Текст книги "Приключения Натаниэля Старбака"
Автор книги: Бернард Корнуэлл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 106 страниц)
– Мы не можем навести на нужную высоту! – прокричал в ответ командир орудийного расчета. – Пушки! Мы не можем поднять их выше!
Очередной снаряд врезался в башню, выбив пыль из каждой заклепки и шва внутренней брони. От близкого попадания вода забрызгала орудия, когда другой снаряд с лязгом отскочил он бронированной плиты.
Офицер бросил взгляд по орудия и увидел, что дула пушек целят в склон ниже уровня форта.
– Их не поднять выше! – командир орудийного расчета старался перекричать ужасный грохот, издаваемый стуком снарядов по восьми слоям дюймовых стальных пластин. Главная машина броненосца, стучащая в глубине корабля, удерживала его против течения, а раздававшийся каждые несколько секунд треск означал попадание пули снайпера, пущенной из окопов, обрамлявших берега реки.
– Все равно стреляйте! – прокричал офицер.
Монитор выстрелил, но его огромные снаряды-близнецы всего лишь глубоко зарылись в болотистый склон утеса, вызвав небольшой оползень мокрой грязи со скалы. Вражеские снаряды врезались и отскакивали от дюймовой брони палубы и накрывали вентиляционные клапаны машины брызгами воды.
Рулевой броненосца, сражавшийся с рывками гигантского винта, тянущими корабль в сторону, вглядывался через отверстия в цельных металлических пластинах рулевой рубки, но не видел ничего, кроме воды и дыма орудий.
Броненосец дал очередной залп, корма корабля моментально осела в воду при отдаче двух больших орудий, но опять снаряды разорвались с большим недолетом от земляных укреплений форта, который находился высоко на берегу.
– Двигай назад! – прокричал капитан корабля рулевому.
Монитор, неспособный нанести своими орудиями урон вражеским батареям, продрейфовал вниз по течению вслед за потерпевшей неудачу «Галеной», и рулевой расслышал насмешки пехоты южан с берегов реки.
Третий броненосец, «Наугатак», разминулся с разочарованным монитором, заняв передовую позицию на узкой реке. Первый залп был взят слишком низко, следующий просвистел над фортом, расщепив высокие деревья позади него, и канониры броненосца, посчитав, что взяли нужную высоту, загнали стофунтовый снаряд в двенадцатифутовый ствол большого орудия Паррота.
Они отступили назад, канонир дернул шнур, чтобы поджечь пороховой заряд и выстрелить, но вместо этого весь ствол пушки, свыше четырех тонн железа, разорвался с оглушающим грохотом.
Людей смело в брызгах крови, когда острые осколки разорвавшегося казенника просвистели над палубой. Пламя лизало палубу, взорвав приготовленный для другой пушки заряд.
Этот меньший по силе взрыв вскрыл матросу ребра так чисто, словно взрезав ножом, и выплеснул его кишки, как отходы мясной лавки, на канатный подъемник боеприпасов.
Вражеский снаряд добавил ужаса, влетев через открытый пушечный порт и убив двух моряков, тащивших пожарный шланг. Пламя бушевало на орудийной палубе, заставив артиллерийские расчеты подняться на корму, где они стали легкой мишенью для вражеских снайперов с берега.
Корабельные помпы укротили пламя, но лишь когда «Наугатук», как и «Гилена» и монитор, отплыл вниз по течению, за линию огня вражеских пушек. Две маленькие канонерки стреляли с дальней дистанции, но ни одна из них не решилась подставить свои хрупкие деревянные корпуса под неповрежденные тяжелые пушки на утесе Дрюри, и дюйм за дюймом, словно нехотя признавая поражение, потрепанная флотилия отступала вниз по течению.
В Ричмонде звук канонады звучал как летний гром, сотрясая оконные рамы и окрашенную воду в бутылях с длинным горлышком в окнах парикмахерского салона мосье Дюкена.
