Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 77 страниц)

* * *

Время тянулось как никогда. Она спала недолго. Проснулась, стал ходить по дому, как заведенная, делать малозначащие дела. Думать не смогла ни о чем. Хотелось проспать все это время, вычеркнуть его из жизни.

Только бы!..

Припоминала разговор, анализировала. Пыталась найти подвох и не могла. Неужели все уляжется? Она очень быстро вошла в роль подозреваемой, преследуемой, гонимой. Может быть, так же быстро и выйдет обратно… Может быть. Но не раньше, чем вернется Отец.

Стала думать о переезде, чтоб хоть о чем-то. Что она в этом понимала! Куда, что брать с собой, что продать, что бросить… Она даже не знала, на кого записан – или как это называется – дом, в котором она родилась и провела всю свою жизнь.

Наступил вечер, и она поняла, что сегодня Его уже можно не ждать.

Наступило утро.

Она снова ждала, и Его все не было. Внезапно тело ее ощутило бешеную жажду ласки, действия вообще. Она встала перед зеркалом, сосредоточилась, медленно обнажилась, приняла непотребную позу и, упиваясь отражением темно-розовых внутренностей, испытала сильнейший оргазм, и вслед за ним, уже сидя на полу – еще один, мягкий и долгий, не менее чем на час лишивший ее мыслей и чувств – на целый час, отвоеванный у мучительного ожидания.

Но час прошел, а Его еще не было. К обеденному времени ее затрясло. Она легла на кровать и крупно дрожала, не зная, что делать, и не в силах овладеть собой. Встать опять к зеркалу или хотя бы заплакать не было ни сил, ни желания.

Она решила немедленно бежать в участок. Может быть, что-то стряслось. Может, они передумали. Она не хотела ждать еще один вечер, еще одну ночь и еще одно утро.

Она побежала. На улицах встречались редкие люди. Полузнакомые, незнакомые совсем. Она бежала по лужам, не замечая их, шлепая по воде и создавая вокруг себя брызги; люди шарахались от нее; ни один, конечно, не поздоровался. Она пробежала с километр, устала и перешла на быстрый шаг. Больше всего ее почему-то пугала мысль, что сейчас, в эту самую минуту, Его могут какой-то другой дорогой привезти домой. Она успокаивала себя. Если так и случится, Он должен дождаться ее дома. Еще была опасность не застать участкового.

Она дошла до Починок, дошла до участка и зашла в него. Удача – Семенов был на месте. Он был занят. Ей велели ждать.

Последние дни она только и делала, что ждала.

Где-то здесь, за крашенными темной зеленью стенами, находился ее Отец. Где-то здесь… Она не знала устройство участка. Ожидая, пока Семенов освободится, она обошла участок кругом, заглядывая в окна и пытаясь увидеть Отца.

Наконец, Семенов освободился.

– А, это ты… Заходи.

Он смотрел на нее так, будто они с Петровым вчера утром не приезжали к ней домой и он не говорил с ней почти по-человечески.

Может, он такой в стенах участка, подумалось ей.

– Слушаю.

– Я хотела бы узнать… что теперь… – Как тогда, во время разговора, ей трудно было подбирать слова. – То есть, когда мне ждать отца… и ждать ли вообще, – добавила она мрачно.

Он покрутил в руках карандаш.

– Вы специально приезжали, – напомнила она. – Я думала, мы… договорились, что ли…

Семенов выглядел слегка озадаченным.

– Не все так просто.

Она молчала, надеясь, что он объяснит.

– Люди спрашивают, интересуются… Одни говорят: с глаз бы их долой, и делу конец. Но есть и другие…

Он замялся.

– Приходят и нудят: ну че там, Семеныч, когда извращенца будешь сажать? Очень хотят суд и все такое прочее.

Он с раздражением бросил карандаш на стол.

– Представь себя на моем месте. Я – лицо официальное. Я его сейчас отпущу, а на меня – телегу: покрывает, фактически, уголовных преступников. Ведь это самосуд. Фактически.

Она, видно, ожидала чего-то такого – не могло, не могло быть все настолько легко! – и отнеслась к сообщению довольно спокойно. По крайней мере, что-то определенное. Как говорит Горбачев, процесс пошел.

