Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 77 страниц)

– Для чего?

– Для чего и я. Драпать надо, партнер. Ноги делать, когти рвать… да поживей, пока… Только не начинай насчет отпустят, не отпустят… Давай лучше придумаем четкий план.

– Партнер, – спросил Филипп, – сколько раз я тебе предлагал это? Не ты мне, а я тебе?

– То было как-то несерьезно.

– А сейчас – наоборот, слишком серьезно. Граница нас не спасет.

– Я бы тебе поверил, если б у нас было больше на пару нулей. А так – кто мы такие?

Филипп внезапно расхохотался.

– Я понял, в чем дело! – сказал он. – Тебе раньше просто было не к кому. А сейчас появилось к кому. Дитя!

– А хоть бы и так, – буркнул Вальд. – Короче?

– Надо подумать, – сказал Филипп.

– А мы чем сейчас занимаемся?

– Слушай, – сказал Филипп, – у меня есть мысль.

– Опять насчет кожаного?

– Нет… в твоем направлении. Вполне ортодоксальная мысль. Как ты думаешь, сколько реально у нас времени?

– Откуда мне знать? Это твой кадр.

– Ну все же. Месяц, два?

– Понятия не имею. Ну, месяц.

– Отпусти меня на пару недель к жене.

Вальд ухмыльнулся.

– Бежишь от ответственности?

– Может, наоборот, к ней. Ты не думаешь, что если по-твоему, то нам придется прописываться по разным адресам?

– Да, – признал Вальд, – это ближе к теме… но нельзя ли заочно? Время для разъездов какое-то не самое подходящее.

– Ну, на недельку…

– Дело не в этом.

– Не хочешь в одиночку придумывать план, – заключил Филипп. – Но, по твоей версии, план и не нужен. Если отпустят – а в этом ты оптимист, – то езжай да женись, да не возвращайся. Интернет, он и в Африке Интернет… Мне, кстати, сложней; хотя за столько времени все процедуры вроде изучены…

– Так что, – спросил Вальд, – мы решили?

– Ну… готовься, – пожал плечами Филипп. – Кстати, почему «мы»? Мы – «мы» – делали общее дело и жили на одной земле, пусть не очень-то привлекательной. Дело наше тухнет, одной земли впереди не видать… Уж не будет «мы», Вальд; подумай об этом тоже.

– Пожалуй, тебе нужно поехать, – сказал Вальд. – Я подумал, что твой подчеркнуто развлекательный рейд усыпит их бдительность.

– Отличная мысль! До чего продуктивно работаем.

– Может, сходим в театр? – неожиданно спросил Вальд. – Два холостяка. Никогда не ходили вдвоем.

– Может, девочек? – спросил Филипп.

– Нет уж. Пойдешь в театр?

Филипп отрицательно помотал головой.

– А если я когда-нибудь приглашу тебя в город Берген? – спросил Вальд. – Там бывает роскошный музыкальный фестиваль, каждый год на исходе мая.

– Вот это дело, – одобрил Филипп. – И я тебя тоже куда-нибудь приглашу; в Испании фестивалей множество.

– Ты меня в Памплону, на это… где с быками бегут…

– Сан-Фермин.

– Во.

Они замолчали.

– Ну, что ты киснешь? – презрительно спросил Филипп. – Рохля ты нерешительная! Созрел наконец и тут же скис. Ничего же особенного не происходит. Гумилева читал? Это называется пассионарность; народы приходят в движение, народы перемещаются с место на место, диффундируют, ассимилируют… Наши потомки будут говорить на других языках.

– Да.

– А расставаться не хочется, верно? Устроим колонию, а?

– Развеселился, – проворчал Вальд. – Все, поговорили… езжай-ка теперь побыстрее к жене.

* * *

Милая Вы моя! Как это трогательно… Разумеется, искусство читать между строк так быстро не исчезает. Но в данном случае…

Поверьте мне, Вас напугали. Вы очень эмоциональны; право, напугать Вас легко. К тому же эти люди умеют говорить очень страшно. Страх этот передается вниз, растекается, как шампанское по пирамиде фужеров, и фактически это единственное, что у них есть вообще. Больше они ничего не умеют.

