Текст книги "Мир Дому. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Денис Шабалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 98 страниц)

– Девятого в расход, – продолжает наш главбугор. – А Сыкуном и Щекой займется Лис. Сначала их, потом Девятого. Этих двоих мочить не надо… – он примолкает на пару секунд, раздумывая – и выдает вердикт: – Пробей в печень, почечки малость пощекочи… И хватит.

Я киваю. Будет сделано, шеф.

– Сыкун, Щека!.. Ко мне через двадцать минут! – ревет Смола на всю камеру. – Эс‑два‑девяносто‑девять – тоже!

Сыкун и Щека провинились – но их вина чуть меньше, чем вина Девятого. Тот был старший – и именно его решением эти мудаки сожрали крыс. Может, они не смогли возразить, может, еще по какой‑то причине – неважно. Но их вина все же меньше, чем вина Девятого. И потому Сыкуна и Щеку решено наказать – но простить. И даже не опускать в поднарные. А вот Девятому будет край…

Щека он Щека из‑за родимого пятна на всю левую щеку. Мы бы назвали его Пятном – но Пятно у нас уже есть. У того вся рожа в лилово‑сером лишае. Щека низенький и тощий. Он косится на нас, сидя на своих нарах, – и начинает сучиться. Именно сучиться, понимая, зачем его зовут – подрагивать от ожидания и едва заметно подергивать ногой. То же и Сыкун. Этот угрюмо глядит на Смолу и мелко дрожит – того и гляди снова обоссытся… Ожидание смерти хуже самой смерти, это Док сказал. И верно ж подмечено!.. Для того и отмерено им двадцать минут, чтоб всю неотвратимость прочувствовали. Наказание от машин простое – смерть. Быстрая и легкая. Наказание от бугров – куда хуже.

– Ладно, продолжим… – ворчит Смола. – Что там у нас к концу декады по хабару?..

Желтый плотоядно хмыкает.

– Три рациона, четыре аптечки – почти полные, вы не думайте! – и пузырь чистой воды. Два литра.

– Как поступим?

– Два рациона толкнем сразу, в Норе. Аптечку раздербаним. Остальное отложим.

– Что нам с них причитается? – Смола смотрит на Желтого – а тот глядит на потолок, шевеля губами и высчитывая по курсу Норы, какие блага мы можем поиметь с одной полнехонькой аптечки.

– Стимуляторы на баб, обезболивающее для Круга, жратва на четверых и бухла три пузыря. ИПП и турникеты меняем на мазь для суставов – возьмем у Дока. Красный шприц отдадим ему просто так, жгуты толкнем Седьмому отряду, они им зачем‑то нужны. Остальное в общак.

Смола одобрительно кивает. Восхитительно. Мы прямо богачи к концу нонешней декады. Теперь все это аккуратно спрячется во вторую нычку – и шито‑крыто.

– Нормально, – басит Смола и поворачивается к нам. – Пан на стреме, остальные в нычку. А после уж с тремя гандонами разберемся…

И первая, и вторая нычка расположены в пяти шагах от наших лежанок. Рядом с нами дверь в подсобку – она небольшая, клетушка два на два, по стенам крючки, под потолком веревки для сушки всякого барахла… Здесь стоят четыре ведра и десяток швабр, висят, пытаясь просохнуть, влажные тряпки, в одном углу валяется ржавый гаечный ключ на тридцать. Первый схрон – заглушенная вентиляция. Если снять дохлый вентилятор и пролезть внутрь, то окажешься в тесном коробе метр на метр. Здесь не ахти какие сокровища – три просроченных ИРП, бинты, простейшие лекарства и остальное мелкое дерьмо для быстрого доступа. Небогато – но именно для того и нужен этот схрон: для отвода глаз.

