Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 77 страниц)

Мы рождаемся и вырастаем с мыслью, что живем в особенной, ни на что не похожей стране. Что Европа? Маленькое ухоженное пространство, все быстро, без проблем… одна нога здесь, другая там, и одеваться особенно незачем – не зябко, не жарко… в самый раз; потому и благополучные, сытенькие, и литература у них изящная… короче, жлобы. Зажравшиеся жлобы. То ли дело наша Россия! Бескрайние снежные поля, могила интервентов; могила живых мыслей, великих инициатив, звонко провозглашенных, но глохнущих в необъятном морозном просторе. Степь… ямщик… холодно, далеко… пока оденешься сообразно, пока дров наготовишь, день и прошел, а когда строить красивую жизнь, развлекаться? Да. Российская тоска и российский бардак объективны.

И уж каким быть сугубо провинциальному – камчатскому, скажем – аэровокзалу, как не потонувшим в снегу, холодным, заплеванным, с людьми, валяющимися на полу, потому что больше негде… да что описывать картину, хорошо знакомую каждому. Слишком большая страна. Поди настрой везде аэровокзалов, согрей, вычисти…

А тут – в черт-те каком медвежьем углу, на Аляске, бывшей русской территории, в этом малипусеньком аэровокзальчике, затерянном среди вполне необъятных снегов, в два часа зимней ночи, Вальда с Филиппом встретили:

тепло, а точнее, столько градусов, что не холодно выйти и в костюме, но уж если по воле или недомыслию напялил куртку или меха, то не вспотеешь;

запах – неизвестно, дезодоранта ли, или какой-то новой электрической штуки, но просто чудесный, вот бы дома иметь такой;

множество удобных свободных кресел;

мягкий свет, более яркий в людных местах, а над креслами локализованный, чтобы и почитать, и подремать нашлось бы место;

ковровое покрытие, на которое даже и ступить как-то неприлично из-за его нежности и чистоты;

чистые звуки тихой, красивой музыки;

и наконец (а точнее, в самом начале), вместо известно какой гримасы блюстителя с Калашниковым, их встретила прелестная улыбка девушки в аэровок-зальной форме, внешности самой обычной, но необыкновенно милой из-за этой улыбки и очевидного желания удружить.

Уж ясно было, что не ради них, пролетных из варварской соседней державы, здесь устроили эту радость для путешественников. Это было для всех. Вот, оказалось, как можно тоже. Посреди снегов. Может, как раз и потому-то, что посреди снегов, думал Вальд, утирая свои дурацкие неожиданные слезы и очень-очень быстро постигая многие вещи, о которых он раньше не знал или просто не задумывался. Какое-то время они с Филом не разговаривали между собой, не делились впечатлениями, лишь переглядывались беспомощно, ошарашенно – и понимали друг друга без единого слова. Они прошли туда, где свет был ярче, рассмотрели средства вражеской пропаганды – работающий бар, завлекательно сверкающий витринами сувенирный киоск (ага, закрытый все-таки в два часа ночи!), а в центре зальчика, напротив бара – круглую стойку аляскинского географического общества с картами, фотографиями и дамой средних лет за компьютером. В баре, конечно, толпился любознательный российский народ, шустро тратил доллары (не потому, впрочем, что был голоден – просто, должно быть, желал побыстрей ощутить свое участие во всемирном товарно-денежном обороте), а перед круглой стойкой не было никого, хотя как раз дама-то из географического общества и сидела у своего компьютера только ради них, идиотов – ведь пока что, до следующего самолета, они были единственными пассажирами во всем аэропорту.

Вальду стало стыдно за соотечественников. Он подошел к даме, и оробевшего Фила подтащил за собой; она обрадованно подняла голову, и в ее близоруких глазах Вальд опять увидел желание помочь, хотя она и не улыбалась. Она как будто была в легком замешательстве, и Вальд продолжал свое быстрое постижение, точно угадав причину этого замешательства: дама не знала, говорят ли они по-английски, и обычное «hi, can I help you?» могло, по угадываемой ее логике, смутить этих людей и, может быть, испортить их первое впечатление об Америке.

– Good night, – сказал Вальд, как более наглый, – it’s the first time that we are here…

Ее лицо просияло.