Тысяча двести рабов, трудящихся на пяти дьявольских акрах сталелитейного завода Тредегара, безмолвно приветствовали невидимых нападавших, а их надсмотрщики нервно вглядывались в измазанные сажей окна, словно ожидали увидеть чудовищный флот янки, выходящий из излучины реки к пристани Рокетт с заслонившими небо трубами и с поднятыми громадными орудиями, готовый вырвать сердце у столицы отступников.
Но у излучины не было никакого движения, лишь ветер поднимал рябь на воде. Орудия продолжали грохотать, этот шум отдавался эхом в долгом жарком утре.
Эти звуки дали толчок митингу свободных горожан, которые собрались у подножия больших ступенек здания правительства. Стоящие на верхней ступеньке, в окружении величественных грандиозных колонн, мэр Ричмонда и губернатор Виргинии поклялись, что город не сдастся, пока дышат их бренные тела и наполнены гордостью сердца.
Они поклялись драться за каждый дом и каждую улицу и пообещали, что воды реки Джеймс покраснеют от крови янки, прежде чем столица Виргинии сдастся на милость северной тирании. Толпа, увешанная оружием, громкими возгласами приветствовала эти настроения.
Джулия Гордон, идущая домой с парой освежеванных кроликов, которых выменяла на рынке на Юнион-стрит на прекрасную камчатую скатерть, приданое ее матери, остановилась с краю от толпы, чтобы послушать ораторов.
Она отметила, как в промежутках между возгласами толпы пушечная пальба то усиливалась, то стихала, замирая, и что эхо отдавалось, как звуки далекой грозы.
Известный конгрессмен Конфедерации начал выступление, приведя в своей речи выдержки из «Нью-Йорк Геральд», в которой сообщалось, как жители Олбани, столицы штата Нью-Йорк, отмечали неминуемую победу северян над сторонниками отделения.
На улицах северных городов народ танцует, утверждал конгрессмен, потому что самоуверенные янки посчитали, что война завершена.
– А почему они так считают? – вопрошал оратор. Потому что на Ричмонд наступает великий Макклелан. – А победит ли Макклелан? – прорычал он свой вопрос.
– Нет! – заревела в ответ толпа.
– Новый Наполеон, – продолжал оратор, – встретит свое Ватерлоо, и танцы на улицах Олбани превратятся в похоронные процессии.
Танцевальные оркестры уступят свое место приглушенной барабанной дроби, а арлекины – убитым горем вдовам. На каждого героя, похороненного на ричмондском кладбище Голливуд, пообещал оратор, придется двадцать трупов, преданных земле на Севере, за каждую слезу, пролитую вдовой южан, потекут полные ведра слез на ненавистном Севере.
Ричмонд не сдастся, Юг не прекратит сопротивления, война еще не проиграна. Толпа ревела, эхом отдавалась пушечная пальба. Джулия медленно продолжила свой путь, с окровавленных тушек в ее руках капала кровь. Она обошла толпу и пошла по дороге, ведущей к колокольне. Изувеченные попрошайки сидели у ограды, окружавшей башню: все они были ранены в битве при Манассасе.
Позади башни, остановившись рядом с церковью Святого Павла на Девятой улице, ожидал катафалк, запряженный лошадьми с высокими плюмажами из черных перьев. Темнокожие форейторы были облачены в белые перчатки и темные сюртуки. Позади катафалка стоял небольшой военный оркестр с черными нарукавными повязками, ожидая выноса гроба из церкви.
Джулия перешла дорогу перед лошадьми в плюмажах, взошла по ступеням здания Военного департамента и спросила клерка в приемной, находится ли в здании майор Адам Фалконер из штаба генерала Джонстона. Клерк даже не потрудился заглянуть в книгу.
– Весь штаб генерала выехал из города, мисс. Мы не видели майора Фалконера уже целый месяц.
– Он не отправлял мне письма? – спросила Джулия. Иногда штабные офицеры действовали в обход почтовой службы, используя военных курьеров для доставки их личных писем в город.
