Текст книги "Испанский сон"

Автор книги: Феликс Аксельруд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 77 страниц)

– Батюшка, – тревожно спросила она, присев перед Ним и глядя на Него снизу вверх, как бывало давным-давно, – Ты не кричал? Не звал никого на помощь?

Он развел руками.

– От кого ждать помощи? Все враги же кругом…

– Не выходил в коридор? Свет не включал?

– Дочь, – мягко сказал Он, – успокойся…

Она послушно успокоилась, вернулась на свое место, виновато и благодарно потерлась щекой о Его грудь, прикрытую белой больничной рубахой – спасибо, Батюшка… прости, что так глупо расклеилась, оставила Тебя одного… спасибо, что остался спокоен, и прости за мой страх…

– Что случилось? – спросил Отец. – Почему ночь? Где мы?

– Ах, Батюшка…

Как хотелось поведать о том, что будет! Но нельзя. Да, сейчас Он такой, как и раньше… или почти такой – слава Царю, они еще не смогли, не успели еще искалечить светлый разум Его – но завтра, в последний день, в выходной, какая-нибудь Валюшка ошибочно, с похмелюги, еще вкатит Ему что-нибудь не то… дозу не ту… и Он может сказать… проговориться… Жаль. Нельзя. Завтра, завтра.

– Не спрашивай, Батюшка. Мы вдвоем, видишь? И сюда не скоро придут. Тебе хорошо со мной?

Он вздохнул.

– Я уж думал… никогда…

Она заплакала.

– А почему ни разу не сказал на свидании?

– Не хотел, наверно, смущать тебя…

– Мы справимся, Батюшка. Все будет хорошо, я же Тебе обещала – помнишь? Только люби меня.

– Я люблю тебя.

– Люби меня как всегда… как раньше…

Он коснулся пальцем ее слезы, и она схватила Его палец, покрыла ладонь поцелуями, добралась до запястья… и выше… Ее счастье было заслуженным. Исчезли койки, одежды, закрашенное окно… исчез лекарственный запах… снова они одни, снова Он, снова Царь, снова бесценная, бесконечная ласка.

– Только Ты для меня… и я для Тебя…

– …вдвоем в целом свете…

Три часа, думала она, скоро три часа… Десять месяцев, триста дней – вот что у них отняли.. Триста дней свободы Его, триста дней их милого, укромного жития. Триста сладких часов. Не три, а триста.

Дай-то Царь!

Получив из заветного источника заряд любви к жизни, бережно храня в себе ощущения новых ласк, она встала с койки другим человеком. Хорошая комната! умывальник и шкаф – что еще надо? Она обмыла Его и себя; обтерла Его и себя; одела Его и себя. В назначенный час они мирно сидели на койке, молча, соприкасаясь лишь пальцами. Уже шел день понедельник; Этот шел по коридору, и не шли на ум грустные мысли, что времени мало и что сладкий час бы продлить. Ведь Отцу пора отдыхать; завтра… вернее, сегодня – даже не верится – сегодня на поезд… вечером на поезд, этимвечером на поезд, а Он давно не ходил далеко и быстро, должен как следует отдохнуть… да и у нее куча дел – проверить работу Этого, договориться на завтра – на сегодня, Царь! – и выбраться затемно, поймать такси… самой отоспаться… последние вещи забрать…

Этот постучал в дверь.

Начался решающий этап операции.

* * *

Через пятнадцать часов, когда настал этотвечер, они с медбратом сидели в его очкуре и допивали остатки недопитого накануне. Все продолжало быть в кайф. Сладкий час добавил ей сил, и весь день она провела лучшим образом, не дергалась, не ошибалась… даже когда, покидая пустую квартиру Корнея, занесла было руку с ключами над щелью почтового ящика – Царь в последний момент сподобил одуматься и сжать ключи в кулаке. Ведь Корней через час может быть уже здесь; ключи… чемодан… уж не Корнея учить причинно-следственной связи. Конечно, Корней есть Корней… вряд ли он бы стал их преследовать… но береженого Царь бережет. Она отправит ему ключи с одного из московских вокзалов… без обратного адреса… вложит записку, чтоб лихом не поминал… а потом, как-нибудь, может, пошлет письмо… позвонит… или даже заскочит, как поедет выписываться…

Да, все было сделано днем хорошо, ничего не забыто; в общежитии знали об ее предстоящем отсутствии; она написала соответствующее заявление и попросила передать его в учебную часть; даже уложенные чемоданы, чтоб не создавать хлопот, были уже перевезены на вокзал и уложены в автоматическую камеру хранения. И теперь, в ожидании назначенного времени, Марина и ее верный пособник сидели в кладовке и лениво перебрасывались малозначительными словами, как хоккеисты в раздевалке, в перерыве перед последним периодом почти уже выигранного матча.

