Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 77 страниц)

Размотав имевшуюся с нами десятиметровую веревочную лестницу, мы накрепко соединили ее с другой такой же, затем еще с одной и так далее. Получилась лестница длиной в пятьдесят метров, которую мы аккуратно закрепили одним концом наверху. Спускались в связке по двое. Я был в связке с Ивановым; от меня не укрылось, что он владел собой лучше, чем ожидалось бы от новичка.

Спустившись в полном составе, мы наскоро перекусили и стали обследовать помещение. Это был огромный пустой зал с ровным полом, но неправильной формы; мы шаг за шагом обошли его по периметру, нанося очертания и размеры на карту. Помню, поначалу нас удивило, что пол был совершенно сухой: на такой глубине проникновение грунтовых вод сквозь вертикальные стены практически неизбежно… если только они не забетонированы достаточно толстым слоем и притом весьма тщательно. Мы встречали до этого всего один подобный зал… впрочем, о том несколько позже.

Мы обнаружили, что из зала ведут не менее шести различных ходов; я говорю «не менее» потому, что эти шесть ходов были на уровне пола – а кто знает, сколько ходов открывалось выше, куда не достигал луч фонарика; ведь и мы сами пришли по одному из таких ходов. С помощью громоздких акустических средств эту картину легко воссоздать в деталях и полностью; однако целью экспедиции была общая рекогносцировка, поэтому мы не брали с собою никаких затрудняющих движение устройств.

Все шесть ходов были плотно закрыты металлическими дверями; я приказал вскрыть одну из них. Прогремел направленный взрыв; огромная стая летучих мышей в высоте захлопала крыльями и заметалась по залу, отчего я уверился в изрядном количестве верхних ходов. За дверью открылся широкий коридор, вдоль которого даже были протянуты кое-какие коммуникации, например электричество (правда, отключенное или вышедшее из строя), а также телефонный кабель типа тех, что используются в полевых условиях. Мы двинулись по коридору сравнительно быстро… впрочем, не потому, что он был широкий и как бы цивилизованный (в таких на вид цивилизованных коридорах как раз и скрываются самые страшные опасности – например, автоматические пулеметы против незваных гостей), а потому, Мария, что мой самый опытный спелеолог (которого я назову Игорем) уже успел распознать и сам зал, и даже коридор – это были объекты, с год известные нам и, кстати, больше никому; оставалось лишь убедиться в правильности такого предположения.

Однако почти сразу, как только мы отошли от двери, деревянный крепеж сзади нас, вероятно потревоженный взрывом, затрещал и стал понемногу рушиться. Представляешь себе эту картину? горстка людей на глубине… и балки начинают проседать, пропуская долу вначале пыль… затем мелкие камни… затем камни побольше… Через несколько секунд коридор позади был завален полностью, и обвал шел дальше, приближался, надвигался на нас. Как положено в таких ситуациях, мы немедленно расцепились; мы побежали вперед со всей возможной скоростью, и все равно обвал был быстрее. Он настигал нас.

Я знал, куда мы бежим. Нашей целью было добраться до одной маленькой, замаскированной под какой-нибудь силовой щит или трансформатор, а потому совершенно неприметной боковой двери; за ней (если догадка Игоря была верной) начиналась железная винтовая лестница, ведущая вверх и, конечно, выводящая из зоны опасности. Я сказал тебе, что человека завалило камнями? Да? Лучшего места закончить рассказ я бы и не нашел. Все спаслись, Мария… а бедняга замешкался… я с отчаянием наблюдал из спасительной двери, как камни крушат его кости…

Но было не так; расскажу тебе, как было. Мы с Ивановым одними из первых добежали до трансформатора, но я не спешил отворить дверь; капитан должен покидать судно последним. Я светил своим фонарем отнюдь не на дверь, но назад вдоль коридора, напряженно вглядываясь в поднявшуюся пыль – больше всего меня тревожила судьба г-на Петрова, единственного любителя в нашей команде, ответственность за которого полностью ложилась на меня. Те события, что я сейчас опишу очень подробно, заняли в действительности не более двух секунд. Как уже сказано, нас было всего шесть человек; трое или четверо (в том числе я, Иванов и Игорь) уже стояли у двери, выглядевшей как трансформатор, и только двое из нас – я и Игорь – знали, что это не трансформатор, а дверь.