Раньше они умели стрелять – умели других заставить стрелять; раньше они действительно много чего умели. Вот, подумаете Вы, беззаботный идиот… недотепа… Позволю себе пояснить свою благодушную мысль.

Мы никогда не рассуждали ни о политике, ни об истории; если чего-то и касались, то только в применении к нашим с Вами делам. Не очень-то мне охота нарушать эту традицию. Но в порядке исключения, видно, придется… Наберитесь терпения прочитать этот не свойственный нашей почте материал – возможно, мне удастся Вас успокоить. Я страдаю, когда Вы вот так испуганы и нервны.

Существуют желания маразматиков, но существует и реальный мир; у развития этого мира свои законы. Все, что происходит в обществе, не с бухты-барахты взялось. Если бы, к примеру, нельзя было лгать – ну, физиология мозга бы не позволила думать одно, а говорить другое – то и общественные категории были бы иными. Законы, семья, государство – все эти вещи сложились бы по-другому, а может, вместо них было бы что-то еще.

Так вот, «у нас» – я о внешнем мире – именно так, как есть, и никак иначе. Власть и насилие детерминированы нашим миром почти так же, как время и трехмерность пространства. Почему «почти»? Да просто потому, что эти вещи меняются; так как человек научился передавать информацию, мы можем судить об изменении власти столь же обоснованно, как и о законах механики окружающего нас мира. Раз уж у нас есть мозги.

Теорий на эту тему немерено. Но попробуем все же выяснить самое главное: куда все идет? Обратимся мыслью в далекое прошлое. Слово «насилие» слишком общо; я бы выделил некоторые компоненты этого понятия по отношению к власти, а именно: экзекуция, принуждение и контроль. Всякой власти свойственны эти три функции. Однако их доля во властном насилии со временем меняется, а потому можно говорить о них не только как о компонентах, но и как об исторических фазах.

Власть-экзекуция известна нам из истории. Кровь, тюрьмы, страх. Цель такой власти, приоритет ее – подавить. Власть-принуждение – это то самое, что сейчас во всех так называемых цивилизованных странах: по многим причинам давить уже невозможно, да в общем и незачем, и приоритет этой власти – отнять. Но представьте себе, когда и отнимать будет невозможно и незачем (а ведь мир неуклонно движется к материальному изобилию; лет через сто будет и такое!); что же – власть отомрет? Может быть… хотя, думаю, впереди еще одна фаза – власть-контроль; пока технология позволит, найдутся люди, алчущие этой власти, а значит, и достигающие ее.

Теперь смотрите. Любая репрессивная машина нуждается по меньшей мере в таких же технических средствах, которыми пользуются репрессируемые. Для власти-экзекуции проблем в этом не было: организованная сила, прерогатива власти, решала все. Власть-принуждение уже стеснена: используется правовой механизм, дающий личности шансы. Власти-контролю будет труднее всего. Ведь придумывают новые вещи не правители, а личности. Прогресс обгоняет власть; потому-то, может быть, она отомрет сама собой так же, как когда-то отмерло людоедство.

Это общий экскурс; я просто хотел ввести Вас в круг некоторых категорий. Ясно, что до той жизни прекрасной еще очень и очень далеко. Также ясно, что фазы власти меняются не единовременно – в недрах экзекуции рождается принуждение, в недрах принуждения – контроль. Мы, дорогая, вместе с нашей страной сейчас в середине фазы принуждения. Экзекуция еще не вполне отмерла; контроль еще не вполне развился. И еще недавно было возможно движение вспять.

Почему же я думаю, что теперь оно невозможно? Потому что должна быть какая-то точка, водораздел – до этой точки вниз значит назад, после нее вниз значит вперед. Как узнать, прошли мы ее или нет? Смею предложить признак: это наша с Вами переписка, дорогая.