– То есть… ничего нельзя сделать? Будет суд, да?

Семенов хмыкнул, покрутил головой:

– Не факт.

– Как же быть?

– Думаю, – пожал он плечами. – Может, я бы и смог объяснить этим… экстремистам… – Он вроде как раздумывал, взвешивал что-то. – В принципе, их немного…

Она пыталась постичь ход его мысли.

– Но они все же есть, – констатировал он. – Теперь, скажем, я его отпускаю. Все свидетельские показания – долой. Объясняю: товарищи дорогие, не до извращенца мне. У меня тут и без него…

Он собирался продолжать воображаемую речь, но передумал, досадливо сморщился, махнул рукой.

– А тут вы р-раз – и не уехали.

– То есть как? – удивилась она.

– Очень даже просто. Ты сейчас наобещала мне: уедем, мол… и так-то не задержались бы…

– Ну…

– Сгоряча наобещала. В состоянии возбуждения.

– …

– А как возбуждение пройдет, да как встанут проблемы – куда ехать, да с домом как быть, да с работой, со школой… Много проблем! Тут вы и подумаете: а стоит ли? Подумаете – забудется, мол… быльем порастет… с соседями вы и так-то не особенно ладили – теперь, конечно, ясно почему… Глядишь, между тем и остались.

– Да вы что, – сказала она. – Это невозможно.

Он невесело усмехнулся.

– Все возможно.

– Давайте я вам… расписку напишу…

Он опять усмехнулся.

– Думай, что говоришь. Какая расписка? Участковому. Обещаю, что уедем, в обмен на ваше согласие не возбуждать уголовного дела. Меня за эту расписку… – Он показал рукой. – К тому же, ты вообще несовершеннолетняя. Мало ли что ты пообещала. Глава-то семьи – отец. Ты обещала… а ему видней… он твое обещание взял да похерил…

Она молчала, пытаясь придумать, как его убедить.

– И стали Осташковы жить-поживать, – продолжал между тем участковый. – Тогда уж сюда не только те зачастят… ну, экстремисты… а и которые сейчас меня подбивают его отпустить. Как же так, скажут, Семеныч? Ты нам что обещал? Обещал, что уедут они. А они и не думают уезжать. Так не пойдет, дорогой… И получится, что я хотел сделать как лучше, в том числе и для вас, а вышли из этого для меня о-очень большие неприятности.

– Если мы не уедем, вы снова можете дать ход делу, – предположила она.

– Могу, – покачал он головой, – а прокурор спросит: почему не сразу? Что мне сказать, а? Договорился с преступниками, сказать? Голову в петлю сунуть?

– Что же делать? – спросила она умоляюще. – Как мне вас убедить? Давайте я с ним поговорю… Давайте я начну переезд… Посоветуйте! Сами сказали – для всех будет лучше!

– Есть порядок, – сказал Семенов внушительно. – Сейчас твой папаша задержанный. Даже не арестованный. Держать его здесь разрешается трое суток. Поняла? Не больше. Они истекают завтра.

– Значит, завтра вы все же отпустите?

– Раскатала губу, – зло сказал участковый. – Я тебе объяснил, как человеку: отпущу – могу нажить неприятности. Завтра, если ничего не случится, я должен завести дело, тогда он будет уже обвиняемый. То есть – следствие, суд. А ты говоришь – начну переезд. Или ты переедешь до завтра?

– Я поняла, – убито сказала она. – Но что же мне делать? Может быть, есть какой-нибудь способ…

– Сказал же, думаю. – Он помолчал. – Мог бы, наверно, придумать какой-нибудь ход… но чтоб я был на все сто уверен, что никакого обмана… что сразу же, сразу же…

– Я согласна на что угодно, – сказала она.

И тут же как бы со стороны услышала, насколько двусмысленно звучат ее слова. Что ж… Пусть понимает как хочет. Если вдруг он потребует… я дам ему все, все что захочет.

Семенов уловил ее мысли, медленно заулыбался.

– А скажи-ка… между нами, девочками…

И, пригнувшись к столу, с внезапным жадным блеском в глазах спросил пониженным голосом:

– Все-таки – он вынуждал, или… ты сама?..