Если я – капитан, покидающий судно последним, то по логике следует, что Игорь – тот, кто должен открыть дверь. Он уже и двинулся было к ней… знаешь, как начинается человеческое движение? С мимики, вдоха, позиции глаз… с едва заметного сокращения второстепенной мускулатуры… боксеры угадывают это на основе опыта и интуиции, а остальные люди – просто потому, что знают, какое именно движение собирается сделать человек. Итак, Игорь начал это движение не то тела, не то фонаря по направлению к трансформатору… движение, которое мог угадать только тот, кто знал, что там дверь… и вдруг я заметил нечто, отчего пыль, грохот, шум бегущих людей близ меня будто исчезли, и весь окружающий мир для меня сосредоточился в одном-единственном – в жадном, изнемогающем от нетерпения взгляде, которым Игоря буквально пожирал Иванов. Он светил своим фонариком прямо на Игоря; он смотрел на него так же всепоглощающе, как я смотрел на него самого; конечно же, он не заметил моегодвижения, которое, достигши пальцев Игоря, сказало ему: стой, погоди. Игорь бросил на меня беспокойный, внимательный взгляд – Мария, напомню: все это длилось считанные секунды! – и я своим взглядом подтвердил: погоди. И движение Игоря, так и не начатое, увяло, осталось невнятным намерением; и глаза Иванова беззвучно ойкнули и выразили страх. И я понял, что он знал о двери.

«Ну что там они тянутся», – пробормотал я как бы в досаде, как бы сам себе, но чтобы это слышал Иванов – чтобы надежда его на то, что кто-то другой откроет дверь, рухнула. Чтобы он понял, что я чисто случайно, поджидая отставших по обязанности старшего, остановился невдалеке от спасительного места. Чтобы понял, что мы ничего не знаем о двери-трансформаторе – да и откуда нам знать? И чтобы успел подумать, что движение Игоря было не более чем его желанием, принятым им за действительность… и чтоб успел понять, что коли так, то рассчитывать-то больше не на кого, кроме как на себя самого.

И хотя это было бы явным провалом, хотя он мог предполагать, что ему не поздоровится, если он откроет дверь, оставаться было еще страшнее. Еще пять, от силы десять секунд – вот сколько оставалось до момента, когда камни посыплются на заветную дверь; у него оставалось два варианта поведения. Один – открывать дверь немедленно и показывать таким образом путь другим; можно было потом говорить все что угодно… самое простое – что дернул от отчаяния: а вдруг? Второй – тянуть до конца, лишь затем, чтоб успеть одному, в самый-пресамый последний момент, и чтоб остальных завалило… как ты думаешь, Марина, какой он предпочел вариант? Конечно, первый. Второй вариант мог бы выбрать очень выдержанный, а главное – очень смелый человек; он же таковым не был. Открыть слишком рано? но тогда кто-то из нас мог все же успеть… а вдруг двое? или даже трое? тогда, угадав причину его медлительности, мы бы просто убили его на месте, и он это понимал. Открыть поздно? но как бы не было слишкомпоздно…

Так или иначе, эти секунды, о которых я столь долго рассказывал, прошли; успев изобразить отчаянный жест (впрочем, почему изобразить? он и был отчаянным), Иванов рванул на себя дверцу трансформатора. Уже не успев изобразить бурную радость от счастливого открытия, он юркнул в дверь. Мы успели, успели! Я все же покинул свое судно последним… правда, меня пришлось слегка откопать, но это уже, как говорится, другая история.

