Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 77 страниц)

– Кажется, – сказала она. – А… это никак нельзя проверить… ну, узнать, здесь Он или нет?

Корней Петрович посмотрел на нее испытующе, раскурил потухшую трубочку, встал из-за стола и неожиданно вышел из комнаты.

Она сидела оцепенело, представляя себе жуткую картину издевательств в участке. Она представила себе, как сержант Петров срывает с Отца одежду и своими грязными ручищами притрагивается к Царю. Он хладнокровно сдавливает Отцу яичко – слегка, чтоб поглумиться вначале. Такое беззащитное, теплое, родное яичко… Отцу больно. Она знает, что это ужасная боль. Отец молчит. Не стонет, не унижается перед ними. Тогда Петров сдавливает яичко сильнее. Отец не сможет сдержать стона… но Он не будет молить их о пощаде… О, только не это. Только бы сизо. Только бы Он оказался в хорошем, милом сизо. Петров… яичко… еще сильнее… Отец теряет сознание. О-о-о, ужас… Ей стало дурно. Потемнело в глазах; она чуть не упала со стула. Она пришла в себя от чьих-то хлопот. Ее трясли за плечи и поднимали ей голову, поддерживая подбородок. Она похлопала глазами, возвращая себя в адвокатскую комнату, и увидела прямо перед собою граненый стакан с водой.

Она отпила несколько глотков и немо уставилась на Корнея Петровича.

– Он здесь, – сказал адвокат.

Она схватила его за руку.

– Слишком много Цвейга, – поморщился Корней Петрович, – вам это не идет, милая барышня. – Он осторожно, но решительно высвободил свою руку, поставил стакан на стол, обошел его, уселся и взял в руки трубку и зажигалку. – Итак, по моим сведениям, Отец ваш действительно в сизо, – повторил он, раскуривая трубку, – а потому ситуация упростилась и усложнилась одновременно. Теперь совершенно очевидно, что моя работа потребуется. Для того, чтобы приступить к делу, мне нужно соблюсти некоторые формальности, но я могу сделать это и завтра. Тебе уже в том повезло, что ты нашла меня; но еще больше тебе повезло, что я сейчас не в процессе, то есть у меня нет срочных обязательств перед другими клиентами, а значит, завтра же я могу заняться делом по существу. Это будет означать прежде всего продолжение беседы с тобой, поскольку, как я уже тебе говорил, от тебя требуется много дополнительной информации. Ты можешь приехать завтра, но тогда я смогу уделить тебе время только после обеда, то есть один день мы потеряем. Вместе с тем, учитывая твое отдаленное местожительство, я готов продолжать эту беседу прямо сейчас, но только у меня дома, так как здешнее присутственное место в семь часов закрывается. Потому – решай.

– Вам решать, – сказала она, – говорите, как лучше, а я… согласна на все. На что угодно, – повторила она сакраментальную фразу.

Они улыбнулись друг другу.

– Прекрасно, – сказал адвокат, – в таком случае вначале ужин, а затем… Кстати: прими к сведению, что я живу один. Не передумаешь ли?

– Нет, – сказала она, думая, что если не попользовался тот, мерзавец, то этот тем более не должен бы; а если что и придется, то это по крайней мере лучше, чем с троими в подвале, и уж во всяком случае оправдано Целью. – Конечно, нет.

– Прекрасно, – повторил он. – Ужин тоже будет у меня дома.

– Только вот…

Она замялась.

– Да?

– Я немного могу дать. Вы же понимаете, – сказала она и опустила глаза. – Удобно ли это? У вас были какие-то планы… и вы не хотите сказать, сколько…

– Я понял, – перебил он, – об этом не беспокойся.

– Но я не понимаю…

– Поймешь. Специально расскажу.

Она пожала плечами.

– Ну, раз так…

Он выколотил трубочку в большую пепельницу из цветного камня. Аккуратно уложил ее вместе с зажигалкой в кожаный чехольчик, а чехольчик – в черный блестящий «дипломат». Сгреб со стола бумаги и поместил их тоже в «дипломат». Потом он встал из-за стола, снял плащ с трехногой металлической вешалки, перекинул его через руку, открыл дверь и сказал:

– Пошли.