– Я девственна, – сказала она, глядя на него прямо и без смущения. – Я вам говорила. Но ради отца согласна на все.

Он негромко рассмеялся, покрутил головой.

– Хитрая ты. Решила, значит, меня соблазнить? Компромат завести? Чтоб потом для Семенова ходу не было?

– Да вы что, – испугалась она, – я в том смысле, что… если что-нибудь написать… подписаться…

Он выпрямился.

– Есть один вариант, – сказал он торжественно. – Есть! Чтоб не я от тебя зависел, а ты от меня. Вот тогда… может быть…

– Какой, какой вариант?

– Напиши на своего отца заявление.

– Заявление? На отца?

– Ну да. Вынуждал, мол… так-то и так-то.

– Обвинить его? – спросила с ужасом.

– Да что здесь такого? – Он удивился. – Не у всех отцы такие… любящие, – ехидно сказал он, – как у тебя. Истязают всяко… Голодом морют, есть… Пишут, пишут на отцов, – сказал он как бы одобрительно. – Еще как пишут… А потом, ты сама сказала, что готова на все.

– Да у вас уже и так полно заявлений.

– Не понимаешь, – сказал он. – Я твое заявление в папочку-то не положу. Я его в карман положу, вот куда. – Он похлопал себя по груди, показывая, куда именно. – Теперь смотри: я твоего папашу отпускаю. Вы не уезжаете. Тогда я достаю бумажку из кармана и снова привлекаю его к ответственности, но уже на другом основании… Ну, видишь ли, одно дело свидетельские показания, а другое – заявление обиженной дочери. Ввиду вновь открывшихся обстоятельств, так называется. Тогда мне пенять не будут, что отпускал.

– Значит, вы мне не верите, – мрачно сказала она, – а я вам должна поверить.

– Думай, что говоришь, – буркнул участковый. – Кто ты и кто я? У меня есть основание тебе не верить! – Он повысил голос. – Вы со своим папашей всех вокруг за нос водили уж не знаю сколько лет, чистенькими казались. Так? Так! – Он обвинял Завет. – Да вы оба, дорогая моя, теперь профессионалы обмана! Вам обмануть – раз плюнуть! Сравниваешь… Я – при должности. Мне обманывать не положено. Да и нет нужды.

Он оскорбленно помолчал и добавил уже поспокойнее:

– К тому же, у тебя и выбора-то нет. Или верь мне, или под суд пойдет твой папаша.

– Я не буду обвинять Отца, – сказала она. – Это подло. Он мне не простит. А даже если… то я сама себе не прощу.

Что-то человеческое на миг мелькнуло в глазах участкового.

– Вот упрямая девка, – процедил он сквозь зубы. – Хочешь помочь… а тут…

Он шумно вздохнул.

– Черт с тобой. Какая б ты ни была… единственно, из уважения к тому, что сказала… – Он помедлил, подыскивая слова. – Давай такое придумаем, чтоб обоим сгодилось.

– Есть другой способ? – жестко спросила она.

– Ну, пусть не заявление. Допрос потерпевшей – устраивает?

– Я не считаю себя потерпевшей.

– Закон считает!

– А что считал закон, – спросила она, – когда здешние били меня и хотели изнасиловать?

Оба зло помолчали.

– Хорошо, – устало сказал он, – объяснение дашь? По свободной форме?

– Объяснение, заявление… Какая разница?

– Большая разница, – сказал он, – заявление обязывает нас завести дело, – а объяснение, это так… можно реагировать, можно нет… Для меня, если что, будет вновь открывшееся обстоятельство, а для тебя – уж во всяком случае, не обвинение отца. Просто подтверждение тому, что и так уйма народу видела.

Она думала.

– Если хочешь знать, – сказал он, – я вправе прямо сейчас официально потребовать у тебя объяснение.

Она взялась за голову обеими руками.

– Учти, – добавил он угрожающе, – сейчас не согласишься, больше не предложу ничего.

– Давайте бумагу, – сказала она сдавленным, чужим голосом.

* * *

Ее посадили писать в другой комнате. Стояла задача: положить Царство на бумагу. Предать? Невозможно. Нужно было найти способ написать бумагу без предательства.