Когда мы не имели возможности нажать на кнопку Send, они могли делать с нашими письмами все что угодно. Мы опускали письмо в синий почтовый ящик, и – тю-тю. Оно было у них. Теперь, с кнопкой Send, положение изменилось. Горстка импульсов кажется столь беззащитной, открытой миру; но на самом деле ее не так-то просто взломать. На наших глазах защита – шифрование – делается обычной функцией почтовых машин. И она становится все изощренней. Как же власти осуществить свой контроль? Вскрывать все подряд шифры? но это стоило бы все бóльших денег – бешеных денег, никак не оправдывающих себя… Запретить шифрование? но для начала нужно хотя бы определить, что это такое, а при темпах, которые набрала технология, это не простая задача… в общем, власть-принуждение явно не успевает реагировать на прогресс. Это новая ситуация; это признак водораздела.

Вы скажете: нашелся умник! почему бы власти, для начала, не нанять кого-то еще умней? Допустим; хотя по-настоящему умный не стал бы работать на такую власть – это опасно; лучше б он заработал себе тайных, спокойных денежек… Но допустим, такие люди нашлись. Они научились делать с нашими письмами что хотели бы; они – полноценная власть-контроль. Ну так что же? пусть их… нам-то что, дорогая? Пусть какой-нибудь офицер присоединится к нашей разношерстной компании; они тоже люди, почему бы и им не получить хоть какое-то удовольствие от нелегких трудов?

Кто мы такие для них, дорогая? Чем мы можем быть опасны для них? Такие, как мы, заслуживают разве что поощрения. В свое свободное время мы могли бы тайком воровать, заниматься общественной деятельностью (то есть, угрожать их интересам), делать бомбы и так далее; а что делаем мы? Дрочим. Ну, какое занятие может быть более безобидным?

Вот и все, дорогая. По всему по этому я и не думаю, что нам что-либо может грозить. Что бы вокруг ни происходило, вплоть до самого на первый взгляд страшного. Да и не глупо ли так уж верить первому взгляду?

Понимаю, что Вам нужно подумать; сегодня ответа не жду. Целую Вас, дорогая. SEND

Глава XLIV

Геронтофилия. – Необыкновенный конверт. – Странный звонок.

– Тренировка памяти. – «Черт знает, что там». – Энтузиазм

населения. – В Центре. – Низкий ход. – Шейка-копейка. – Взлет

и исчезновение Марины Осташковой

Марина исцелилась от подступившей было к ней хандры; она наконец поймала конец прежде все ускользавшей ниточки. Она снова ощутила себя в работе, и ощущение это было прекрасным.

Внешне все эти несколько недель ее активность выглядела почти так же, как и за месяц, за два до этого; неизменный Вовочка вез ее на очередные встречи – однако же теперь, бывало, и одну; все чаще Ане нужно было одновременно в другие места, и не связанными с хозяйством делами уже начинала быть озадаченной даже Вероника. Контингент, окружавший Марину с начала ее деятельности, внешне оставался все тем же – не слишком скандальный бомонд – но возрастной состав этого контингента понемногу менялся в сторону более почтенную; а самое главное – менялся его половой состав.

Если бы кто-нибудь так же хорошо знал историю ее жизни, как могла знать ее только она сама, но почему-то, подобно Ане, покинувшей ласковую страну, оказался оторван от изменяющейся информации, он решил бы, что Марина, верно, надумала внять одному из последних советов Григория Семеновича, полузабытого бывшего Господина, а еще раньше заведующего отделением китежской психбольницы номер два. Совет этот, данный, может быть, в шутку, заключался в том, чтобы Марина поискала себе Господина среди старичков. Разумеется, этот гипотетический наблюдатель ошибся бы – сходство ее нынешних действий с поиском Господина было таким же чисто внешним, как и сходство с начальным порханием по светским кругам; однако сходство это все-таки было поразительным.

Потому что количество отставных военных, чиновников на заслуженной пенсии, ретировавшихся предпринимателей, очеркистов, адвокатов и иных аналогичных персон уважаемого и даже преклонного возраста вокруг нее все более увеличивалось; притом темп этого изменения возрастал. Кому не охота в свои семьдесят пять похвастаться нежданной блестящей победой? Разумеется, это были серьезные люди; если бы кому-нибудь из них предложили пооткровенничать на телевидении, подателя такого предложения ждала бы незавидная участь; они делились информацией только в своих узких и – увы! – все более сужающихся кругах.

