Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 77 страниц)

– Значит, так, – сказал Вуй и посмотрел на Филиппа и Вальда по очереди.– Контракт выполнять будете, как выполняли; все равно после вашего шпионажа я своих ребят туда не пущу. Деньги за это отдашь вместо них ему, – показал он Эскуратову на Ильича, – а ты, Владик, заплатишь мне столько же штрафа. Понятно?

Вальд сжал челюсти.

– Еще не все, – зловеще продолжал Вуй. – Как я сказал, так было бы, если б ты, Владик, не замутил глубже… а раз замутил – платите, суки, по полной программе. Сколько вы получили за вашу рекламу в Америке?

– За рекламу платят, – пробормотал Вальд, – не получают…

– Сколько, спрашиваю? Не скажешь правду – ответишь за последствия, смотри!

– Это несправедливо, – мрачно сказал Вальд. – При чем здесь реклама в Америке? Так можно…

– Не-ет, – протянул Вуй. – Другой бы тебя за такое выпотрошил до дна… а мы только то, что положено! Что на твоем шаре было написано – ну-ка?

– Вы здесь не при чем, – упрямо сказал Вальд.

Вуй усмехнулся.

– Господин А., – сказал он одному из сидящих на его стороне людей, – объясни по-научному, а то у меня терпения не хватает.

Вальд с Филиппом, да с ними заодно и поверженный Эскуратов (теперь уж непонятно, кто в большем дерьме), воззрились на новое действующее лицо. Человек этот, бывший среди прочих за столом с самого начала, прежде ни разу и рта не раскрыл. Одна деталь отличала его от всех присутствующих: он был единственным человеком в очках. И Вальд, и Филипп почему-то одновременно задались вопросом, отдыхал ли он в бассейне или хотя бы в сауне. Вальд решил, что нет, потому что человека в очках ни в бассейне, ни в сауне вроде как не было. Филипп решил, что ответа на этот вопрос дать невозможно, так как на месте этого человека он предварительно снял бы очки.

– Поясняю, – негромко сказал этот господин, встав, как на собрании, и сразу же напомнив Вальду сволочного чиновника из Службы Здоровья Животных и Растений, – так сказать, юридически-фискальную базу принятого решения. Что касается изъятия контрактной суммы и обложения штрафом, то это вполне соответствует норме и практике государственного налогообложения – уважаемым хозяйственникам должно быть известно, что противоправно полученный доход (или недоплата в бюджет, что то же) обычно полностью изымается и, кроме того, облагается штрафом в сто процентов. Так что здесь, очевидно, вопросов не может быть.

– Как это не может быть, – возмутился Филипп, – господин председательствующий!

– Даю тебе минуту, – подумав, разрешил Вуй.

– Почему это вы, уважаемый, ссылаетесь на государственные нормы? Ведь государство у нас, как известно, первейший грабитель. Если уж вы подводите правовую базу, извольте делать это корректно; здесь вам, извините, не налоговая инспекция.

– Ответ готов, – сказал господин А.

Вуй милостиво кивнул.

– Применимость норм в любом цивилизованном процессе, – сказал А., – не есть выбор какой-либо из сторон; фигурально говоря, на то воля Божья. Нациям свойственны исторические стереотипы: одни народы используют так называемое общее, или англо-саксонское право, другие же римское, иначе гражданское, и никуда от этого не уйдешь. Все здание российского общественного правосознания, начиная от правил поведения в детском саду и кончая воровским законом, основано на римском праве. Хорошо; отойдем от нормы законодателя; пусть, к примеру, не сто процентов… а сколько? пятьдесят? почему не двести? Кто будет решать и исходя из чего? Государственная база, плоха она или хороша, по крайней мере достаточно глубоко разработана и так или иначе отражает сознание общества, в котором все мы живем. Вольная же ревизия норм, не имея никаких понятных пределов, означает всего лишь правовой нигилизм и в конечном итоге отход от святая святых – от римского права. Но куда? В область чуждого нам общего права? Или прямо здесь, за этим обильным столом, изобретать что-нибудь новое – с позволения сказать, отмороженное? Боюсь, – покачал А. головой, – любая такая попытка внесла бы в дело разве что хаос и могла бы повлечь за собой последствия далеко идущие и, возможно, трагические.