– И надолго вы к нам?

– Well, вообще-то мы летим дальше, поэтому в самом Анкоридже, боюсь, не побываем…

– Жаль, – сказала она и немножко торопливо, наверно, чтобы они не ушли, стала рассказывать про Анкоридж, какой это замечательный город. Не так уж хорошо они знали английский, чтобы понять хотя бы половину, и дама увидела это, закруглилась тактично; она дала им небольшую разноцветную книжечку про Анкоридж и по круглому значку каждому, все бесплатно, и Филипп, чтобы сделать ей приятное, прямо при ней перелистал эту книжечку и вежливо подтвердил, что да, это очень красивый город и что они обязательно постараются как-нибудь в другой раз его посетить и все увидеть в натуре.

– А не хотите ли посмотреть на него в телескоп? – спросила дама.

– Как это? – удивились они.

– Если выйти на открытую галерею, over there, – она показала, – там стоит телескоп, направленный на город. Правда, – добавила она извиняющимся тоном, – за это надо платить. One quarter. Would you?

Теперь озадачены были Вальд и Филипп. У них, конечно, были доллары (и даже вовсе немало), но монетка-четвертак еще был для них экзотикой, знакомой лишь понаслышке. Они в очередной раз переглянулись и поняли друг друга. Если бы они отказались, она подумала бы, что они или совсем бедны (это они-то, ВИП!), или просто халявщики – как же, значки-то бесплатные взяли. Нет уж! Вальд непринужденно засмеялся и сказал:

– О’кей! А вы разменяете доллар?

– Sure, – она деловито и бесстрастно, как кассир в банке, открыла денежный ящик и выдала ему вместо доллара четыре четвертака. Именно ему, отметил он, не обоим! Это была уже не беседа – это была сделка, the deal; дама выдавала деньги Вальду, глядя только на него и как бы даже полуотвернувшись, дистанцируясь от стоящего рядом Филиппа. Заперев ящик, она снова сделалась милой и спросила опять у обоих: – Вы найдете дверь? Не желаете ли, я вас провожу?

– Немного, если вас не затруднит…

– Что вы, это же моя работа. – Она вышла из-за своей круглой стойки и повела их к какой-то лестнице, а потом – к выходу в наружную галерею, открыла незапертую дверь, и они очутились на галерее, посреди двадцатипятиградусного мороза – ВИП в своих легких курточках (пригодились-таки!), а она вообще в чем была. На горизонте светился город Анкоридж. Прямо передо ними возвышалась латунная, внушительного вида подзорная труба – ей было, наверно, лет сто, если не больше. Их спутница показала Вальду щелку, куда нужно опустить четвертак (и правильно сделала, сам бы он догадался не сразу) – и исчезла, передернув плечами и виновато улыбнувшись, а они остались наедине друг с другом и с Анкориджем и сквозь эту довольно-таки сильную трубу добросовестно по очереди изучали огни ночного города, пока не был полностью использован четвертак и отверстие в трубе не закрылось.

10

Не радуйся, земля Филистимская, что сокрушен жезл, который поражал тебя, ибо из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон.

Исаия, XIV, 29

И пришел Ахав домой встревоженный и огорченный тем словом, которое сказал ему Навуфей Изреелитянин, говоря: не отдам тебе наследства отцов моих. И лег на постель свою, и отворотил лице свое, и хлеба не ел.

И вошла к нему жена его Иезавель и сказала ему: отчего встревожен дух твой, что ты и хлеба не ешь?

3-я Царств, XXI, 4-5

Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их.

И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому.

И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи.

Исаия, XI, 6-8

– Предначертание! – объявил Филипп, и Вальд, вздрогнув, отвлекся от прекрасных воспоминаний. – Я понял, в чем дело. Наша страна должна мучиться. Проклятая она, или, наоборот, святая – не имеет особенного значения; если проклята – значит, и мучения оттого; а если святая – значит, должна иметь перед глазами каждодневное зло… для страдания, для контраста…

Вальд поморщился.

– Юродивые дела.