– А рассказала бы ты о себе, – попросил неожиданно Этот. – Напоследок. Хоть чуть-чуть… А то как же – все обо мне да обо мне.

Она, слегка пьяненькая, усмехнулась.

– Это твоя идея была – рассказывать…

– Значит, не будешь?

Он понурился. Потом опять вскинул голову – с некой обидой, с вызовом даже.

– Ну конечно… Ты хорошая – я плохой… Ты меня, небось, только из-за дела и слушала…

Она испытала легкую неловкость.

– Слушай, – мягко сказала она и положила руку ему на колено, – так нормально все складывалось до сих пор… Ну зачем это портить? Расстанемся как друзья!

– А может, я не такой и плохой… Может…

Он закурил.

– Я, конечно, не знаю, что ты обо мне думаешь… Может, ты только делала вид, что слушала и вроде как понимала, а на самом деле думала – и всегда будешь думать – псих, чудовище?

– Нет, – сказала она.

– Верю… хотел бы верить… но, – он сокрушенно пожал плечами, – этого мне никогда не узнать… Еще одна тайна жизни, – он кривовато улыбнулся. – До сих пор две тайны было передо мной: трахалась ли Оля с кем-то, кроме меня – это раз, а если нет, то почему она тогда покраснела. Это два. Обе тайны про Олю. А теперь еще и третья, про тебя – что ты обо мне думаешь.

– Это так важно?

– Для меня – да.

– Ничего плохого я о тебе не думаю.

Он вздохнул.

– Знаешь… даже если ты и думаешь плохо – как же, глумился… пациенток топтал… то я тебе на это скажу вот что. Напоследочек. Все наши препараты, все назначения – полная х–ня. Никого они тут не вылечили и не вылечат никогда, а если кому-то и лучше стало, то еще неизвестно, что бы без такого лечения. Может, мой член для этих баб полезней цистерны дроперидола. От них-то, конечно, в койке можно было ожидать всякого, но я – сам по себе – драл их как самых обычных баб, таких же, как…

Он смешался.

– Как я, – подсказала она, – ну, если бы…

– В общем, да. Ты меня понимаешь. Драл их, короче, просто как мужик… проявляя к ним, может, больше человечности, чем вся наша здравоохрана…

Он помолчал и сказал с еще большим вызовом:

– Какой-нибудь очень культурный доктор Фрейд, небось, задал бы мне каверзный вопросик: «А ты, Вася, самих этих бедных женщин спросил? Разве это человечно – топтать беззащитных и, может, даже не понимающих, что происходит? Разве это, Васятка, не преступление против личности?» И вижу я по твоему лицу, что и ты сама… из женской солидарности, что ли… тоже не прочь бы задать мне такой вопрос…

– Не прочь, – подтвердила она, – только не из солидарности – просто из интереса… И что бы ты сказал?

– Сказал бы… мог бы сказать, – он подчеркнул это «мог бы», – вот что. Некоторые из тех беззащитных сами просят, да еще как… а другие – если не просят, то не факт, что не хотят. Жрать-то им всем дают, не спрашивают – хочешь, нет? Потому что жрать – природная человеческая необходимость. А трахаться – нет, значит?

Он вопросительно посмотрел на нее, как бы ожидая реакции, встречного аргумента. Но она молчала. Она уже угадала, что он скажет сейчас.