Ильич уважительно и слегка завистливо посмотрел на Вуя, воздавая должное его кадровой политике.

– Ты видишь? – спросил Вуй у Филиппа и сделал господину А. знак продолжать.

– Вернемся к существу дела, – сказал тот. – С доходом от рекламного полета принципиально все то же самое, что и с доходом от самого подряда, за исключением… вернее, с дополнением, – интеллигентно поправился он, – вопроса о происхождении такого дохода. Уже надписи на воздушном шаре, не говоря о событийной логике, ясно указывают нам, что рекламный полет явился прямым следствием контракта (вдобавок, замечу в скобках, без сколько-нибудь значительных добавленных расходов). На базе этого соображения, а также элементарных правил бухучета, доход от него должен быть зачислен непосредственно в общий контрактный бюджет. Не имеет смысла судить о том, возник бы этот доход или нет, если бы контракт получили не«ВИП-Системы», – здесь господин А. с легким укором поглядел на Вальда, – поскольку во всех аналогичных случаях фискальная практика исходит из факта, а не из предположений.

– Душа горит, – сказал Ильич. – Надо выпить.

– Идет, – согласился Вуй. – За нас!

Они звонко чокнулись и опрокинули рюмки.

– Может, ну его? – предложил Вуй, закусывая.

– Хорошо говорит, – возразил Ильич. – Пусть!

Вуй снова дал А. знак продолжать.

– Теперь изучим вопрос о распределении названного дохода, – вновь заговорил тот, успев выпить между делом стакан воды. – Даже при поверхностном анализе становится очевидным, что фактически имела место совместная деятельность сторон, или так называемое простое товарищество. В самом деле, стороны совместно вложились в рекламное мероприятие, в результате которого и был получен доход. Поскольку, э-э… в данной ситуации… выяснить реальное распределение вкладов представляется затруднительным, остается применить к данному случаю норму, регламентированную Статьей 1042 (2) Гражданского Кодекса, то есть считать вклады товарищей равными по стоимости. Прибыль (как я уже заметил, фактически равная тому же доходу), согласно Статье 1048, должна быть распределена пропорционально, то есть тоже в равных долях. Следовательно, если это, к примеру, восемьсот условных единиц…

– Восемьсот тысячусловных единиц, – буркнул Вуй.

– …восемьсот тысяч единиц, – послушно повторил господин А., покосившись на Вуя, – то «ВИП-Системам» причитается четыреста… тысяч, и «Цельному Бензину» столько же. По основаниям, изложенным ранее, четыреста тысяч единиц должны быть изъяты из дохода «ВИП-Систем», а кроме того, фирма облагается штрафом на такую же сумму. В точности такие же санкции должны быть применены к «Цельному Бензину».

– Вот, значит, чей был вертолет, – со скорбной улыбкой проговорил Вальд, ни к кому специально не обращаясь и покачивая головой на манер китайского болванчика, – а я-то… Конечно, конечно – рука Москвы! Вот откуда столь усердная и любезная опека мистеров Y и Z… но значит, у вас и ФБР на побегушках? В таком случае о чем вообще говорить? Вот мы перед вами, голенькие – берите нас… раздевайте до штанов две компании!

– Эх, ты, – презрительно бросил Вуй Вальду, – Цицерон… Все же охота, охота вам считать нас грабителями! Ну и хрен с вами… – Он сокрушенно махнул рукой и отвернулся к сидящему рядышком Ильичу. – Дорогой! может, накажем их на полную катушку, а? Глянь, какие!

– Верной дорогой идешь, дорогой! – воскликнул Ильич, сопровождая слова горячими жестами. – Надо бы! Но мы решили – и наказывать, и учить. Разорим – какой толк? кто ученый будет?

– Ты прав, дорогой, – мрачно проворчал Вуй. – Ну-ка, господин А., как это называется? Амнистия?

– Можно и так… Просто списание долга.

– Не будем насчитывать штраф на рекламу, – буркнул Вуй. – Надо бы, но не будем. Все остальное – сюда.