Вторая нычка сделана хитрее. Она здесь же, в комнатушке – но если про вентиляцию еще можно догадаться, да и попасть внутрь легко, то второй схрон надежен, как швейцарский банк. Ну, может, чуть менее…

Прямо посреди подсобки торчит из пола здоровенный канализационный люк. Он вделан в бетон – в стороны распялены мощные лапы якорей, привинченные четырьмя здоровенными болтами с гладкой шляпкой; он заварен, и по всей окружности крышки идут наплывы сварного шва. Без специального инструмента хрен вскроешь – но вскрывать и не нужно. Нужно просто знать секретку. Люк открывается не крышкой – на самом деле он снимается весь, вместе с горловиной. Три болта здесь для вида, они вварены в лапы якорей и неподвижны – но изнутри, с другой стороны, не крепятся гайкой. А вот четвертый еще как – и именно он держит всю конструкцию. Под лапой якоря здесь небольшая щель, и если просунуть гнутый ключ внутрь и нащупать гайку – с помощью комеля швабры, используя ее как рычаг для ключа, гайку можно отвинтить. После этого люк вместе с горловиной поднимается – тяже‑е‑елый, сука!.. килограмм сто!.. мы, надрываясь, тянем его втроем! – и открывается черный провал. Это и есть наша нычка.

Это бывший канализационный коллектор без второго выхода. Второй выход закрыт бетонной стеной, замурован намертво – и в нашем распоряжении целая комната четыре на четыре. Хоть и с низеньким потолком. Здесь стеллажи – нары, уворованные Желтым из нашей камеры – и вот на них‑то и разложены сокровища. А еще – здесь сухо и сквознячок, ветерок тянет из узких продухов под потолком, и потому мы не боимся за плесень и сохранность вещей. Мы пытались понять, куда идут эти продухи, но фонарь показывает только дальнюю стенку – ход изгибается и ныряет вниз.

На стеллажах богато. Наша сокровищница, пожалуй, даст фору общакам многих других отрядов – ибо кто же поверит, что это только мы такие прошаренные и запасаемся на черный день?.. Десять пятилитровых баклаг чистой воды. Аптечки кадавров – полные, со стимуляторами, обезболивающим, адреналином и прочей безумной химией. Три медицинских бокса двухтонников. Двадцать комплектов чистого белья – трусы, носки и портянки, майки‑алкоголички. Все чистое, свежее, в запайке. Черная форма кадавров: кое‑где она в бурых пятнышках крови – но тоже свежа и чиста, тайком выстирана в Прачечной. Ботинки – по две пары на брата‑бугра, размер в размер. Годные ИРП – и немало. Ящик тушняка. Противогазы и фильтры – ценнейший хабар, незаменимый для работы на Химии! Аккумуляторы – и мелкие, которые подходят для зажигалок или фонарей, – и даже крупные, от пятисотых машин. Пять литров медицинского спирта – чистейшего, девяноста шести процентов! Мыло, зубная паста, четыре новеньких зубных щетки – за зубами мы тоже стараемся следить, ведь даже шлюхи не любят, когда изо рта у клиента несет дерьмом. Здесь же, аккуратно свернутая и спрятанная в продух, лежит бумажная карта нашего Северного модуля, уворованная Паном в канцелярии капо. Ну и по мелочи – нитки, ткань кордура и рип‑стоп на заплаты для комбезов и обуви, гамаши‑онучи из крысиных шкурок, несколько пустых емкостей. Я стою и смотрю на наши сокровища. Это Гексагон, и здесь каждый приспосабливается как может. И мы, и другие отряды – давно уже приспособились существовать в немыслимых условиях. Док прав – человек может жить там, где порой не выживет и крыса…

У нас, обитателей Гексагона, есть многое. У нас есть нитки со складов матчасти – там наши, с Общих работ, они распускают мешковину, тянут нити, что потом плавят на нагревательных элементах и наматывают на что придется. Странно, но искусственные самоделки служат долго и, вместе с иглами, выточенными в мехмастерских, вполне помогают справиться с дырками, потертостями и прочими неприятностями. У нас есть сапожники, чинящие по десятому разу обувку, давно ставшую совершенно разномастной. Им приходится сложно – света тут немного и с инструментом часто совсем беда – но благодарность всегда вещественна. Они сидят, обложившись утыренными оружейными масленками, наполненными украденым комбижиром, кое‑как сделанными колодками, молотками из мехмастерских и другими кривыми орудиями труда. Они починяют. Сложнее всего с дратвой – но мы умные, мы таскаем тонкие провода с раздолбаных платформ. И провода неплохо держат подошву… У нас есть ботинки – но разве кто выдаст нам пару носков? И это никак не волнует ни капо, ни механизмы. Зато носки есть у кадавров – боевая единица не должна стереть ноги… и потому нам приходится снимать носки с трупов, когда их привозят из Джунглей. Или, как тот же Гравер, договариваться со складскими. У нас в ходу онучи, они же портянки‑обмотки. Самые везучие и прошаренные находят себе сапоги, обрезают покороче и щеголяют в них. Для сапог длинная портянка просто создана… У нас редко можно найти хороший и относительно целый комплект нижнего белья. Тем, кого отправляют на склады, дают особые задания, и труселя там стоят на первом месте в списке покупок. У нас стараются не упустить из виду ни одну емкость, что плохо лежит – вода очень ценна, и порой, стакан воды поднимает на ноги получше иного лекарства… У нас есть ИРП – многие номера недоедают, и только мы, бугры, можем решить эти проблемы. Мы и решаем, следя за нашим стадом, за их тощими телами и прописывая порой дополнительный паек. Мы помогаем отряду – но мы же и следим за порядком в нем.