– Да, – тряхнул он головой, – мог бы я так сказать, но скажу по-другому. Личности, что к нам попадают, серьезно повреждены, и лечат их здесь в основном насильственным образом. Умные врачи, уж точно не спрашивая ничего, делают что хотят с этими беззащитными… только я-то даю им приятное и полезное, положенное бабе от мужика, а они, ученые козлы, просто мучают тех же баб изощренно и страшно. Я-то делаю это из чистого естественного удовольствия… а им, садюгам – кроме тоже удовольствия, только уж вовсе кривого – еще и деньги от здравоохраны, и цветочки с шампанским от благодарных родственников… – Он вращательными движениями гасил свой окурок, давил им искорки, разлетевшиеся по блюдцу, язвительно приговаривал, как бы вкручивая этот окурок в воображаемого оппонента: – Так что заткнись, доктор Фрейд. Не знаю, совсем ли я плохой… или нет… но только не тебе меня учить в этом вопросе.

Он умолк, и она поняла, что он умолк окончательно. Все время, пока он говорил, в ней зрело желание сделать ему прощальный подарок; когда его философский и, по всей вероятности, отрепетированный заранее диспут с воображаемым оппонентом был завершен, она поняла, что должна это сделать. И по своему собственному признанию, и на самом деле Этот был слабым, мнительным, порабощенным страхами и комплексами человечком, не сравнить его было с таким, как Корней; но его хватило, чтобы тоже участвовать в Цели, и чтобы тоже открыться ей, и в итоге он заслуживал получить от нее хотя бы частичку ее силы и уверенности.

Она посмотрела на часы: пятнадцать минут до часа «Ч». Пятнадцать минут до того, как Отец будет выведен из палаты, одет и с оговоренными предосторожностями препровожден к воротам около бойлерной.

– Я не поблагодарила тебя, – сказала она.

– Ну, поблагодари…

– Сейчас. – Она встала перед ним на колени и, прежде чем он начал ее поднимать, расстегнула его штаны, расстегнула кальсоны и стянула их вниз. Она взяла в руки его томящегося Царя, прижала пальцами волосы и обнажила безобразный шрам, опоясывающий Его у подножья. Она легонько поцеловала этот шрам сверху и с боков, потом приподняла Царя и поцеловала шрам еще и снизу. Она открыла рот и опустила в него Царя, как гроздь винограда. Этот дернулся – как два дня назад, когда впервые допускал ее до неприкасаемого – и она прочла его мысли. Если откусит, пронеслось у него в голове, значит, так тому и быть. Значит, так надо.

Она видела, что змей невдалеке, но что он страшно, смертельно боится ее зубов, и она замаскировала их, насколько могла, позвала его языком и губами… ближе, ближе… не бойся, дурачок… смотри – видишь, как мягко… как тепло… как уютно… Иди сюда… вот они, твои временные владения, corpus cavernosum; займи их, наполни, сделай похожими на железобетон…

Этот изогнулся, откинулся назад, как во время вчерашнего своего рассказа, и негромко стонал, только теперь не от воспоминаний о боли. Он хотел бы растянуть это до бесконечности. Он держал ее голову, как это делал Корней; гладил ее, легонько сжимал, находил пальцами пряди ее волос и их тоже сжимал и гладил, находил ее уши, гладил их и сжимал, и стонал все сильнее. Показать змею зубки? – подумала она с озорством; нет, рано… пусть… пусть прямо сейчас… Она начала свои тайные, особые движения языком, зная прекрасно, что за ними последует – не родился тот змей, что сумел бы со всем этим совладать! Сдавайся-ка ты, дружок… представай-ка быстрее зверем… уж тебя-то – бывалого, битого – специально не надо учить…

– А-а! – крикнул Этот.

Вопли в психдоме – обычное дело… Сперма наполнила ее рот; она могла бы задержать ее там – она любила позабавиться этим продуктом, ощутить его скользкость и вязкость, прочувствовать вкус… но сейчас это было нельзя, это была лишь половина подарка… и она, сделав несколько быстрых глотков, догнала отползающего змея – куда, негодник? а ну сейчас же назад… ухватила за хвост, потащила опять к corpus cavernosum. Как он сказал? дрожала сфинктерами? нормальные так не могут? как же… на, получи. Вот сейчас, когда ты уже не боишься, когда ты уже понял, что твое тело не собираются расчленять… на-ка мои зубки – видал? Опять боишься? Дурачок… хорошо, спрячу… Не боишься уже? А если так? Нравится? А так? Тоже нравится? А… эх, рановато… еще целых пять минут… непослушный! ну, так и быть, давай это сюда.