Воцарилось молчание.

В кино, подумал Филипп, в такие минуты распахивается дверь и врываются освободители. Чапаевцы! Шварцнеггер! Тра-та-та-та-та, трах, бабах! Вуй в кровище… подручные разорваны на куски… Или начинает действовать секретное оружие будущего. По телу Вуя пробегают синие вспышки; не понимая, что с ним, он поднимает голову к черному небу, начинает искажаться лицом и выть злобно и страшно, хватается за горло и взрывается… нет, сублимируется… и то же с Ильичом. Вот сейчас…

Нет, так не может быть; слишком рано. Должны начать мучить. К стенке… или хотя бы паяльник в задницу; вначале холодный и на немножко… а когда начнет нагреваться – глубже… еще глубже… вот заднице уже и невмочь… громкие, долгие, отчаянные крики… и вдруг – нестройный шум голосов! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненные стены отступили! Кто-то схватил меня за руку, когда я, теряя сознанье, уже падал в пропасть. То был генерал Лассаль. Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во власти своих врагов… Сколько градусов можно выдержать до генерала Лассаля?

Так думал Филипп; Вальд же, поскипав чапаевцев и синие вспышки, начал сразу с паяльника. Эту тему он успел прочувствовать поэтому более глубоко – и, желая укрепиться духом и не испрашивая ни у кого разрешения, твердо сказал:

– Miserere mei, Deus, secundam magnam misericordiam tuam. Gloria Patri! Et Filio, et Spiritui Sancto; sicut erat in principio, et nunc, et semper, ef in seacula saeculorum. Amen.

Эти простые, но исполненные глубокого смысла слова повергли собравшихся в уныние. Никто из них не издал ни звука; один лишь Ильич, с недоверием покосившись на Вальда, совместил ладони и нараспев произнес:

…

—

– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, – заслышав такое, немедленно добавил Вальд к ранее сказанному, – miserere nobis et dona nobis pacem.

.

– ,чиьлИ лижотыдоп – ,

—

После этих слов молчание сделалось невыносимым; даже отдаленный вой за окном, казалось, умолк, и в наступившей тишине Филиппу послышались странные, булькающие звуки снаружи – как будто откупоривали одну за другой не менее дюжины бутылок шампанского. Нет, подумал он разочарованно, это не генерал Лассаль.

– Стой-ка, – пробормотал Вуй с выражением напряженного внимания на лице.

Он встал из-за стола и, отстранив рукой стоящего у двери, осторожно выглянул наружу. Тотчас вокруг его шеи обвилась чужая черная рука, и, прежде чем кто-либо за столом успел сделать хоть одно движение, некто похожий на ниндзя стоял уже в комнате рядом с ним и держал у его виска ствол пистолета больших размеров. Сразу за этим сквозь дверь стали одна за другой просачиваться другие фигуры в черном; телохранитель Вуя, рискуя жизнью своего шефа, выхватил было оружие, но хлопнула очередная как бы пробка, и здоровенный детина обмяк. Никто уже больше не пытался сопротивляться.

– Освобождение заложников, – объявил человек в обычной форме майора-пехотинца, зашедший тем временем в комнату с таким видом, как будто в двух шагах от него не происходило вовсе ничего особенного. – Кто из вас господин *ов?

– Я, – немедленно сказал г-н А., пока Филипп, изумленный поворотом событий, слегка замешкался.

– Прошу вас… – начал майор.

– Стойте! – вскричал опомнившийся Филипп. – Не верьте ему; я *ов. У, наглый самозванец!

– Это вы самозванец, – с достоинством возразил г-н А. – видимо, единственный за столом, не потерявший присутствия духа. – Проверьте-ка у него документы!

– Товарищ майор, – взмолился Филипп, не сразу и обретя дар речи, – пожалуйста, не потеряйте контроль над ситуацией! Этот псевдо-заложник хочет усыпить вашу бдительность и развязать руки другим. У меня действительно нет документов, их просто забрали… но неужели вы поверите на слово этому типу? Разве он похож на заложника вообще?