А порядок и правда нужно наводить. И если с камерой и хабаром на сегодня покончено – то с людьми даже не начинали. Мы поднимаемся наверх, закрываем наш банковский сейф, кидаем ржавый ключ на прежнее место и выходим в общую камеру. Все трое – Щека, Сыкун и Девятый – уже здесь. Стоят в проходе и ждут наказания.

Смола, презрительно цыкнув зубом, скидывает ботинки и занимает место на своей полке. Мы рассаживаемся по своим – и таким образом все три штрафника оказываются словно в позорном круге.

Я оглядываю своих братьев‑бугров. Смола уже снова оброс черной щетиной, она сливается с короткими волосами, грозя превратить волосы в подобие гривы, и делает его похожим на льва с подстриженной зачем‑то гордостью. Пан, юркий, среднего роста и обманчиво тощий, ноги прячет под койку – он брезгует своими плоскими черными ногтями, которые старается подрезать раз в месяц–полтора. Желтый, сидя на своих нарах, подмигивает и осторожно, чтоб не заметили штрафники, вытягивает из‑под простыни кончик сплетенного им шнура. И когда только успел?..

– Ну что, крысюки… – Смола суров и глядит чуть в сторону. – Первый день декады. Охота. Припоминаете? Жрали мясо?

Все трое молчат. Молчат – и, опустив головы, рассматривают носки своих убитых ботинок.

Смола фыркает.

– Молчим? Ну‑ну… Не советую в молчанку играть, крысюки…

Я бы тоже не советовал. Тут закон простой – имей смелость ответить тогда, когда тебя спросят. И еще проще – выполняй, что тебе сказано и не подставляй бугров перед капо. Впрочем, вопрос задан для проформы – не водится у нас благородных донов, отпускающих грехи никчемным ублюдкам…

– Да мы чо… Жрать охота было – вот и жрали, – говорит С‑2‑99. Он явно посмелее Сыкуна и Щеки – и, кажется, решает взять ответку на себя. – За завтраком какие‑то сопли давали… Мы же отработали потом, чо, нет?

Смола безразлично пожимает плечами. Хотел жрать – не оправдание. Мы все изо дня в день хотим жрать. Это не повод. Но, кажется, новичок решил показать, что он не робкого десятка, и взял на себя разговор. Только это не прокатит. Какой другой косяк, может, и можно простить – и даже признать смелость Девятого, ведь тот взял на себя разговор с бугром… Но крысятничество наказывается по всей строгости, снисхождений тут нет. И Смола, повернув голову ко мне, кивает:

– Лис. Делай.

Я только того и жду. Толкнувшись руками от полки, я сигаю вперед – и с маху бью правой в брюхо Сыкуну. Он стоит ко мне боком, он не ждал команды и не успевает отреагировать – и рука врезается прямо в подвздошье. Одним выдохом он выпускает весь воздух, складывается пополам и заваливается на бок – попал я больно и точно, как учил когда‑то батя Ефим. Он сипит, судорожно пытаясь втянуть хотя бы глоток воздуха… не тут‑то было. Я прикладываю с ноги в брюшину пониже пупка – и Сыкуна выворачивает наизнанку остатками сожранного ужина. Ну вот, зря перевел продукт…

Теперь очередь Щеки. Он стоит на месте как вкопанный – и ждет казни. Он даже не сопротивляется – просто жмурится и начинает пугливо помаргивать, когда я медленно приближаюсь к нему. Мне даже жалко его – но наказание должно быть неотвратимо, как понос. Я медленно отвожу руку назад – и резко пробиваю в ему в печень. Щека коротко вякает, загибаясь и зажимая правый бок, – и я пробиваю еще один удар, по почкам. Номер взвизгивает… и вдруг громко пердит и начинает вонять. Едрить ту Люсю… Обосрался!