За полчаса она последовательно исчеркала два бумажных листа, с двух сторон каждый, и попросила еще, чтобы в итоге создать десяток строк, а потом еще полчаса просидела, ожидая, пока Семенов освободится. Вокруг нее совершались какие-то дела. Входили и выходили какие-то люди. Она тупо смотрела прямо перед собой. Время, не заполненное действием, перестало иметь для нее значение.

Семенов прочел листок *)и отложил в сторонку.

– Ты надо мной издеваешься.

– Я написала то, что есть.

– Мне нужны факты, которые я мог бы считать вновь открывшимися обстоятельствами для возбуждения дела. Покажи мне в твоем сочинении хоть один такой факт.

Ей вдруг захотелось плакать. Перед ней не Семенов сидел, а огромная, бездушная государственная машина. Она не была готова к поединку с этой машиной.

– Откуда мне знать, какие факты вы сочтете… вновь открывшимися…

Она заплакала.

Он дал ей стакан воды.

– Успокойся… Давай доделывать, раз уж начали. Вот ты пишешь: «с детства». С какого еще детства? Ты Лев Толстой, что ли? Дату, пожалуйста, то есть год смерти матери. Дальше: «более тесные отношения». Хорошая формулировка; однако требуются подробности. «Никогда не вступали в половую связь» – это, по крайней мере, конкретно. А что такое «тесные отношения»? Спали вместе или порознь? Обнажали половые органы в присутствии друг друга? Удовлетворялись ли совместно по-другому, нежели половой связью? Как именно? Так-то! Пакостничать небось сумела – теперь слова ищи, раз уж так сильна в литературе. Форма тоже… Сверху надо написать: «Участковому оперуполномоченному пос. Великие Починки», а в начале текста – «по существу того-то и того-то объясняю следующее». В конце – подпись, разборчиво… Поняла?

– Послушайте, – ей пришла в голову новая мысль, – зачем вам обязательно об этом? Давайте я признаюсь в любом другом преступлении! Не уедем – буду отвечать за то, что не делала. А уедем – порвете его, и дело с концом.

– Не выдумывай, – отрезал он. – Какой мне смысл фабриковать новые дела, когда и того, что есть, за глаза хватает? Да и что ты сейчас сказала… это вообще прямая уголовщина, вот это что.

Она встала.

– Примите меня сразу, ладно? Я быстро… просто скоро конец рабочего дня…

– Сама себя задерживаешь, – пожал он плечами.

Она вышла из кабинета, и все повторилось – бумага, придумывание и зачеркивание, ожидание среди снующих мимо людей – тупое время, выпавшее из жизни.

– По-твоему получается, – пробурчал Семенов, ознакомившись с новым продуктом ее творчества *), – что такой факт происходил всего один раз.

– Где это написано?

– Вот: «Я признаю, что такой факт был на самом деле». Все. А дальше – сплошное оправдание. Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт.

Она слегка покраснела.

– Я не написала, что единственный.

Участковый покачал головой.

– Мне количество этих раз указать, что ли? – огрызнулась она.

– Зачем количество? – спокойно возразил он. – Ясно, что количество ты не считала… Напиши, в каком году случился первый.

– Я не помню! – сказала она злорадно. – Должна специально придумать?

– Ничего не нужно придумывать. Пиши правду.

– А если не помню?

– Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…

– Потому что маленькая была!

– Потому что маленькая была, – устало согласился Семенов, – что угодно, только конкретно.

Кошмар продолжался… Она опять вышла. Опять писала. Опять ждала.

Прочтя бумагу на этот раз *), Семенов удовлетворенно хмыкнул.

– Наконец что-то похожее.

– Все? Вы довольны?

– Смотря чем, – криво улыбнулся он. – Мало мне радости от твоей записки как таковой… Но, учитывая ее назначение…

Он замолчал.

– Ладно, ступай.

– А отец?

– Ты не могла писать еще дольше? Как я тебе его оформлю за десять минут?

Ее глаза наполнились слезами.

– Я до завтра тут буду сидеть.

– Еще чего, – разозлился он, – это тебе ночлежка, что ли?