– Конечно, похож, – заговорили тут вполголоса за столом, по-прежнему не делая резких движений, но очевидно желая содействовать дерзкому замыслу г-на А. – А тот не похож; ишь, хитрый какой… пусть, пусть проверят документики… пусть забирают заложника, раз пришли…

Невнятный этот ропот был прерван серией взрывов, раздавшихся снаружи и громких настолько, что часть стекол в помещении со звоном вылетела. Восприняв это как сигнал к действию, двое или трое из сидевших за столом последовали было примеру Вуева телохранителя… но увы, их ждала его же незавидная участь.

– Господа претенденты в заложники, – нахмурившись, сказал майор, – мы не проверяем документов, но в любом случае я бы не поверил ни одному из вас на слово. Сейчас я задам вам некий вопрос, ответ на который известен только настоящему г-ну *ову. Итак, – спросил он, обращаясь сразу к обоим, – какой музей вы посещали во время своего последнего пребывания в Мадриде?

– Конечно, Прадо, – тотчас ответил г-н А. – Как можно покинуть Мадрид, не совершив паломничество в эту сокровищницу мировой культуры?

– А вы что скажете? – спросил майор у Филиппа.

Филипп почесал репу.

– Уж извините, – сказал он, ощущая полную беспомощность, – но я не могу припомнить. Такое впечатление, что в последний раз я не заходил ни в какой музей; все достойные внимания мадридские музеи были подробно изучены ранее.

– Вы же сами видите, – злорадно ухмыльнулся А.

Майор нахмурился еще больше. За столом молчали – видно, уже решили, что г-н А. победил, и теперь обдумывали свои дальнейшие действия.

Майор раскрыл было рот, но в этот момент Филипп внезапно расхохотался. Его смех звучал громко и вызывающе; все посмотрели на него, видимо полагая, что он или тронулся умом от нервного напряжения, или затеял какую-то хитрую игру.

– Вспомнил, – давясь со смеху, сказал Филипп. – Я, правда, не уверен, имеет ли это заведение статус музея; дело в том, что там вместо экспонатов хамоны… ну, свиные окорока. Для меня немыслимо уехать из Испании, не прихватив с собой хотя бы небольшого пакетика хамона… разумеется, – уточнил он, – я имею в виду jamon serrano, копченый… хотя в действительности он вяленый. Есть еще jamon cocido, то есть вареный; хороший cocidoнежен и многим люб, но лично мне не нравится – маловато в нем испанского духа, знаете ли. А вот serrano– это да! между прочим, именно благодаря ему Колумб открыл Америку…

Все обратились в слух.

– Фокус в том, – пояснил Филипп свою парадоксальную мысль, – что свиной ноге, подвешенной на железном крюке, не нужен никакой холодильник. Она так может висеть долго; правильно приготовленная, она станет со временем лишь вкусней. Простенькие сорта висят несколько месяцев, лучшие – пять, а то и семь лет. Сделать хороший хамон – такое же искусство, как сделать, к примеру, хорошее вино. Моя жена говорит, что настоящий хамон делают только из настоящего иберийского кабана, взращенного на настоящих иберийских пастбищах и вскормленного желудями настоящих иберийских дубов. Чтобы было меньше жира, пастухи гоняют кабанов с места на место. Прежде чем подвесить ногу, ее обрабатывают травами. В магазине с помощью циркульной пилы Вашу покупку нашинкуют тонко, до красивой прозрачности…

– Зубы заговаривает, – прохрипел Вуй, по-прежнему удерживаемый черным боевиком за шею и с пистолетом у виска. – Где это видано, чтобы хороший хамон резали на электрической машине!

– Я как раз и хотел сказать, – досадливо поморщился Филипп, – что так обычно поступают только с дешевыми и средними сортами. Хамон высшего качества нарежут вручную, не так тонко и даже, кажется, слегка небрежно… но небрежность эта истинно королевская! Кстати, по-настоящему хорошие сорта стоят до ста долларов за килограмм, а то и еще дороже.

И он недовольно покосился на Вуя, будто тот имел какое-то отношение к столь высокой цене.

– Все-таки, – спросил майор, – для порядка: как называется музей?

