Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 77 страниц)

Надо сказать, что к этому моменту нашей беседы ее основная тема была затронута нами в самых общих словах, а образ домработницы в моем представлении почему-то являл собой полную, хлопотливую тетушку лет этак сорока пяти, может быть, даже в чепчике, и непременно пышущую здоровьем.

«Вы сказали, девушки?» – переспросила я.

«Да, девушки, – подтвердила она, – молодой девушки, по имени Марина и с привлекательной внешностью; и это основная причина того, что мне трудно ее устроить».

«Понимаю, – сказала я, – то есть я, кажется, понимаю, почему ее трудно устроить, но не понимаю, почему девушка с привлекательной внешностью вообще пошла в домработницы. Согласитесь, что это кажется странным. Даже если это не основное ее занятие… Сейчас для привлекательной девушки столько всяких возможностей…»

«Положим, возможностей было много всегда, – так сказала Анна Сергеевна. – Видите ли, Марина кое в чем отличается от многих. Во-первых, она из деревни, и ей удалось сохранить редкую для нашего времени моральную чистоту…» – Именно так она и выразилась, с достоинством и вполне серьезно. – «А во-вторых, – сказала она, – эта девушка верующая… правда, исповедания не православного; кажется католичка… словом, такая работа соответствует ее мировоззрению, точнее желанию помогать людям. Кроме того, Вы угадали, что это не основное ее занятие; она работает медсестрой, и здесь еще одна причина того, почему не так-то легко ее устроить – работа в больнице посменная, и она может работать в доме только два дня через один, по скользящему графику, а это, как Вы понимаете, далеко не всем подходит».

«Однако, чтобы работать медсестрой, – уточнила я, – нужно специальное образование, не так ли?»

«Да, конечно. У нее есть соответствующий диплом».

«Просто Вы сказали, что она из деревни…»

«Я имела в виду ее происхождение и воспитание. А медицинское училище она закончила в своем районном или даже, кажется, областном центре».

«Теперь мне более понятны обстоятельства, – сказала я, – но разрешите нескромный вопрос? Если Вы, по Вашим собственным словам, принимаете участие в судьбе этой девушки, причем участие, как я вижу, искреннее и, более того, горячее, то отсюда естественным было бы сделать вывод о Вашей глубокой к ней симпатии и даже, может быть, человеческой привязанности. В таком случае, почему же Вам вообще понадобилось от нее отказаться? И, если Вы так ее полюбили, не будете ли Вы в какой-то степени страдать от ее отсутствия?»

«Вы и здесь угадали, – с грустью ответила Анна Сергеевна, – мне действительно будет плохо без Марины; но почему Вам не приходит в голову, что это не я пожелала, как Вы выразились, от нее отказаться, а наоборот, она сама решила уйти от меня?»

«О, простите, – сказала я смущенно, – я чувствую, что едва ли не обидела Вас… Вероятно, такова инерция мышления. Просто я помню, что раньше домработницу действительно было трудно найти, и за хороших домработниц держались хозяева; теперь же все наоборот – трудно найти работу… и, если с обеих сторон нет каких-нибудь особенных требований… а оплата соответствует объему труда…»

«Не беспокойтесь, – мягким тоном сказала моя собеседница, – я на Вас не в обиде; видно, я должна разъяснить Вам возникшие отношения так, как сама их понимаю. В своей работе на дому Марина видит не только способ заработать деньги, но и возможность быть полезной людям, которые нуждаются в ее… даже не труде, а скорее помощи или, если хотите, участии. По причинам, обсуждать которые я полагала бы неэтичным, она не может или не желает завести собственную семью; но у нее есть потребность ощутить семейный уют, пусть вначале чужой, который, однако, делается для нее своим, если она видит, что без нее обойтись трудно. Когда-то давно, в пору моего детства, домработницы зачастую становились для хозяев более близкими, чем иные члены семьи… К несчастью, сегодняшняя обстановка в нашей семье сильно отличается от той, в которой у нас появилась Марина. Тогда, то есть год назад, жена моего сына – а мы живем вместе с его семьей – была на последнем месяце беременности; и в то же самое время мой муж слег с тяжелой болезнью. Я не могла позволить себе бросить работу за год до пенсии. Мы были натурально в отчаянии. И тут Бог послал нам Марину. Для всех нас это был трудный год…»

Ана помолчала, закурила еще одну.