– Вот именно; а мне неохота страдать. И это меня достает все больше. Постоянно ощущаю временность. Квартира… разве это, по большому счету, дом? Опять придут, экспроприируют… Я боюсь. Во мне остался страх с того времени. Со всех времен. Наверно, это генетический страх. Я загнал его глубоко и делаю вид, что все в порядке, но на самом деле я боюсь.

Вальд пожал плечами.

– Страх в конечном итоге полезен.

– Возможно. В каких-то пределах.

– Ну, так держи себя в этих пределах.

– Ради чего? Все больше думаю – ради чего, если можно дожить весело и счастливо?

– Весело, как же. Да ты там сдохнешь от скуки; а то и назад попросишься. Мало, что ли, таких?

– Я на акциях стал бы играть…

– Да-а, – протянул Вальд, покачивая головой, – раньше этот сюжет звучал как-то ярче, эффектнее… Мы стареем, партнер.

– Все стареют, – сказал Филипп, – это нормально; а вот что ненормально, так это что мы прячем головы в песок. Почему мы не видим, насколько все хлипко? Слишком заняты, вот почему! Вот убьют кого-нибудь, особенно знакомого… значит, есть повод поговорить. Чувствуешь? Всего лишь поговорить. Не сделать. Даже не задуматься!

– Не передергивай, – нахмурился Вальд, – я именно задумываюсь о службе безопасности, и именно собираюсь ее сделать.

– Очередной паллиатив. А вот поехали бы…

– Перестань.

– Ты бы женился там… тебе даже проще…

– Партнер, прекрати, – потребовал Вальд. – Нудно все это. Давай лучше выпьем.

– Давай.

Поднялись, посетили бар; сидя за стойкой, хлопнули по одной; помолчали, какие-то неудовлетворенные друг другом.

– Какие мы с тобой одинаковые, – с досадой сказал Вальд. – До отвращения одинаковые. Одному из нас вечно нужно плакаться, а другой должен быть сильным и утешать. Это, что ли, дружба?

– А знаешь, – с удивлением сказал Филипп, – похоже, ты сейчас попал в самую тютельку. Именно это и есть дружба.

Вальд хохотнул.

– Я сказал что-то смешное? – осведомился Филипп.

– Да нет. Наверно, ты прав. Я просто подумал, что раньше нам бы и в голову не пришло говорить о таких вещах после удачных переговоров. Мы – помнишь? – сразу бросались к своим триста восемьдесят шестым и если о чем-нибудь и говорили, то только как потолковей провести следующий этап. Ведь мы получили подряд, партнер! Давай хоть для приличия порадуемся!

– Ну, не совсем еще получили…

– Брось! После сегодняшнего он уже не уйдет.

– Надеюсь.

– Так что ж ты не рад?

– Да рад я, рад, успокойся!..

Вальд поджал губы.

– Ну вот, – ухмыльнулся Филипп, – теперь твоя очередь поныть… Да, насчет подряда – знаешь что? Мне понравился Эскуратов.

– Кстати, – осторожно заметил Вальд, – мне совестно признаться, но вообще-то я ни черта не понял, что у них случилось за обедом или раньше.

– А потому что ты не о том говорил с Эстебаном. И меня не так сориентировал. Вообще странно, как я не прокололся; только брэйнсторминг и помог.

– Может, все-таки расскажешь?

– Ну-у, я не уверен, конечно… – прогудел Филипп с номенклатурной интонацией, копируя кого-то высокопоставленного. – Всего лишь версия, понимаешь…

– Короче, врач Геворкян.

– Да он сразу же стал на нашу сторону. Мы же сила! И он это прекрасно знает. Просто… вначале Эстебана укорачивал… это их какие-то свои дела, к подряду вообще никакого отношения… а потом, видно, те что-то почуяли и нажали на свои рычаги.

– Когда он уже обозначился.

– Да, пришлось ему слегка повертеться. Но справился. Вчера утром, когда мы с ним говорили, у него уже было решение.

– Зачем же обед? Если по-твоему, то получается, что ему выгодней было бы ждать…

– Потому-то он мне и понравился. Мы побеседовали, а потом до него дошло, что справился-то не до конца. Как нам известно, эти люди просто так не съезжают… Где-то он, видно, недоработал. И сообразил – или подсказали – что те отыграются не мытьем, так катаньем.