– Для мисс Гордон? – добавила Джулия. Клерк порылся в письмах на столе, но для Джулии там ничего не было. Она поблагодарила его и направилась вверх по улице, в сторону холма, повернув на Франклин-стрит и пытаясь понять, была ли она разочарована молчанием Адама, или оно явилось для нее облегчением.
Джулия написала Адаму, что у нее есть для него сообщение, но не получила ответа и начала подозревать, что, возможно, молчание Адама было признаком перемены в чувствах.
Джулия была удивлена, когда Адам начал за ней ухаживать, и в то же время польщена ухаживанием исключительно красивого мужчины, известного своей честностью и благородством.
Адам также являлся – и Джулия не была настолько неискренней, чтобы делать вид, будто не замечает этого преимущества – единственным наследником одного из самых больших состояний в Виргинии, и в ту минуту, когда Джулия призналась себе, что ее чувство к Адаму никоим образом не изменилось под воздействием этого обстоятельства, она также поняла, что это обстоятельство, должно быть, имеет столь же сильное и неизменное влияние, как и скрытое для глаз воздействие солнца на приливы и отливы.
Мать Джулии жила с постоянным чувством стыда за свою бедность, стыда, превратившим жизнь ее мужа в страдание, и Джулия знала, что войдя в семью Фалконеров, она могла сделать обоих родителей счастливее.
И всё же, как поняла Джулия, предаваясь размышлениям во время этой медленной прогулки по городу, существовало нечто неискреннее в ее чувствах к Адаму.
Слово «любовь» подумала она, так неточно. Любила ли она Адама? Она была уверена, что любила, и представляла себе замужнюю жизнь с ее далеко простиравшимися, даже на следующее столетие, благими и благотворительными делами, но всякий раз, когда она думала об этой прекрасной жизни, то видела ее в свете оживленных хлопот, но никак не в свете собственного счастья.
Нет, несомненно, несчастной она не будет, но и счастливой тоже, и тогда ей придется винить себя в неподобающем для христианки эгоизме и даже в желании найти свое счастье. Счастье, убеждала она себя, не плод доставляющих удовольствие поисков, а результат, приносимый непрерывным творением добрых дел.
И всё же иногда посреди ночи, просыпаясь от завывания разгуливающего по крышам ветра и звуков дождя, журчащего в желобах, она чувствовала печаль из-за недостатка радостных мгновений.
Разве Адам, думала она, когда-либо заботится о радости? Он казался таким мрачным, полным высоких целей и бездонных тревог. Он говорил, что причиной угнетенного состояния его души была война, но Джулия была не слепа и видела, что для других юношей любовь и жизнерадостность стояли выше войны.
Джулия осознала, что идет к западной стороне Франклин-стрит, что значило, скоро она должна пройти мимо дома, где жила Салли. Джулия еще не набралась храбрости, чтобы нанести ей визит, и стыдилась этого. Она прошла мимо дома по другой стороне улицы и была повергнута в смятение его великолепием.
Хмурое солнце, отражавшееся в окнах, не могло скрыть висевшие в комнатах за их створками канделябры. Парадная дверь сияла в непривычном для глаз солнечном свете. У нее возникло неожиданное желание перейти улицу и дернуть за надраенную ручку звонка, но затем она решила, что внести двух окровавленных кроликов в дом, пусть даже с плохой репутацией, едва ли было лучшим способом спасти душу. А это, убедила она себя, и было причиной, по которой ей хотелось навестить Салли.
Она продолжила свой путь домой мимо запертыми на замок зданий с плотно прикрытыми ставнями, потому что их обитатели сбежали от приближающихся янки. В городе теперь было безопасней, с выводом войск увеличилось количество военных патрулей для защиты никем не охраняемого имущества.
Другие патрули прочесывали беднейшие кварталы города в поисках дезертиров, а газеты объявили, что власти ищут еще и шпионов, которые хотят предать Конфедерацию. Город наполнился слухами и страхом, а теперь еще и вздрагивал от звуков стрельбы.
Враг стоял у ворот.