– А дальше? – спросила Вероника.

– Дальше она заплакала, – хмуро сказала Ана. – Я растерялась, стала ее утешать. В последующем разговоре выяснилось, что муж ее два месяца назад умер. Невестка отняла ребенка от груди и занялась хозяйством. Наконец, сама она, моя тезка, оформила себе пенсию. На следующий же день, по ее словам, Марина заявила, что уходит.

– Это согласуется с ее учением о миссии Марины, – заметила Вероника. – Три бабы в одной кухне, явный перебор.

– Положим, не только это, – сказала Ана. – Муж имел какой-то доход. Муж умер – дохода не стало, а домработнице-то надо платить. Сын, видно, не слишком богат, если квартиру не разменяли… Вдобавок еще непонятно, какие отношения были у Марины с той невесткой. Сдается мне, не самые лучшие.

– Ну ясно… Молодая и привлекательная…

– Возможно, – уклончиво сказала Ана, – и к тому же человек свекрови… Не завидую я этой Анне Сергеевне.

– Постой, что значит «возможно»? – насторожилась Вероника. – Ты сказала, ты ее взяла?

– Взяла, да…

– Так что ж – было так трудно определить, привлекательна она или нет?

Ана слабо улыбнулась.

– Представь себе. Она и в самом деле какая-то другая. Она… как бы это сказать… миловидна, да. Но насчет привлекательности… – Ана пожала плечами. – В общем, будь я мужиком, я бы на нее не клюнула.

– Ох, Зайка, – неодобрительно покачала головой Вероника, – не было у бабы забот… На кого она хоть похожа?

Ана задумалась.

– Блондинка, очень светлая, с зелеными глазами… Высокая… Нет, не то, – досадливо перебила она себя, – этак я тебя только с толку собью… Впрочем… помнишь голливудский фильмец про русалку? Милую такую комедию? Не помню актеров…

– Да… кажется… да, да.

– Она похожа на ту актрису… или русалку…

– Сигаретку будь добра, – пошевелила пальцами Вероника. – Значит, ты взяла эту похожую на русалку Марину и создала себе проблему. Так?

– Дорогая, – сказала Ана, протягивая подруге курительные принадлежности, – ты права и не права одновременно. Я и впрямь создала себе проблему, но эта проблема вовсе не в Марине как таковой. Я же сказала тебе – это психоаналитическая проблема. Не знаю, поймешь ли ты меня… Рассказывать дальше?

– Вообще-то, – поджала губы Вероника, – я считаю себя твоей подругой… или тебя – своей…

– Да, ты права, – решила Ана, – я должна тебе рассказать. Но тогда потребуется еще что-нибудь… например, «шеридан»… и сигарета…

– Третья подряд, – бесстрастно отметила Вероника.

– Хорошо, – кротко вздохнула Ана, – обойдемся… Вадик!

Она сделала заказ. За соседний столик с шумом опустились двое русских бизнесменов, выложили на скатерть джентльменский набор – сигареты, зажигалки, электронную записную книжку, авторучку, журнал, трубку сотового телефона. Вадик принес «шеридан».

– Итак, – сказала Вероника.

– Моя проблема, – сказала Ана, – не в Марине, а во мне самой. Ты же знаешь – у меня с Филом все в порядке. Говоря высоким слогом, я по-настоящему счастлива.

– Проблема в том, что ты счастлива?

– Если хочешь, да; я слишком привыкла быть счастливой и вдруг поняла, насколько уязвима эта позиция. Однако, мы никогда всерьез не обсуждали эту тему – понимаешь ли ты, что такое счастливая женщина? Поговорим о счастье.