* * *

– Значит, вот оно как, – перебила здесь князя Марина, – вот, оказывается, что в действительности произошло с вашими ногами! Надеюсь, вы не обиделись на меня, когда я в прошлую встречу задала вам нетактичный вопрос? Ведь я и понятия не имела об этих вещах, ваше сиятельство. Но как ваши ноги сейчас?

– Помаленьку, – уклончиво отвечал князь. – Мне продолжать?

– Конечно, ваше сиятельство… А можно я посмотрю? Все-таки я медсестра, и вы уж сами признали, что неплохая; почему бы Ордену разок не использовать меня, так сказать, по прямому назначению?

– Прекрати, – сказал князь, хмуря брови; – у меня есть личный врач… может, и не такой хороший, как ты, но раз уж он начал меня лечить, пусть и заканчивает… Однако мне не понравилась эта твоя оговорка насчет назначения. Разве твое назначение не было тебе ясно указано сразу же, как только ты переступила этот порог?

Марина прикусила губу.

– Я сказала глупость, ваше сиятельство.

Князь покачал головой.

– Иному такая глупость стоила бы жизни.

– Ваше сиятельство, я научусь…

– Временами мне кажется, – сказал князь, хмуря брови, – что для тебя все это вроде игры. Странно! ты так переживала, когда речь шла о твоем Господине… – Марина мельком отметила, что на сей раз он произнес это слово вполне нормальным и даже уважительным тоном. – В самом деле… это было истинное страдание; я едва удержался от того, чтобы тебе помочь.

– Как это, – удивилась Марина, – почему «едва удержались»? Вы же мне помогли.

– По другой причине; позже поймешь, по какой. Но не сбивай меня с мысли! я говорил о твоем отношении к делу. Итак, будучи вполне взрослой, сложившейся личностью, ты то и дело ведешь себя как маленькая и своенравная шалунья, как дитя, и я едва ли не со страхом думаю, что ты не ведешь себя какдитя; мне начинает казаться, что это дитя есть просто часть твоего существа.

– Почему же со страхом, ваше сиятельство? – опять удивилась Марина. – Разве так уж плохо иметь дитя частью существа? Вы, к примеру, сказали: все мужчины немного дети. Если уж мужчинам, считающим себя главными, разрешается быть немного детьми, отчего нельзя хотя бы некоторым женщинам?

– Не занимайся демагогией, – сказал князь. – Что, если детство попрет из тебя, когда ты будешь занята важной задачей?

– Не попрет, – уверенно заявила Марина. – У меня очень развито чувство ответственности. Я и перебила вас только оттого, что обеспокоилась о ваших ногах, едва узнав, что случилось. Но прошу вас, ваше сиятельство, продолжайте!

– У меня пропало желание рассказывать, – сказал князь и посмотрел на часы. – Похоже, ты сорвала сегодняшнюю встречу… Ступай; меня ждут дела.

Глава XXXIII

План Марины. – Пупсик. – Как Марина и Иванов князя убеждали. —

Тест. – Неожиданность в бункере. – Не тщись, человече! – Ход

мысли патологоанатома. – О вреде участковых – О произрастании

девственниц

Последние слова князя явились для Марины полной неожиданностью. Немного уже изучив характер его сиятельства, она надеялась, что он поворчит-поворчит, а потом опять расположится да и продолжит столь интересующее ее повествование. Не тут-то было… что ж, подумала она, строя в голове тактический план, еще разок слезно попрошу – может, и выгорит; а нет – значит, буду пороть всякую чушь; уж столько раз меня это выручало.

– Не будьте так жестоки, ваше сиятельство! – взмолилась она жалобным голосом. – Как же иначе я узнаю, отчего умер Иванов?

– Никак не узнаешь, – развел руками князь, – сама виновата: я оказал тебе честь, а ты меня перебила.