* * *

Только у него дома, в небольшой теплой квартире, набитой книгами и диковинными вещами, она поняла, как сильно надеялась на адвоката вообще и этого человека в частности. Это выразилось в ее пробудившемся аппетите – за последние пару дней она, оказывается, почти ничего не ела, ее организм в эти дни просто забыл о еде; но вот появилась надежда, и сразу потребовались силы, и она, почти не стыдясь, неуемно поглощала еду, которой ее потчевал Корней Петрович.

А он, бывший столичный адвокат, расстрига, сосланный, заброшенный непреложным порядком вещей в этот Богом забытый провинциальный городишко, вытаскивал из холодильника все новые разносолы – дары благодарных клиентов-пейзан, – смотрел на нее с доброй улыбкой и тихо радовался, что хоть иногда судьба посылает ему людей, по-настоя-щему интересных.

Но после кофе, после ее смущенных благодарностей за ужин, когда они перешли из кухоньки в комнату и сели за журнальный стол, Корней Петрович, раскурив трубку, сделался серьезным и сказал:

– Теперь, Марина, пойми, что чем точнее ты будешь отвечать на мои вопросы, тем больше шансов у меня помочь твоему Отцу. Итак: мне нужно полное, просто подробнейшее описание того, что эти люди могли видеть между двумя занавесками.

Она уже решила, что Цель выше Завета, а потому начала рассказывать не о том, что было видно из-за занавесок, а о том, что было всегда, потому что иначе он бы не понял.

Она открывала ему Царство. Это было немыслимо трудно. Она никогда не готовилась к этому, не предполагала, что такая ситуация может возникнуть вообще. Привычное дело Завета, такое, как сочинение обманных записок в милиции, оказывалось пустяком, едва ли не развлечением в сравнении с тяжким трудом раскрытия души перед другим человеком. Ее измотал этот рассказ.

Потом они долго молчали. Она не думала ни о чем – просто отдыхала, полулежала в кресле, расслабившись, не чувствуя ничего, кроме потребности зеркала в теле. Он думал о превратностях судьбы, чьей-то звездной идее забросить его сюда в захолустье, может быть, только затем, чтобы дать ему возможность повстречать на своем пути это необыкновенное существо и рядом с ним познать новые глубинные пласты своей собственной личности.

– Значит, тем вечером все было как обычно? – спросил он после этого молчания, нарочито деловым тоном возвращая их к реальности слова и дела.

– Не совсем, – сказала она, моментально покоряясь ему, – я упоминала еще там, в вашем кабинете, что тем вечером Он не желал любви. Он что-то чувствовал, это из-за собаки.

– Но как это выражалось в конкретных действиях?

– Я думаю, – предположила она, – со стороны могло показаться, что я Его насилую. Какое-то время Ему удавалось противиться моим ласкам. Но очень недолго.

– Ты, наверно, потрясающая мастерица по этой части.

Она пожала плечами.

– Может быть. Для Него.

– Перечисляй опять все, что ты делала, – потребовал он. – Только другими словами.

– Какими другими?

– Хоть какими. Мне нужно представлять это в деталях.

У нее испортилось настроение. Она слишком много вложила в свой рассказ. Слова о сокровенном набили оскомину, всего лишь слова – жалкие, осточертевшие подобия невыразимого. Может быть, он сексуальный маньяк, подумалось ей. Она начала рассказывать некрасиво, вяло, как бы отбывая наказание. Если такова плата за его услуги, она должна это делать. Но разнообразить слова – на это сил у нее уже не было.

– Эй, – перебил он, – похоже, ты не поняла, зачем это.

Он склонился над журнальным столиком, приблизивши к ней свое лицо, и посмотрел ей в глаза очень серьезно.

