Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 77 страниц)

– Пизда, – с удовольствием повторила она, довольная, что получила право употреблять взрослое слово. – Но ведь змея от Царя отличить легко, Батюшка. А чем пизда отличается от Царевны, каким признаком?

– Отличишь. Влага появится. Запах особый…

Она брезгливо сморщила нос.

– Не хочу.

– Не волнуйся, милая, это бывает ненадолго.

Она немного подумала, принимая Его ласки.

– Батюшка, а других матерных слов не нужно говорить?

– Нет, родная; да и это тоже не говори на людях, даже если вокруг все подряд будут ругаться через раз. Не роняй себя.

– Они говорят не Царь, а…

– Знаю, милая. Что ж, так они ценят своих Царей.

В другой раз она сказала:

– Батюшка, я знаю, отчего дети родятся: от семени, которое истекает из змея.

Он покачал головой.

– Здесь не совсем ты права, дочь; здесь целая наука, и пора тебе понять. Одно дело семя, истекающее наружу, в свет, как у Меня, ты знаешь, бывает по ночам; оно и впрямь исходит от змея. Другое же дело, когда семя истекает вовнутрь женского тела. Это разные вещи. Есть одна, крайняя ипостась у змея – зверь; то змей, вожделенно стремящийся к пизде и любострастно овладевающий ею. Да, бывает, что от этого родятся дети; но знай, что в тот момент, когда происходит зачатие, пизда прекращает быть таковой – становится опять Царицей.

Она опять думала, осмысливала новое знание.

– А наш Царь, Батюшка, когда зачинал меня, тоже был зверем?

– Хороший вопрос, – похвалил Он, – знай же, что никогда наш Царь не был зверем, и гордись, что зачинал тебя Царь.

Она удивилась:

– Как это?

– Тайна сия велика есть, – улыбнулся Отец, – невнимательно слушаешь: зверь, сказал Я тебе, это змей, вожделенно стремящийся к пизде и овладевающий ею любострастно. Целью такого соития может быть как низкое удовольствие (что чаще у людей и бывает), так и зачатие, без коего вымер бы человеческий род. Но если цель мужа и жены – одно лишь зачатие, то ни вожделения змея, ни любострастия зверя для такого дела не требуется. Люди устроены так, что Царь с Царицею не могут соединиться, пока Он не предстанет змеем, а Она – пиздой; однако, как Я сказал тебе, пизда оплодотворяемая есть Царица, а змей, входящий в нее невожделенно, то есть ради зачатия, есть отнюдь не зверь, а Царь великий и благословенный. Таким-то Царем ты и была зачата, дочка, потому-то мы оба с тобой и особенные. Ты поняла?

Огромным новым миром веяло от Его слов. Она замерла от восторга, и ей вдруг почудилось, что Царевна, уже окруженная вьющимся нежным пушком, слегка увлажнилась.

– Поняла, Батюшка, – пролепетала она. – Батюшка… а если моя Царевна побудет пиздой… совсем ненадолго… Ты не будешь ругать меня? – И, предчувствуя благоприятный ответ, еле слышно прошептала: – А Ты будешь ее ласкать, Батюшка?

* * *

Однажды настал момент, который не мог не настать: змей явился в течение сладкого часа. Она озадаченно смотрела на него, не зная, как поступить. Продолжать ласку? – то есть, поощрять низкую страсть? Этого она не могла. Прерывать сладкий час? Она не хотела.

Змей уже не пугал ее. Она привыкла просыпаться, когда рядом с ней возникало это большое и темное, испускало невостребованное семя – она узнала, что это зовется оргазм – и вновь уходило в свои неизведанные края. Иногда она даже не просыпалась от этого. Но наутро в таких случаях ей бывало стыдно, потому что у нее возникла новая обязанность и потребность – обтирание. Это нужно было делать сразу после оргазма, прежде, чем семя начнет высыхать. Вначале она промокала его мохнатым полотенчиком, которое впитывало почти все, а затем тряпочкой, смоченной в теплой воде, стирала оставшуюся пленку, тонкую до незаметности, но способную при высыхании клейко и неприятно стянуть Его кожу. Важно было также не оставить семени в волосах – иначе наутро, чтобы разделить склеенные волосы, ей приходилось тянуть за них, причиняя Отцу неудобство и боль. Наконец, завершив обтирание, она брала тюбик питательного крема, выдавливала себе на ладошку его толстый душистый лепок, похожий на удаленное семя, и с удовольствием втирала в обихоженные ею покровы. Особенное внимание она уделяла Царю возрожденному, обтирая и снабжая кремом каждую Его нежную складочку, покрывая Его быстрыми маленькими поцелуями и испытывая от всего этого тихий кроткий восторг.