Теперь у нее было время распробовать. Этот уже и не вопил – лишь хрипел негромко, а потом обмяк и сполз на пол поперек полок с инвентарем, цепляясь рубашкой за доски. Она улыбалась. Она полностью отблагодарила Этого; вряд ли кто-нибудь мог дать ему больше, чем только что он получил от нее.

Кайф был восстановлен. Она проглотила то, что оставалось во рту, и посмотрела на свои часы. В запасе – пара минут… Как раз чтобы Этому оклематься.

– Ты…

– Все, все.

– Жалко, что ты…

Он покрутил головой, приходя в себя.

– Нет. Не жалко. Так постоянно нельзя…

Так можно, подумала она, и так должно быть… но смотря с кем… с единственным человеком…

– Нам пора.

– Да. Я сейчас… Я готов.

Он встал. Она одевалась.

– А твоей тайны-то больше нет… Если б ты думала обо мне плохо, уж наверно не сделала бы… то, что сделала… Да?

– Да, да. Проводи меня в гардероб.

Он проводил ее и пошел за Отцом, и она стояла в темноте, прижимая к груди Его старенькое зимнее пальтишко и думая, что сейчас Он появится… наконец-то… и больше не будет разлук. Во всяком случае, насильственных. Она запоминала этот момент, начальный момент завершающего этапа великого освобождения.

Вот они. Вот и Он.

– Здравствуй, Батюшка…

– Доченька… ты…

– Одеваемся, Батюшка.

– Прогулка? – спросил Он недоуменно. – Что-то не вовремя… Ты поздненько стала приходить…

– Праздник, Батюшка, – нетерпеливо объяснила она, – нужно переодеться… Вот брюки, рубашка и свитер. Бельишко пусть остается, на улице холодно…

Он машинально одевался. Она пританцовывала от нетерпения, помогая Ему побыстрей попасть в рукава, поплотней закутаться в шарфик, не пропустить пуговицы.

– Пошли. Вася нас проводит.

Темнота. Дверь. Дорожка.

Прощай, психбольница номер два.

Этот открыл ворота.

– Ну…

Она обняла его, чмокнула в щеку.

– Спасибо за все. Батюшка, идем.

– Погоди-ка, дочь, – сказал Отец подозрительно, – как это идем? Куда это мы в такой час из больницы?

Она растерялась. Замялась на миг.

– Просто… прогуляемся немножко по улице…

– А почему не через проходную?

Она овладела собой.

– Потому что я хочу пригласить тебя к себе в общежитие. Хочу праздник отметить с тобой. А тебя не выпустят через проходную – понял?

– Понял… Но это нельзя.

Она посмотрела на Этого – полураздетого, переминающегося слегка поодаль в ожидании, когда можно будет закрыть ворота. Этот скроил понимающую рожу и развел руками.

– Батюшка, – повысила она голос, – не огорчай меня, ладно? Пошли со мною, ради Царя.

– Не пойду. Неприятности будут.

– Ничего не будет. Пошли.

– Нет.

Она схватила Его за руки, потянула за собой… но Он уперся – просто уперся, как осел – и это вызвало в ней неожиданную вспышку гнева.

– Ты!.. не хочешь идти… со мной?

– Не могу, дочь. Пойми… тебе потом хуже будет.

– Что хуже будет? Ничего хуже не будет, только лучше! Все будет хорошо! Ну пожалуйста… Батюшка, милый… любимый… сделай, как я прошу Тебя…

Она прижалась к Нему. Она молила Его.

– Сделал Я раз, как ты просила, – глухо сказал Он и слегка отстранил ее рукой, – сама видишь, что вышло из этого… Не хотел тогда – и сейчас не хочу. Не проси меня, дочь.

Ее осенила неожиданная идея.

– Вася, – обернулась она к Этому, молчаливо наблюдавшему странную сцену, – сможешь отвлечь дежурного, чтобы мы прошли через проходную? Ну… вызвать наружу… как в кино показывают… Батюшка, – с приторной лаской обратилась к Отцу, – пошли через проходную, раз уж Ты здесь не хочешь!

– Идем назад, – жестко сказал Отец. – Я уж вижу, что ты задумала… Это не выход.

– Это выход! – крикнула она. – Я все сделала… все документы! Хочешь посмотреть? Ты выписан, понятно Тебе? Выписан! Вот… – Она полезла в сумку, вытащила бумаги, взмахнула ими перед Ним, ткнула Ему в лицо. – Вот, смотри!