* * *

В отличие от австралийского города под названием Лейвертон, в существовании Мадрида Филипп никогда не сомневался. Мадрид был столицей; он был реален, как испанский язык; более того, он был Real, то есть королевский. Он был парадоксально Real, как понял Филипп, когда жарким временем сиесты, в сквере прямо напротив королевского дворца, компания таких же, как в России, цыганок лишила их налично-денежной ценности.

Толедо же обретал свою реальность постепенно.

Рекламка в витрине бюро путешествий.

Кружочек – большой! – на карте автодорог.

Голубой транспарант на шоссе – указатель направлений. Toledo. Еще Toledo. И еще.

Цифры справа – километры до города.

И все меньше и меньше. И вовсе ноль.

Они въехали в город.

* * *

Среди изрядного множества новых процедур, долженствующих стать бытовыми традициями в новом жилище Филиппа, одна стояла неким особняком и была мила своей сибаритски-снобистской сущностью, а именно – совершение выбора: душ или джакузи. Это не было похоже на прежний выбор между душем и ванной, определяемый соображениями в основном узко прагматическими – то есть, запасом собственного времени, возможностью занимать единственный в квартире санузел, текущей стабильностью горячего водоснабжения, степенью общей усталости тела, а также конкретной гигиенической потребностью. Нет, не то было теперь. Поскольку и душевая кабинка, и джакузи, сделанные по наивысшим стандартам, призваны были доставлять человеку радость во всех отношениях, начиная со своих сияющих внешних форм, выбор между ними определялся теперь в первую очередь эстетическими запросами момента, в некотором роде капризом, прихотью; так гурман выбирает в хорошем ресторане блюдо, слабо руководствуясь при этом собственно чувством голода. Уже само то, что он, Филипп *ов, ежедневно делает этот сложный и красивый выбор, наполняло его приятными, самодовольными ощущениями. На своей сумасшедшей работе ему ежедневно приходилось решать массу разных проблем, в том числе и сложнейших, и даже таких, которые было по силам решить только ему, одному человеку из многомиллионного города; но этот факт, которым он мог бы по праву гордиться, доставлял ему отнюдь не удовольствий, а лишь неврозов перед лицом огромной ответственности. А вот выбор между душем и джакузи, не требующий ни умения, ни заслуг, почему-то был для Филиппа источником гордости, чувства собственного достоинства и покоя.

На сей раз он выбрал душ, как средство мобилизации к предстоящей ему телефонной атаке. Он уже знал за собой это новое качество, новый навык или, может быть, прием – за четверть часа до встречи, до важной беседы кратко обежать мыслью вокруг созданной ими со Вальдом империи… правда, совсем еще маленькой, но все же империи: ему нравилось это надменное слово, и маршальский жезл все яснее прощупывался в захламленной глубине его бывалого жизненного ранца. Итак – объять рачительным, въедливым взглядом любимое детище, прикинуть его нынешний потенциал, нащупать слабинки, разглядеть скрытый резерв, потом – выше: обнаружить его среди многих подобных, увидеть, чем оно лучше других и чем, не дай Бог, уступает – это плохо, но это нужно знать; и, наконец, движение в сторону – к клиенту, партнеру, конкуренту: что мы предложим? чем прельстим? не попадем ли в ловушку? не напустим ли благостных пузырей сверх меры? И дальше: что за люди? чего хотят? что дадут? а что могли бы? И еще: с кем связаны? от кого зависят? и кто зависит от них?

Он уже привык создавать и оценивать общую картину, именно таким способом настраивая себя перед новыми контактами; и в данный момент душ был наилучшей средой для совершения этого мысленного полета. Нелепая сцена, разыгравшаяся на кухне, осталась далеко позади. Быстрые струи, острые, сверкающие, как серебряные спицы, неустанно сканировали сложную поверхность его тела, возбуждали активные точки и активизировали пассивные, и блестящая кожа благодарно откликалась, становилась бодрой, молодой, упругой; мириады нейронов приступали к действию, источали сигналы, искали друг друга в пространстве и, найдя, превращали аморфные, вялые цепи уставшего тела в цельную, многослойную, прекрасно организованную и готовую к эксплуатации информационную сеть. Картина бизнеса перестала быть упражнением для мозга. Проецируясь на весь обновляемый организм, она обретала четкость, масштаб и необыкновенную легкость для навигации и воздействия.