– Твою за ногу… – недовольно ворчит Пан и закидывает ноги на полку. – Что ж вас всех на дрищ‑то пробивает…

Штаны стремительно темнеют – и запах в камере становится все гуще. Щека кряхтит и подвывает – ему больно и страшно. Больно потому, что удар в печень выворачивает наизнанку и заставляет чувствовать в печени жгучий огненный шар, который щедро раздает огонь по всему телу, особо уделяя внимание яичкам. Страшно же по другой причине. Казнь уже окончена, его оставили в живых – но теперь нужно где‑то раздобыть воду, чтоб отстирать вещи и отмыться самому. Это очень непростая задача – а последствия серьезны…

– Мудила… – Смола сплевывает. Брезгливо смотрит на корчащееся тело у своих ног… и крутит в руках запайку со шприцом боевого обезболивающего. Шприц неброский, но хорошо знакомый в Гексагоне.

Щека смотрит на руку Смолы как на длань Спасителя, решившего выдернуть бедолагу из потопа, огненных дождей и прочей библейской жути. Щеку понять несложно, ведь это его счастливый билет в дальнейшую жизнь. Спать в душной влажной камере, где несет парашей, – то еще удовольствие. И если он не отстирает штаны, не замоет свое говно на бетоне и не подмоется сам – обозленные сокамерники обязательно доберутся до него после отбоя. Мы уйдем в Нору – и оставшиеся девяносто пассажиров камеры, злые, как дьяволы, разорвут Щеку на тряпки. Могут и наглухо. Но на шприц Щека сможет выменять у дежурного карлы воду – и свою жизнь.

– Договаривайся… – бросает бугор.

Щека, размазывая по морде сопли, и, оставляя на бетоне влажный воняющий след, по проходу ползет к решетке. Отрядные недовольно бухтят, попинывают его, кто еще обут, – но особо не препятствуют. Вонь выветрится через полчаса, злость сокамерников – еще через часик. И, значит, Щека будет жить.

– Господин начальник!..

Щека уже добрался до двери и маячит там, всем своим видом показывая, что имеет сообщить нечто важное. Шприц у него в руках – и карла легко ведется. Разбодяжь обезболивающее веществами, закинься – и получишь внеземное удовольствие. Может, ты отправишься в Рай, может, переспишь с десятком девственниц разом, может, полетишь во сне в другие, куда лучшие, миры – кто знает?.. Но удовольствие тебе гарантировано. Главное – не словить передоз.

Черный воровато оглядывается и отпирает дверь. Ночные выходы в сопровождении конвоира механизмами не запрещены, камеры коридора хоть и фиксируют это – но тревоги по модулю не будет. Однако выходы запрещены Главглавом – и узнай он, черному не поздоровится. Да только его рядом нет, черный один в коридоре – а шприц перевешивает возможные пиздюли. Карла закрывает решетку и вместе с номером трусит в сортир. Дисциплина? Не, не слышал.

Я смотрю на Смолу и вижу, что наш главбугор доволен. Щека теперь должен, ему спасли жизнь – и долг он отдаст ровно тогда, когда потребуется нам. И так, как нам потребуется. И будь я проклят – возможно, лучшим выходом для номера была бы темная, устроенная сокамерниками. Но тем мы с ним и отличаемся, что я выбрал бы отбитый ливер и отсутствие долга – а он запайку со шприцом и спокойный сон. Дьявол, как известно, подбирается к человеку с разных сторон – а уж пользоваться страхом дьявол научился давно…

Теперь очередь Девятого, и Смола уже недобро глядит на него. Тот спокоен – и мне не совсем понятно, почему. Считает себя крутым? Зря, дружок. На любую крутую жопу мы найдем хороший крупнорезьбовой болт…

– Теперь с тобой, родненький. У тебя залет серьезнее. Ты был старшим – и именно с твоей подачи были сожраны крупные тушки. Так мне нашептали. Было?