Бывали разные случаи. Время от времени змей застигал ее врасплох и исторгал семя, почти не изменив внешнего облика Царя – в таких случаях она просыпалась редко, но стыдно за это не было: откуда же она могла знать? на то он и змей, чтоб лукаво обманывать… Удавалось, однако, и ей насмеяться над хитрым пришельцем, предугадав полет белых змеек да и выловив их в подставленную ладонь. А еще оказалось, что змей бывает и слаб, не всегда достигает желаемого; частенько, потомившись в святом теле попусту, он с позором бежал от Царя, триумфально обретающего законное место.

Один раз она увидела, как во время сна Отец ускорил оргазм. В ту ночь змей был силен и очень велик, и Царь, видно, внушил спящему способ быстрей от него избавиться. Он сделал это рукой – она запомнила, как – заставив ее задуматься. Отец не любил касаться Царя руками – это было ее привилегией, точно так же как трогать рукой Царевну позволялось только Ему. Касаться змея? Возможно… ради того, чтоб изгнать… В любом случае она не хотела бы этого делать; она была рада, что Отец взял это на Себя. Он не проснулся. Наутро она не стала обсуждать с Отцом эту тему, так как могло оказаться, что это должна была сделать она, и ей много дней было стыдно.

Иногда Отец просыпался во время оргазма или после, следил за ее хлопотами взглядом, полным любви, гладил по волосам, дарил краткую ласку и опять засыпал. Являлся змей и при бодрствующем Отце – в основном по утрам, особенно после его ночных посещений; в таких случаях Отец, видно, помогал Царю; вдвоем Они быстренько изгоняли лукавого, так что и речи не было ни о каком оргазме.

Но все это, все эти разные случаи приключались в часы не для ласк. Во всех этих случаях змей был уже рядом, а она, в зависимости от обстоятельств, готовила принадлежности для обтирания, или разговаривала с Отцом, или делала что-то по дому, или даже спала, но уж точно не занималась любовными ласками. Как же теперь-то быть? Конечно, можно было бы продолжать ласки, до поры избегая запретного места… но она не привыкла в ласках себя ограничивать; не привыкла, не хотела и не стерпела бы ограничений. Любая ласка в сладкий час была ее неотъемлемым правом. Да и что за ласки без Царя!

Она с досадой помедлила, надеясь, что змей уползет сам по себе. Напрасно ждала. Бездарно шло время, ее ласки слабели; еще немного, и она бы расплакалась. Она взглядом попросила Отца надоумить.

Отец улыбнулся и загадочно предложил:

– А ты его прогони.

– Как, Батюшка?

– Мне ли тебя учить? Сама догадайся; в этом деле ты уж многое смыслишь, больше Меня.

Она задрожала от волнения. Ей была оказана великая честь. Впервые в жизни Отец признал за ней право на творчество; больше того – признал ее превосходство; это было доверие, которого ей нельзя было не оправдать. Как же, как это сделать?

– Может быть… ускорить оргазм… – нерешительно предположила она, вспомнив ночной эпизод, и с трудом заставила себя прикоснуться пальцами к змею.

– Можно, – согласился Отец, не удивившись ее знанию, – но достойно ли это тебя?

Она возликовала. Она не должна! Она правильно думала, что это плохо. Но как же тогда?

– Думай, – сказал Отец, – не то ласки придется прервать.