– Вы обещали…

– Я от своих обещаний не отказываюсь.

Она отрешенно встала. Еще одна ночь была потеряна. Что ж… Завтра так завтра. Только бы не обманул.

– То есть, – уточнила она, – завтра с утра я могу прийти за ним?

– Как хочешь, – пожал плечами участковый.

– Можно мне сейчас повидать его? Ну, хотя бы одну минутку?

– Нет. У нас и условий таких нет, свиданья устраивать.

– Хорошо, а еды передать? Я быстренько бы купила…

– Что положено, он получает. До завтра доживет.

– Но вы выпустите его?

– Выпустим, выпустим…

Она медленно вышла из кабинета, боком, оглядываясь, не отрывая глаз от лица участкового, пытаясь прочесть на нем какую-то заднюю мысль и не видя ничего, кроме усталости. Она открыла дверь и вышла. Постояла немножко в коридоре. Пошла домой.

Участковый же глубоко вздохнул и, заложив руки за голову, с удовольствием потянулся, и усталость разом слетела с его лица. Все, что он говорил ей, было сплошным враньем, но это теперь не имело никакого значения. Имело значение только то, что он все-таки добился желаемого. Она все-таки написала единственную фразу, ради которой он угробил столько времени и сил и которая – дай-то Бог! – будет для него судьбоносным козырем в этот смутный для правоохраны разгар перестройки.

Перевод в уезд, в область? Ну, это вряд ли, если смотреть на вещи реально; однако, новое звание не казалось чудом, а набор поощрений – тем более; и уж во всяком случае – громкое дело, выплывающее из участка исключительно благодаря его ловкой оперативной работе; престижное, да и само по себе интересное дело, о котором заговорят в центре, из-за которого он получит новые связи, станет известен и уважаем; в конце концов просто важное дело, явная веха его славной милицейской карьеры и славного милицейского будущего.

* * *

И опять был тоскливый бесконечный вечер. Опять она была наедине с собой перед зеркалом, и это помогло ей заснуть. Она проснулась под утро и сразу же повторила свой акт, достигнув, как накануне, одного за другим двух разных оргазмов. Она до рассвета сидела, мечтая, как покажет свое открытие Отцу, и загадывая, каков будет оргазм под Его благословенным, волнующим взглядом. Интересно, куда Он захочет смотреть – на нее или в зеркало? Она расскажет о своих новых ощущениях. Они обсудят эту тему. Может быть, пизда внесет новые краски в любовь… Может быть, ей удастся достичь оргазма под Его языком, губами, руками… Много таинственных наслаждений таилось впереди… только бы…

В начале восьмого она двинулась в путь. Ей не хотелось появляться в участке – вдруг Семенов придумает еще что-нибудь; она хотела дождаться, пока Отец не выйдет, чтобы идти с Ним вместе, поддерживая по дороге Его, ослабевшего от плохого питания. Она заняла позицию на боковой улице и стала, как часовой, ходить по ней взад и вперед вдоль палисадничка детского сада, выглядывая всякий раз из-за угла, откуда хорошо просматривалось здание участка. Она видела, как люди входили в участок; видела, как зашел участковый Семенов, и фантазировала, мысленно сопровождая его – сейчас, наверно, спрашивает у дежурного, как дела, расписывается в служебных журналах… а сейчас разбирается с каким-нибудь алкашом, доставленным за ночь… а сейчас отвечает на звонок районного начальства… а сейчас вызывает сержанта Петрова и говорит, что пора оформлять… и вот сейчас, вот-вот Он выйдет… исхудавший, небритый, в помятой одежде…

Ее сердце разрывалось от жалости к Нему, такому уже близкому. Она все дольше оставалась возле угла, почти непрерывно уже выглядывала из-за облупленного штакетника… но Его все не было. Уже было девять часов, а потом десять часов, и на нее уже начинали коситься прохожие, и она поняла, что все-таки придется идти, потому что Семенов наверняка придумал что-то еще и теперь ждет, когда она явится. Шумно выдохнув, она решилась и быстро, бесповоротно пересекла главную улицу. Снова пришлось ждать Семенова. Ждать, ждать, ждать… Трое суток слились для нее в сплошное ожидание, перемежаемое разве что зеркалом; привалившись к зеленой стене против двери участкового, она думала, что, наверно, только в кино сходят с ума от великих потрясений, а в жизни-то самый простой способ сойти с ума – это вот такое бесконечное тупое ожидание.