Впрочем, других – не серьезных – Марине и не было нужно. Ей нужны были только те, кто многое знал. Те, что настолько уважали себя, что даже не применяли виагры, попросту брезговали чудом тысячелетия, считая его орудием недостойным своих седин и побеждая не контрабандным змеем, но исключительно силой своего духа. И – важные, непреклонные, неприступные для других – один за другим сдавались ей, открывали тайны, о которых, быть может, не слышал никто… и даже подписки, данные ими много, много лет назад, меркли и исчезали в лучах ослепительной прелести молодой дамы. Да и чему во вред она могла использовать эти замшелые сведения (так успокаивали себя они) – она, иностранка, исследовательница новейшей истории (каковой прослыла она среди них), очарованная их незабвенным Jefe?

Конечно же, ей, столь многоопытной, было несложно найти дорогу к сердцу любого из этих людей. Что было сложнее, так это проверить, не прячутся ли в зоне прямой видимости бессовестные папарацци; и не раз и не два Вовочке приходилось выковыривать их из кустарника, стряхивать с пальм, а один раз даже снимать с балдахина; мерзавец вел себя совершенно неслышно, даже фотоаппарат его не издавал ни малейшего самого слабенького щелчка… и Марина вычислила его только по запаху – запаху змея, в то время как Царь, которого она ублажала под балдахином, был по-прежнему спокоен и величав.

Да, дела начинали идти на лад… И, будто в награду – Господин. Он приехал всего лишь позавчера… да так неожиданно! Она взволновалась; когда-то так же ее взволновал Корней, явившийся в общежитие, когда она работала, только тогда волнение ее было болезненным и неприятным, а сейчас это было, разумеется, волнение приятное и пикантное. Чудно, чудно… этот славный, краткий пизод, эта близость не где-нибудь, а на крыше старинного замка… Было время, о таких вещах она не могла даже мечтать… Вот только это их с Госпожой путешествие! – как оно некстати, как невпопад…

В одиночестве, в прозрачном пеньюаре из тончайшего буттижье, она сидела перед окном, раскрытым навстречу утренней свежести. На узком рабочем столе перед ней лежал конверт продолговатой формы. Это был обычный почтовый конверт, в отличие от его содержимого, изложенного на нескольких бумажных листах и столь необычного, что Марина, внимательно изучая эти листы, то и дело не могла сдержать возгласов невольного удивления.

Наконец, утомившись, она сложила листы воедино и стала раздумывать, уместно ли посещение больного, госпитализированного не позже чем вчера. Как бывалая медсестра, она знала, что все зависит от случая; к сожалению, имевшейся в ее распоряжении информации явно недоставало. Если б здесь была Ана, подумалось ей, вопрос не стоил бы выеденного яйца: она бы просто отправила ее в госпиталь, и та на месте все вызнала бы в два счета.

Но Госпожа уехала в какую-то Фатиму… посвящать Россию? спасать? Непонятно. В такой напряженный момент она бы ее не отпустила, если бы Господин не упросил. Как она могла Ему отказать? Хотя в первый момент Его просьба вызвала в ней досаду. Ну и что же, что на крыше замка? Он мог бы уделить ей и больше времени; Он уже понимал, что она может на денек-другой отослать Госпожу… Но Он так хотел в путешествие, столько раз об этом мечтал. Ладно уж. Пусть их… Зато когда Он вернется, вдоволь натешившись и пенинсулой и Госпожой – тут уж она устроит свидание подольше; тут уж она решит, как быть с Госпожой, да и с Вероникой – если, конечно, надумает принимать Господина у себя в резиденции, а не смотаться с Ним с пенинсулы куда подальше.