– Послушай, Его не могли привезти сюда просто так, из-за мифического растления. Ваш Семенов выдвигает против Него что-то другое. Что было в руках у Семенова? Пачка измаранной бумаги, которую он называет свидетельскими показаниями. Там, среди этих показаний, есть что-то такое, чего мы не знаем. Вот я и пытаюсь понять, что. Ты, например, уверена, что ваши действия нельзя расценить как садизм? Может, вы там ремнями вязали друг друга? У вас в деревне есть видеосалон?

– В Починках есть, – сказала она хмуро. – Я понимаю, о чем вы. Ничего такого не было.

Он думал, все снова раскуривая трубочку.

– Может быть, это как-то связано с моим объяснением, – несмело предположила она. – Ведь у Семенова были не только показания этих людей, но и мое объяснение. Даже целых три варианта.

– Я не забыл. Доберемся и до объяснения.

– Наверно, дело в нем, – сказала она. – Все, что я делала в течение последней недели – начиная с дискотеки – оборачивалось против нас. Оказалось, что я очень глупа и неудачлива.

– Ты…

Ты уникальное созданье, захотелось сказать ему и встать перед ней на колени, поцеловать ее сильные руки, грубоватые от деревенской работы, ее длинные пальцы, достойные драгоценных перстней, и, может быть, в благодарность за бескорыстное движение своей души удостоиться слабой ответной ласки, тусклой тени мистического, непостижимо глубокого, существовавшего между ней и ее Отцом… Как жаль, что это нельзя, подумал он уныло; это только испугало бы ее… и несвоевременно, не до него ей сейчас… а когда он спасет Его – еслиспасет! – будет тем более не до него…

– Хорошо, – сказал он, подавив минутный порыв, – ты могла бы прямо сейчас, письменно, на листе бумаги, в точности воспроизвести все три варианта своего объяснения?

– Конечно, – улыбнулась она. – Они же совсем короткие… и потом, я обдумывала каждое слово.

Он дал ей бумагу.

– Пиши.

Она писала, радуясь простоте задания. Он сделал себе еще кофе, пыхтел трубочкой и думал о деле.

– Вот.

Он прочитал. Вначале бегло. Потом внимательней. Потом еще внимательней. Потом до него дошло.

– Припомни фразы, в которых Семенов критиковал второй вариант объяснения.

Она посмотрела на текст.

– «По-твоему получается, что такой факт происходил всего один раз. – Так он сказал. – Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт».

На что я возразила:

«Я не написала, что единственный».

Он не принял такое возражение.

«Что же, – спросила я резким тоном, – мне количество этих раз указать, так?»

«Ясно, что количество ты не считала, – спокойно сказал он. – Напиши, в каком году случился первый».

«Я не помню! – сказала я. – Должна специально придумать?»

«Ничего не нужно придумывать. Пиши правду».

«А если не помню?»

«Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…»

«Потому что маленькая была!» – сказала я ему, как дураку.

«Потому что маленькая была, – повторил он с усталым видом, – что угодно, только конкретно».

– Все, – сказала она. – Такой вот был разговор.

– Скажи, а сколько лет этому Семенову?

Она подумала.

– Может быть, сорок? Сорок пять?..

– Долго он участковым?

– Не знаю. Сколько помню себя, всегда он был.

– Ты когда-нибудь говорила с Отцом о своей матери?

Она вздрогнула и вонзила в него острый, настороженный взгляд.

– Понятно, – сказал он. – Ай да Семенов.

Они с минуту посидели молча, думая каждый о своем. Она отходила от шока, вызванного внезапным вопросом; как испуганная улитка, выглядывала осторожно из раковины, спрашивая себя, можно ли дальше и как теперь. Он не сомневался, что угадал, и размышлял о своей странной судьбе и профессии, время от времени сталкивающей его с людьми, к которым его влекло пагубно и необъяснимо.

– Плохо, да? – спросила она наконец, еще не понимая, но уже чувствуя.

– Пожалуй, – отозвался он, – хотя… С чисто профессиональной позиции, тем интереснее дело…

– Вы скажете мне?

– Да. Ты, конечно, не знаешь, возбуждалось ли уголовное дело по факту смерти твоей матери.

– Конечно, не знаю.