– Однако вы слишком много работаете, ваше сиятельство, – заметила Марина, сразу сменив тон. – Уже после того, как я вас перебила, вы спросили, продолжать ли вам. Мне бы просто сказать – да… а я еще раз попыталась взглянуть на ваши ноги и в результате сморозила эту глупость о назначении. Отсюда два вывода: во-первых, истинная причина вашего нежелания продолжать – это вовсе не то, что я вас перебила, а именно эта фраза, за которую я уже неоднократно извинилась (а повинную голову меч не сечет!); во-вторых, прекрасно помня давние события (чему свидетельством ваш рассказ), вы тем не менее способны забыть вещи, происходившие буквально только что. Такой провал в памяти свидетельствует о явном переутомлении. И после этого вы отказываетесь от столь прекрасной возможности отвлечься, как ваш рассказ! Да вы просто не бережете себя для Ордена, ваше сиятельство; еще вопрос, что более безответственно – сказать какую-то одну несчастную фразу, или вот так изводить себя за этим столом.

– Какая ахинея, – брезгливо проговорил князь. – К твоим детским выходкам следовало бы добавить явную спекуляцию на моем доверии. Все, наша встреча окончена; не заставляй меня выводить тебя силой.

– Привыкли вы иметь дело с подчиненными, – в сердцах сказала Марина, догадываясь, что на сей раз перебрала, но все же упорно не теряя надежды спасти положение. – Уж конечно, они не осмелились бы возражать вашему сиятельству; они только и делают что смотрят вам в рот. Ну неужели так трудно понять, что мне попросту лестно поговорить с вами не как с начальником, облеченным всяческой властью, а как с человеком… даже как с мужчиной! Пообщаться доверительно, посекретничать о сокровенном, а где-то даже и подурачиться, и пошутить… ведь вы, ваше сиятельство, такой пупсик.

– Чего? – крикнул князь.

– Ну… пупсик, душка, – объяснила Марина, – в общем, кто-то очень милый, в ком не чаешь души. А когда такой человек ведет себя как, извините, сухарь – это больно и обидно, хуже всякого наказания. Не знаю, женаты вы или нет, – добавила она, завлекательно стреляя глазками и делая ямочки на щеках, – но в любом случае вам явно недостает женской ласки.

– Уж не ты ли решила компенсировать такую недостачу? – ухмыльнулся князь.

– А почему бы и нет?

– Хотя бы потому, что ты девственница…

– Ха! Вы, верно, забыли; я знаю тысячу и один способ доставить мужчине наслаждение и без…

– …а еще у тебя есть какой-то Господин…

– Это вовсе другое, ваше сиятельство. Был, например, один адвокат, которому я дарила плотскую радость по доброй воле и в течение долгого времени, при том что он не мог быть и никогда не был моим Господином.

– Enfant ты terrible, вот ты кто, – сказал князь; – я вдруг наконец вспомнил, как это называется. Разумеется, интимные отношения между нами, как соратниками, полностью исключены.

– Кстати, насчет того адвоката, – продолжала Марина свою мысль, зорко усматривая в язвительных репликах князя сдачу им позиции и потому вновь воодушевляясь, – ваша манера рассказывать напомнила мне его… хотя, конечно, вы рассказываете гораздо лучше. Так вот, в его рассказах непременно присутствовал перерыв. В любом хорошем рассказе должен быть перерыв; это все равно что антракт в театральном спектакле. Нужно как бы слегка разрядить напряжение, поболтать о чем-нибудь не очень значительном, а то и перекусить; кстати, посещая все с тем же адвокатом китежский театр, я заметила: чем драматичней сюжет, тем длинней очередь в буфете. Не поймите, что я напрашиваюсь на угощение, – оговорилась Марина, – на самом деле я сыта.

– Неужели?

– Правда-правда… но представьте, что уже звонок ко второму отделению, ваше сиятельство! Давайте я вам помогу: вы остановились на том месте, когда вас стали откапывать. Неверный свет фонарей, винтовая лестница, камни… правильно?