– Я знаю, как выписываются, – сказал Отец.

– У нас чемоданы собраны! У нас билеты на поезд!

– Дочь, дочь… – Он покачал головой.

Она опять вцепилась Ему в пальто, мяла бумаги, что было сил тянула Его за ворота. Ноги ее скользили по снегу.

– Ты не понимаешь… Тебя чем-то напичкали…

– Ну уж нет, – вмешался вдруг Этот, – я проследил.

– Что же делать-то, а? – запричитала она в полном отчаянии; заголосила, как деревенская баба. – Ой, горе какое! Что делать, Вася? О-о…

Она зарыдала и опустилась на снег.

Двое – Отец и Этот – подняли ее и подвели к забору. Ее затрясло. В страшном сне она не могла вообразить такого. Все сделала, все предусмотрела – а такого…

– Надо бы ей укол, – озабоченно сказал Отец.

– Мне… укол?.. Мне! – укол!..

Они повлекли ее к корпусу. Она кричала и билась у них в руках.

– Пустите меня, пустите! Батюшка… милый… пошли со мной, Царством прошу… Заветом прошу… руки на себя наложу, клянусь!.. пустите…

– Не ори, – сказал прямо в ухо Этот, – снаружи нельзя… Сейчас выскочат… Замолчи… пожалуйста!

Она замолчала. Сопротивлялась молча – зло, ожесточенно… Их было двое, они были сильнее; они – самый близкий на свете человек и просто друг, оказавший хорошую услугу – насильно волокли ее прочь от мечты, от Цели, которая была уже вот-вот… на расстоянии вытянутой руки… на расстоянии шага…

Она сдалась.

Она потеряла сознание.

День понедельник оказался плохим.

* * *

Позже, анализируя свой путь, она поняла, что именно тот день оказался переломным. Слишком силен был удар… именно он завершил то, что уже началось, то есть лишил ее остатка иллюзий, надежд на кого-либо, заставил полностью полагаться только на себя… в общем, добиваясь освобождения для двоих, она освободилась сама – и даже то, что последовало за этим, уже не могло существенно повлиять на ее дальнейшую жизнь.

Когда рухнула Цель, она не сразу обрела какие-то ориентиры. Ясно было одно – побегу не быть, а что теперь вместо него, она не успела придумать вовремя. В те первые дни она вообще не очень-то думала над практическими вопросами; ее больше занимали взаимоотношения внутри Царства.

Она меланхолично таращилась в потолок со своей общаговской койки – пожелтевшие синяки оправдывали ее меланхолию в глазах подруг – и думала, вправду ли Отец предал ее, или это только ей кажется. Почему Он?.. Минутный каприз? – невозможно; она так просила Его… Боится опять попасть в тюрьму? Может быть… и за нее тоже… Но ведь она убеждала Его… бумаги показывала… Он не верит ей? Он не верит ей! Он не верит ей…

Или просто не понимает? Как можно не понимать… Делает вид, что не понимает? Зачем? Наказывает ее, преподает ей урок? Если Он предал ее, как себя вести? Ее аналитические способности словно исчезли; они не годились в проблемах такого рода. Мысли спотыкались, двигались по кругу, как арестованные на прогулке. Постепенно она стала выглядывать из этого круга, выбираться наружу, и в какой-то момент она добралась до невеселого вывода, что с Отцом уже давно – если не очень давно– не все так просто, как она продолжала считать по привычке.

Независимо от так и не разрешенной загадки предательства, ее гражданский долг – то есть, ее долг как подданной Царства – заключался теперь во всемерном содействии здоровью Отца. Независимо от наличия или отсутствия у Него душевной болезни, независимо от возможной длительности этой болезни, ее характера и перспектив, она должна быть ближе к Нему, рядом с Ним. Вот оно, время устраиваться в больницу! – когда она это поняла, ей не то чтобы полегчало, но, во всяком случае, жизнь вновь обрела хоть какой-то смысл.