Полотенце завершило процесс творения, сообщив возрожденной системе начальный кинетический импульс; стакан сока, трансформированный по закону химии, снабдит энергией телефонный разговор. Нагрузку завтрака вернее будет принять после разговора, не обременяя систему лишними процессами. Энергетический план был составлен. Филипп надел халат и шлепанцы. Бумага и карандаш для таких случаев всегда имелись на кухне. Филипп зашлепал по лестнице вниз, нимало не отвлекаясь на мысли о том, достаточно ли на сей раз его внешний вид будет уместен при Деве.

* * *

– Итак, – сказала Ана, и взгляд ее мечтательно затуманился, – посмотри на нашу семью. Муж, умный, красивый и удачливый в делах, жена и сын годами за границей; романтические встречи и путешествия, прекрасная новая квартира в Большом Афанасьевском, при всем при том все здоровы; наконец, сын хорошо устроен, а жена возвращается в Москву, чтобы вместе с мужем благоденствовать в своей прекрасной квартире. Сказка, ведь так? Всем людям на зависть, не правда ли? Хочешь, скажу, – она взяла Веронику за руку, – почему ты моя лучшая… да что там! – моя единственнаяподруга в этом городе? Потому что ты одна мне не завидуешь, и я это знаю.

Я действительно не завидую ей, подумала Вероника; это другое; я люблю ее, нуждаюсь в ней, страстно хочу брать с нее пример… Она нужна мне; но не может ли быть, что я ее таким образом использую – а это разве лучше, чем греховная, но бесхитростная зависть? Нет, отвечала себе Вероника; я чиста перед ней, во мне нет корысти; мне приятно быть открытой перед ней, быть понятной ей и не иметь от нее секретов; мне хорошо, когда она говорит со мной; и это просто восхитительно, когда она держит меня за руку, смотрит мне в глаза и улыбается, легко читая мои столь простые и откровенные мысли.

– Да, дорогая, я прекрасно понимаю тебя, даже лучше, чем ты думаешь, хотя ты и думаешь, что лучше невозможно, – говорила между тем Ана, – потому что ты – это я… десять… даже двенадцать лет назад… Когда у нас с Филом было плохо… а плохо было, это я расскажу тебе тоже, – она усмехнулась жестко, почти зло, потупилась на секунду, но сразу же овладела собой и с прежней приветливостью посмотрела в глаза Веронике, – мне было проще общаться с другими женщинами; конечно, мне было жаль себя, было как бы стыдно, особенно первое время… а потом я подумала: перед кем? Перед ними? Но ведь они такие же, как и я. У каждой свои проблемы. И мне стало легко. Мы были равны – не слишком счастливые, не слишком несчастные – и они тоже относились ко мне ровно, легко и даже, можно сказать, искренне. Нам было в чем посочувствовать друг другу.

Взор Аны опять затуманился, скользнул на минутку вовнутрь, вглубь, в те далекие годы; светлая и нежная улыбка легко тронула ее изумительный рот, и Вероника, как всегда, удивилась, насколько по-разному может улыбаться ее обожаемая подруга и собеседница.

– Но потом все изменилось. Я стала счастливой, – сказала Ана так же запросто, как сказала бы, например: «я стала сыта». – А они оставались прежними. Знаешь, женщине не дано скрывать от других свое счастье. Оно прямо-таки лезло из меня, и они это видели. И отдалились. Некоторые – из зависти, из-за своей натуры… Они фальшиво радовались моему счастью, и я сама отошла от таких. Большинство же тех, с кем я общалась, были неплохие и даже очень милые женщины, мы могли провести вместе время, поговорить о чем-то конкретном или возвышенном, но настоящей душевной близости у нас уже не возникало. Может быть, это оттого, что им не в чем было мне посочувствовать, – задумчиво предположила Ана, – ну, а принимать мое сочувствие односторонне… унизительно, что ли… или они считали его фальшивым? Может, я просто разучилась сочувствовать с тех пор, как стала счастливой?