– Ага, – он раздумывал, как ей сказать, чтобы она не спряталась в раковину всерьез и надолго.

– Мне правильно кажется, – осторожно помогла она ему, – что это связано с ней? С ее смертью?

– Да.

– Почему только сейчас, через двенадцать лет?

– Как раз потому… – Он усмехнулся. – Видишь ли, как тогда, так и сейчас должны быть какие-то основания для возбуждения уголовного дела.

– То есть… растление уже не при чем?

– Да забудь ты про это растление, вообще слово такое забудь! Он вас попугать решил, понимаешь? Изгнать из деревни, чтоб другим неповадно было… Не при чем здесь ни закон, ни милиция.

Он посмотрел на нее и добавил:

– Если хочешь знать, участковый вообще не имеет права возбуждать уголовных дел. Это прерогатива районного следователя. Соответственно, санкция на арест – прерогатива прокуратуры.

Она взяла в руки исписанный бумажный листок.

– Все равно… я что-то…

– Представь себе, – сказал Корней Петрович, – что двенадцать лет назад участковый Семенов заподозрил твоего Отца в убийстве. Почему заподозрил – вопрос не ко мне. В деревнях сложный расклад взаимоотношений, копаться в нем бессмысленно… Итак, заподозрить-то он заподозрил, но – чисто по-человечески. Как участковый, он не мог серьезно заниматься этим делом, а даже если бы и мог, то ничего не смог бы доказать, поскольку отсутствовала важная вещь, а именно – мотив преступления.

Бумага в ее руке задрожала, и она поспешно положила ее на стол.

– Время шло… Семенов иногда, может быть, даже общался с вами – участковый, как-никак… Конечно, он не очень-то вас любил – впрочем, вас вообще не много кто любил, верно? – однако же новых фактов по этому делу не обнаруживалось, и подозрение его помаленьку слабело… забывалось… быльем порастало… Но не исчезло совсем.

Теперь не только рука – она вся задрожала.

– И вот проходит двенадцать лет, – неторопливо продолжал адвокат, – а это не так уж много, девочка… и судьба посылает Семенову – дело не дело, так… какую-то ерунду, разве что для потехи мужского воображения… однако же в этой ерунде скрывается ма-аленькая зацепочка… Другой бы – какой-нибудь новый, молодой, будь он участковым – этой зацепочки бы и не заметил… Ну, устроил бы ту же острастку. Покуражился бы да и отстал… Так бы сделал другой. Но не памятливый Семенов.

Она почувствовала, как что-то тяжелое обволокло ее и потащило прочь от всего хорошего в прошлом и будущем. Она уже чувствовала такое несколько раз – дома, в кабинете Семенова… У нее не было и не предвиделось сил бороться против этого в одиночку.

– Одно дело, – сказал адвокат, – если дочь приходит как бы на замену матери. Отец безутешен, даже и думать не хочет о том, чтобы кого-то привести в дом… так проходят годы… но они, эти годы, все же берут свое; все больше хочется женского тепла и ласки, а меж тем дочурка уже подросла… Отец и дочь нежно любят друг друга… все нежнее… все нежнее…

Теперь они оба чувствовали одно и то же. Он резал по живому, но иначе было нельзя, и она могла быть только благодарна ему за это.

– И совсем другое дело, если эта любовь – с ее младенческих лет… Чтоэто за любовь, отдельный разговор… да и не для дела… а для дела важно, что причина и следствие меняются местами: не смерть матери привела к любви отца и дочери, а может, как раз наоборот – любовь отца к дочери возникла и проявилась раньше… та самая любовь, которую оказалась не в состоянии вынести мать… и из-за которой…

Он помолчал. При всем ее жутком состоянии она не могла не отдать должное щадящим формулировкам, в которые он облек свой логический анализ.

– В общем, – подытожил он, – теперь у Семенова появился мотив убийства Отцом твоей матери.

– Я могу отказаться от этого объяснения? – спросила она.

Он не понял.

– То есть?..