Вот уж нет! Она напрягла весь свой разум. Царь, взмолилась она, помоги. Вразуми. Царь мой, приди… Нужно вызвать Царя, подумалось ей, помочь Ему водвориться; Царь не должен бороться со змеем – Он и не будет, просто займет Свое место, и лукавый скроется сам, сам… Да; нужно не змея гнать, а звать Царя сильного

… а чтоб вызвать Царя, нужно Его ублажить… чтоб подвигнуть Царя – приласкать… да не просто, а нежнейшею лаской…

– Кажется, поняла, Батюшка, – торопливо проговорила она, – Царя призвать нежною лаской; только это так странно… Ведь я должна буду не то что касаться… а даже испить… но не лукавого же, а Царя!

Отец думал.

– Царя! – повторила она убедительно.

– Похоже на то, – одобрил Отец, – попробуй…

Она со страхом приблизила губы к вздувшейся плоти, всей силой души стремясь под уродливым, гадким обличьем видеть то величаво спокойное, каким оно должно стать. Царь, думала она, не его я люблю, а Тебя; не его целую, не его пью, а Тебя… Услышь же! Она округлила губы и, от напряжения сил почти не ощущая отвратительной тверди, наложила их на темный бугор, растянула, привычным движением надвинула дальше, касаясь уже языком… и враз стало легче; появился кусочек знакомой сладости, всегда доставляемой этим движением, и она, уцепившись чувством за этот сладкий кусочек, уж не видела перед собой темное, грубое; уж не обнимала собой непотребное; сияющий во славе Царь появился перед ее мысленным взором. Усилием языка она слегка сжала округлую плоть… на мгновение мелькнула мысль: изгоню, выдавлю гадину – и тут же другая: нет, не так! освобожу место для Тебя, Повелитель мой; вот достойная мысль, а о том даже и думать позорно. Возвращайся, мой Царь – она усилила давление языка; приходи же, воздвигнись – она отворила губы шире, выпуская того, изгоняя того, думая о том, как он уходит долу… и внезапно поняв, что пока-то он все же внутри ее рта, что Царя еще нет, а она уже успела оскорбить Его, осквернить себя сосанием гадины – зачем, зачем она стала думать об этом? Теперь Царь не простит ее. Ничего не получится; она не сумела, не оправдала доверия Отца… сделала то же, что делают шлюхи, те самые, про которых – мерзкий треп в школьном туалете… Какой стыд! Какой ужас!

Она выпустила изо рта все, что в нем было, уткнулась лицом в подушку и горько зарыдала.

И рыдала сколько-то мигов, совсем недолго, пока не почувствовала прикосновение к нижней стороне пальчиков на своей ножке. На их языке это означало одобрение, признание и восхищение. Это было просто невероятно, но это было так.

Она задержала дыхание между всхлипами. Вся ее страдающая душа устремилась Ему навстречу. Ее простили? Разве ее могли простить?

Она резко перевернулась на спину и увидела Его лицо рядом со своим. Он поцеловал ее в губы, в ее оскверненные губы, а потом изменил положение тела, и она вдруг увидела Царя – не змея! – и удивилась, почему ей дано Его видеть.

– Молодец! – пылко воскликнул Он. – Ай да дочь!

Она побоялась поверить.

– Так я что… смогла?

– Не все сразу, – сказал Он мягко, – это не так важно, смогла ты сейчас или нет. Главное, ты теперь знаешь, как. Змея-то ты попросту выплюнула.

– Как это, Батюшка?

– Уж не знаю. Надо у тебя спросить.

– Вот интересно… – Она задумалась, припоминая свои ощущения. Улыбнулась, вспомнив привидевшийся ей образ Царя. Вздрогнула, вспомнив, как ощутила змея.

Она тронула Царя рукой, бережно поцеловала.

– Батюшка, – попросила она, – я хочу любви…

–

Ты заслужила, – отозвался Он, – сегодня Я дам тебе еще много любви, милая.