Девятый бледнеет и начинает мелко вибрировать – кажется, до него доходит… И весь его запал утекает, как воздух из дырявого шарика.

– Было… – сипит он.

– Стыдно тебе? – отечески спрашивает Смола.

Девятый быстро‑быстро кивает. Врет, сукин кот. Нихрена ему не стыдно. Он просто ссыт.

– Ладно, пацаны… – Смола вроде бы смягчается. – Отпустим на первый раз. Мы ж не звери мочить новичков… Да и пацан вроде не робкого десятка, – он широко улыбается. – Мне он нравится.

Девятый сразу расслабляется – и в этом его ошибка. Крысятничество не прощают, это знает любой номер с Малолетки. Скрысил у своих, у своего же отряда – по‑любому смерть. Значит, Девятый не прошел Малолетку. Интересно, откуда он?..

– Свободен… – машет рукой Смола.

Крысюк разворачивается… и главбугор кивает Желтому.

Погнали.

Желтый, вытащив из‑за спины петлю, бесшумно соскальзывает со своей полки. Три шага вслед Девятому – и петля захлестывает шею. Смола уже рядом; он подхватывает конец шнура и резко тянет на себя. Желтый виснет на ногах, я, подскочив, обхватываю крысюка поперек туловища, удерживая и руки. Вместе с жертвой мы заваливаемся на пол – и Смола, уперевшись ногами в его плечи, тянет конец на себя. Петля уже затянута, Девятый хрипит и извивается, пытаясь высвободиться – и я чувствую необычную для его тщедушного тела силу. Жилистый, с‑с‑сука!.. Его покрасневшая морда около моего лица – и я отмечаю еще одну странность: обычно при удушении лопаются кровеносные сосуды глаз – но глаза Девятого остаются чистыми. Смола, ты там халявишь, что ли?! Дави, бля, сильнее!..

Минута – и Девятый затихает. Смола поднимается с пола, перекидывает шнур через балку под потолком – и мы, поднатужившись, рывком вздергиваем тело и закрепляем конец за нары Желтого. Пусть повисит. Если его не заметит дежурный карла – ночью десятого дня обязательно придет проверка. Самолично капо‑два. Обнаружив труп, он начнет орать и разоряться, поднимет на ноги всю камеру и, вдоволь побесившись, уведет бугров на разбор и в Изолятор. Будто бы на разбор… Одна из камер Изолятора – предбанник Норы. Мы умеем соблюдать секретность. Для всех – и номеров, и механизмов – мы уселись на губу и отбываем наказание. На самом же деле сутки напролет мы пьем, трахаем баб и веселимся. Ночью первого дня новой декады мы возвращаемся в камеру уставшими и измотанными – но разве кто‑то догадается, что умотал нас не каменный мешок Изолятора, а какая‑нибудь Серая Саша или Веселая Жизель?..

– Отбой, крысы! – доносится из коридора – и свет в камере гаснет. Тьма накрывает нас своим покрывалом, заметая следы, – и только тусклая дежурная лампа в коридоре пытается бороться с мраком. – Все утухли, всем спать! Спокойной ночи, хе‑хе, сладких снов…

Я укладываюсь на свои нары и укрываюсь жидким одеялом. Кому‑кому – а нам, буграм, точно нужно выспаться. Капо подмазаны за допущенный на этой декаде НПНД, капо обещана услуга – и Нора ждет нас уже этой ночью. А туда лучше спускаться отдохнувшим. Я засыпаю, постепенно погружаясь в небытие, – и вижу во сне дверь в Нору и дежурного капо, который, словно апостол Петр, ждет нас у ворот Рая. И я уже не слышу, как Щека, поскуливая от боли, моет пол, свою засранную жопу и свои штаны.

Observer to Curator Scaparotti Administration .

Report№1124‑09/11/2159.

Категория секретности: Secret‑000.

Категория срочности: !!!!

Настоящим докладываю.

1.В результате ошибочно разыгранной партии, направленной на попытку подъема собственного авторитета внутри группы заключенных (Северный модуль, Второй отряд, Общие работы), условно уничтожен юнит В‑Janus.