– …

– …дрожащий от страха Иванов…

– Не дрожал он от страха! – в крайней досаде возразил князь, с одной стороны, весьма недовольный тем, что все-таки позволяет втянуть себя в рассказ (несмотря на то, что уже решил было наказать Марину хотя бы отменой его завершения); с другой стороны, довольный тем, что представляется случай еще раз пережить не столь давнюю и безусловно волнующую авантюру (ибо в глубине души ему все же хотелось закончить рассказ), и – еще и с третьей стороны – опять несколько недовольный тем, что, уступая таким образом и себе, и Марине, он как бы роняет свое высокое достоинство.

– Да? – удивилась Марина. – Странно! Я бы на его месте дрожала…

Князь усмехнулся.

– И ты не дрожала бы. Нельзя было дрожать.

– Понимаю! если бы он дрожал, тем самым он сразу бы выдал себя, а так у него оставался шанс убедить вас…

Рассказ князя Георгия

(окончание)

– Да, да, – проворчал князь, – конечно, у Иванова оставался шанс убедить меня, и он полностью использовал этот шанс. Конечно, он рассказал про счастливое озарение, а в качестве иллюстрации привел примеры еще нескольких подобных дверей, известных уже нам обоим. Тем не менее, он не мог не понимать, что находится под подозрением… особенно когда, добравшись до верха винтовой лестницы, мы сделали небольшой привал, и когда я напомнил ему:

«Ты же говорил, что никогда не спускался».

«А я и не спускался», – сказал он.

«Ты понимаешь, как это звучит?»

Он пожал плечами, твердо решив стоять на своем… собственно, у него и не было другого выхода.

Тогда я сказал:

«Пиши завещание, Иванов».

«Зачем?» – удивился он.

«На всякий случай. Вдруг следующий трансформатор окажется не таким удачным».

Он опять пожал плечами.

«Хорошо. Завещание… без нотариуса…»

«У тебя есть документ, удостоверяющий личность?»

«Разумеется».

«Давай».

Он протянул мне документ.

«Господин Петров, – сказал я тогда, – будьте любезны, оформите завещание».

И господин Петров достал специальную бумагу, и пропитанную чернилами штемпельную подушечку, и большой резиновый штамп, и маленькую печать – короче, все, что нужно для надлежащего нотариального действия. Как ты наверняка догадалась по этим признакам, он был настоящим нотариусом; но ты, я смотрю, воспринимаешь это спокойно и даже слегка улыбаешься… а вот Иванов от такой догадки не улыбнулся, но побледнел.

Однако он еще крепился – надеялся, что я не убью его сразу после завещания… и правильно надеялся, я же не бандит… Поэтому при свете нескольких фонариков, прямо на моей широкой груди (я исполнял роль стола, так как ноги меня все равно не держали) он послушно написал что положено, то есть что он завещает клубу все свое имущество, какое ко дню его смерти окажется ему принадлежащим, в чем бы оно ни заключалось и где бы ни находилось. Наблюдая затем за действиями г-на Петрова, он даже не преминул довольно-таки нагло спросить, насколько номер записи в нотариальном реестре будет соответствовать истине. На что г-н Петров с изысканной, сугубо нотариальной учтивостью ответил, что ввиду экстраординарности случая его контора сегодня не обслуживает посетителей вообще… разумеется, за исключением уважаемого завещателя, чья запись таким образом имеет естественный и уникальный порядковый номер. Он даже любезно показал завещателю квитанцию об уплате надлежащего сбора, оформленную на имя завещателя загодя – конечно же, ввиду все той же экстраординарности случая.