И Он принялся ласкать ее. В тот удивительный вечер Он ласкал ее больше обычного, и во многом не так, как всегда. Я взрослею, понимала она, ощущая Его вокруг сокровенного места Царевны, и словно пенистый вал, придя из горячего моря, заливал, охватывал жаром горло, желудок, живот (вожделе…) и вздымал ее высоко (…ние!), и стремительно опускал, отступая, так что дух захватывало от паденья на влажные, ароматные капли, оставшиеся на берегу. И Царевна, смущаясь от влаги, от нутряного тепла, от резкого запаха этих особенных капель, отходила подальше от брега, к которому, пенясь, уже подступал (о-о…) новый вал, еще выше, еще горячей и стремительней прежнего. Ты вернешься, родная, обращалась она к Царевне; пережди, дай потешиться Своей низкой сестренке-пизде, редкой гостье на Твоем островке, гостье, ставшей внезапно и ненадолго хозяйкой… обмирающей от вож-де-ле-ни-я – да! вожделения… Ты вернешься… скоро вернешься, смотри: валы уже утихают… жар спадает… Ты видишь: влага сохнет уже… нелюбезный Тебе аромат ветром в море уносится… на берегу остается лишь чистота и покой… Возвращайся, Царевна; водворяйся в законное лоно, возвышайся и властвуй… Ты – хозяйка здесь… опять и надолго… в этих сладких владеньях… Отца Твоего, Царя…

Ей понравилось вожделение. И не было стыдно. Сказано же – природа берет свое. Интересно, можно ли вызывать вожделение по своему желанию?

И еще – узнать бы, каков женский оргазм…

Так она думала, засыпая.

* * *

Как-то раз, всего один, Он повел ее в церковь – в Починки, то есть ближайший населенный пункт, так как в их маленьком селе церкви не было. Она с любопытством осмотрела алтарное золото, строгие лики святых, поинтересовалась книгами, выставленными в лавке при входе, послушала кусочек службы, но скоро ей стало скучно и неуютно. Они ни разу не перекрестились; бабки в черном смотрели на них осуждающе.

– Батюшка, – шепнула она, – не пойдем ли домой?

Он, казалось, ждал только этого.

– Понравилось? – спросил Он ее по дороге, среди розовеющих гречишных полей.

– Наверное, нет, – призналась она как бы с сожалением. – Красиво… но скучно… непонятно, зачем…

– Люди верят, что есть Бог.

– Я знаю. Но верят же не все… И ведь на самом деле его нет, правда? Это как игра?

– Хороший вопрос! – усмехнулся Отец. – Кто и когда бы точно ответил?.. Одно скажу – если Бог и есть, то Он вряд ли таков, каким они Его себе представляют.

– А зачем мы ходили туда?

– Я хотел, чтобы ты посмотрела, чему поклоняются люди.

Она подумала и спросила:

– Можно, мы больше не будем туда ходить?

– Да и не будем, родная; сама видишь, тебе это ни к чему. Однако, чтоб быть похожей на других, разумно бы знать что-то из этого общего достояния…

– А никто толком не знает, – сказала она пренебрежительно, по-взрослому. – Девчонки в школе обсуждают иногда… Сами путаются, спорят. Я стала думать, да и тоже запуталась.

– Немудрено. Путаное дело религия; однако, есть в ней одна замечательная вещь, созвучная нашему Царству. Когда Бог, как верят, создал все сущее, было всего два человека: Адам и Ева. Были они блаженные, значит счастливые, и непорочные, то есть, по-нашему, Царь Адамов был настоящим Царем, а Царица Евы – Царицею. И жили они в раю.

– А потом?

– К Еве явился змей-искуситель, обольстил ее, то есть всячески обманул и обласкал, как только один он может, вожделения своего передал, и обернулась Царица ее пиздой алчущею.

– Тот самый змей? – ахнула она.

– Тот же, милая. И стала пизда искать зверя к себе, но не могла найти.

– И тогда…

– И тогда змей сказал Еве: пойди, искуси Адама, и получишь то, чего хочешь, и даже больше того. И она послушалась, пошла и искусила Адама, как змей ее научил.

– Как она искусила, как, Батюшка?

– Да это неважно, – усмехнулся Отец, – ну, дала ему яблоко… которое дал ей змей перед тем…

– Яблоко? Простое яблоко?

– У змея и простое яблоко отравою станет…

Она остановилась и топнула ножкой:

– Какой противный! Я его ненавижу!