– Сказать, что написала неправду… что не в себе была…

– А-а, – он улыбнулся. – Наверно, ты плохо представляешь себе, кто такой адвокат. Сейчас тебе не нужно думать, что делать дальше. Думать за тебя буду я. Отказываться от показаний, менять их, вообще обманывать всех вокруг и так далее – это уже техника, это часть общей линии защиты, которую я сам должен создать, исходя из всего имеющегося. Ты просто должна говорить мне правду – одному только мне! – и выполнять мои инструкции, больше ничего.

«Обманывать всех вокруг». Так похоже на Завет – и, вместе с тем, так бездушно. Она не могла понять, как относиться к этому. Не успевала осмыслить новые для себя вещи. Информационный поток перегружал, затоплял шлюзы ее сознания.

Он посмотрел на ее озадаченное лицо и добавил:

– И не мучай себя за свои ошибки. Это было бы очередной ошибкой, хуже и опасней всех сделанных.

– Значит, – спросила она, – вы не отказываетесь продолжать… то есть, вы будете защищать Его, даже если речь пойдет об убийстве моей матери?

Он хмыкнул.

– Знала бы ты, скольких я защищал насильников и убийц, которых непонятно как земля носит. Я просто адвокат, вот и все.

– Нет, не все, – сказала она, неожиданно исполняясь чувством горячей благодарности, даже любви к этому человеку, о существовании которого она вообще не знала всего несколько часов тому назад, – вы не просто адвокат, я это чувствую… Вы отложили разговор о деньгах, забрали меня домой, покормили… Я не знаю обычных адвокатских правил, но мне почему-то кажется, что ваши поступки необычны. Вы приняли меня близко к сердцу – ведь так?

– Да, – сказал он, радуясь, – ты угадала. Ты в своих Починках научилась чертовски точно выражаться. Близко к сердцу – да!.. и, между прочим, именно по этой причине я не возьму с тебя ни копейки денег. Это понятно?

Она кивнула головой.

– Впрочем, – философски заметил он, – если б ты собралась заплатить мне деньгами, у тебя их совершенно точно не хватило бы.

Она смотрела на него, как на волшебника из доброй сказки.

– Вы не похожи на людей, которых я знаю.

– Должно быть, так, – ухмыльнулся он. – Мы с тобой два сапога пара. Впрочем… надо бы сюда еще двоих для порядка – твоего Отца и участкового Семенова. Это уже две пары сапог.

– Как это – Семенова? – удивилась она.

– Нарушители устоев, – объяснил он, – люди, которые из своих личных побуждений… кстати, не всегда и денежных… плевать хотели на закон, мораль и прочие общественные институты. Семенов – именно из таких. Ты и Отец, понятно, тоже. Ну, а я… Хочешь, о себе расскажу, чтоб понятней было?

– Конечно… если вам хочется…

– Э, нет. В этом я Семенову не товарищ. Если тебеинтересно, то мне хочется. А если нет… это тоже было бы понятно, сейчас иных мыслей, кроме как об Отце, у тебя вроде как и быть не должно… но, с другой стороны, все время об одном – так и спятить недолго. Поэтому…

Он развел руками. Она вдруг подумала, что это первый мужчина в ее жизни – кроме Отца – с кем она вообще разговаривает по-нормальному. И он же собрался помочь ей в важнейшем деле. Ее интерес к нему был бы более чем естествен.

– Мне интересно, – сказала она. – Это правда.

Она чувствовала, что не лжет ни ему, ни себе.

* * *

– Ну что ж, – сказал он, – я рад, потому что рассказывать о себе всегда приятно, а уж такой милой, юной и, несмотря на это, понимающей особе, как ты – приятно вдвойне. Однако, не подумай, что вещи, о которых я буду говорить, становятся достоянием первого встречного. Например, здесь, в этом замечательном уездном городе, нет ни одного человека, который был бы посвящен. Хочешь верь, хочешь не верь, но ты будешь первая.

– Это означает, – предположила она, – что я должна хранить в тайне все, что от вас услышу?

– Вообще-то да, – сказал он, – я бы хотел на это надеяться.