– Но сейчас, – осторожно заметила Вероника, – у тебя, кажется, получается…

– Ты думаешь? – с сомнением в голосе переспросила Ана. – Сочувствие, дорогая, это когда делятся несчастьем. Это мы все… и с большим удовольствием… А чтобы делиться счастьем? Я, например, не хочу. Ни с кем. Вот просто не хочу, и все.

– По крайней мере честно, – сказала Вероника. – Но жаль.

Ана хмыкнула.

– Жаль? Да это и невозможно, даже если бы я хотела. Ну, как ты это представляешь себе? Надумала я, допустим, уделить тебе кусочек своего счастья. Это как? Денег дать? Мужика одолжить на ночь?

Двое русских бизнесменов за соседним столом, видимо, уловили последнюю фразу Аны (сказанную и впрямь не без некоторой излишней экзальтации), повернулись разом, как по команде, и заинтересованно оглядели обеих дам.

– Да, ты права, – сказала Вероника, немного подумав. – Отчего же мне так хорошо с тобой? Разве ты мне не сочувствуешь?

– В чем? Мы обе счастливы, дорогая. Мы не нуждаемся в сочувствии. По большому счету, нам немного нужно друг от друга. Общение и взаимопонимание – вот и все. Этим мы делимся, поэтому нам и хорошо. Видишь, как просто.

– Да, – вздохнула Вероника.

Что будет, подумала она, если мне понадобится помощь? Не мелкая услуга, какими мы обмениваемся по ходу общения, а настоящая помощь? Поможет ли Ана? Да, она красива, умна, обворожительна; она, конечно, счастлива; но вот добра ли? Ах, Анютины Глазки!.. «Делиться счастьем ни с кем не хочу». От нее иногда веет таким холодом… Как грустно! Похоже, счастливые люди должны быть эгоистами. Может быть, доброта и счастье несовместимы?

– Ты обещала о плохом, – напомнила она.

Ана нахмурилась.

– Нет, это в другой раз, это тяжело… Я обещала рассказать тебе, в чем секрет моего счастья. Еще один эспрессо, пожалуйста, – улыбнулась она склонившемуся над столом официанту, – и один капуччино… ведь тебе капуччино, я правильно угадала, дорогая?

Конечно, правильно, с тоской подумала Вероника. Как же ты можешь не угадать? Совершенство Аны временами приводило ее в отчаяние. Никогда ей не стать такой... Внезапно – впервые такое произошло – она разозлилась, и маленький, капризный бесенок овладел ее существом.

– Почему ты решила? – спросила она с детской интонацией, бессознательно копируя собственную манеру Аны. – Именно сейчася бы с удовольствием тоже выпила эспрессо. Два эспрессо, – важно сообщила она официанту, сделав ударение на слове «два».

Анютины Глазки обескураженно затрепетали.

– Просто мне казалось, я знаю твои привычки… Прежде бы ты заказала капуччино. Мы меняемся…

В ее голосе даже зазвучала легкая печаль, и Веронике стало стыдно за свою недостойную, мелкую выходку. Она дотронулась до руки подруги.

– Дорогая, ты откроешь мне секрет своего счастья, или нет?

Раньше она реже называла меня «дорогая», подумала Ана. Это было мое слово. «Ника» – для задушевной беседы, «дорогая» – для досужей болтовни… Последнее время «Ника» звучит все реже, подумала она с горечью. Допустить, чтобы отдалилась единственная, бесценная подруга?..