– На нас, – предположил Вальд.

– Да. Но не сразу.

Вальд хмыкнул.

– Ага. А через нас – на нем. Когда платформа будет поставлена, когда начнется поддержка…

– Вот это он и сообразил. И стал быстро улаживать.

– Но зачем же обед-то?

– Партнер, – вздохнул Филипп, – ты бы хоть детективы читал… Ну, что за директор без воображения? Есть над ними какой-то Ильич. Эскуратов попросил его уладить дело, и Ильич пообещал ему, сказал, что договорится с человеком с той стороны. Так Ильич сказал Эскуратову.

Филипп выдержал театральную паузу и потянулся было в карман за сигаретой, но вовремя увидел запрещающую табличку на стене и с сожалением отказался от затеи. Где-то за углом бара возник и приблизился шум группы людей – топот, ропот, возгласы. Из-за угла вначале выбежали дети – разноцветные, беззаботные, радующиеся приключению, – а потом появились и остальные, большей частью смуглые и узкоглазые. Японцы? Стойку географического общества мигом облепила толпа. Вот они, настоящие ночные путешественники! Вальд почувствовал бешеную зависть и тоску. Им, японцам, было хорошо везде. Им, Вальду с Филиппом, везде было плохо.

Он толкнул Филиппа локтем.

– Пошли отсюда.

Они сели там, где разрешалось курить и откуда не видно было счастливых японцев. Несколько наших поодаль, уже освоившихся с обстановкой и потому приступивших к тоске, не мешали – скорее наоборот, создавали антураж, сообразный теме беседы.

– Итак, – продолжал Филипп, дымя сигаретой, – пообещать-то Ильич пообещал, но не все у него получилось. Выяснилось, что человек с той стороны для Ильича труден, недостижим. Почему?.. ну, это вопросы специальные… однако, как и должно было быть, нашелся посредник.

– Сегодняшний кожаный.

– Да.

– Жуткий тип, – поежился Вальд. – Что это с ним такое произошло?

– Откуда мне знать? – пожал плечами Филипп. – Пуля, может, застряла в горле?

Вальд неодобрительно покачал головой.

– Дальше, однако.

– Дальше, э-э… Разговор непростой, ведь нужно было не только обойти те вопросы, из-за которых прямой контакт оказался недостижим, но учесть и интересы самого кожаного. Рядились долго – вначале Эскуратов с Ильичом, а потом Ильич с кожаным. Сторговались – иначе бы хрен нам, а не контракт… но все равно кожаный не очень горел желанием…

Филипп на секунду задумался.

– Ну?

– Ага, – Филипп помолчал, сощурившись, додумывая на ходу. – Вот почему он сказал «предварительная договоренность»… Он так сказал – «предварительная договоренность достигнута». Я вначале решил, это он про договоренность о встрече… Итак, кожаный в принципе не отказывался улаживать, но окончательного ответа не давал. Тяжелая, видно, работа. Он колебался… дал предварительное согласие, но для верности пожелал глянуть на нас, то есть не отяготит ли его миссию что-нибудь еще и с нашей стороны… и поставил условием встречу.

– И девочку Анжелику, – добавил Вальд.

– Ну, заодно и это. В виде премии.

– Девочка Эскуратову небось в копеечку встала…

– Небось. Интересно, сам попользовался?

– А тебе понравилась девочка.

– Отнюдь. Мне сейчас… – Филипп поискал слова и не нашел, – во всяком случае, не до таких.

– Таких дорогих?

Филипп хихикнул.

– Я думаю, если из-за нас приглашают таких дорогих, уже по одному этому мы чего-то достигли.

– Да уж.

Помолчали.

– Но выходит, – сощурился Вальд, – мы еще не выиграли? Если этот тип еще только будетулаживать…

– Я именно это тебе и сказал. Ты говоришь, получили подряд, а я говорю, еще не получили.

– Ну, я думал, ты имеешь в виду Эскуратова.

– А я его и имею в виду.

– То есть, что он съедет с темы, если у кожаного не выгорит?

– Да мы же оба знаем, что у кожаного выгорит, – сказал Филипп с тоской. – Мы не знаем, как это у них получается, но у таких всегда выгорает. Если они берутся, они делают. Они ошибаются, как саперы – один раз.