– Обещаю, – сказала она. – Я умею хранить тайну.

Корней Петрович с сомнением посмотрел на нее. Она покраснела.

– Он сбил меня с толку, – сказала она. – Больше я не попадусь на такую удочку.

– Надеюсь, – скромно заметил адвокат, – обо мне тебя вряд ли будут допрашивать.

– Но можно вопрос? Вы так говорите о Кизлеве, как будто сами не отсюда… или, по крайней мере, только недавно…

– Именно так. Есть такой штамп, банальный до одури: «преуспевающий столичный адвокат». Вот это я и есть. Точнее, это я в прошлом.

– Из Москвы?

– Ну да, а что в этом странного?

Они оба удивились – она потому, что Москва была для нее все равно что другой планетой, а он потому, что не видел в этом повода для такого уж особенного удивления, которое отразилось на ее лице.

– Да, я был таким. Но я нарушил адвокатскую этику. Я сделал то, что запрещается – ну, скажем, не законами, но достаточно похожими на них профессиональными нормами. Я принял близко к сердцу своего клиента. Точнее, я принял близко к сердцу человека, который был моим клиентом. Да и не только к сердцу… Это был… была… – Он помолчал, соображая, все ли рассказывать. – Ладно, все так все; однако же в честь такого события, как откровенный рассказ, надо бы принять. Не каждый день случается. Ты – как?

– Выпить?

– Ага.

– Наверное, можно…

В жизни, которую она вела до этого, спиртное не то чтобы не существовало – это было бы невозможно там, где она жила, – но играло прозаическую, утилитарную роль нечастого медицинского препарата или в лучшем случае дани общественному обычаю. Любой из них – и Отец, и она – запросто обошелся бы без спиртного вовсе. Она знала, что другие пьют алкоголь для смелости, веселья, установления отношений, а бывает – с тоски, для забытья, но относилась к этому с легкой жалостью, как к разновидности протеза. Предложение адвоката она по привычке оценила прагматически. Выпить? Неплохо; хотя бы затем, чтобы прийти в себя для завтрашних испытаний и так далее.

Она отпила крошечный глоток предложенного ей напитка – темного, терпкого, необычно пахнущего, непохожего на все, что ей приходилось пить до сих пор.

– Что это? – спросила она.

– Ликер, – сказал адвокат. – «Старый Таллин». Нравится?

– Да, – с удивлением призналась она. – Ведь он крепкий?

– Пожалуй… – Он посмотрел на бутылку. – Сорок пять градусов.

– Странно. Никогда не думала, что крепкий напиток может быть вкусным.

– А что ты пила до этого?

– Что пьют в деревнях? Водку… самогонку… а еще спирт…

– М-да.

– Питьевой, – пояснила она.

– Что?

– Я говорю, спирт питьевой. Есть еще технический – говорят, отрава – а вообще, если честно, все это ужасно невкусное. Я думала, все крепкие напитки таковы.

– Выходит, не все.

– Выходит.

Они выпили.

Первый рассказ адвоката

– Итак, – сказал Корней Петрович, – я был преуспевающим столичным адвокатом, то есть состоял в сообществе, называемом коллегией адвокатов; в Москве несколько таких коллегий, и попасть туда чрезвычайно трудно, даже в самую завалящую. Это замкнутые сословия, можно сказать цеха, как в средневековой Европе; попадают туда по родству, по большой протекции; иногда, конечно, и за деньги, но последнее – скорее в порядке исключения. Для обычного смертного, каким был и я, путь в коллегию тоже вроде бы не заказан, но для этого нужно иметь очень хороший диплом, очень хорошие несколько лет работы в каких-то других полезных инстанциях, например в прокуратуре, очень хорошую биографию во всех иных отношениях, и все равно нужно выстоять очередь – тоже, как минимум, несколько лет. Счастливчик, который был наконец зачисляем в коллегию, устраивал по этому поводу приличный банкет. И не зря: это означало верный кусок хлеба с маслом на всю оставшуюся жизнь, да и для потомства возможности выше средних. Я рассказываю тебе это затем, чтобы ты поняла, чем именно я рисковал и что потерял, нарушив так называемую адвокатскую этику.