– Пошли, – сказал Он, – это еще не все; суть дела в том, что змей не мог искусить Адама без помощи Евы. Пока Адам не подпускал к себе змея, он был сильным Царем, не уступающим никому своего места; но, искусившись, сделался слабым и сразу же сам змею поддался.

– Змей вошел в него, – предположила она.

– Точно, умница, – похвалил Отец, – змей вошел, потеснивши Царя, предстал зверем и дал Еве то, что она хотела.

– Не Еве, – поправила она, – а пизде.

– Ты права; просто для церкви, ты уж догадываешься, такое слово непотребно. Итак, змей своего добился; что вышло из этого, то по-церковному называется грех. Бог не простил греха ни Адаму, ни Еве – выгнал из рая обоих и заставил жить на грешной земле. Ну, а змею в раю обольщать стало некого – он и подался, лукавый, за изгнанными вослед. Потому он и в свете, среди людей.

– Вот оно что, – протянула она задумчиво.

– Ты понимаешь, что это всего лишь сказка.

– Похожа на правду.

– Похожа, – согласился Отец. – Эту веру с давних времен складывали многие люди. Кто-то из них, может быть, наш далекий пращур, верно объяснил другим, как действует змей.

– Почему же все люди не живут, как мы?

– Потому что большинство людей просто дураки и грешники, и Царства у них нет; а у кого свое Царство есть, те живут как мы, скрытно, и о том мы с тобой не знаем и знать не должны.

– Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете, – нараспев прочитала она заветные слова, глядя на Отца с упоением, – лишь я для Тебя и Ты для меня. Ни с кем не сойдусь, но и враждовать не буду; никого не почту, никому не поверю и не скажу про то, как мы живем, а про наше Царство в особенности. Души своей и Царевны не дам коснуться никому. Ах, как я люблю Тебя, Батюшка!

– А как Я-то тебя люблю, Моя милая…

– Однако же, – продолжала она посуровевшим голосом, как солдат перед боем, как автомат, – буду похожа на всех, не возбуждая ни в ком подозрений, буду незаметной и смешаюсь с толпой. Буду таиться, прятаться, ко всему наготове; буду подслушивать, подглядывать, вызнавать не ради корысти, а лишь ради нашего покоя и счастья, ради Царства нашего!.. Буду думать усердно и глубоко! Буду скрывать истинные мысли, обманывать всех вокруг, да так, чтоб не узнали! Не испытаю ни к кому ни гнева, ни жалости, буду хитра и коварна со всеми, как змей!

Она перевела дух и недобро добавила:

– А иначе придет позор и погибель.

* * *

Когда лунная кровь перестала ее отвращать, когда Царевна, подобно подножью Царя, покрылась красивой пружинистой шапочкой, а грудь потребовала отдельной одежды, она начала задумываться о вещах, выходивших прежде за пределы ее понимания.

Посредством школы и телевизора она уже многое знала об окружающем мире. Мир этот был ей глубоко чужд. Но она должна была его знать – иначе в дальнейшем, совершая неправильные поступки, она неизбежно привлекла бы к себе внимание окружающих, а этого делать было нельзя.

Школа была неизбежной обязанностью, с которой она научилась мириться. Благодаря бесцветному образу, удачно найденному ею в начальных классах, она не вступала в конфликт со своим окружением; благодаря наблюдательности и логическому анализу она узнала о своих одноклассниках и их семьях столько тайных вещей, что жизнь всего села, верно, переменилась бы, вздумай она совершить огласку. Эти тайны были большей частью дурными, иногда непонятными и очень редко – заслуживающими уважения. Разведывая очередной чей-то секрет, она все больше ценила Отца и открытое Им для нее прекрасное Царство. Вместе с тем, школа давала и знание, само по себе не очень ей интересное – лишь биология, да в какой-то мере история по-настоящему увлекали ее, – однако же, необходимое для будущего, когда, как она понимала, ей придется освоить профессию, чтобы зарабатывать деньги на жизнь.