Семенов освободился, но не пустил ее в кабинет.

– Жди, – сказал.

И она ждала. Со вчерашнего дня это было привычно. Опять мимо ходили люди, носили бумаги, разговаривали непонятно о чем, кто-то смеялся, кто-то курил в конце коридора, все было серо, безлико, опять похоже на сон. Опять появился Семенов, велел зайти в кабинет. Она зашла. Он посадил ее у своего стола, туда же, где и вчера, и вышел. Его долго не было. Она ждала. Потом он вернулся.

– Что, – удивился, – ты еще здесь?..

– Когда? – тихо спросила она.

Он развел руками.

– Теперь уж не меня спрашивай. Я предупреждал…

Сердце на секунду остановилось.

– Где Он?

– Не обязан тебе отвечать в данный момент, – тускло сказал Семенов, – но, чисто по дружбе… Увезли твоего папашу.

– Куда? – крикнула она с надрывом.

– Ясно куда – в Кизлев…

– Как это, почему? Как увезли? Вы обещали…

Семенов вздохнул.

– Иди, девка, домой… да приготовься к чему похуже…

Она задрожала.

– То есть… к чему – похуже?..

– Например, к повестке из отдела… а может, к тому, что следователь к тебе в гости зайдет…

– Вы били его?

Он ухмыльнулся.

– Мы-то нет… а вот в Кизлеве уж не знаю как у него дела сложатся… с соседями по сизо…

– Сизо?

– Ну, следственный изолятор… Теперь там поживет. Ладно, – заспешил он, – что-то заговорился я с тобой, а ведь дел по горло. Ступай, девка, не мешай работать…

– Вы же обещали, – сказала она тонким голосом. – Я писала вчера… как вы хотели… Вы сказали, что этого достаточно… Почему так? Вы обманули меня, да? Вы обманули… Но это же… это же подло, бессовестно!

Семенов уставился на нее круглыми наглыми глазами.

– Вот как мы заговорили! Подло, мать твою за ногу! Да знала бы ты… ну ничего, еще узнаешь…

– Что я ещедолжна узнать? – прошептала она.

Но он уже отошел, не взорвался; посмеиваясь, взял ее за локоток, вывел аккуратно в коридор, дверь кабинета запер и двинулся по коридору. А она осталась, смотрела ему вслед и не знала, как быть. Только адвокат, неведомый уездный адвокат мог быть ей утешением и поддержкой.

Она вышла прочь, не глядя под ноги; добрела до автобусной остановки и стала ждать опять, на этот раз – автобуса. Это было недолго. Пара часов, не более. А потом час в автобусе – полезный, наполненный давкой час, за который она пришла в себя полностью. И еще час, никак не меньше часа до окончания рабочего дня оставался в ее распоряжении в результате того, что она очень быстро – неправдоподобно быстро, за какие-нибудь полтора часа – сумела найти адвоката.

Часть 3. Адвокат

– Что ж, – сказал Корней Петрович, помолчав после окончания ее сбивчивого рассказа, – дело, на первый взгляд, достаточно ясное… Однако вам, Марина, сильно повезло, потому что вы, похоже, попали к тому единственному адвокату, который вам поможет.

Он стоял у окна, по-книжному аккуратный, по-телевизионному утонченный, непохожий на людей из села, волости и даже самого уезда, стоял боком к окну, набивая табаком короткую трубочку – он уже скурил две таких трубочки по ходу ее рассказа, одну вначале и одну в середине, – и посматривал то на трубочку, то на нее с одинаково рассеянным, не очень-то деловым видом.

– Я берусь за ваше дело… точнее, дело вашего Отца…

Он произнес это слово с большой буквы, и тогда она поверила в него, поверила, что он и есть тот единственный. До этого момента он был просто соломинкой, за которую можно и нужно схватиться, но только затем, что делать-то больше нечего. Она рассказывала ему свою странную историю, пытаясь одновременно как бы слушать себя со стороны, и чем дальше она рассказывала, тем глупее и стыдней она себя ощущала, тем безнадежней казалось ей их положение, ее и Отца. Но теперь появлялась надежда.