Конечно, для людей, прошедших столь строгий отбор, является естественным вести себя крайне осторожно. Выбирать знакомства, выбирать выражения, даже дела вести – я имею в виду, судебные дела – определенным и весьма расчетливым способом. Для человека честного, оригинально мыслящего и свободолюбивого все эти ограничения были, бесспорно, очень тяжелы. Я знал адвокатов, которые от этого спивались… а то и вешались…

Пока я не был членом коллегии, подобные ограничения составляли часть моей борьбы за членство. Этот путь был свободно выбран мною самим. Поэтому я не страдал. Но вот меня зачислили, пошла обеспеченная жизнь, и через какое-то время я почувствовал, что хлебушек с маслом становится мне поперек горла. К счастью, я был неженат. Не стояли передо мной призраки голодных детей, и в этом, конечно, было большое упущение тех, кто принял меня такого в коллегию, потому что именно из подобных соображений члену коллегии полагается быть человеком семейным. Так или иначе, я внутренне зароптал против порядков, и как раз в это время на моем горизонте появился уже упомянутый мною клиент.

Ты уже поняла – я оговорился – что клиентом была дама. Красивая, богатая, замужняя дама (и замужняя, замечу в скобках, не за кем-то, а за членом правительства, то есть министром или на худой конец его первым заместителем). Никто не желал браться за эту обвиняемую в экономических преступлениях жену члена правительства (хотя замечу, опять-таки в скобках, что члены правительства начинали к тому времени меняться, как перчатки, и уже не имели того грозного веса, как во все прежние десятилетия; да и не такая уж это астрономическая величина, потому что только министров, союзных и республиканских, в нашей стране насчитывается несколько сотен в течение года, а если считать с первыми заместителями и всякими председателями комитетов, то вообще, наверно, больше тысячи). А браться никто не хотел потому, что когда обвиняется жена министра, то скорее всего целью этих обвинений является сам министр, иначе бы и дела возбуждено никакого не было; а значит, дело это не столько уголовное, сколько политическое, на котором, конечно, можно заработать очки, но вернее всего можно сломать себе шею. Поэтому такие дела оставались на долю авантюристов. Таких, как ваш покорный слуга.

Ну-с, дело дамы – ее звали Ольга, а фамилию тебе знать не обязательно – само по себе было совершенно заурядным, добросовестно, но не талантливо, срубленным средней руки следователем-карьеристом, и я после недолгого изучения уже видел все его недочеты и хорошо знал, как мне следует поступить. О том, чтобы бороться за оправдание Ольги, мне думать не следовало, я видел, что это невозможно; однако в моем распоряжении были проверенные ходы – я мог и, как порядочный адвокат, должен был сделать так, чтобы дело тянулось долго, очень долго, до тех времен, когда, может быть, изменятся политические ветры, или кто-нибудь умрет, или подоспеет амнистия и так далее. И я спокойно и методично стал цепляться за множество мелких дырочек, оставленных бесталанным следователем-работягой. Все это было рутинно и скучно, но во всяком случае я сделал уже то, на что у других не хватало пороху – то есть, хотя бы взялся за это дело.

И как-то раз, после очередной моей мелкой удачи, меня разбудил телефонный звонок, и бесполый голос попросился ко мне на прием со ссылкой на одно из многочисленных имен, ставших знакомыми мне по ходу этого дела. Я назначил время. Явился безликий человек и сказал:

«Многоуважаемый Корней Петрович! Высокое лицо, косвенным образом, однако весьма чувствительно, затронутое в известном вам деле, желало бы снабдить вас определенной информацией, которая, бесспорно, повлияла бы на стиль ваших действий. Мы полагаем, что с вашей стороны было бы по крайней мере целесообразно ознакомиться с такой информацией. Если не возражаете, к концу рабочего дня за вами приедет машина с вот таким номером, – он показал мне номер, заранее написанный им на бумажке, – и остановится вот здесь, – он перевернул бумажку и показал нарисованный на ней план улиц, окружающих мое место работы, и на этом плане – помеченное крестиком место. – С водителем разговаривать не нужно, – продолжал он, как автомат, убрав в карман бумажку с надписями, – вы просто сядете в машину, и вас отвезут на место встречи. Вопросы есть? Пожелания?»