Небось, колесят сейчас где-нибудь по Эстремадуре, без удовольствия подумала она, слегка даже ревнуя Его к своей верной помощнице. Кусая губы, она встала из-за стола и уже собралась было будить Веронику для завтрака, как вдруг зазвонил телефон. Марина нахмурилась. Для испанцев стояло слишком раннее утро; для русских был неоговоренный час. Неужели… плохие новости из больницы? Как жаль, если так!

Она подняла трубку.

– Госпожа, – услышала она озабоченный голос и узнала адъютанта князя Георгия, – одну минуту… С вами будет говорить его сиятельство.

Тревога, появившаяся в ее сердце с момента звонка, резко усилилась. Что-то происходило. Она ждала.

Трубку с той стороны не брали. Потом вновь в ней появился адъютант и сказал еще более озабоченно:

– Госпожа, его сиятельство очень занят. Он просил передать вам, чтобы вы немедленно вылетали в Москву.

– Что случилось? – спросила Марина.

– Госпожа… боюсь, нам некогда разговаривать.

– Князь здоров?

– Да, да… Госпожа, вылетайте. Поскорее, пожалуйста; как обычно, вас встретят в аэропорту.

Разговор оборвался.

Что за глупости, подумала она в испуге и гневе. Если здоров – почему так? Она набрала прямой номер князя.

Никто не подошел.

Выдержка изменила ей. Она бросилась в спальню за маленьким чемоданом. В спешке побросала в чемодан что-то из вещей. Видно, она шумела – Вероника, позевывая, сладко потягиваясь, возникла в дверях ее спальни и с милым удивлением уставилась на нее.

– Такая рань! – пробормотала она. – Что ты?

– Вызови Вовочку, – бросила Марина через плечо.

– В чем дело? Марина!

– Вызови Вовочку! Потом быстро завтрак; я уезжаю.

– Боже.

Вероника со всех ног кинулась исполнять поручения. Марина схватила телефон и набрала номер транспортного агента.

Через полчаса все было готово. Она уже произнесла краткую молитву перед статуей Богоматери, поцеловалась с Вероникой, отдала Вовочке чемодан… и все время ей казалось, что она что-то забыла сделать. В последний момент она вспомнила, что. Спеша, она поднялась в кабинет и схватила продолговатый конверт со всеми его листами. Она разожгла кабинетный камин – к счастью, имевший газовую трубу; это удалось быстро. Она поцеловала конверт и торчащие из него листы и бросила их в камин. Зачарованно понаблюдала, как сокровище обращается в пепел. Потом тщательно перемешала пепел кочергою и стремглав бросилась вон.

Она не разговаривала с Вовочкой по пути до Барахаса. Она не обратила внимания на тревожное его лицо, не ответила на вопрос, который он ей задал. Она даже не расслышала этот вопрос; на время она закупорила свой мозг герметически. В нем уже начало циркулировать то, из чего ни капельки она теперь не должна была расплескать. Ей нельзя было отвлекаться, пока все это не растечется по капиллярам ее памяти, не заполнит ее жадные пузырьки. Она даже не заметила, с каким странным выражением смотрят на нее в аэропорту; не удивилась, что летит едва ли не одна во всем самолете.

Как хорошо, подумала она мимоходом – почти пустой самолет… Никто не будет мешать. Никаких приставаний, случайных знакомых, негаданных встреч.

И когда самолет побежал по шереметьевской полосе, она наконец смогла сбросить с себя напряжение, как пилот, и сладко потянуться, как Вероника. Она теперь твердо помнила все, что хотела помнить. Она представляла себе удивленное лицо князя, когда она будет ему рассказывать. Не такое удивленное, как когда она привела Игоря… но все же… Она быстро прошла сквозь рукав, сквозь контроль, сквозь таможню. Хорошо. Мало пассажиров, мало вещей. Она мило улыбнулась встречающему, слегка удивившись, что он всего один; должно было быть двое.

Ответная улыбка была кривоватой, и она вспомнила, что зачем-то ее зовут. Какой смысл было говорить на эту тему с водилой? Они сели в машину; они рванули в Москву. Опять мало машин, опять быстро. Ночью был дождь, и асфальт не до конца высох, приятно шуршал.