Для начала она стала поддежуривать, как некогда Этот. Готовящийся к пенсии Григорий Семенович, недруг, впервые увидев ее в белом халате, с недоумением приподнял очки, раскланялся и ничего не сказал. Позже он пригласил ее в кабинет – разговор был ни о чем, короткий, официальный; но она задумала предпринять еще одну попытку убедить его. Позже… как можно позже, чтобы он уже попривык к ней как к младшей коллеге… Перед самым его уходом на пенсию. Мало ли – может, по-другому сложится разговор… может, просто разжалобится…

Она быстро стала своей в отделении. Собственно, она уже и была своей… Виды, звуки и запахи, которые совсем недавно были ей отвратительны, которые она просто вынуждена была терпеть в силу временной необходимости, сделались неотъемлемой и естественной частью обновленного бытия. Она перестала вздрагивать, натыкаясь на свою фамилию – то есть, фамилию пациента, больного, Отца – в общем списке. Если к списку нужно было применить процедуру, то это просто значило, что процедуру нужно применить и к Нему.

Отношения с Этим у нее оставались ровные, дружеские и, в общем-то, никакие. В течение суток с момента несостоявшегося побега он по собственной инициативе восстановил нарушенную документацию и, обрадованный тем, что она остается в городе, не сказал ей ни слова упрека. Когда она, к его еще большей радости, начала дежурить по ночам, он стал охотно оказывать ей небольшие и ничем не обусловленные услуги. Несколько раз – не в свое дежурство – она брала у него ключ от нижнего кабинета и осторожно, умело, уже официально зная, что почем, приводила туда своего тайного любовника.

Сладость этих часов, прежде цельная и естественная, как запах полевых цветов, наполнялась теперь тонкими, острыми, вычурными компонентами, понемногу замещалась горечью и, может быть, ядом. Отец перестал быть единым в ее сознании. Отец-бог, властелин Царства, по-прежнему наделял ее жизненной силой и указывал путь. Отец-человек, отказавший ей в доверии и свободе, превратился просто в подопечного папочку-пациента, в объект заботы и родственной, жалостной нежности. Она впервые подумала, что идея троицы, может быть, в основе не так уж абсурдна; и она не могла понять, кого из двоих она ласкает по ночам.

Между тем подоспело время, когда Григорию Семеновичу осталось работать неделю с чем-то. Желая набрать побольше очков перед своей повторной попыткой, она откладывала ее как можно позже. Однако дальше тянуть было нельзя; завотделением мог, например, простудиться, и возможность была бы упущена. Она выждала удобный момент и попросилась. Он принял ее без промедления, осведомился, как дела.

– Я вижу, – сказал, – вы делаете успехи…

– Спасибо, Григорий Семенович, – улыбнулась она. – Могу я попросить Вас о личном разговоре? Не о больном таком-то, а о моем отце?

– Что ж… Пожалуйста… Слушаю вас.

– Григорий Семенович, – волнуясь, как в первый раз, заговорила она, – ну зачем его здесь держать? Ведь больница и так переполнена. Я еще новичок… но это же ясно, что мы стараемся оставлять только острых! Кроме того, сейчас вы уже знаете, что я в состоянии обеспечить ему домашний уход… и лечение амбулаторно…

Григорий Семенович задумался.

– Как я понимаю, – сказал он наконец, – ты специально из-за него работаешь в клинике?

– Да.

Он покачал головой.

– Значит, если мы его выпишем, ты бросишь работу.

– Разве это так важно? – улыбнулась она. – Все равно я работаю не на ставку, я же учусь на дневном. Но если вы хотите сказать, что…

– А может быть, – перебил он ее, глядя из-под очков с подозрением, – ты и в медицинское училище поступала только из-за него?

Это плохой вопрос, подсказал ей внутренний голос.

– Я угадал? – спросил он громче, по-видимому истолковав ее замешательство как подтверждение его догадки. – Да-а… Далеко пойдете, деточка… А интересно, если я его выпишу – ты бросишь учебу, да?

– Я не понимаю, – сумрачно сказала она. – Это как бы воспитательный вопрос?

Григорий Семенович покачал головой весьма осуждающе.

– Это человеческий вопрос! – сказал он с горьким укором. – На твое обучение государство деньги тратит… педагоги стараются – ради чего? Чтобы ты использовала медицину как орудие для вызволения из клиники одного пациента… Стыдно, деточка! А еще… а еще, как ты можешь обещать, что обеспечишь больному режим, если бросишь учебу сразу же, как только он окажется дома?