Он помолчал и добавил:

– В принципе нам плевать, выгорит у него или нет. Эскуратову удалось замутить, то есть если возникнут трудности, ему найдется на кого перевести стрелки. А нам тоже – всегда ведь можно сказать, что не взялись бы, если бы нам не пообещали спокойствие…

– Твоя беда в том, что у тебя слишкоммного воображения, – строго сказал Вальд. – Твоя реконструкция – так это называется, да? – может, и походит на правду, но вот сейчас ты смолол полную чушь. Кто тебе пообещал спокойствие? Ты даже не знаешь, как зовут этого кожаного. И никакой Эскуратов не подтвердит этого разговора.

Филипп потер лоб жестом усталого следователя.

– Ты прав.

– Конечно, я прав. Я зря, что ли, не хотел пускать тебя одного?

– Вальд… может, бросить к черту, пока не…

– Не надо бросать.

– Чем-то родным запахло…

– Не надо бросать, – упрямо повторил Вальд. – Я взял с собой… Ты слышишь?

Он оборвал незаконченную фразу и поднял палец вверх. В воздухе разлился нежный звук колокольчика.

– По-моему, наш самолет.

– Ага. Точно наш.

– Ты что-то хотел сказать?

– Пошли.

Они поднялись.

Было пора в город Святого Франциска.

* * *

– Филипп Эдуардович, – доложила Женечка по спикерфону, – к вам на прием рвется сеньор Гонсалес.

– Не препятствуй сеньору, – распорядился Филипп.

Дверь открылась, и на пороге возник Гонсалес – запыхавшийся, растрепанный, со сбитым набок желтеньким галстуком. Увидев Филиппа, он разинул рот и низко поклонился.

– Hola, Алонсо, – сказал Филипп.

– Hola, сеньор главный инженер.

– ¿

Que tal?

– Спасибо, – сказал Гонсалес, – все бы хорошо, но…

Он замялся.

– Смелее, – разрешил Филипп.

– Пусть сеньор прикажет подать кофе, – попросил Гонсалес. – За напитком я буду чувствовать себя более раскованно и непринужденно.

– Женя, кофе, – скомандовал Филипп.

Появился кофе.

– А не позволит ли сеньор закурить? – вкрадчиво спросил Гонсалес. – Ввиду исключительности случая?

– А что ты куришь? – полюбопытствовал Филипп.

– Я верен «Беломору».

– Хм. Дай тогда тоже одну.

– Извольте.

Гонсалес закурил папиросу, взял в руки кофейную чашку, развалился в кресле, положив ногу на ногу – в общем, расположился настолько непринужденно, насколько позволяли обстоятельства.

– Теперь, если сеньор разрешит, я перейду к сути дела. Как стало известно – слухами земля полнится – «ВИП-Системы» удачно провели переговоры с Эскуратовым и компанией… вследствие чего, по всей видимости, следует ожидать контракта.

Филипп промолчал. Гонсалес сделал небольшую паузу, видимо, ожидая реплики Филиппа, но не дождался и несколько обеспокоенно продолжал:

– Как хорошо знает сеньор, любой контракт содержит по меньшей мере техническое задание. Более того, благодаря настойчивости сеньора технические задания у нас в эмпресе готовятся дозаключения контрактов, а не наоборот.

Филипп опять промолчал.

– Сеньор также знает, – сказал Гонсалес еще более обеспокоенно и едва не опрокинул кофе, – что наработка возглавляемого мной отдела, за которую я лично получил нагоняй, уже является базовой моделью упомянутого технического задания. Болванкой, так сказать.

– Да, – сказал Филипп, опасаясь, что если он будет продолжать молчать, Гонсалес опрокинет-таки кофе и заляпает ковровое покрытие.

– А коли так, – сказал Гонсалес, слегка успокоившись, – что ж тогда я не получаю официального приказа о доработке наработки?

Филипп затушил надоевшую горькую папиросу.

– Вероятно, – сказал он задумчиво, – ты правильно ставишь вопрос.