– Разве я не сказал? – удивился Филипп. – О, извините за упущение; конечно же, Museo del Jamon. Я не смог дать ответа вовремя, потому что даже не подумал о нем; ведь это, собственно, не учреждение культуры, а просто большой магазин близ Пуэрта-дель-Соль.

– Довольно, – сказал майор и смерил г-на А. уничтожающим взглядом, отчего тот посерел и мгновенно хлопнулся в обморок, – теперь я вижу что почем. Прошу вас, подойдите ко мне… всем остальным не двигаться.

– Спасибо, – растроганно сказал Филипп, бочком выбрался из-за стола и подошел к майору. – Надеюсь никогда больше с вами не увидеться, – обратился он к оставшимся за столом (кроме Вальда, естественно), – поэтому дам на прощанье хороший совет. Хамон, как таковой, делают только из задней конечности; переднюю ногу вялят тоже, но получается не хамон, а paleta– более дешевый и, конечно, значительно менее вкусный продукт. Большинство иностранцев в этом несведущи; а испанцы, особенно в маленьких ресторанчиках, так и норовят подсунуть вместо хамона палету… да еще и нарежут ломтями, с претензией… как же, как же! видали таких! В общем, если кому случится заказать – опасайтесь подмен, будьте бдительны… Теперь я в вашем распоряжении, товарищ майор.

– Господинмайор, – поправил тот с оттенком неодобрения в голосе, но вполне почтительно. – Здесь есть кто-нибудь еще из ваших людей?

– Разумеется, – ответил Филипп; – вы уж простите великодушно, что я сразу не показал… разволновался, должно быть. Я всегда волнуюсь, когда речь идет о хамоне. Вот этот мой, – и он указал на Вальда.

– Больше никого?

– Я хотел бы задать вам конфиденциальный вопрос.

– Извольте, – сказал майор и вышел в коридор, дав знак Филиппу с Вальдом следовать за ним. Выходя, Вальд обернулся и посмотрел в глаза Вую. Он ожидал увидеть во взгляде бандита ненависть, презрение… в конце концов, страх… но Вуй смотрел на него вовсе спокойно, разве что с выражением легкого недовольства собой. Вот вы, оказывается, каковы, говорил его взгляд; а я-то хорош – не распознал, счел за фраеров, на игрушки повелся… Не забрать ли диктофончик, подумал Вальд, и не без сожаления отказался от этой мелочной мысли.

– Скажите, – спросил Филипп майора, отводя глаза от нескольких лежащих в коридоре покойников, – что будет с теми, кого мы не заберем?

– Ничего хорошего, – ответил майор, помедлив.

Инквизиция во власти своих врагов, подумал Филипп. Значит, без толку было уже предостерегать их от палеты, догадался он, а вслух лишь спросил:

– Могу я поговорить со своим человеком?

– Извольте, – снова сказал майор и отошел.

– Как ты думаешь, – спросил Филипп, – мы должны кого-то спасать? Ну… Эскуратова?

– Что вообще происходит? – спросил его Вальд.

– Понятия не имею, – пожал плечами Филипп. – Но они знают вещь, которую могла знать только Ана.

– В таком случае… нужны ли нам свидетели?

– Ты прав, – сказал Филипп. – Господин майор! наших людей здесь больше нет.

– Кроме моего водителя, – добавил Вальд, – он должен быть в джипе.

– Сожалею, – медленно произнес майор, – но все до одной машины уничтожены.

Вальд и Филипп опечалились. Люди в черном повели их на выход из дома; сзади послышался сухой треск автоматных очередей. На улице было светло и жарко от восьми догорающих автомашин. Черные фигуры сновали вдоль деревянных корпусов, опрыскивая их струями из небольших баллонов.

Майор проводил Вальда с Филиппом в один из нескольких обычных армейских вездеходов, стоявших несколько на отшибе. Не позже чем через минуту машина наполнилась людьми и тронулась. Уже почти успели доехать до пустынного перекрестка со столбом, как сзади донесся звук взрыва, страшный даже на таком почтительном расстоянии.

– Простите, – робко спросил Филипп у сидящего рядом с ним майора, – могу я узнать, куда нас везут?

– По домам, – сказал тот.

– А… кто вы?