– Приготовьтесь к обстоятельному разговору, – сказал он, сев за стол, когда нормальное рабочее время истекло и она уже начинала думать, ехать ли ей сейчас домой или устраиваться на ночлег в Кизлеве. – Я буду задавать вам много вопросов. Очень много… и многие будут для вас неудобными, а многие будут казаться вам вообще не относящимися к делу. Вы поняли?

– Да, – кивнула она.

– При том, что некоторые, – сказал он будто сам себе, – и впрямь не будут к нему относиться. У вас есть хоть какой-нибудь документ?

– У меня только метрика… вот…

– Давайте сюда.

Она протянула ему документ и спросила:

– Корней Петрович… скажите, сколько это будет стоить?

Он довольно-таки ехидно улыбнулся.

– Вернемся к этому вопросу позже.

– Но я хочу знать, хватит ли…

– Я сказал, вернемся позже. А сейчас – краткий анализ. Слушай внимательно. Твой случай – сплошной беспредел, никаким законом здесь и не пахнет. Если ты рассказала мне все точно и полностью, то твоего Отца не за что даже задерживать. Это раз.

– Как? – удивилась она. – А растление… связь с родственниками…

– Растление, – пренебрежительно повторил он. – Закону такой термин неизвестен. Все эти мутные формулы про несовершеннолетних, про членов семьи – сплошной бред и рассчитан на идиотов. Есть одна статейка… но она сюда как бы не клеится… О’кей; в конце концов, это лишь задержание; допустим, оно было сделано для острастки, в воспитательных целях. Однако же, участковый не вправе проводить следственных действий, а по-твоему так он дважды собирался тебя допрашивать. Правда, не допросил… но, например, упоминал показания свидетелей… В общем, поведение участкового на первый взгляд… на мойпервый взгляд, – поправился он, – нелепо. Это два, заметь. Наконец, если даже этот не очень понятный пока Семенов и мнит себя то ли шерифом округа, то ли полицией нравов, все равно районная прокуратура не могла идти у него на поводу и выдавать ордер на арест по указанному основанию. Это три. Вывод?

– Отца должны освободить? – предположила она.

Корней Петрович медленно покачал головой. Он взял со стола очень красивую зажигалку, раскрыл ее и, перевернув над трубочкой, извлек из зажигалки бледно-голубой конус пламени, сопровождаемый шипящим звуком. Ей не доводилось видеть таких зажигалок даже по телевизору. Он раскурил трубочку от этого перевернутого шипящего пламени и поднял взгляд на нее.

– Не так-то просто. Рассмотрим два варианта. Первый: Семенов наврал тебе про сизо. Никакого сизо нет, и Отец так и содержится в участке. Трое суток истекают через несколько часов, а потому сегодня вечером Отца обязаны отпустить. Про сизо Семенов сказал тебе все для той же острастки, а может, просто из вредности – в общем, чтобы повернее вы с Отцом уехали из деревни. Для этого же – издевательство с объяснением. Тогда да, твой вывод правильный; я вам не нужен; сегодня Отец вернется домой, и человеческий мой вам совет – побыстрей укладывать чемоданы.

Она вдруг подумала, что первый раз в жизни разговаривает с человеком – не Отцом – без утайки. Это было странно. Это было против Завета: она верилаему. Он говорил сочувственно, он понимал ее, а она так нуждалась в понимании. Она так устала таиться. Она желала довериться ему, раскрыться перед ним. То есть – согрешить, нарушить Завет. Нарушение же Завета – она уже убедилась на горьком опыте – к добру не ведет, а лишь к позору и погибели. Значит – нельзя?