– Я рад этому, – признался Гонсалес. – Честно говоря, до захода в ваш кабинет меня обуревали сомнения. Я вполне мог ожидать, что сеньор скажет, например: «Гонсалес, поперед батьки в пекло не лезь» – или еще что-нибудь, даже более обидное.

На Филиппа нахлынула обычная мысль о ползучей бюрократизации офисины. Пожалуй, нужно сдерживать эту тенденцию, подумал он. Пусть развивается хотя бы волнообразно… судя по синдрому Гонсалеса, необходима волна либерализации.

– Сеньор мог бы гневно затопать ногами, – развивал тем временем Гонсалес свою мысль в унисон с мыслью Филиппа, – а то и выгнать меня в шею… или даже накричать… Да-с, такие-то у нас порядочки. Ведь я неспроста попросил кофе и тем более разрешения курить. Тем самым я как бы испытывал настрой сеньора… пытался определить, что мне может грозить в данном случае…

– Алонсо, – мягко попросил Филипп, – прекрати пороть эту чушь; у меня от нее уши вянут. Как говорит твой друг Цыпленок, мы же вместе, разве не так? Давай лучше поболтаем о том о сем неформально. Не желаешь ли, кстати, чего-нибудь покрепче этого кофе?

Гонсалес обомлел.

– Сеньор хочет предложить настоящий эспрессо?

– Ну, не совсем…

Гонсалес снова увял.

– Не делай вид, будто не употребляешь спиртного, – назидательно произнес Филипп. – На днях я видел тебя в баре… уж не помню в каком…

Повисла неловкая пауза.

– Я бы был рад подсказать сеньору, – не выдержал Гонсалес, – но если уж я выхожу в баррио, то посещаю такое количество баров, что их невозможно упомнить.

– Это не важно, – сказал Филипп. – Ты был с двумя подругами, державшими тебя под руки. Кстати, кто они?

На лице Гонсалеса отразилась напряженная работа мысли.

– Не могу вспомнить…

– Они были одеты по-каталански, – напомнил Филипп.

– А-а, эти… – протянул Гонсалес. – Просто шлюхи, милорд… то есть, сеньор… Не думаю, что они достойны вашего внимания.

– Почему?

Гонсалес пожал плечами.

– Я даже не знаю, как их зовут. Мы лишь вместе потанцевали и пошли в другой бар, а потом они, видно, поняли, что я небогат, и потерялись.

– М-да, – сказал Филипп.

– Да черт с ним, с неформальным разговором, – нетерпеливо сказал Гонсалес, – мне главное знать, что я могу начинать доработку технического задания. Ведь я могу начинать – а, сеньор?

– А почему для тебя это так уж важно? – спросил Филипп. – Твой отдел же на твердой зарплате.

– Не хлебом единым жив человек, – гордо сказал Гонсалес. – Отдел охвачен трудовым порывом; с того дня, когда на сеньора обрушился потолок, все только и грезят, как бы сделать что-нибудь полезное. К примеру, моя заветная мечта – получить в праздник Почетную Грамоту, подписанную лично сеньором.

– Ну, раз так, – распорядился Филипп, – готовь проект приказа.

– О Грамоте?

– О техническом задании и так далее.

– Спасибо, сеньор, – сказал Гонсалес и удалился.

* * *

Веронику разбудило ощущение пространственного одиночества. Не раскрывая глаз, она протянула руку; рука, не встречая препятствий, скользнула по смятой пустой простыне. Вероника рывком вскочила на постели и открыла глаза. Все это время в ее подсознании Ана была рядом.

Она услышала доносящийся из ванной шум душа и успокоилась. Она подумала, потом соскользнула с постели, тайком зашла в ванную, постояла у душевой кабинки, лаская взглядом размытый, ярко освещенный силуэт за полупрозрачной перегородкой. На фоне резкого шума водяных струй Ана напевала простенькую испанскую песенку.

Вероника неподвижно застыла перед стеклом. Это был некий изысканный, неострый пик наслаждения. Она не хотела открывать кабинку. Пугать Ану, хотя бы слегка, своим внезапным появлением; досаждать ей – а коснувшись ее, она не сможет не досаждать; прервать этот неровный, светлый ручеек испанской песенки. Было прекраснее вот так стоять, смотреть, слушать и чувствовать. Она заплакала от счастья.