Итак, Иванов вполне заработал себе на смертный приговор – тем, что утаил от Ордена информацию… напомню, схему зала и шести ходов мы добыли отнюдь не через его ведомство; а коль скоро он знал о ней, значит, обязан был сообщить. Иванов заработал себе еще один смертный приговор очевидно шпионскими целями, с которыми он напросился в экспедицию… или, если это звучит красивее, двойной игрой… По идее, я должен был его с пристрастием допросить. Я должен был выяснить, на кого еще он работает. И удобно было бы сделать это прямо там, в подземелье… Но, хорошо подумав, я не стал делать этого. Он был опытным человеком и понимал, что в случае признания его ждет неминуемая смерть; он мог и не выдержать пыток – но просто отрубился бы, выключился… и кто знает, на сколько? Двое из нас уже и так несли третьего (то есть меня); нести еще одного? А если бы он что-то сказал, решив разом покончить с мучениями – где гарантия, что это правда? Наконец (и это, Мария, главное, что определяло мои поступки) – оставался крошечный, но все же шанс, что он действительно не знал о двери. Такие двери действительно бывали кое-где; он мог действительно дернуть наудачу; а все то, что я наблюдал в те очень длинные две секунды – хоть и с малой вероятностью, но все-таки могло быть игрой моего воображения.

И червячок, бывший во мне со дня нашего телефонного разговора, начал теперь точить меня в обратном направлении. Да, я взял у него завещание, но я не мог убить его, не убедившись в предательстве на все сто процентов: я не такой уж поборник презумпции невиновности, но я дворянин. И я решил испытать его еще раз.

Площадка винтовой лестницы, где Иванов оформлял завещание, упиралась в задраенный люк, который нам предстояло взорвать. Непосредственно за этим люком (как, повторяю, мы выяснили еще с год назад) располагалось старое, заброшенное бомбоубежище… собственно, даже не бомбоубежище, а просто бункер, главный выход которого был давно застроен снаружи; даже и думать было нечего выбраться через него. Но из бункера был и еще один, секретный выход; и я решил, что если Иванов вознамерится его использовать, это будет полнейшим доказательством его осведомленности, а значит, и предательства… и вот тогда я его убью.

Заметь: ни я, ни Игорь ничем не выказали ему, что мы знали о двери-трансформаторе; он мог лишь догадываться об этом – остановился же я возле нее! – но все-таки был шанс, что я остановился случайно. А если так (должен был думать он), то я не знаю о том, куда ведет винтовая лестница; даже если я знал про дверь, все равно я мог не знать, куда ведет лестница – сведения о ходах зачастую отрывочны и противоречивы… и наконец, если так (должен был думать он!), то я запросто могу не знать о верхнем выходе. (Кстати, единственномвыходе, поскольку нижний выход был уже, как ты знаешь, непроходим.) И еще надежды на мою неосведомленность добавлял ему тот факт, что я даже не отдал приказа связать его.

Сам по себе выход был весьма незатейлив. Стена бункера, противоположная его застроенному входу, была сплошь истыкана узкими и довольно глубокими нишами, похожими… скажем, на бойницы в крепостной стене (только в форме не пирамид, а параллелепипедов). Вероятно, они предназначались для каких-то так и не установленных сейфов… так вот, одна из них, вторая справа, была сквозной: задняя ее стена была чисто декоративная и ломалась несильным ударом руки. Ниша эта, превращавшаяся таким образом в лаз, вела в обычный канализационный колодец высотой всего в несколько метров; колодец же вел, как ты понимаешь, на белый свет. Стоило Иванову, улучив момент, нырнуть в нишу – и все, и он на поверхности… более того: успев припереть крышку колодца сверху (для начала хотя бы встав на нее), он тем самым хоронил нас в бункере вместе с его завещанием.

Итак, перед тем, как взорвать люк, ведущий с лестницы в бункер, наши планы были таковы: план Иванова – если он знал о выходе – вовремя нырнуть в нишу; мой план – вовремя и со спокойной совестью застрелить его при этом нырке. Однако планам этим, ни одному, ни другому, не суждено было осуществиться. Что должно было ждать нас за взорванным люком – кроме облака пыли, конечно? Правильно – тишина; правильно – тьма кромешная… А было, сквозь пыль – слабый, но свет; и были звуки, отдаленные, но не слабые: какое-то лязганье, рев двигателей, человеческие голоса.