Отношения с телевизором были попроще – хотя бы потому, что его, в отличие от школы, можно было выключить. В раннем детстве она недолюбливала это устройство, так как взамен сомнительной радости мультиков, то и дело покрывавшихся полосами на черно-белом экране, она на полвечера лишалась Царя – Отец не желал ее ласк во время телевизионной программы. Позже она терпением и любовью все же добилась своего, приучила Его вначале не обращать на это внимания, а потом даже отвечать ей взаимностью, не отрывая глаз от экрана. Телевизор перестал быть соперником; иной раз и она отвлекалась от ласк ради интересного места – впрочем, ненадолго; в лучшем для телевизора случае они вместе досматривали передачу, занимаясь любовью и незаметно переплывая в сладкий час.

Теперь, сопоставляя узнанное за годы с изменениями в своем организме, она задумывалась о будущем Царства и о своей роли в достижении этого будущего. Должна ли она родить детей? И если да, то скольких? Найдется ли ее избраннику место в Царстве? Как бы горько это ни было, она уже понимала, что когда-нибудь Отец умрет; она уже не затыкала уши, как в детстве, когда время от времени они касались этой темы. Как жить без любви? Любовь была для нее естественным элементом среды обитания – как солнечный свет, гравитация, воздух.

Изучив школьный курс биологии и даже кое-что сверх него, она уже хорошо понимала, что с чисто научных позиций Царь, змей и зверь были представлены одной и той же телесной субстанцией. Ее любовная практика подтверждала этот прежде немыслимый тезис. Она научилась легко водворять Царя и уже не стремилась отделять этот технический акт от изгнания змея. Откровенно касалась лукавого, могла подразнить, довести языком до оргазма; она делала с ним что хотела – она превзошла его, почти приручила, как пса, как дрессированного хищника в цирке. Но чем легче было ей ощущать триединую плоть, тем сильнее светлый облик Царя властвовал над ее прагматичным сознанием. Биология бессильна была объяснить, что такое любовь, сводя все даже и не к греху, а лишь к образу подопытной крысы, возбуждающей электричеством мозговой центр удовольствий, в лучшем случае – к инстинкту продолжения рода. Сверх явления беременности, наука не допускала существования единого организма из двух человеческих особей. А ведь это был факт – Царство было таким организмом; Царь был Центром Его, Объединителем прочным, всеобъемлющим и непреходящим, в отличие от тонкого, утилитарного, временного шнурка родовой пуповины.

У нее проявились критический взгляд на жизнь и своеобразное чувство юмора. Она уже видела мелкие, ранее не замечаемые ею недостатки Отца, не стесняясь их обсудить, а то и вышутить. Эти недостатки наполнили ее отношение к Нему новыми красками. Теперь она не только преклонялась перед Ним, но лелеяла и жалела Его с возрастающей страстью жены или, может быть, матери.

Тема материнства начинала ее волновать. Эта тема, прежде не слишком желанная, все откладывалась на потом, забывалась, как пара кем-то подаренных кукол – дурацких кусков пластмассы, ненужно валявшихся в дальнем углу… Она видела деторождение с точки зрения интересов Царства, а не естественной женской потребности. Незнакомая женщина обращала к ней взор с нескольких фотографий. То была ее мать; глядя на фото, она испытывала темную, стыдную зависть к этой женщине, которой было дано зачать от Отца.

– Отец, – попросила она однажды (теперь, в зависимости от тона беседы, она часто именно так обращалась к Нему), – расскажи мне о матери.

Ей показалось, что вопрос озадачил Отца.

– Ты никогда прежде не спрашивала…

Она равнодушно пожала плечами.

– Как хочешь… Может, Тебе неприятно…

Он задумался.

– Почему ты… почему ты подумала, что Мне может быть неприятно?

– Не знаю. Я размышляла… А вдруг она вовсе не умерла своей смертью, как думают люди. А вдруг это Ты убил ее… Если так, то Тебе может быть неприятно о ней вспоминать.

Он вздохнул.

– Да. Я убил ее. И ты догадываешься почему.

– Потому что она не хотела принять Царства.

– Да.

– Я так и знала. Ты сделал правильно. Иначе она пошла бы и рассказала людям, и нас бы стали преследовать и могли разлучить.

– Что ж… Я верил, что ты поймешь.

Она рассмеялась.