Ее возлюбленная за стеклом слегка присела и опустила руки вниз. Вероника застонала, всем существом стремясь туда, вслед за водяной струей; наслаждение сделалось острым, смешалось с болью самозапрета. Она коснулась пальцами своего клитора, взывающего о милосердии. Она ублажила его быстро и грубо, как он хотел, и с громким стоном опустилась на теплый влажный кафель.

Она услышала, как песенка, доносящаяся сверху, разом прервалась, будто нежный ручеек натолкнулся на внезапную преграду. Иной, механический звук заставил ее с трудом поднять голову. Стеклянная створка была открыта, и Ана смотрела на нее с веселым удивлением. Она опустила руку, держащую трубку душа. Горячие струи били в пластмассовый пол кабинки. Окруженная облаком пара, Ана казалась Афродитой, возникающей из водяных струй. Она была восхитительна.

– Иди ко мне, – сказала она.

Вероника с трудом заставила себя улыбнуться.

Подняв душевую трубку, как фантастическое оружие, Ана выстрелила водяным конусом в Веронику и звонко расхохоталась. То ли струи наполнили Веронику таинственными силами, то ли смех подруги разбудил в ней дремавший резерв – лучась энергией, Вероника вскочила и бросилась Ане в объятия. Душ был водружен на стационарный апогей. Ана и Вероника стояли под сверкающей струей и целовались. Тихонько трогали одна другую за мокрые, набухшие потайные места. Проникали друг в дружку пальцами и языками. Потом ласкали каждая себя и целовались при этом. Потом дружно кончили, объединенные водяной струей и всем остальным мирозданием. Сели на пластмассовый пол, переплели ноги и руки, соединили шеи, носы, и глаза, и мокрые волосы. Соединили рты и уши, лбы и подбородки, животы, клиторы, сердца, селезенки и все-все-все остальное.

– Не хочу уходить отсюда.

– Я тоже.

– Давай так еще посидим.

– Да.

– А ты можешь рассказывать в душе?

– Сериал?

– Ага.

– Наверно, да. Я с тобой этому везде научусь.

– Рассказывай.

– Я не помню, на чем остановилась.

– На банкире. Как ушла от него целехонька.

– Ах, да. Что же тебе сказать дальше? – Ана немножко подумала. – Помнишь, как я показывала тебе красивые цюрихские картинки? Я вернулась в Москву возбужденная, радостная… озадаченная Гласснером, конечно, но от этого не менее счастливая. Как ты уже знаешь, я удачно посетила банк, не повредив Филу и вместе с тем не связав себя обязательствами; а встретившись с тобой, я увидела, что ты совершенно искренне, безо всякой зависти рада за меня…

– Это так и было, – вставила Вероника.

– Не сомневаюсь; даже больше: ты радовалась не заменя, а вместесо мной, и тогда-то я поверила, что в твоем лице нашла настоящую подругу. По всему по этому у меня было прекрасное настроение, и я была уверена, что оно сохранится и после разговора с Филом – независимо от того, поеду я или нет. Между тем я многого не знала… Я не знала, что у «систем» появилась проблема: на них наехали.

– Кто? – спросила Вероника.

Ана пожала плечами.

– Просто бандиты – откуда я знаю, как их зовут…

Она вздохнула – неслышно на фоне шумящего душа; лишь по движению грудной клетки Вероника почувствовала ее вздох.

Рассказ Аны об очередных событиях

(начало)

– В Цюрихе я делала доклад на симпозиуме и любезничала с доктором Гласснером, а в Москве в это время мой муж и его компаньон общались с бандитами, вот как обстояли дела, – сказала Ана. – Вальд похитрей, подипломатичней; если бы только он занимался этими вещами, «системам» удалось бы, я думаю, обойтись минимумом потерь. Но Фил со своей идеей-фикс полез в эти переговоры… захотел, видишь ли, чтобы бандиты помогли ему найти его давешнего обидчика…

В итоге они-то между собой договорились, а Фил, понятно, опять остался крайний. Собственно, все это началось задолго до Цюриха, и я ничего об этом не знала! Фил ограждал меня от таких проблем, его новые заботы легко было выдать за обычные, производственные, что он и делал успешно, но наверняка не с легкой душой; потому-то, в первую очередь, он и обрадовался, когда я сказала ему про Цюрих.