Когда меня занесли в бункер, я первым делом глянул в тот угол, где располагался секретный лаз – глянул исподтишка, чтобы Иванов не заметил… но не было смысла осторожничать: все разом уставились именно в этот угол. Никто из нас такого не мог ожидать – в крыше бункера зиял могучий пролом, а в нем застряло что-то похожее на землеройную технику. Пролом, будучи неправильной формы, перекрывался этой техникой лишь частично, а в остальных местах пропускал в бункер дневной свет; наверху суетились люди, и их характерные возгласы, звучащие теперь вполне отчетливо, заставили нас улыбнуться. Очевидно, мы присутствовали при аварии… впрочем, не такой уж страшной и вовсе не редкой для Москвы. Мы подвинулись поближе к пролому и, как стайка зевак, стали наблюдать за происходящим.

Надо сказать, что, когда группа Ордена впервые обследовала это помещение (то есть, около года назад), я заметил сквозь обветшавший бетон канализационного колодца, что грунт, окружавший колодец, сильно просел. Чтобы увидеть такое, не нужно быть специалистом… наверняка ты и сама видела: подле люка дыра; иногда кажется, будто он прямо-таки висит в воздухе. Такие вещи особенно часты вблизи густых коммуникаций… например, на Пушкинской улице, точнее Большой Дмитровке, не так давно провалился целый дом. Что-то похожее случилось и здесь… и, похоже, люди наверху пытались ликвидировать последствия аварии – а для начала вытащить из дыры застрявшее в ней устройство. Натужно выл лебедочный механизм, но ему явно нехватало силенок; устройство вздрагивало, приподнималось, опять опускалось даже еще ниже, чем было… в такой момент одно из колес устройства погрузилось в дыру полностью, и я понял, что это вовсе не землеройная техника – такие колеса бывают только у импортных внедорожников… попросту говоря, у джипов.

«Да это же “Лэнд-Крузер”, – с удивлением произнес Игорь, – уж мне ли этот глушитель не знать…»

В то время как члены экспедиционной команды в стиле, присущем скорее тебе, обменивались мнениями о провалившемся джипе, я старался понять, как в такой ситуации поведет себя Иванов. Нырнуть в нишу теперь представлялось рискованным; колодец мог быть поврежден аварией и засыпан землей. Теоретически можно было использовать оказию в виде пролома – потолок в бункере был невысок – но просветы между джипом и краями пролома казались слишком узкими, чтобы туда можно было пролезть; да и пока бы он лез, его успели бы схватить снизу. Мой план поймать негодяя с поличным провалился, как невезучий джип; я проклял себя за излишнюю щепетильность и, пытаясь найти хоть какое-то утешение, подумал, что Бог, вероятно, все же умнее меня.

И это истинно так. Сверху неожиданно прогремел грохот мощного взрыва – и тотчас, вероятно не выдержав нервного напряжения (а может быть, и надеясь, что взрыв удалит нечто мешавшее подъему джипа), Иванов подпрыгнул и мертвой хваткой вцепился в подножку автомашины. Мои люди тотчас бросились к нему… но поздно: джип каким-то чудом действительно двинулся вверх… и я успел уже возблагодарить Бога, удержавшего мою руку от убийства того, кто – как следовало из столь явного свидетельства – был в действительности невиновен.

И опять, как слепому щенку, мне было указано: не тщись, человече, в глупой гордыне своей толковать промыслы Божии. Едва джип приподнялся над краями пролома, как с этих краев поползло, свешиваясь книзу, вязкое, шипящее, дымящееся месиво, более всего похожее на жидкий огонь. Оно достигло Иванова, висящего на подножке машины и приподнявшегося вместе с ней, и коснулось его, и объяло боком, не полностью – но и этого было достаточно, чтобы он страшно, нечеловечески закричал и сорвался с подножки. Он корчился, бился на полу бункера от нестерпимой боли, продолжая кричать, и его дикий вопль вторил другим таким же воплям, доносящимся сверху сквозь пролом; и он кричал, пока гигантская капля неторопливого кипящего месива не опустилась на него и не поглотила его полностью.