Но ведь дело было не только в ее желании довериться. Она бы справилась с этим желанием; в конце концов, оно было значительно слабее жажды ласки, охватывающей ее по вечерам. Дело было в Цели, в необходимости освободить Отца. Похоже, что Корней Петрович действительно мог помочь ей. Но не лукавство ли это? Не змей ли нашептал его приятными устами: «Я единственный, кто тебе поможет»? Откуда знать? У нее не было выхода, кроме как доверяться. Печально…

Нарушив Завет, она была вынуждена нарушать Его снова и снова. Это была кара за грех. Но не только. Это могло быть указанием на тщетность ее усилий, недостижимость Цели. Погибель, если так; но она должна, обязана была пытаться, даже воздвигнувши Цель над Заветом – до той поры, пока Цель не выполнена. Два дня назад, в темном погребе, в опоганенном платье, она назначила Завет средством. Все правильно. Цель выше средства, даже если средство – Завет. Это не было новым грехом; она должна была довериться этому человеку.

– Возможно, впрочем, – продолжал между тем Корней Петрович, по всей вероятности не замечая работы ее мятущейся мысли, – что Семенов сегодня не отпустит Отца – просто нарушит закон, задержит Его в КПЗ дольше положенного. В этом случае уже наше дело обратиться в прокуратуру; здесь я вам слуга и помощник, случай этот очень прост и ведет все к тому же правильно указанному тобой финалу, то есть к освобождению Отца.

Он попыхтел своей трубочкой, немного подумал и заметил:

– Данный подвариант я бы лучше не принимал всерьез, так как единственным основанием для него явилось бы служебное несоответствие Семенова. То есть, например, что он идиот, неуравновешенный человек, а может, попросту лихоимец… Припомни еще раз его намеки, жесты, интонации: ты уверена, что он не вымогал взятки?

Она вспомнила свою неудачную фразу.

– Деньги – нет.

– А что – да?

– Я упустила один момент, как-то забыла… Вышло так, что я ему чуть ли не предложила себя.

Корней Петрович оживился. Смущаясь, она рассказала ему эпизод, включая масленый вопросик Семенова.

– Что ж, – сказал он, – корыстный мотив отпадает; в таком случае, возможно, цель вас изгнать настолько сильно овладела этим человеком, что ради нее он мог и нарушить закон. Если так, то я должен тебя предупредить, что Отец твой находится в данный момент в опасности. Ему могут причинить вред перед тем, как отпустить на свободу.

Она вздрогнула.

– Могут бить?

Он чуть-чуть качнул головой утвердительно, и по его серьезному взгляду она поняла, что могут не только бить, могут сделать что-то вообще страшное. Ей стало жутко.

– Может быть, нужно поехать…

– Бесполезно, – сказал он, – это из области психологии; чтобы сделать что-нибудь в этом роде, Семеновым должен овладеть амок, а тогда наши усилия могут только напортить… Ты встречала такое слово – амок?

– Да… у Стефана Цвейга…

– Похвально, – одобрил он с легкой улыбкой, – для твоей глуши даже удивительно…

О чем мы говорим, ужаснулась она. О Цвейге в глуши… в то время как Отцу угрожает страшная опасность…

– Я не поеду, – сказал Корней Петрович, внимательно глядя на ее лицо и на этот раз уже, кажется, читая на нем все ее нехитрые, естественные мысли, – хотя бы потому, что я адвокат, а не оперативник. Да и поздно… неизвестно, когда доберемся… и попросту страшно… – Он спокойно перечислял причины, по которым не хочет связываться со спасением Отца; она на секунду его возненавидела, а потом подумала – за что? Кто она ему? Спасибо, что вообще стал разговаривать… да еще сверх рабочего времени… да еще правдиво, не утаивая своих мыслей, какими бы они ей ни казались…

Она встала.

– Я должна бежать.

– Не советую, – веско сказал он, – потому что тебе тоже опасно. И вдобавок ты меня не дослушала. Возможно, через пять минут у тебя будет совершенно другой настрой. И другие идеи.

Она покорно села на стул и сложила руки на коленях.

– Мы не рассмотрели второй вариант, который, честно говоря, кажется мне более вероятным. А именно: Семенов не наврал про сизо. Значит, Отец здесь, в Кизлеве. Значит, прокуратура выдала ордер на арест. Мало оснований считать, что Семенов заразил прокуратуру амоком. Следовательно, существует некое подозрение.

– Не понимаю.

– Ему что-то шьют – такой язык понятен?