Джулия добралась до родительского дома. Она на мгновение застыла, прислушиваясь к приглушенному грохоту тяжелых орудий, стреляющих у реки, и закрыла глаза, молясь, чтобы все юноши вернулись домой невредимыми. Сам собой в ее голове всплыл образ Старбака, его появление было таким неожиданным, что она рассмеялась. Джулия внесла кроликов в дом и закрыла дверь, отгородившись от звуков войны.
Письмо Бельведера Дилейни подполковнику Торну целую неделю было спрятано в сапожной мастерской на станции Катлетт. Ежедневно сапожник добавлял в тайник новые письма, пока, наконец, их накопилось достаточно, чтобы его путешествие окупилось.
Тогда он положил шестнадцать писем полковнику Уайльду в один большой конверт, закрыл мастерскую и объявил знакомым, что собирается доставить законченную обувь живущим вдалеке клиентам.
С тяжелой сумкой, наполненной залатанными ботинками, и нелегальной почтой, спрятанной за ее подкладкой, он направился на север. Миновав свой округ, он шел только по ночам, стараясь избегать партизанских патрулей – всадников, которые были известны тем, что вешали освобожденных негров на ближайшем суку, был ли у них паспорт или нет. Ему потребовалось две ночи, чтобы добраться до расположения федералистов к югу от Потомака, где он просто вошел в палаточный лагерь пенсильванской пехоты.
– Работу ищешь, черномазый? – окликнул его сержант.
– Почтальона, сэр, – сапожник стянул шляпу и пригладил волосы в знак уважения.
– У хижины маркитанта стоит почтовый фургон, но учти, я за тобой наблюдаю! Свистнешь что-нибудь, черный ублюдок, и мои солдаты потренируются на тебе в стрельбе.
– Да, сэр! Я буду вести себя как следует, сэр! Спасибо, сэр!
Почтальон взял большой конверт, наклеил марку, бросил на прилавок сдачу и велел сапожнику убираться. На следующий день на стол подполковника Уайльда в департаменте генеральной инспекции в Вашингтоне положили шестнадцать писем, где они ожидали внимания подполковника вместе с еще сотней других.
В конторе подполковника ощущалась прискорбная нехватка персонала, поскольку в результате быстрого продвижения армии США департамент стал тем местом, куда сваливались задачи, которые другие департаменты не могли или не желали выполнять.
Среди этих задач была и оценка поступающих из Конфедерации разведданных, с которой гораздо лучше могла бы справиться Секретная служба, но не все в правительстве США разделяли веру генерала Макклелана в детектива Пинкертона, и таким образом в Вашингтоне образовалась отдельная разведслужба, чьи обязанности, как все дела без твердой принадлежности, были возложены на Департамент генеральной инспекции.
Именно из-за этих случайно возложенных обязанностей предложение об услугах, направленное Бельведером Дилейни в начале войны, оказалось на столе у подполковника Торна. С тех пор Дилейни, как и множество других сочувствующих северянам жителей Конфедерации, посылал свои материалы Торну, а тот добавлял эти письма к огромному потоку подобной корреспонденции, которая угрожала в один прекрасный день затопить контору, и так уже перегруженную совершенно посторонними задачами.
Таким образом, когда письмо Дилейни попало в контору Торна, того не было в Вашингтоне, он находился в Массачусетсе в инспекционной поездке по северным морским фортам, и не планировал вернуться ранее мая, так что письмо Дилейни дожидалось в Вашингтоне, пока полковник Торн подсчитает все пожарные ведра и сортиры в форте Уоррен.
Торн подумал, что он не за этим поступил в армию, по-прежнему живя надеждой на то, как однажды будет галопировать по покрытому дымом полю и спасет страну от беды.
Полковник Торн, с прямой, как палка, спиной, окаменевшим лицом и немигающими глазами, как и всякий солдат мечтал и молился о том, что будет сражаться за свою страну хотя бы на одной битве, до того как новый Наполеон приведет Америку к окончательному миру. А тем временем письма зарастали пылью.
Мину оставили, чтобы командующий Потомакской армией мог своими глазами увидеть, до какой низости пали войска мятежников.