Разубеди его, подсказал внутренний голос. Докажи ему, одержи над ним верх. Для него стыд – это важно; хорошее начало будет его пристыдить.

– Да что вы, Григорий Семенович! – сказала она недоуменным, слегка даже недовольным голосом, и плечом повела. – Откуда вы взяли, что я брошу училище? И потом… какое же это орудие – медицина? Это… – хотела сказать «мое призвание», в последний момент решила, что это уже чересчур, и закончила: – …просто моя будущая специальность.

Он подозрительно сощурился.

– Но ты же признала, что пошла в медицинское только из-за отца?

– Как я могла это признать? – оскорбилась она. – Я даже на ваш вопрос не успела ответить.

– Скажите, пожалуйста! – саркастически воскликнул Григорий Семенович. – Какое странное стечение обстоятельств – отец болен, а дочка пошла в медицинское.

Он хмыкнул. Он все еще не верил ей.

Она подняла на него ясный взгляд и сказала:

– Больной Осташков поступил в клинику под Новый год, прямо из следственного изолятора. Нигде он до того не лежал, нигде не лечился. А я подавала документы в училище в июле… или даже в июне… Григорий Семенович, о каком стечении обстоятельств вы говорите? Как это за полгода я могла знать, что мой отец попадет сюда в декабре?

Он опешил.

Молодец, похвалил ее голос. Ему стало стыдно. Теперь – жди.

– Э-э… – сказал Григорий Семенович.

Он как будто что-то хотел и не решался сказать. Встал, снял очки, походил по кабинету.

– Мне не нравится эта ситуация.

– Григорий Семенович, – решилась она, – я не могу без него, мне плохо. Я хочу, чтобы он жил дома, понимаете? У меня сердце разрывается, когда я вижу его в этих коридорах.

– Вот-вот. Этим она мне и не нравится.

– Григорий Семенович, вам же все равно до пенсии рукой подать. Почему бы вам напоследок не сделать доброе дело? Я же вижу, что вы могли бы… даже хотели бы, но почему-то… Очень прошу вас! Умоляю!

Он сел, опять надел очки.

– Видишь ли, – сказал осторожно, – я не могу выписать его без визы главврача.

Она пожала плечами.

– Просто формальность…

– Нет. Емуглавврач не завизирует.

– Почему?

– Не могу тебе сказать.

– Хм. Хорошо. Но в отсутствие главврача вы тоже имеете право подписывать. Если дело только в этом…

– Не только.

– В чем же? Григорий Семенович!

– Да в том, – разозлился заведующий, – что с ним пришла оперативка. Теперь поняла?

– Какая оперативка?

– Секретная. Выписывать – нельзя.

У нее внутри будто бомба взорвалась.

– Как?! Это незаконно, незаконно!

– Да… незаконно… потому и секретная…

– И вы…

Она замолчала, глядя на него с ненавистью и презрением. Корнеевых рук дело, мелькнуло у нее в голове. Подонок… Ей нехватало слов.

– Вы же врач, – нашлась она наконец. – Вы же только что мне сказали, что медицина не может быть орудием… Или вы сексот? Как вы можете?

– Не надо так, девочка, – попросил он, – был бы сексот, вряд ли сказал бы тебе об этом… Ты еще так молода… Ты еще многого не понимаешь.

– Это гадко, – сказала она с отвращением, – я не хочу и не буду этого понимать.

– Что ж… надеюсь, тебе не придется… а мне вот…

– Но сейчас-то, – спросила она, – перед пенсией… и вообще… Сейчас-то – чего вам бояться?

Он молчал.

– Ладно, – горько бросила она, – теперь поняла…

– Стой, – сказал он и сам опять встал, вздохнул глубоко, как перед прыжком в воду, припечатал воздух кулаком и выпалил: – Твоя правда! Пошли они все!

Сел и скомандовал, глядя в никуда:

– Готовить к выписке.

– Правда? – Она обрадовалась, еще не веря тому, что происходит. – Вы серьезно?

– Куда уж серьезней, – невесело усмехнулся он, – оперативку игнорировать… да и главврача… Прежде за это бы… Но ты права, девочка! – я уж, наверно, отбоялся свое…

– И… когда?

– Принеси мне историю болезни, я посмотрю. И не забудь написать заявление… наверное, знаешь как…

– Знаю… А вдруг не успеем? Вы уйдете… а следующий завотделением…

– Успеем, – сказал Григорий Семенович.