– Глупенький Ты мой Батюшка! Значит, Ты допускал возможность, что я Тебя не пойму?

– Но Мне жаль ее. Ведь единственное, в чем она была виновата – это что она была такая, как все.

Ее смех оборвался.

– Она была хорошая женщина. Просто не понимала.

Ее глаза сузились, превратились в недобрые щели.

– Не понимала, ага… Говоришь, была хорошая женщина? Пизда у нее была хорошая, да?

– Эй, эй, – растерялся Он, – что с тобой? Ты к кому ревнуешь? К покойнице! К своей матери!

– Ты ее, может, любишь до сих пор?

– Дочь, – сказал Он, – успокойся.

Она заплакала.

– Как можно… ту, что вне Царства…

– Ну, вот ты все и сказала. Она вне Царства – что о ней говорить? Ты напрасно и спрашивала.

– Ты прав, – она вытерла слезы. – Как Ты ее убил? Чем именно?

– Может, оставим это?..

– Хочу знать. Скажи, как убил, и оставим.

– Ударил сильно, – мрачно сказал Отец, – и в погреб столкнул, а сам сделал вид, будто упала с лестницы. После стоял перед людьми, якобы горем сраженный. Много всякого перетерпел.

– Бедненький Батюшка…

Она погладила Его по начавшим редеть волосам, поцеловала в темя.

– Все? Ты успокоилась? Не будешь больше о ней?

– Не буду.

Они помолчали. Потом она с досадой стукнула кулаком по столу.

– Ну почему, почему природа так гнусно устроена? Почему я не могу иметь от Тебя детей?

– Плохой разговор, – сказал Он.

– Может, попробуем? – тоскливо, со слабой надеждой предложила она. – Я читала… честно, в библиотеке книжку нашла… в истории это бывало… Уедем… бумаги новые выправим…

– Даже не думай об этом.

– Не хочу никого, – сказала она с отвращением. – Подпустить к Царевне кого-то… не Тебя… Фу!

Ее передернуло.

– Дочь, – сказал Он, – нелегок наш путь. Жди, терпи. Помни главное.

– Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете…

– Уж наверно, можешь полностью не повторять… Смотрю, ты совсем уже умная… скоро умней Меня станешь…

– Я хочу, – упрямо сказала она, тряхнув головою, и прочла Завет до конца.

Часть 2. Враги

При свете молодого месяца она шла домой с дискотеки, брезгливо морща нос от чужих запахов пота, духов, перегара, прицепившихся к ее платью и волосам. В гробу бы она видела эту дискотеку. Но дискотека в селе была редкостью, и для обычной пятнадцатилетней девчонки было бы просто ненормально не пойти. Она чувствовала, что и так уже где-то на грани. Запас наработанных ею уверток был велик – уроки, дела (ах, как много дел, когда в доме нет женщины!); интересная передача по телевизору, интересная книжка; головная боль, зубная боль, все остальные боли; само собой, менструация (очень долгая, очень тяжкая, крайне нерегулярная); наконец, на экстренный случай – нездоровье отца; да, запас всевозможных отмазок и уловок был богат и разнообразен, но его надлежало эксплуатировать бережно. А она иногда увлекалась и замечала это только по постным лицам своих так называемых подруг. И вот результат – приехала дискотека, и пришлось на нее идти. Идиотское времяпрепровождение. Она шла и ругала себя за недальновидность, за нерасчетливое расходование уверток по пустякам.

Случай помог освободиться до срока. К их маленькой стайке восьмиклассниц пристали трое парней из Починок, пьяных, злых, приехавших на мотоцикле и готовых на подвиги. Девчонки устроили визг. Она счастливо визжала громче всех. Она знала, что каждая из ее подружек только и ждет, чтоб такой герой прижал ее в темном углу возле клуба и тискал по-всякому, лез к ней сверху и снизу; чтоб какое-то время спустя, после возни, отделаться от него, получив при этом по глазу; и чтоб на следующий день, демонстрируя свежий синяк, с гордо-таинственным видом рассказать все подружкам, подбирая волнующие слова и смакуя детали, а в ответ, разинувши рот, послушать про их увлекательные приключения.