– Это неважно, – ответил майор.

Филипп подивился и замолчал.

– Все же, – заметил он через некоторое время, – хотелось бы знать, кому я могу принести свои благодарности.

Майор полез в карман и достал мелкую купюру.

– Прошу, – сказал он, разрывая купюру пополам и вручая Филиппу одну из половинок, – когда к вам придет человек со второй половинкой, будьте вполне уверены, что он от нас. На случай официального дознания рекомендовал бы утверждать, что вы сутки, переутомившись, пробыли дома; ваш коллега, приехав к вам на обед, отпустил машину, да так и остался у вас до позднего вечера. Вам не составит труда доработать эту версию в деталях. Больше, к сожалению, я не могу сообщить ничего, – вежливо добавил он; – надеюсь, вы понимаете, что я лишь выполнял приказ своего начальства.

Глава XXXI

Не все потеряно! – Рассказ Вероники. – Внимание к мелочам. —

Строгость правил сеанса психоанализа. – О применении крепких

напитков. – Про червячка. – Наблюдательность Женечки. – У

Филиппа башка идет кругом

Ближе к концу рабочего дня, да и к концу тысячелетия, две молодые женщины зашли в полупустое кафе и сели за угловой столик, и официант с барменом наметанными глазами отметили, что это не случайные посетительницы. Эстафета опыта, подумал официант. Интересно, «шеридан» – будет сегодня заказан? Если да, значит, не все потеряно, как бы не изгалялся Международный Валютный Фонд. Если нет – значит, чаевых не видать… Бармен подумал: старшенькая отвалилась; жаль! была неплоха! Зацепилась, верно, за кого-то конкретного… впилась в него, как клещ, сука такая, теперь не отпустит, пока все соки не высосет из бедного мужика. Новая совсем еще вроде девчонка… жопа, впрочем, хоть куда; у той-то была хоть и кругленькая, но гораздо меньше.

И бармен начал протирать стаканы, а официант подошел к столику и галантно сказал:

– Здравствуйте… Что будем сегодня?

– Здравствуйте, Вадик, – сказала Вероника. – У вас все еще есть «шеридан»?

– Невзирая на происки олигархии, – гордо сказал Вадик. – Как я понимаю, два «шеридана»?

– И два капуччино, – добавила Вероника. – Ведь тебе капуччино, – спросила она, – я правильно угадала, дорогая?

– Да, – улыбнулась Марина. – Ты угадываешь мои желания… – и она добавила, подождав, пока официант не отошел: – Я вторично спрашиваю себя, кто из нас должен быть чьим психоаналитиком.

– Не шути; но раз уж ты произнесла это слово, мне не терпится поскорее начать. У меня как раз есть на примете проблема, совсем свеженькая.

– Ну, давай.

Вероника придвинула к себе пепельницу и закурила.

– Проблема связана, конечно же, с ней. Ты была свидетельницей этого кошмарного случая… ты понимаешь, о чем я говорю. Ты даже с ней в церковь ходила. Не надо, – отмахнулась она на Маринин протестующий жест, – я не собираюсь рассуждать о твоей роли и так далее; меня больше беспокоит мой внутренний мир.

– Но вы должны были поговорить с ней об этом, – заметила Марина, – ведь ты приходила на следующий день. Если помнишь, меня как раз не было.

– В том-то и дело, – кивнула Вероника. – Возможно, если бы ты была, этот разговор проходил бы при тебе; а так ты ничего о нем не знаешь. В основном она делилась со мной своими переживаниями и гипотезами о Филипповых делах; когда я задала ей единственный вопрос, относящийся к своей скромной персоне, она ответила коротко и невнятно.

– Тогда ты должна рассказать мне подробности.

– Разумеется.

Подошел Вадик с кофе и «шериданом».

– Смотри, как надо пить, – сказала Вероника. – Это она меня научила. Нравится?

– Да.

Вероника издала тяжелый вздох.

– Ты остановилась…

– Я помню. Я спросила… причем, заметь, не сразу; я дала ей выговориться; я не перебивала ее, кроме как относящимися к делу вопросами, а также репликами, всячески подчеркивающими мой интерес, например: «Да ну!», «Да что ты говоришь!», «Неужели?» и так далее.