При выезде из туннеля перед «Соколом» она увидела впереди столб черного дыма. Тревога ее, делом отогнанная до этого, опять появилась. Водила посмотрел на часы.

– Там пробка? – спросила она.

– Черт знает, что там, – пробормотал он.

– Когда ты ехал в аэропорт, – спросила она, – это уже было?

– Нет. Откуда сейчас что кому известно?

Она насторожилась.

– Что происходит?

– Как, – удивился он, – вы не знаете?

– Представь себе, – холодно сказала она.

Он промолчал.

– Ты не ответил мне, – напомнила она.

– Я и сам не знаю. Путч? мятеж?

Марина почувствовала укол в сердце. Как они могли начать без нее?

– Включи радио, – приказала она водиле.

– Бесполезно, – сказал тот. – Ничего не работает; похоже, разрушено энергоснабжение передатчиков.

Столб дыма остался справа от шоссе. Марина крутила головой во все стороны, пытаясь по каким-то признакам определить, что же все-таки происходит.

Тверскую заставу заперла огромная пробка. Водила с трудом пробился за мост и свернул направо, к вокзалу. Затем он свернул опять и затем налево, на Малую Грузинку; здесь, наоборот, дорога была почти пуста. Они приблизились к церкви, где Марина бывала столько раз.

– Стой! – внезапно скомандовала она.

Водила резко затормозил и посмотрел на нее вопросительно.

– Я сейчас.

Она выскочила из машины и вбежала в знакомую дверь. Службы не шло, но людей в храме было много. Лица были тревожны. Лица были бледны; многие плакали.

Она опять кратко помолилась, поставила перед Девой свечу и вышла на улицу. Они поехали дальше. Они свернули на Красную Пресню и доехали до Баррикадной.

Здесь путь им перегородили пикетчики, несущие транспаранты и громко скандировавшие. Несколько человек встало на пути машины, но водила ловко вывернул руль и проехал прямо по тротуару мимо них; кое-кто попытался догнать машину, но безуспешно. В боковом стекле Марина увидела несколько десятков ожесточенных людей, ломами выворачивающих из мостовой булыжники. Всякий, кому доставался булыжник, тотчас бросал лом и, воздев булыжник, грозно потрясал им в воздухе, в то время как лом подхватывал уже следующий. Люди работали сплоченно, бок о бок; почти вся вымощенная булыжниками территория была уже оголена. Там, где она переходила в асфальт, Марина заметила двух худых, бледных юношей, которым булыжников не досталось; один из них, в надежде хоть что-нибудь выкопать, продолжал долбить ломом оголенную землю, в то время как другой, очевидно отчаявшись, горестно махнул рукой и как бы взамен булыжника отколол кусочек смежного с брусчаткой асфальта.

На кольце, куда свернула машина и где булыжников вовсе не было, асфальт громили уже целые группы. В одних местах вывороченные куски асфальта подбирали как оружие по руке; в других местах более крупные куски начинали складывать в баррикады. Туннель под Новым Арбатом был завален обрушившейся вниз мостовой; из-под асфальта виднелись багажники и радиаторы придавленных автомашин и даже одного микроавтобуса. Видно, это случилось буквально только что, потому что движение по верху еще не было организовано; водила злобно выматерился и, оставив слева туннель, пересек улицу прямо поперек не очень интенсивного транспортного потока.

На Смоленской площади толпа рыла котлован. Здесь работали не ломами, но в основном кирками и лопатами; асфальт был уже полностью вскрыт и бесформенными глыбами громоздился поперек перерытой дороги. На небольшой пирамиде, сложенной из таких глыб, стояли двое: один из них, по-видимому организатор работ, выкрикивал в мегафон лозунги и инструкции; другой, в форме постового регулировщика, жезлом указывал транспорту, где объезжать. Пока ждали сигнала регулировщика, Марина увидела, как на помощь толпе подоспел большой экскаватор. Люди радостно встречали его, бросая вверх кепки и издавая громкие приветственные возгласы.