Но у примитивной игры были свои законы. Парень должен был облюбовать кого-то одну, заговорить хоть о чем, пошутить, желательно попохабней, чтобы были ясны намерения, пригласить танцевать, а уж потом, будто бы желая глотнуть свежего воздуха, вести даму на улицу и зажимать в уголке. Нельзя было вот так нагло пристать, сразу троим, сразу ко всем и на глазах у всей дискотеки. Поэтому визг был не игрив. Видя события, вся ватага подростков-односельчан, роящаяся как бы поодаль, но зорко за ними следящая, дружно бросилась наводить порядок. После непродолжительного разговора возникла большая драка. Пришельцы, хоть и намного старше, но всего трое и более пьяные, противостояли недолго, были опрокинуты на заплеванный пол, биты ногами и выкинуты на улицу. Дискотека возобновилась, но происшедшего было достаточно, чтобы она смогла изобразить жуткий страх и ускользнуть из зала.

На деревянном крыльце с трудом приходили в себя трое побитых героев. Один из них неожиданно схватил ее за руку. Отлично, подумала она, будет что рассказать; этого хватит надолго. Зная, что в крайнем случае подмога недалеко, она размахнулась другой рукой и увесисто залепила парню по роже. От неожиданности он отпустил ее руку и попытался дать сдачи, но она легко увернулась, соскочила с крылечка и исчезла в окружающей клуб темноте.

На улице было пустынно – старики уже поуходили с общих скамеек, смотрели «Санта-Барбару» или что еще, а молодежь, понятно, вся оставалась в клубе. Обычные вечерние звуки сопровождали ее по пути – вялая перекличка собак… шум веселой компании из-за забора… а отсюда – повизгиванье поросят… а отсюда – скрип ручного колодца… И на эти обычные звуки наложился еще один – звук мотоцикла, становящийся громче и громче. Она испугалась, подумав, что это те самые; они могут увидеть ее на дороге и захотеть отыграться за все. Она свернула с дороги на боковую улочку – здесь просто было чуть дальше, она подойдет к дому с другой стороны – не замечая, что звук мотоцикла не удалился, а захлебнулся; не зная, что взбешенный зверь уже взял ее след.

Ее схватили в двух шагах от родного дома, когда она меньше всего могла этого ожидать (я не была наготове, мелькнула мысль; вот оно каково нарушать Завет), крепко схватили сразу сбоку и со спины, зажали ей рот так, что она не могла издать ни малейшего звука, и в полной, бесчувственной тишине стали срывать с нее платье. Множество суетливых, грязных, потных рук забегали по ее телу, достигли Царевны. Едва не лишив ее сознания, смрадно выдохнул зверь. И, как только ее повалили на землю, она сделала единственное, что еще оставалось возможным – поджала к животу на секунду освобожденные ноги и, собравши все силы, резко ударила пятками в мутное, нависавшее сверху чудовище. Это ее спасло. То ли кто-то (может быть, и она) издал краткий крик, то ли борьба перестала быть слишком тихой – собачье разноголосье мигом заполнило стоячий воздух задворок. Уже и не слышен был звук открываемой двери; стоило в замешательстве одному из парней приослабить хватку, которой была сжата ее голова, как она моментально вцепилась зубами в его вонючую руку. Ее сильно ударили по голове. Она услышала голоса соседей; сквозь редкий плетень она видела, как их пес Полкан скачками мчится по огороду, а за ним – Отец с колом наперевес. И – убегающие, тающие во тьме фигуры. И потеряла сознание.

…Она лежала дома с сотрясением мозга и, видя, как над ней хлопочет Отец, в первые дни чувствовала себя несчастной, потому что Он запретил ей вставать, и все ее дела по дому легли на Него, в то время как одна она была виновата в случившемся. Утешением был разве что слух, полезный для Царства слух, облетевший село и свидетельствующий, что тихоня-Мариша таким же, как все, миром мазана. «Девица-то стать набрала, – говорили люди, – уж конешно! тихоня, как же! задом, небось, в клубе вертела, как вся она молодежь… а парни-то, опять же, выпимши… молодые, горячие…»