытался. Он делает вид, что не понимает, о чем речь.

– Ага.

– Просто уклоняется от разговора.

– Как Он выглядит?

– Кажется, нормально, – пожал плечами адвокат, – точно я не могу сказать, потому что видел Его впервые в жизни…

– Он не болен? На Нем нет синяков?

– Марина, – попросил адвокат, – успокойся. Нет на нем синяков… Гораздо важнее, что ты, вероятно, единственный человек, кого Он послушается.

– Значит, – ее лицо осветилось радостью, – я могу с Ним повидаться?

– Этого я не сказал.

– Как же тогда…

– Напишешь записку. Я передам.

– Хоть так… Конечно… Конечно же!

– Очень убедительно нужно написать.

– Да, – с восторгом подхватила она, – да! Очень убедительную! Ах, какое счастье!

Она картинно заломила руки на груди. Адвокат хихикнул. И вдруг оба расхохотались – дружно, громко, несколько истерически; видно, много уже скопилось напряжения от этого трудного разговора – копилось, копилось да и выстрелило, разрядилось, как молнией.

– Ладно, – сказал он, отсмеявшись. – Мы решили?

– Да, – сказала она, глядя на него с обожанием.

– Значит, будешь писать. Моя помощь нужна?

– Не знаю. Я должна подумать. Мне бы собраться с мыслями…

– Что ж.

– А сейчас… может быть, кофе?

– Почему нет.

Она осуществила свое маленькое желание – отнесла в комнату кофе и пристроилась, как вчера, на ковре у журнального столика, в то время как Корней Петрович сел в кресло и взял в руки свою трубочку. Она сосредоточилась. Она вспомнила, как единственный раз, очень давно, писала Отцу из районной больницы. О чем было то детское письмецо? Наверно, о каких-нибудь мелочах, то есть о любви – о том, как ей плохо без Него, как тоскливо. Она не помнила слов того письма, помнила лишь, как сладко было писать, зная, что читать его будет Он, будет держать этот листок бумаги Своими пальцами и вести вдоль этих строк ясными глазами Своими. Она вспомнила, как взволновалась, подумав об этом впервые. Она освятила бумажный листок тогда: вначале поцеловала его… а потом, украдкой, убедившись, что никто не видит, поместила листок под одеяло, медленно провела им по своему телу, погладила Царевну – листком было можно, листок был уже частичкой Отца… и дописывать такое письмо было настоящей лаской.

– Думаешь о письме? – спросил Корней Петрович.

– Да.

– И что ты напишешь? Что именно?

– Ну…

Она замялась, не уверенная, что хочет его помощи в этом.

– Папочка, – предположил адвокат, – расскажи им про Царство, чтобы Тебя поместили в сумасшедший дом – так?

Она подумала.

– Ты прав. Я просто не знаю. Какая я дура…

– Хватит самокритики, – строго сказал он, протянул ей бумагу и стал диктовать. – Отец! Чего сидишь? Пиши! «Так как Царство теперь открыто людям, остается нам лишь проповедовать Его как можно шире, чтобы всем стало ясно, как это хорошо и как правильно Ты все делал. Начала было я проповедовать, э-э… но у меня у одной получается плохо. Не могу без Твоей поддержки». Что-нибудь ласковое здесь нужно, чувствительное…

– «Горько мне без Тебя, сиротливо», – продиктовала Марина самой себе, ощущая себя участницей какого-то до невозможности странного жизненного спектакля, где обычные слова получали многослойный смысл и уже не было просто правды и просто вымысла. Ласка специальным письмом оказалась слишком уж необычной. – «Тоска Сам знаешь какая…»

– На тоске не надо бы концентрироваться, – озабоченно заметил адвокат. – Твоя цель ведь не чтобы Он еще больше переживал, а чтобы начал им рассказывать…

– «Проповедовал бы и Ты тем, кто Тебя неволит».