– Лишь благодаря милости всемогущего Господа мы обнаружили ее до взрыва, хотя Бог знает, сколько еще взорвались без предупреждения, – говорящий был низкорослым и резковатым майором инженерного корпуса в сорочке с подтяжками и выглядел уверенным и компетентным, напомнив Старбаку Томаса Траслоу.
Генерал-майор Макклелан спрыгнул с коня и распрямившись подошел осмотреть мину, скрытую в бочке с неграмотной надписью по трафарету: «Сушеные устрицы, г-да Мур и Карлайн, Маунт-Фолли, Ва.». Макклелан в своем безукоризненном синем кителе с двойным рядом медных пуговиц и прекрасным позолоченным ремнем осторожно подошел к бочке.
– Мы ее обезвредили, сэр, как видите, – майор, должно быть, заметил нервозность генерала. – Но это была просто ужасающая штука, просто нечто, сэр.
– Какая низость, – сказал Макклелан, по-прежнему сохраняя дистанцию с устричной бочкой. – Отвратительная низость.
– Мы нашли ее вон в том доме, – майор махнул в сторону маленькой покинутой хозяевами фермы, стоявшей в сотне ярдов от дороги.
– Мы принесли ее сюда, чтобы вы посмотрели, сэр.
– Так и следует, чтобы весь мир мог посмотреть! – Макклелан распрямился, одной рукой взявшись за застежку кителя и с морщинкой озабоченности на лице. Этот хмурый вид, как отметил Старбак, был постоянным спутником нового Наполеона.
– Я бы не поверил, – медленно и громко произнес Макклелан, чтобы собравшиеся у дороги всадники могли расслышать каждое слово, – что люди, рожденные и воспитанные в Соединенных Штатах Америки, даже пораженные пороком отступничества, могли пасть до подобного хитроумия и столь зловещих механизмов.
Многие сидящие верхом офицеры серьезно закивали, а Пинкертон с Джеймсом, сопровождавшие Старбака в этой поездке на запад с генералом, громко заохали.
Иностранные репортеры, которым на самом деле и было обращено это замечание Макклелана, зацарапали что-то в своих блокнотах. Единственным человеком, которого не удивила и не шокировала кровожадная ловушка в бочке, оказался покрытый шрамами одноглазый французский военный наблюдатель, он, как отметил Старбак, похоже, радовался всему, что видел, даже этому дьявольскому механизму.
Бочка из-под устриц наполовину была заполнена песком, в котором вертикально торчал трехдюймовый снаряд. Медная предохранительная пробка на его передней части отсутствовала, и узкий стержень спускался в заполненный порохом снаряд.
Этот стержень был наполнен порохом, но перед этим к передней части снаряда припаяли старомодный и грубоватый кремниевый ружейный замок. Майор продемонстрировал, как приделанная к внутренней стороне бочки проволока дергала за кремниевый замок, из него высекалась искра и воспламеняла порох, в свою очередь подрывающий основной заряд, расположенный в глубине.
– Он легко мог бы убить человека, – торжественно заявил майор.
– Двоих или троих, если бы они стояли достаточно близко.
Отступающие конфедераты оставили десятки таких мин. Некоторые закопали в дороги, некоторые у колодцев, а другие находились в покинутых домах, их было так много, что к этому моменту наступающие янки научились искать проволоку или другие приспособления для взрыва, но ежедневно несколько мин всё равно встречались со своими жертвами, и каждая подобная жертва добавляла северянам ярости.
– Тактика заключается в том, – провозгласил Макклелан сопровождающим его штаб газетчикам, – что даже безбожный дикарь начнет колебаться перед тем, как использовать подобное.
Вы можете подумать, не так ли, что имея моральное превосходство, мятежники едва ли имели бы нужду в таких отчаянных мерах? Но эти приспособления, полагаю, являются знаком их духовной и моральной деградации.