– Приехали, – сказал водила. – Переулки перекопаны, да и вход с Романова все равно закрыт. Как дальше, вы знаете сами.

– Да, – сказала Марина. – Спасибо.

Подхватив чемоданчик, она вышла из машины, перешла улицу неподалеку от высотного здания, уступила дорогу старичку, с песней катившему крышку от люка канализации, а затем зашла в переулок, миновала стройку и свернула в третий по счету двор. Во дворе она подошла к одному из сараев, закрытому, в отличие от всех прочих, на английский замок; затем она вынула из кармана железку, поковырялась ею в замке, отворила дверь, зашла вовнутрь сарая и захлопнула дверь за собой.

* * *

Через четверть часа она была в департаменте князя и, ожидая, пока ее пригласят, делилась с людьми новостями. Ее расспрашивали, что происходит – она несла с собой свежую весть с поверхности, – а они в ответ сообщали ей обрывочные и противоречивые сведения о том, что было утром. Департамент, обычно немноголюдный и подчиненный регламенту, теперь более напоминал военный штаб. Люди сновали туда и сюда с озабоченным видом; некоторые кабинеты срочно переоборудовались, и взад-вперед перемещались и компьютеры, и папки с бумагами, и столы, и инженерная техника, и уже появлялись более зловещие признаки происходящего – оружие и медикаменты.

Адъютант предложил ей зайти в кабинет.

Она зашла. В первый момент она не узнала кабинета. Стены напротив двери не было на своем месте – она была раздвинута или поднята – и за ее чертой открывалось обширное помещение, теперь единое с кабинетом и по виду напоминающее центр управления космическими полетами или хотя бы крупным автоматизированным заводом. Огромный, изогнутый в форме подковы пульт с множеством ламп, мониторов и органов управления занимал большую часть этого помещения; внутри пульта-подковы катался на кресле князь. Он командовал.

Марина приблизилась. Его сиятельство – в шлемофоне, бледный, кажущийся многоруким от количества кнопок и рычагов, которые он нажимал, выполнял очевидно сложнейшую организационную работу. Вены на лбу его и висках резко выделились, глаза налились кровью; он внушил Марине священный трепет. Не рискнув даже поздороваться с ним, она полезла было за платочком, чтобы, как некогда, отереть пот с его лица, но передумала, боясь хоть на сколько-то отвлекать князя.

В боковые двери центра управления вбегали и выбегали офицеры с депешами; звуки окружавших пульт принтеров и факсов слились в один протяжный электронный гул. «Ага! – вдруг вскричал князь со злобной радостью, глядя на мониторы, – получите! а еще вот так… – приговаривал он, щелкая клавишами, – а вот так!» Вбежала целая толпа офицеров с довольными лицами. «Ну, а теперь все силы на западное направление, господа, – сказал князь, – здесь они придут в себя не скоро…»

Офицеры вышли. Князь заметил Марину и жестом подозвал к себе. Она все же вынула платочек и, забежав вовнутрь пульта, обтерла ему лицо; он небрежно отмахнулся. Она поднесла ему воды. Он выпил жадно, залпом.

– Как добралась? – спросил.

– Ваше сиятельство, – заторопилась Марина, предполагая, что это лишь краткая передышка и стремясь успеть, – я узнала сведения исключительной важности…

– Потом, – отмахнулся князь и вновь покатился по кругу; как орел, налетел на приборы и клавиши.

– Ваше сиятельство! это может быть полезным…

– Заткнись! – рявкнул князь.

Глаза Марины налились слезами. Она отшатнулась от кресла с его сиятельством и сделала движение, чтобы выйти вон. Князь повернулся к ней.

– Не уходи.

– Я думала, я здесь мешаю…

– Ты нужна мне. Будь здесь… только молчи.

Слезы Марины высохли.

– Ночью, – бросил князь, – они были против режима. Утром – против нас.

Она не сразу поняла, что он говорит с нею. Слова его были резки и вылетали из него вперемешку с обращенными к другим и столь же резкими и краткими приказами, вопросами, сообщениями. Она молчала, ловя эти слова.