К моменту моего возвращения, всего за несколько дней, ситуация резко обострилась. Уже не о деньгах шла речь; Филу прямо сказали, чтоб подумал о семье, и пришла пора ему являться ко мне с повинной. Ах, бедняга. Представляю, как трудно ему было решиться на этот разговор; а я по-прежнему ничего, совсем ничего не знала.

И еще долго не знала со своими детскими восторгами.

Потому что забылась, слишком сильно радовалась – и не посмотрела повнимательней в его глаза, с какими он начинал разговор. Свойразговор – а я-то думала, это мой разговор. Ника, я поступила плохо… Все обошлось, но иногда мне снятся кошмары… я просыпаюсь и думаю: слава Богу, все обошлось… а если бы нет? представляешь – если бы не обошлось… и меня бы не было рядом…

Впрочем, он даже успел начать. Ах, какая я сволочь!

* * *

– Я люблю тебя, – хмуро перебила Вероника рассказчицу после этого слова.

– Я… – Ана озадаченно умолкла.

– Не называй себя сволочью.

– Но это моя самооценка! – возмутилась Ана. – Я имею право снабдить рассказ своими оценками?

– Мне больно, когда ты называешь себя так.

– А вот буду называть!

– Нет, не будешь!

– Тогда не буду рассказывать.

Вероника помолчала. Потом тихонько дотронулась до руки возлюбленной. Погладила ее.

– Прости меня. Я сорвалась.

Ана накрыла руку Вероники своею.

– Очень нервничаю все время…

– Я понимаю, милая…

– Ты все понимаешь…

Они поцеловались и насладились тихим восторгом примирения.

– Продолжай, – попросила Вероника.

Рассказ Аны об очередных событиях

(окончание)

– Хорошо, – кивнула головою Ана. – Я остановилась на том, что Фил начал, успел начать свой разговор… «Зайка, – сказал он нерешительно, смущенно, – я смотрю, ты так довольна поездкой… в самом деле, быт тебя достал; ты засиделась, устала от этих квартир, тебе нужно отдохнуть, развлечься… Смотри: жены моих партнеров живут интересно, путешествуют… Почему бы тебе тоже не съездить? Только не на симпозиум. У Сашки как раз каникулы; взяла бы его… покатаетесь как следует, посмотрите мир… Заодно присмотришь пару хороших мест, куда мы потом поедем вместе…»

«Забавно, – сказала я. (Ну, разве не сволочь! Ника, ну как же еще-то сказать? Ведь это же надо додуматься! Я сказала: «Забавно». Представляешь? «Забавно» – я лучше слова подобрать не могла!) – Забавно, – сказала я, – как раз хотела с тобой поговорить именно на эту тему».

«Да ну? Неужели?»

Я рассказала про Гласснера. Бойко так рассказала, сжато и привлекательно. После репетиции у Владимира Эдуардовича это было совсем не трудно.

«Класс! – сказал он восхищенно. – Вот это класс!»

Он так обрадовался – настолько сильно – что мне бы хоть тогда почуять неладное, а я… ладно уж, чего там.

«Тебе, конечно, нужно ехать, – начал он фантазировать, – то есть вам нужно поехать вдвоем с Сашкой… Школа, да… но год за границей, в таком городе – в конечном итоге во сто раз полезней, чем наша дурацкая школа. Я все улажу. К тому же в Барселоне, кажется, есть наше консульство… значит, должна быть какая-то школа… Можно, в конце концов, учебники взять с собой… Еще и испанский выучит между делом – тоже не вредно для будущего…»

Недостатком воображения Фил никогда не страдал.

«А как же ты?..» – спросила я жалобно.

«Ха! – сказал он очень, очень убедительно, – мне будет гораздо лучше. Сейчас я разрываюсь между работой и вами. Я не могу работать меньше, но я страдаю от того, что ты здесь одна даже в выходные. Разве это жизнь? Ну, когда мы последний раз гуляли? Не помнишь… Бедная, бедная Зайка… Мне нужен еще год, именно год. Я куплю квартиру и успокоюсь, честное слово…»