– Конечно, Ника, милая, – сказала она с порывом в голосе и душе, – более того; я передумала и решила рассказать тебе о плохом, потому что иначе ты, пожалуй, поймешь меня неполно. Помнишь ли, – продолжала она со слегка лекторской интонацией, в то время как Вероника превратилась в слух, – как двадцать лет назад жили простые люди? Возможно, и помнишь; тебя брали в очередь, чтобы доказать, что ты существуешь физически, но все же это были заботы не твои, а твоих родителей. Чтобы купить еду, требовались не столько деньги, сколько стояние в очередях, талоны, знакомства или хитрости. Некоторые, например, добывали справки, что у них свадьба или похороны, по этим справкам можно было купить водки, сгущенки, колбасы. Саша был маленький, и чтобы купить молоко, мы с Филом в пять утра занимали очередь в магазин «Диета». Представь себе темную зимнюю улицу, морозный ветер, злую толпу, часами жмущуюся к запертому входу в магазин, и что творилось, когда магазин наконец открывался… а потом могло и не хватить… А чтобы купить вещь, нужны были, наоборот, большие деньги; было нормальным отдать месячную зарплату за сапоги… Люди уже забыли, что все это было, но ведь это продолжалось десятилетиями, впереди не было видно никакого просвета, и предполагалось, что так пройдет вся жизнь…

Ана все-таки закурила третью сигарету.

– У нас никогда не было ни блата, ни денег. Кто мы были такие? Муж – инженер-асушник (АСУ – это значит автоматизированные системы управления; уж не знаю, говорят ли так теперь). Жена – экономист… В институте я подавала надежды. Некоторые из тех, с кем я училась, стали сейчас очень богатыми и известными людьми… Меня интересовали сугубо научные проблемы; я стала знатоком в узкой области, напечатала несколько статей; звали в аспирантуру, но тут – семья, ребенок… Потом, через много лет, пошла куда попало, лишь бы поближе к дому и чтоб хоть что-то получать… Да, – усмехнулась она, – невысок был рейтинг нашей семейки. Положение в обществе определялось тем, что ты можешь украсть на работе, а что могли украсть мы? Разве кусок перфорированной бумаги – мы его и крали, масло заворачивали в него…

Она помолчала, вспоминая. Лампочки, вспомнила она; кроме перфорированной бумаги, Фил приносил домой лампочки, пока на заводе не случился рейд и его не поймали на проходной с двумя несчастными лампочками в карманах. Это была смешная экономия – лампочка стоила копейки; он тащил их просто потому, что совсем ничего не тащить значило признать себя полным неудачником. Ана грустно улыбнулась и продолжала:

– Скудной и бесперспективной была наша личная жизнь. Мы не могли купить дорогих вещей, поехать в путешествие; Сашенька рос и рассказывал о богатых одноклассниках; я хотела второго ребенка, а Филипп был против; в той ситуации он, возможно, был прав – мы и одного-то растили с трудом, хорошо еще, я шила на машинке… Постепенно у Фила развился комплекс неполноценности. У нас начались скандалы; Фил все чаще срывался на крик, рвал на груди рубашку, все чаще прятал глаза, когда я пыталась поговорить с ним откровенно, по-дружески; все чаще задерживался после работы, начал выпивать, а потом завел женщину, которая, видно, не предъявляла к нему особых требований; возможно, с ней он чувствовал себя уверенней и сильнее… Впрочем, она оказалась не единственной… Послушай, – скривилась Ана, – тебе, должно быть, скучно; я рассказываю такие неинтересные, банальные вещи…

– Нет, продолжай, прошу тебя…

– Я не думала, что будет так трудно все это вспоминать… Стоит ли?

– Бедная Зайка, – Вероника погладила Ану по руке, – ну, если уж тебе совсем невмоготу… Но я очень хотела бы… Это важно для меня тоже… Я настолько понимаю тебя, честное слово!