– Ага.

– Наконец, когда она уже стала повторяться, я сказала с интонацией естественной жалости: «Зайка, бедная Зайка… тебе было так плохо все эти кошмарные сутки!»

«Да, – сказала она, – не говори».

«Зайка, – спросила я, – но почему ты ни разу за это время не позвонила мне?»

Она похлопала Глазками и спросила:

«А зачем?»

«Как зачем? – аж оторопела я. – Разве я не являюсь твоей подругой? Разве я не должна делить с тобой невзгоды, утешать тебя, да и просто помогать делом в случае необходимости?»

«Нет, – сказала она, – этого ты не должна».

Я попросила ее пояснить эту мысль.

«Помнишь ли, – сказала она тогда, – как мы сидели в кафе… кажется, так давно, до начала нашего с тобой романа… и я говорила тебе, что ты – моя лучшая и единственная подруга?»

«Да», – подтвердила я. Чтобы ты знала, Марина: действительно был такой разговор, и он имел место в этой самой кофейне. Мы сидели, кажется, вон за тем столиком… впрочем, это неважно.

«А почему?» – спросила она.

«Что почему?»

«Почему я назвала тебя лучшей и единственной?»

«Потому что… Не помню».

«А потому, – напомнила она, – что ты одна мне не завидовала, не то что многие. Потому что мы не нуждались во взаимном сочувствии, то есть в дележке проблем… потому что обе счастливы были…»

«Почему были?» – удивилась я.

«Просто по правилам грамматики… Это было давно…»

«А сейчас – нет?»

«И сейчас тоже, – согласилась она, – потому-то я и не позвонила тебе. Не хочу делить с тобой тяготы и невзгоды; хочу делить постель, душ, оргазм».

Вот тут-то, Марина, я призадумалась. Конечно, я этого не выказала – свернула разговор опять на Филиппа и так далее… но чем дальше, тем больше меня точил изнутри червячок.

Сказав это, Вероника затушила сигарету и уставилась на Марину с выражением удовлетворения от выполненного долга на лице.

– Это все? – спросила Марина.

– Об этом разговоре – да.

Марина помолчала.

– Обрати внимание, – задумчиво заметила она, – начиная об этом рассказывать, ты сказала, что задала ей единственный личный вопрос. По ходу твоего рассказа я насчитала семь заданных тобой вопросов, не считая одной просьбы, а также еще нескольких вопросов, о которых ты могла забыть. Ты также сказала – вначале – что она ответила коротко и невнятно. Однако пересказанный тобой диалог не так уж короток; а ответ, который она в итоге тебе дала, на мой взгляд, вполне внятен.

– Какое это имеет значение? – удивилась Вероника.

– Как раз такие, казалось бы, мелочи в психоанализе особенно важны, – покачала головой Марина. – Они могут означать, например, твое подсознательное желание вытеснить эту тему, то есть принизить ее, объявить для себя незначительной, да и запихнуть куда подальше вовнутрь себя. Говоря мне, что ты задала ей единственный вопрос и притом получила на него короткий и невнятный ответ, ты как бы хочешь сказать вместе с тем: «Ерунда все это, Марина». Теперь ответь себе честно: ты уверена, что это действительно тебя беспокоит? Ты не фантазируешь?

– Боже, – сказала Вероника, – как это напоминает мне все то, что здесь было тогда… только она была мною, а я была как бы тобой. Конечно, ты понимаешь, – поправилась она, – это был просто разговор, без претензии на психоанализ.

– А что, – спросила Марина, – у нее были проблемы?

Вероника замялась.

– Уж не знаю, относится ли это к теме, – проговорила она нерешительно, – а если даже относится, могу ли я об этом с тобой говорить…

– Так не пойдет, – заявила Марина. – Если ты, по твоему же собственному признанию, открывала Фрейда, то должна была заметить, что непринужденный поток сознания пациента является одним из основных источников информации для врача. Я задавала тебе вопросы; ты отвечала, естественно перескакивая с одной темы на другую. Как ты думаешь, откуда эти перескакивания?

– Не знаю.