И она пошла. Полетела на крыльях.

Она поделилась радостью с Этим. Он, простая душа, слегка опечалился, что она уедет, но в общем был явно рад за нее. Больше не с кем было делиться – а Ему скажу ночью, решила она; теперь уж можно – и нужно – сказать заранее, чтобы не получилось опять как тогда.

Но Он сказал ей первый. Тоже не стал говорить в коридорах, дождался свидания, как и она… Они спустились, легли, приласкали друг друга, а потом, когда она уже собиралась сказать, предвкушая свое торжество, Он привстал на локте, заглянул ей в лицо, насколько позволяло заоконное освещение, и непонятным тоном сказал:

– Меня собрались выписывать – знаешь?

– Знаю, – сказала она. – Батюшка!

– Да?

– Какое счастье!

Он, кажется, не разделял ее радости.

– Опять твоих рук дело?

– Батюшка! – возмущенно сказала она. – Что такое Ты говоришь! Ты же когда-нибудь должен поправиться? Ведь выписывают других!

– Что мне до других, – обронил Он, и они долго молчали. Вся ее радость исчезла неизвестно куда; она с тревогой думала, что будет делать, если Он откажется покинуть больницу.

Потом Он сказал:

– Когда Я уйду, найдешь себе Господина.

Она поморщилась в полутьме.

– Батюшка, я говорила Тебе, что мы уйдем вместе.

– Как знать, – сказал Он, – как знать.

– Эй, – подозрительно осведомилась она, – о чем ты это? Что Ты такое еще придумал? Опять как-нибудь наказать меня решил?

– Дать Завет, – сказал Отец, – это не наказание.

– Дурной у нас, Батюшка, разговор, – сказала она с упреком. – Вначале бы уехали… а уж потом насчет какого-то там Господина… Неужели Ты не можешь по-простому? Ну что Ты за человек такой?

– Грубишь, дочь.

– Просто всякому разговору свое время…

– Время пришло.

– Хорошо, – с досадой согласилась она. – Говори, что хотел… Найти Господина. Зачем?

– Чтоб Меня заменил.

– Глупости какие-то. Кто это и когда Тебя заменит? А главное, зачем?

– Затем, что ты не сможешь без Него.

Теперь чем-то тревожным повеяло от Его слов, тревожным и властно влекущим одновременно. Отец-бог говорил с ней. Она вздрогнула, затрепетала, приподнялась над Ним, вгляделась в Его слабо поблескивающие глаза.

– Как отличить Господина?

– Это Царь, не возвращающийся вослед за уползающим змеем, но победно изгоняющий оного.

– Дальше.

– Все.

Она перевела дух.

– Ну, тогда это просто.

Отец улыбнулся.

– Как сказать…

Ей вдруг стало сладко. Отец-бог слишком долго жил только в ее воображении; нежданно-негаданно Он возник наяву и слился с Отцом-человеком. Отец стал един. Она почувствовала, что это ненадолго, и попыталась удержать если не единство Отца, то хотя бы полузабытое ощущение чистого, ничем не подпорченного сладкого часа.

В ту же ночь Он повесился на оконной решетке. Отец-человек давно собирался уйти; он, наверно, давно к этому готовился, то ли раскаиваясь в смертном грехе, то ли считая свою миссию завершенной, а дальнейшее существование – бессмысленным; он так и вел себя, будто не желая никого отягощать и напоказ выставляя свою ненужность. Узнав о случившемся, она пригорюнилась, тихо поплакала в уголке; видно, и она была уже готова, простилась с ним – с человеком, с пациентом психиатрической клиники – раньше, чем это произошло… возможно, с момента Его раздвоения… Она даже немножко удивилась, как легко перенесла известие; затем пожурила себя за это – и снова удивилась, что ругает себя так вяло и рационально.

Даже то, как она узнала об этом, было удручающе обыденным. Никто не прибежал к ней, сбиваясь с дыхания; никто не готовил ее, не подводил понемногу к трагической вести, подбирая слова… Информация появилась обычным порядком… тело вынесли через ту самую дверь… Из-за ее скромного, ровного поведения все уже и забыли, что один из пациентов – ее отец; в первые часы по его смерти никто об этом не вспомнил…