– Понимаешь? – с сомнением переспросила Ана и, поколебавшись, решила продолжать. – Что ж, допустим; тогда тебе легче понять тот неожиданный, сумасшедший энтузиазм, который мы оба испытали, я и Фил, когда положение изменилось и мы вдруг увидели, что с помощью наших скромных специальностей мы можем зарабатывать приличные деньги и жить красиво. Начальнички на его работе создали кооператив, и им потребовались люди, умеющие не только воровать, но и работать. Так началась деловая карьера у Фила; а через пару месяцев выяснилось, что кооперативу нужен бухгалтер – смешно, но они не смогли найти бухгалтера-универсала во всей своей огромной заводской бухгалтерии. Фил поговорил со мной… я немножко поучилась, в основном сама… и через какое-то время мы уже работали вместе. Как-то незаметно кончились у него бабы и выпивки – вначале просто времени стало нехватать… а потом, видно, и потребности…

Легкая улыбка тронула губы рассказчицы.

– Однажды вечером, после трудного дня, мы лежали в постели и обсуждали какую-то особенно сложную производственную проблему. Мы долго искали решение и не могли найти; наконец, зациклившись в рассуждениях, мы решили прекратить разговор и пожелали друг другу спокойной ночи. Но я не могла заснуть, была слишком возбуждена проблемой и продолжала прокручивать ее в голове, пока мне не показалось, что решение найдено. Первой моей мыслью было поделиться с Филом, однако, глянув на него, я увидела, что он уже заснул; тогда я решила записать свои мысли, чтобы, не дай Бог, не забыть их наутро. Я тихонько выбралась из постели, переместилась на кухню и медленно написала несколько строк на куске перфорированной бумаги. После очередной из этих строк, оторвав взгляд от бумажного листа во время напряженной работы мысли, я вдруг увидела Фила, который стоял в проеме кухонной двери и смотрел на меня с любовью и нежностью. Я что-то начала объяснять, но он не стал слушать, схватил меня и потащил в постель; мы трахнулись с чувством, какого у нас никогда прежде не было, даже в наш коротенький медовый месяц за много лет до того; помню, в середине полового акта я все-таки рассказала ему свою основную идею – по-моему, в продолжение моего рассказа его потенция даже слегка увеличилась. А потом мы полночи не могли заснуть, все разговаривали; мы отправились на кухню, выпили, завершили обсуждение производственных проблем и перешли к общим темам… Знаешь, – усмехнулась Ана, – о чем мы говорили, вернувшись наконец в постель? О базисе и надстройке. Наша семейная экономика была базисом, а любовь, значит, надстройкой; мы пытались понять, что с нами происходит – мы еще боялись поверить в возрождение нашей любви – и в марксистских категориях анализировали события прошлого и настоящего. Вот тогда-то, в этот вполне мелодраматический момент, я впервые почувствовала, что могу быть счастливой.

Вероника вздохнула мечтательно.

– Но это только первый акт мелодрамы, – довольно-таки зловеще заметила Ана. – Слушай дальше, раз уж тебе так интересно…

* * *

После человеческого муравейника под названием Пуэрта-дель-Соль Филипп ожидал, что по всей Испании их будут сопровождать толпы таких же, как они, туристов.

Но Толедо был пуст, или почти пуст; это было странным, но приятным сюрпризом. В ресторанчике под тентом они поимели плотный обед с видом на средневековые городские ворота и изрядным количеством красного вина.

В ту свою первую поездку они вообще пили много вина, понимая это как неотъемлемую и законную часть туризма в Испании. Впрочем, это и было в порядке вещей на фоне страшной жары, обычной для испанского августа…

Наступало время достопримечательностей.

3

Когда Давид возвратился, чтобы благословить дом свой, то Мелхола, дочь Саула, вышла к нему на встречу и сказала: как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!

И сказал Давид Мелхоле: пред Господом, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля; пред Господом играть и плясать буду;

и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен.

И у Мелхолы, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее.

2-я Царств, VI, 20-23

А свой дом Соломон строил тринадцать лет и окончил весь дом свой.

И построил он дом из дерева Ливанского, длиною во сто локтей, шириною в пятьдесят локтей, а вышиною в тридцать локтей, на четырех рядах кедровых столбов; и кедровые бревна на столбах.