Послышался одобрительный шепот, а генерал взобрался на лошадь и поскакал прочь от смертоносной бочки. Другие всадники толкались, стараясь занять место позади миниатюрного командующего армией, борясь за внимание этого великого человека, но Макклелан в поисках компаньона на следующую часть поездки сделал жест Пинкертону.
– Приведите сюда своего человека, Пинкертон! – приказал Макклелан, и Пинкертон поторопил Старбака. Они уже несколько дней ждали этой встречи с генералом, встречи, которая не вызывала у Старбака энтузиазма, но Пинкертон на ней настаивал. – Так это и есть ваш посланник, Пинкертон? – свирепо рявкнул Макклелан.
– Да, сэр, и он храбрец.
Макклелан взглянул на Старбака с непроницаемым выражением лица. Они ехали по плоской местности мимо потрепанных полей, темнеющих топей и мокрых сосен. По берегам ручейков цвели гиацинты, но больше в пейзаже не было ничего привлекательного или веселого.
– Ваше имя? – рявкнул Макклелан Старбаку.
– Старбак, сэр.
– Его брат, сэр, один из самых ценных моих сотрудников, – Аллен Пинкертон махнул своей трубкой в сторону Джеймса. – Он за нашей спиной, сэр, если вы захотите его поприветствовать.
– Несомненно, прекрасно, – беспомощно произнес Макклелан и снова замолчал. Старбак искоса поглядывал на командующего войсками янки и видел низкорослого и коренастого человека с русыми волосами, голубыми глазами и здоровым цветом лица.
Генерал жевал табак и время от времени сплевывал струю на дорогу, не забывая как следует наклониться в седле, чтобы ни одна капля не запачкала мундир или до блеска отполированные сапоги.
– Вам известно, что было в доставленном вами послании? – внезапно спросил у Старбака Макклелан.
– Да, сэр.
– И? И? Что? Вы с этим согласны?
– Конечно, сэр.
– Плохо дело, – произнес Макклелан, – плохо дело, – он снова замолчал, и Старбак заметил, что французский офицер с сардоническим выражением лица подъехал поближе, чтобы слышать разговор. Макклелан тоже заметил француза. – Видите, полковник Лассан, с кем нам приходится сражаться? – генерал повернулся в седле лицом к французу.
– И с кем же именно, мой генерал?
– С превосходящими силами противника, вот с кем! С врагом, у которого вдвое больше солдат, а чем занят Вашингтон? Вам это известно? Они не дают корпус Макдауэлла нам в подкрепление. Во всех военных летописях, полковник, в истории всех войн, известен ли вам подобный пример предательства? И почему? Почему? Чтобы защитить Вашингтон, на который никто и не нападает! Идиоты!
Трусы! Предатели! Макаки! – эта внезапная страстность поразила Старбака, хотя едва ли удивила. Почти все в армии знали о том, насколько Макклелан был зол на президента Линкольна, что тот не позволил Первому корпусу отплыть на подмогу армии, стоящей на полуострове.
Макклелан, как сказал президент, должен обойтись теми ста двадцатью тысячами солдат, которые у него уже есть, но генерал объявил, что недостающие тридцать пять тысяч стали бы ключевыми для победы.
– Если бы у меня были эти люди, я бы чего-нибудь добился. А сейчас мы можем лишь надеяться на чудо. Теперь нас ничто не спасет, только чудо.
– В самом деле, мой генерал, – отозвался полковник Лассан, хотя Старбак отметил, что в его голосе не было ни намека на убежденность. Макклелан снова повернулся к Старбаку, пожелав узнать, какие части он видел марширующими по улицам Ричмонда, и Старбак, уже привыкший выкладывать чудовищную ложь, детально описал части, которых в жизни ни видел и не слышал.
Он выдумал целую Флоридскую бригаду, кавалерийскй полк из Луизианы и описал батареи тяжелых орудий, материализовавшиеся из теплого воздуха Виргинии.
К его изумлению и радости, Макклелан слушал так же жадно, как и Пинкертон, приняв слова Старбака за доказательство того, что могучий враг и правда собирался заманить его в засаду в окрестностях Ричмонда.