Причина: неверный выбор психологического сценария в связи с отсутствием в базах данных А‑В‑Janus информации о т.н. «понятиях», принятых в среде заключенных. Необходимо в кратчайшие сроки устранить пробел в информационном обеспечении.

Повторное введение в игру юнита В‑Janus считаю нерациональным в связи с риском опознания его заключенными данного отряда, уже контактировавшими с ним. Запрашиваю разрешение на вывод из игры и консервацию юнита В‑Janus.

А‑Janus продолжает функционировать в штатном режиме.

2.Обнаружено проникновение внутрь охраняемого периметра Гексагона.

Место проникновения: канализационный сток С‑модуля.

Предположительные сроки проникновения отсутствуют.

Детальная информация отсутствует.

Запрашиваю любую известную (возможно, известную) Вам информацию о данном инциденте для скорейшей оценки рисков и выработки противодиверсионных мероприятий.

Доклад окончен.

Прошу подтвердить получение данного пакета информации.

Curator Scaparotti Administration to Observer.

Категория секретности: Secret‑000.

Категория срочности: !!

Доклад получен.

1.Вывод из игры юнита В‑Janus запрещаю. Напоминаю, что функционирование юнита А‑В‑Janus наиболее продуктивно при постоянном контакте юнита В‑Janus с юнитом А‑Janus. Приказываю задействовать В‑Janus в отрядах, минимально пересекающихся со Вторым отрядом Общих работ.

2.Запрос принят. Уточняется. Любая доступная информация поступит к Вам немедленно.

Прошу подтвердить получение данного пакета информации.

Глава 4. Лис. 50 дней до

Камера №13 Изолятора С‑модуля – это лишь один из входов в Нору. Таковых по всему Гексагону существует добрых полтора десятка – примерно по два на каждый модуль, исключая Центральный. Я не знаю, где скрыты ходы в остальных модулях – но у нас в Северном их два. Второй – в сортире канцелярии капо, крайняя кабинка, стена за унитазом. Капо приводят в канцелярию номеров – и у механизмов никогда не возникнет вопроса, зачем. Работать. Пахать. Вкалывать. Драить полы, вылизывать толчки, пидорасить стены и потолок. В канцелярии всегда можно найти сколько угодно работы.

Но сегодня мы в Изоляторе и сегодня мы «наказаны». На сутки, до утра первого дня новой декады. Матерясь от души, пиная нас по ляжкам тяжелыми ботниками и вообще всячески играя на камеры, капо‑два впихивает оборзевших бугров в камеру №13 и входит следом. Ругнувшись напоследок отборным, он закрывает за собой толстенную гермодверь… и, повернувшись к нам, черножопый уже само радушие.

– Че, крысюки, соскучились по Норе? – ухмыляется он. – Ну – добро пожаловать. Ваше время начинается…

Пропуск в ворота Рая устроен просто и вместе с тем хитро. В двери есть глазок – дежурный надзиратель из коридора в любой момент должен иметь возможность видеть, что происходит в камере. Но если будучи в камере приложить к глазку большой палец – и не палец какого‑то там левого чухана, а только главкаповский, палец старшего капо любого из отрядов, – автоматика считает рисунок и позволит войти. Кусок правой стены вместе с нарами отваливается в сторону – и в камеру высовывается постоянный привратник, один из капо, якобы списанный когда‑то в НТБ.

– Проводишь этих, – коротко кивает ему старший.

Привратник делает под козырек. Капо‑два здесь не пойдет – камеры засекли, как он вошел внутрь, и, значит, он должен выйти обратно. Скорее всего, он будет входить через канцелярию. А привратник по длинному ходу все вниз и вниз ведет нас к Норе.