3-я Царств, VII, 1-2

И услышала Гофолия голос бегущего народа, и пошла к народу в дом Господень.

И видит, и вот царь стоит на возвышении, по обычаю, и князья и трубы подле царя; и весь народ земли веселится, и трубят трубами. И разодрала Гофолия одежды свои, и закричала: заговор! заговор!

4-я Царств, XI, 13-14

Взгляд Девы встретил Филиппа сразу же, как только он появился на кухне. Ничего не выражалось в этом взгляде – ни боязни, ни легкой вины, ни даже скрытой насмешки над тем, что произошло ранее. Она просто смотрела на него своими светлыми глазами, смотрела спокойно и внимательно, слегка изучающе, готовая услышать что угодно – приветствие, просьбу, приказ.

Но Филипп уже, как автомат, действовал в режиме рабочей программы. Ему было не до Девы; он посмотрел на нее молча, и взгляд его тоже не выразил ничего.

– Доброе утро, – сказала она тогда и слегка улыбнулась. – Будете что-нибудь – чай, кофе?

Он в первый раз услышал ее голос. Он попытался его оценить и рассердился на себя за то, что тратит активизированный мозг на это несвоевременное занятие. Ему пришло в голову, что им предстоит общаться. Он поморщился. Следовало установить отношения, а заниматься этим сейчас у него не было ни желания, ни времени.

– Стакан сока, пожалуйста, – распорядился он, как будто она официантка или секретарша, и сел за стол. – Как тебя зовут?

– Марина, – ответила Дева. – Апельсиновый?

Он хмыкнул.

– Там другого и нет. – Он подумал, что полагалось бы все же представиться. «Звать меня будешь Филипп» – так, что ли? Но он же не знает, какие инструкции Дева получила от Зайки. Если Зайка велела называть ее «Анна Сергеевна», то тогда он должен быть, соответственно, Филипп Эдуардович. О, черт, как все это несвоевременно, отвлекаться на эти проблемы… А если просто «Анна»? Тогда «Филипп Эдуардович» будет звучать глуповато. – Скажи, Марина, – спросил он, – как ты будешь звать мою жену? Как вы договорились?

– Она сказала, что я должна называть ее «Ана».

Она четко произнесла – «Ана», с одним легким «н». Необычный звук резанул слух Филиппа.

– Именно так, – уточнил он, – «Ана» с одним «н»?

– Да, – ответила Дева, наливая сок, – она… вам со льдом или без?.. она специально попросила обратить на это внимание. Она сказала, что там, где она долго была, ее называли «Ана», и что она привыкла к этому и полюбила.

Что еще за новости, подумал Филипп.

– О’кей, – буркнул он, – в таком случае я для тебя Филипп. Два «п» на конце, – не удержался от проходной шпильки, – обрати внимание: когда одно, я не люблю.

Дева засмеялась глазами. Это у нее вышло просто обалденно: не издала ни звука, даже почти не улыбнулась… а тем не менее засмеялась. Филипп удивился. Он видел такое только в кино.

Он бы удивился еще больше, если бы каким-то чудом подслушал ее мысли. Никакой ты для меня не Филипп, думала она. Ты для меня или Господин, или никто – скоро узнаю точно; третьего быть не может. Если ты никто, я уйду и никак называть тебя не буду. А если ты Господин, ты не заставишь меня называть себя как-то иначе; что же при этом произносит мой язык, то не имеет для меня никакого значения – пусть хоть Филипп, раз ты этого хочешь.

Видно, ход странных мыслей все же как-то отразился в ее глазах, потому что Филипп что-то уловил, насторожился, не понял ничего и оттого испытал легкую досаду.

– Ладно, – сказал он, – познакомились; а теперь давай не мешать друг другу.

Дева кивнула и молча подала сок.

Филипп взял сок и карандаш, набрал Полоновского.

– Да?

– Это я. Говори данные.

Вальд продиктовал.

– Все, звоню.

– Эй, – крикнула трубка, – погоди! Ты когда сам планируешь появиться?