– Вот чего мы боялись, Пинкертон! – сказал Макклелан, когда Старбак поведал все свои измышления. – У Джонстона, должно быть, тысяч сто пятьдесят!
– Как минимум, сэр.
– Нам нужно соблюдать осторожность. Если мы потеряем армию, то проиграем и войну, – заявил Макклелан. – Нам нужно знать точное расположение этих новых бригад мятежников, – последнее требование было адресовано Пинкертону, заверившему генерала, что Старбак готов отправиться обратно в Ричмонд, как только получит список вопросов, на которые Макклелан хочет получить ответы от бесценного и загадочного разведчика, находившегося в самом сердце высшего командования Конфедерации.
– Вы получите список вопросов, – заверил Макклелан Старбака и поднял руку, чтобы ответить на приветствия группы чернокожих, стоявших у дороги.
Женщина в неряшливом платье и порванном фартуке выбежала вперед с букетиком гиацинтов, преподнеся его генералу. Макклелан помедлил, явно надеясь, что букет заберут адъютанты, но женщина вложила букет прямо ему в руки. Он взял цветы с вымученной улыбкой.
– Бедняги, – произнес он, когда негры уже не могли его услышать. – Верят в то, что мы пришли их освободить.
– А вы не для этого пришли? – не смог удержаться от вопроса Старбак.
– Мы вступили в войну не ради того, чтобы лишить граждан Соединенных Штатов их законной собственности, даже тех граждан, у которых хватило глупости поднять вооруженный антиправительственный мятеж, – в тоне генерала слышалось раздражение из-за того, что ему приходится давать разъяснения.
– Этот конфликт возник из-за необходимости сохранения единства страны, и полагаю, что в то мгновение, когда мы поставим на кон кровь белого человека ради освобождения рабов, я подам в отставку. Не так ли, Марси? Он бросил этот призыв через плечо, и Марси, штабной офицер с мрачным выражением лица, подтвердил, что это действительно твердое убеждение генерала.
Макклелан неожиданно бросил сердитый взгляд на гиацинты в руке и отбросил их на обочину, где цветы рассыпались в луже. Старбак повернулся и увидел, что негры по-прежнему наблюдают за всадниками. Его вдруг охватил порыв спешиться и подобрать цветы, но стоило ему натянуть поводья, как лошадь Пинкертона втоптала гиацинты в грязь.
Встреча с чернокожими навела полковника Лассана, говорившего на превосходном английском, на мысль поведать историю о рабыне, которую он повстречал в Уильямсберге.
– Всего девятнадцать, и такая хорошенькая. У нее уже четверо сыновей, и все от белых. Она считает, что это придаст ее мальчикам большую ценность, гордится этим. Сказала, что хорошего мальчика-полукровку можно продать за пятьсот долларов.
– Симпатичная девушка-полукровка может принести и поболее, – сообщил Пинкертон.
– И некоторые просто чертовски белы, – заметил штабной офицер.
– Будь я проклят, если смогу их отличить.
– Купите беленькую, Лассан, и заберите ее домой, – предложил Пинкертон.
– Почему только одну? – возразил француз с насмешливой невинностью. – Я могу себе позволить загрузить целое судно, если они достаточно привлекательны.
– Правда ли, – вступил в разговор Макклелан тоном, предполагавшим, что он не одобряет подобную тупую и похотливую болтовню, – правда ли, – повторил он, пристально уставившись на Старбака, – что Роберта Ли сделали заместителем Джонстона?
– Я такого не слышал, сэр, – правдиво ответил Старбак.
– Молюсь, что это так, – задумчиво нахмурился Макклелан. – Ли всегда был слишком осторожен. Слабак. Не любит брать на себя ответственность. Ему не хватает моральной твердости, подобные люди робеют, когда по ним стреляют. Я это заметил. Как на Юге называют Ли? – спросил он Старбака.
– Бабуля, сэр.
Макклелан отозвался коротким лающим смехом.
– Подозреваю, что новый Наполеон сможет справиться с бабушкой, а, Лассан?