– Из глубин подсознания, – сказала Марина. – Ты постоянно проецируешь себя на Ану, равняешься на нее; впрочем, это естественно, так как ты ее любишь. Поскольку в вашем разговоре она вспомнила об этой встрече, а ты еще вдобавок пересказала мне этот разговор, теперь твоя естественная потребность – сделать то же, что и она, то есть упомянуть эту встречу в беседе со мной как бы уже независимо, от своего собственного лица…

– Это правда, – сказала Вероника. Она вдруг подумала, что делала Вадику заказ, по-обезьяньи воспроизведя давнюю Зайкину фразу о капуччино – фразу, на которую она тогда разозлилась ни с того ни с сего. Она вспомнила, как ей в тот раз стало стыдно за свою мелкую выходку. Какое счастье эта Марина, подумала она. Как ловко и бесстрастно она вскрывает глубинные пласты ее личности… ей, Веронике, никогда не хватило бы логики и решимости вот так безжалостно обозвать себя обезьяной.

– Ты все-таки не безнадежный пациент, – пошутила Марина, и Вероника жалко улыбнулась в ответ. – Теперь понимаешь мысль, да? Раз уж ты непринужденно вспомнила тот давний разговор, полагалось бы рассказать о нем полностью; однако вряд ли это полезно, так как прошло столько времени и изменилось столько вещей, что ты не расскажешь о нем иначе как в своей очень личной интерпретации. Вот если бы у нас была его магнитофонная запись… было бы интересно сравнить. Но у тебя же нет такой записи?

– Ай да вопросец… Я что, агент?

– Ну, мало ли… Может, ты настолько любишь ее, что записываешь свои с ней беседы на память.

– Хм.

– Значит, записи нет, – заключила Марина. – Что ж; в таком случае я должна задать вопросы о фактах – если не будешь врать, ответы на них позволят нам воспроизвести хотя бы основную суть того разговора.

– Да что ты прицепилась к тому разговору? Я тебе даже не успела рассказать о своем червячке!

– Странно, – пожала плечами Марина. – Я же спросила тебя: «это все»? Ты сказала – все.

– О разговоре, – подчеркнула Вероника. – Я сразу сказала – о разговоре. Но не о червячке.

– Ну что ж, – опять пожала плечами Марина. – Расскажи о червячке, если ты считаешь это важным.

– А разве это неважно? Я думаю, в этом суть.

– Суть чего?

– Чего, чего… Проблемы!

– Не тебе судить, в чем суть проблемы, – строго сказала Марина. – Мы что, сплетничаем? Если хочешь знать, я готовилась к этой встрече. Столько перекопала источников! Кстати, вовсе не одного только Фрейда; оказалось, современный психоанализ уже далеко от него ушел. Впрочем, ничего такого о себе я сказать не хочу; ты же знаешь, я никогда этим не занималась… но коли уж решили, изволь подчиняться правилам. Ты рассказываешь – я слушаю. Я спрашиваю – ты отвечаешь. А в чем суть чего, это не твое дело; а если тебе так не нравится, допиваем вкусненький «шеридан» и заканчиваем на дружеской ноте.

– Все, – сказала Вероника, – молчу.

– То-то же.

– Можно закурить?

– Валяй.

– А ты, кстати, сама никогда не куришь?

– Нет, – сказала Марина, будто раздумывая.

– Кажется, ты не прочь попробовать.

– Представляла себе это… Нет, нет.

Вероника закурила, испытывая некоторую досаду от провалившейся попытки совращения.

– Да что этот «шеридан»! – махнула она рукою. – Дорогущий, а толку с него… Может, врежем как следует? По крайней мере я усыплю противного цензора, который сидит у меня внутри и мешает сеансу.

– Этак все психоаналитики были бы алкашами, – не вполне уверенно заметила Марина, – со своими пациентами заодно.

– Ну, ради первого раза…

– Ну давай.

– Здорово! – обрадовалась Вероника. – Вадик!

– Ась?

– Нам бы чего покрепче.

– Водочки-с? или типа виски?

– Скажите, – спросила Марина, – нет ли у вас случайно ликера «Старый Таллин»?