– Вандалы, – буркнул князь. – Идиоты.

– Они не ведают, что творят, – тихо сказала Марина.

– Истинно так, – ухмыльнулся князь.

Откуда-то сверху послышалась серия взрывов. Вне кабинета забегали быстрей. Муравейник, подумала Марина. Здорово похоже. Такие хорошие, трудолюбивые муравьи. Галереи. Кто там смеет их разорять? Вот ужо вам покажут… против вас не кто-нибудь, а сам князь Георгий… сам генерал Ордена против вас!

Опять что-то где-то забухало. Донеслась далекая перестрелка и крики «ура». Наконец-то, облегченно подумала она, видя, что огромное движение вокруг нее как будто пошло на убыль. Она тревожно посмотрела на князя и проверила себя. Ей не показалось: количество и интенсивность его действий на самом деле явно снизились. Так и должно быть, сказала она себе, ведь так невозможно долго… наверно, битва идет к концу, и можно уже слегка передохнуть и расслабиться.

Не доверяя этим своим впечатлениям, она все же тихонько выбралась из подковы пульта, выглянула за одну из дверей и увидела офицера с забинтованной головою. Она увидела кровь, проступившую сквозь бинты. Она была на «ты» с кровью. Она знала кровь до молекулы – кровь здоровую и больную, кровь из разных частей человеческих тел, женских и мужских, молодых и старых, кровь разных групп, разных запахов и цветов; какова кровь на вкус, она знала тоже. Очень, очень долго уже кровь не внушала ей ни страха, ни отвращения. Но вид этойкрови, слабо выступившей и запекшейся на бинтах, почему-то наполнил ее смущением и стеснил ее сердце; в прежней тревоге она тихонько закрыла дверь и отошла в уголок прежней, родной части кабинета; вокруг пульта снова возникло большое движение, но тревога ее почему-то не проходила, а лишь усиливалась, и она уже видела почему – ни на лице его сиятельства, ни на лицах вбегающих офицеров не было видно победного торжества. Вместо того они становились, наоборот, все мрачнее и озабоченней, и сердце Марины сжималось все больше.

– Пора уходить, ваше сиятельство, – сказал адъютант, стараясь казаться бесстрастным.

Он встревожен, сказала себе Марина. Он почти что боится. Он почти что как я.

– Еще нет, – бросил князь. – Кто в резерве?

Адъютант потупился.

– Уже нет резервов, ваше сиятельство.

– Как? А…

Адъютант отрицательно покачал головой.

– Галереи готовы? – быстро спросил князь.

– Да, ваше сиятельство.

– Приведите сюда царевича.

– Есть.

Адъютант выскочил за дверь. Его сиятельство встал за пультом, сложил руки на груди и какое-то время простоял так – капитан на мостике, покидающий судно последним. Затем он снял шлемофон. Он выбрался изнутри подковы. Он подошел к своему рабочему столу, ступил на тамошнее кресло – Марина бросилась поддержать это кресло, чтобы оно не отъехало на колесах – и своими руками снял со стены герб Российской Империи. Он спустился; Марина помогла ему поставить на пол тяжелый барельеф. Он улыбнулся ей.

– Ничего, – сказал он. – Мы еще…

– Конечно, ваше сиятельство, – сказала Марина и снова вытерла пот с его лица.

– Но что они тянутся? – проговорил князь. – Право, странно… так долго…

Он схватил телефонную трубку и нажал пару кнопок на столе. Потом еще пару кнопок. Он молчал и, держа трубку у уха, нажимал все новые кнопки, и лицо его становилось все более озабоченным.

Раскрылась дверь, и в кабинет зашел адъютант, с бледным лицом, блуждающим взглядом, трясущимися губами и руками.

– Что? – крикнул князь. – Говори!

– Беда, – пробормотал адъютант. – Они захватили его высочество.

– А-а! – закричал князь. – А-а!

Он схватился за голову, и Марина увидела в его глазах слезы. Он вскрикивал, стонал и раскачивался всем корпусом, как неизлечимо, смертельно уязвленный человек.