Как ты думаешь, Марина, были ли у меня пожелания? Правильно. Их не было, причем сразу по двум причинам. Первая была позорная: воспитанный в системе страха и принуждения, я просто не сумел возразить человеку, специальностью которого было неукоснительно подчиняться кому-то верхнему и отдавать столь же неукоснительные распоряжения тем, кто внизу. Формально я не был внизу, но фактически – был, и мы оба это знали. А вторая причина – верю, что основная – была моим врожденным авантюризмом. Нудное дело вдруг выпустило когти, обещало обернуться политическим детективом. Мне стало интересно; я еле досидел до конца рабочего дня. Потом, оглядываясь по сторонам – а вдруг следят? – я пробралсяна место, что было указано крестиком на бумажке.

Черная блестящая машина уже стояла там. Я открыл дверцу и сел, даже не глядя на водителя, и машина тронулась. Мы ехали за город. Мы обогнули кругом уезд правительственных дач. Наконец, машина остановилась в небольшом перелеске. К ней подъехала другая машина, совершенно неказистая – какой-то весь обляпанный грязью военный вездеход, – и человек, в котором я узнал своего утреннего посетителя, вышел из вездехода, приблизился и открыл дверцу с моей стороны. «Прошу вас», – сказал он и едва ли не протянул руку, чтобы помочь мне выйти.

Я вышел, и одновременно со мной вышел из машины водитель. «Извините за неудобство», – сказал бесцветный человек, и водитель, оказавшийся молодым здоровым парнем, быстро обшарил меня сверху донизу, ища, очевидно, оружие. «Таков порядок, – сказал человек, – а теперь вас ждут». Я проследовал за ним. Он открыл передо мной заднюю дверцу военной машины, помог усесться и сразу же сам сел со мной рядом. Сиденья внутри вездехода были расположены одно против другого, как в кинематографическом лимузине (в настоящих я не имел удовольствия побывать); в полумраке я не сразу рассмотрел двух мужчин, сидевших напротив меня. Но один из них пошевелился, слегка подался вперед, то есть ко мне, и я узнал его: это был тот самый член правительства, муж моей подзащитной по имени Ольга.

«Здравствуйте, Корней Петрович, – сказал он замогильным голосом и назвал себя. – Очень рад познакомиться. – Мы пожали друг другу руки; рука у него была такая же, как голос – какая-то замогильная. – Я слежу за тем, как вы ведете защиту моей жены».

«Вот как». – Я просто не знал, что сказать. Было бы глупо благодарить его за это.

«Мне кажется, вы действуете очень профессионально».

За это можно было поблагодарить.

«Спасибо, – сказал я, – весьма польщен».

«Познакомьтесь, – сказал министр, – это Виктор Петрович, мой референт».

Мы с Виктором Петровичем – то есть с тем, кто сидел рядом со мной – пожали друг другу руки.

«Виктор Петрович, вплоть до особого распоряжения, будет полностью представлять меня в этом деле, – сообщил министр. – Он передаст вам всю относящуюся к делу информацию. Через него же я узнáю о тех или иных новостях или проблемах».

«Хорошо», – сказал я.

«Как ваше здоровье?» – спросил министр.

«Спасибо, – сказал я, – более или менее. А ваше?»

«Надеюсь, – уклончиво сказал министр. – Спасибо, Корней Петрович. Было приятно с вами побеседовать».

«Взаимно».

«Виктор Петрович, – сказал министр, – позаботьтесь, чтобы Корнея Петровича отвезли».

Виктор Петрович потянулся к дверце машины.

«Через пятый распределитель, пожалуйста», – внушительно сказал ему министр.

«Понял», – сказал Виктор Петрович, выскочил из машины и придержал передо мной дверцу.