Нора говорит о себе заранее, пусть и не сразу. Это капо постарались – устроили всякие дымоходы и остальную туфту, выводящие запахи со звуками куда‑то в огромные общие короба. Сдавать свою берлогу им точно не с руки. Но когда подходишь ближе – аромат выдает Нору с головой. Пахнет настоящим мясом и жиром, пахнет одуряюще, сводя с ума и заставляя охреневать от желания немедленно купить грызуна на спице и сожрать. Говорят, у капо где‑то заныкана самая настоящая ферма – в крохотных клетках они выращивают каких‑то свинок, откармливая их до неприличия, и раз в квартал закатывают в своем узком кругу настоящий пир. Я не особо верю, ведь любая ферма воняет говном… но и дыма без огня тоже не бывает. Наверняка что‑то где‑то у них есть. Впрочем, меня устраивают наши обычные крысы на спицах, регулярно таскаемых с транспортного цеха – ведь спицы имеют обыкновение прогорать и заканчиваться. В отличие от постоянных посетителей и их аппетита.

Чуть позже приходит голос Норы. Сначала неясный гул, потом, по мере приближения, – шум, крики, музычка… Здесь есть многое из того, что нужно человеку – хотя бы один из десяти дней мы хотим жить полной жизнью. Потому и отрываемся как можем. За все эти годы машины так и не смогли вскрыть Нору – она залегает уровнем ниже и неплохо изолирована. Даже наш джаз‑бэнд – так называет его Армен – может играть, не опасаясь быть услышанным.

Джаз‑бэнд – это вообще отдельная тема для разговора. Две струнных приблуды, где вместо струн натянуты провода из коммуникационно‑дублирующих линий. Сборная солянка из баков, обтянутых искусственной кожей и больших кастрюль для ритм‑секции. Снятые латунные дудки от сирен – они за духовые. И самые настоящие ложки, выбивающие ритм. А еще у нас есть умелец, играющий на расческах. Расчески у нас тоже имеются – ведь красавицам‑шлюхам надо расчесывать свои патлы. Но сейчас в Норе тихо. Музыканты отыграли, сделали перерыв и отдыхают, вкушая от щедрот господ капо и наслаждаясь зрелищем – первым боем за сегодняшние сутки.

Ненависть копится. Ненависть копится каждый сраный божий день, каждый его долбаный час и каждую гребаную минуту. Ненависть, щедро настоянная на сырых и душных камерах, на густом смраде пердежа к утру, на вони больных ног, тесно дружащих с грибком, на отвратительной еде, непрерывных работах и бесконечных серых днях. На отсутствующих – но от того еще сильнее ощущаемых рабских ошейниках. Ненависть копится у всех. У каждого и у каждой. Но капо не дураки, капо прекрасно понимают природу ненависти – и они не хотят, чтобы крыс однажды взорвало. Пожар вспыхивает от первых искр – и у стада, живущего в Гексагоне, кремни и кресало с трутом – это мы, бугры. Да, сука, так оно и есть и не может быть иначе. Именно мы владеем общественным мнением. Именно к нам прежде всего обращаются крысюки со своими проблемами. Потому есть Нора – и нам дан сюда допуск.

Капо не дураки. Было б иначе – так никаких вам развлечений с выпуском лишнего пара. Но капо умные и они знают: если случится бунт – это всё. Хана, амба, аллес и капут. Машинам никто ничего не объяснит – они просто придут и убьют всех. Даже капо. И потому впереди шумит все сильнее, вкусно пахнет и манит яркими красными огнями над входом, охраняемым четырьмя здоровенными карлами. Но перед этим нужно запнуться, осмотреться и юркнуть в сторону. Туда, где сидит Армен.

Братья‑бугры прут вперед и как будто не видят, что я отстал. Я отпочковываюсь в закуток – а они проходят в дверь. Это часть игры, так нужно. Армен ждет любого гостя, что придет не с пустыми руками, и ему всегда есть что сказать. Но из нас четверых больше всего он благоволит почему‑то ко мне.

– Так‑так, и кто это тут у нас?..

Борода с седыми прядками, серый плащ‑пончо с капюшоном, острый взгляд карих глаз и длинные патлы, собранные в хвост на затылке. Длинные волосы в Гексагоне практически невозможны – но есть одно «но». Если наши шлюшки моются каждый день и не имеют вшей – Армену сам бог велел. А это самое пончо – подношение от одной из камер ЮЗ‑модуля, когда‑то спасенной от компоста умными словами Армена.

Когда‑то давным‑давно, когда Армен только‑только знакомился со мной и Васькой, мы сидели у него в первый раз. Нас тогда, натурально, не пустили в Нору. Это уже потом мне стало известно, что допуск в Нору дают только после разговора с Арменом – и Армен, казавшийся нам тогда странным идиотом, слушал наши биографии, кивал и спрашивал какие‑то простые вещи. Хотя и сколько той биографии?..