И тотчас свет, яркий свет хлынул с неба сквозь освобожденный пролом. Мы дружно перекрестились. Джипа не было; страшное месиво, пузырясь, испуская тяжкие вздохи, понемногу остывало и превращалось в обычный вулканический туф. То была лава, Мария; поднявшись через какое-то время наверх, мы наконец уразумели смысл столь необычных событий. Мы увидели удаляющийся воздушный шар – разноцветный, красивый, как мечта, – на котором было крупными буквами написано: «ВИП-Системы» – и рядом: «Цельный Бензин». Теперь ты понимаешь, почему я взялся, регламенту вопреки, помочь твоему Господину? Теперь ты понимаешь, почему я согласился изложить тебе этот рассказ?

* * *

Князь Георгий умолк; только крупные капли пота, выступившие на его лбу и висках, подсказывали, сколько душевных сил он затратил, вспоминая и как бы заново переживая эти драматические события. Марина раскрыла свою набитую книгами сумку, достала оттуда платочек и, перегнувшись через стол и подрагивая ноздрями, бережно вытерла этот пот. Князь не отстранился.

Интересно, подумала Марина, прав ли Фрейд, считая, что в основе творчества лежит сексуальный мотив. Может, это и вульгарно, но она бы осмелилась возразить: если так, почему творческий порыв не сопровождается сексуальным возбуждением? Эмоции, эпитеты, холодный пот… а змеем здесь и не пахнет, при том, что его сиятельство вовсе не импотент; уж ей ли не знать признаков… Так подумала Марина, а вслух произнесла:

– Видите, как хорошо, что вы рассказали мне эту историю, ваше сиятельство. Мало того, что я получила огромное удовольствие (рассказывать только ради этого, право, не стоило бы); главное, что теперь я настолько отчетливо представляю себе все детали этих ужасных подземных ходов, что никакой падле меня ни за что не прижучить, даже самой что ни на есть поганой-препоганой.

– Да уж, – отозвался князь.

– Одно только мне не совсем понятно, – продолжала Марина, – если говорить о деталях этого путешествия. Почему, спускаясь с высоты в сорок два метра, вы связали целых пять веревочных лестниц? Ведь и четырех за глаза хватило бы.

– Но четыре лестницы – это всего сорок метров, – возразил князь. – Как же остальные два?

– Но если вы поднимете руку, в вас как раз будет два метра, – не сдавалась Марина. – Это значит, от нижней ступеньки даже прыгать бы не пришлось. Вдобавок лестница должна была хоть немного вытянуться под собственным весом; коли так, она едва не достала бы земли.

– А если бы земля была ниже?

– Как ниже? ведь это прибор показал!

– А если прибор наврал, черт побери?

Марина раскрыла рот – да так и закрыла, не найдя уж что сказать на такой аргумент.

– Поразительная в тебе способность обламывать, – с досадой сказал князь. – Я весь выложился, рассказывая тебе по твоей же просьбе… эпитеты подбирал… Такие события! это достойно пера живописца – а ты о какой-то веревочной лестнице…

– Ваше сиятельство, – опешила Марина, – да разве вы не поняли, что я спросила о ней только затем, чтобы показать свою внимательность к спелеологическим подробностям, а не только к живописным картинам. Сказать по правде, мне до этой лестницы и дела нет… фу на нее! Конечно, самое огромное впечатление производят именно живописные картины; я же говорила вам, как на меня подействовала картина падающих камней. О, эти камни! я будто своими ушами слышала их грохот… а вам было очень больно, ваше сиятельство?

– Не помню, – буркнул князь. – Я был занят другим.

– Ну конечно, – вздохнула Марина, – это был шок… как я сразу не сообразила! Я смотрю, вы решительно не хотите говорить со мной о ваших ногах. Но все-таки вы легко отделались, ваше сиятельство! Если судить по темпам вашего выздоровления, у вас было несколько переломов, скорее всего закрытых; а я как представлю себе эти страшные камни, так сразу и возникает мысль о гангрене и ампутации. Глупо, не правда ли?