– Несомненно, мой генерал.
– Но сможем ли мы справиться со ста пятьюдесятью тысячами мятежников? – задал вопрос Макклелан, и тишина была ему ответом.
Они ехали через зону, где стояла лагерем пехота, и войска северян, обнаружив, что их генерал находится поблизости, побежали к дороге, чтобы его поприветствовать.
Старбак, поотстав от Макклелана, заметил, как коротышка-генерал немедленно вдохновился лестью солдат и насколько неподдельной была эта лесть. Людей вдохновило присутствие Макклелана, как и генерал оживился от их криков.
Когда он остановил лошадь и попросил солдата одолжить дымящуюся трубку, чтобы прикурить от нее сигару, удобрительные возгласы зазвучали еще громче. Этот по-домашнему теплый жест показался столпившимся вокруг гнедой лошади генерала солдатам особенно трогательным.
– Скажите нам, когда мы отправимся добивать этих мятежников, генерал! – выкрикнул какой-то солдат.
– Когда придет время! Когда придет время! Вы знаете, что я не буду рисковать вашими жизнями без нужды! Всему свое время!
Один из солдат предложил генералу галету, и Макклелан вызвал очередной залп одобрительных возгласов, притворно поинтересовавшись, должен ли он съесть этот предмет или использовать его в качестве кровли для крыши.
– Он чудесный человек, – признался брату Джеймс.
– Правда?
За эти несколько дней он обнаружил, что лучший способ управлять Джеймсом – это слепо соглашаться со всеми его высказываниями, хотя даже эти незначительные действия давались ему с трудом.
Облегчение и радость Джеймса по поводу чудесного возвращения шли от самого сердца, он хотел сделать Старбака счастливым в награду за эту перемену, но его внимание было слишком назойливым.
Джеймс полагал, как и отец, что табак – это дьявольское зелье, но Старбаку хотелось покурить, так что Джеймс с радостью купил сигары у военных маркитантов, чьи повозки выступали в роли магазинов везде, где размещались полки. Джеймс даже сделал вид, что поверил в заявление Старбака о том, что вино и виски необходимы ему для лечения желудочных проблем, и на собственные деньги покупал это так называемое лекарство.
Нежность и рвение Джеймса лишь усугубляли вину Старбака, он всё сильнее ощущал себя виноватым, видя, насколько брату приятно находиться в его обществе.
Джеймс гордился своим братом, даже немного ему завидовал и получал удовольствие, рассказывая историю о том, как брат, хоть и считался в прошлом году перебежчиком, на самом деле с самого первого выстрела на этой войне являлся тайным агентом Севера. Старбак это не отрицал, то удовольствие, которое получал от рассказа Джеймс, лишь мучило совесть его младшего брата, осознававшего, что предает доверие.
Хотя с другой стороны, это предательство становилось всё более заманчивым, потому что означало возвращение в Ричмонд, что помогло бы сбежать от внимания Джеймса. Единственным, что задерживало возвращение Старбака, был список вопросов, который, как предполагалось, он должен был доставить Адаму.
Эти вопросы были придуманы Макклеланом и Пинкертоном, но каждый день приносил новые слухи о подкреплениях южан, таким образом добавляя новые вопросы и изменяя старые. Генерала окружила очередная партия возбужденных солдат, их было столько, что что напор толпы оттеснил Джеймса от Старбака.
Лошадь Старбака отошла в сторону и начала щипать траву, растущую по краю грязной колеи на обочине. Генерал Макклелан произнес традиционную речь о том, как поведет своих драгоценных ребят к победе, но только в нужное время и при благоприятных обстоятельствах. Солдаты приветствовали эти слова радостными возгласами, а генерал поскакал дальше на запад.
– Они последуют за ним куда угодно, – раздался сардонический голос прямо за спиной Старбака. – К сожалению, он никуда не хочет их вести.
Старбак повернулся и увидел, что эти слова произнес французский военный атташе диковатого вида, полковник Лассан, отсутствующий глаз которого был прикрыт заплесневелой повязкой.