Чуть позже вышло узнать, что Армен регулярно осматривает всех кандидатов в бугры. А капо частенько отправляют к нему карланов. Это неприятно – но Армен общее достояние, потому мы даже не морщимся, если видим это черное мудачье в его берлоге.

Армен частенько подсказывает очень умные вещи. Частенько дает правильные советы, частенько задает нужные вопросы. Он знает все и обо всех. Армену не стоит доверять – это также точно, как разница в нашей жратве. Пока ты не польешь ее ароматизатором – она всегда одинаково безвкусное говно. С Арменом точно так же. Армен не добрый дядюшка, не философ, устраивающий нам послушать‑поговорить по душам. Ага, как же, толстый болт на воротник. Армен – это неявный крысоволк среди нас, крысюков. Это я понял уже давно. Хуже только тот факт, что Армен, говоря образно, еще больший мутант, чем крысоволк. Он крысоволчий паук, плетущий свою сеть по всему Гексагону. Но он нужен нам – он кладезь полезных знаний, он источник грамотных советов.

Армен сидит в своей берлоге, где кроме прихожей – она же кабинет, она же столовая – есть отдельный сортир и спальня. Такого не имеется даже у капо, спящих в кубриках по четыре – зато есть у самого обычного номера, давно списанного в НТБ и как бы переработанного. А еще у него имеется святая святых его хором – библиотека. Все возможные книги, откуда‑то и когда‑то появившиеся в Гексагоне, оказываются у него. Разве что все, касающееся медицины, мы тащим к Доку.

Где‑то там, на отдельной полке, Армен хранит летопись Гексагона. Он вел ее до моего появления, ведет сейчас и продолжит вести дальше, когда я сдохну. Зачем – вряд ли кто знает. Но… нам нравится этот факт. Армен внесет нас в свою огромную тетрадь, сшитую шнурами из разномастных бумажных блоков, когда‑то бывших чистыми – и память о нас останется навсегда. А это стоит очень дорого. Наверно, потому Армен и живет в отдельных апартаментах, жрет что хочет и говорит почти все, что желает.

Иногда он желает поучить нас чему‑то мудрому – и никто не отказывается. Иногда в его странных историях – порой смахивающих на проповеди или похожих на байки и частенько являющихся форменным издевательством над разумом большинства крыс, – проскальзывает что‑то дико правильное и очень умное. И нередко он пытается донести в рассказах то, что не хочет или не может сказать впрямую… Многие этого не понимают – но кто‑то прислушивается и выуживает из цветастого вороха непонятных имен, названий и понятий что‑то полезное. Но я уже понял эту его особенность и стараюсь не пропускать такие моменты – сидеть, не отсвечивая, и слушать. Я даже могу пожертвовать временем с Лаской – ведь она дает только свое тело, а Армен делится мудростью. Пусть порой и не всегда понятной.

– Здравствуй, Армен.

– Ну здравствуй, Тесей.

Вот он всегда такой. Уж как назовет непонятным имечком – так назовет. Я у него был и Рейнаром, и Локи, и Ходжой, еще кем‑то… Все, мол, от того, что я хитрый и чуйку имею. А я и не спорю, ведь чуйка и впрямь в наличии.

– Тебе.

Армен бережно берет карандаш, крутит в пальцах, любуется.

– Щедро, мальчики, щедро…

– Все для тебя, Армен.

– Присаживайся, – он хлопает ладонью по одному из своих кресел, собранных из частей малых механизмов, обитых минеральной ватой‑утеплителем и обтянутых брезентухой. – Присаживайся, подымим.

Первая страсть Армена – слухи и информация, стекающаяся к нему со всего Гексагона. Вторая – кальян. Кальян собирали четырьмя камерами. На Конвейере отыскали несколько больших ламп, слепили из них настоящий стеклянный сосуд, украсив латунью и чем‑то типа выжженных узоров. Это было самое сложное. Самое простое – сделать производные для дыма. Но тут вмешался Док, заинтересовавшийся новым способом поиска нирваны – и теперь Армен обеспечен дымом по самое небалуйся.