Текст книги "Приключения Натаниэля Старбака"
Автор книги: Бернард Корнуэлл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 106 страниц)
– Жестокость! – Адам, посчитавший, что он недостаточно поддержал своего друга нынешним утром, теперь усмотрел шанс защитить Ната. – Он не жесток!
– Любой, воспитанный приверженцами самой пылкой вашей церкви, наверняка усвоил свойственное Богу безразличие к жизни и смерти, что наделило юного Старбака талантом к жестокости. А в эти смешные времена, Адам, нам понадобится вся жестокость, которой только мы сможем разжиться. Войны не выигрываются с помощью галантности, а лишь усердной резней.
Адам, действительно напуганный этой истиной, попытался прервать явное ликование дяди.
– Ты мне много раз это говорил, дядя.
Майор Бёрд чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигару.
– Дураки нуждаются в постоянном повторении даже простейших идей.
Адам взглянул поверх голов молчаливых войск туда, где слуги его отца развели огонь в полевой кухне.
– Принесу кофе, – с важностью провозгласил он.
– Ты не можешь ничего принести без моего разрешения, – лукаво заметил майор Бёрд, – или от тебя ускользнуло, что в отсутствие твоего отца я являюсь старшим офицером?
Адам посмотрел вниз с высоты своего седла.
– Не говори ерунды, дядя. Может, я все-таки скажу Нельсону, чтобы принес тебе кофе?
– Нет, пока не обслужит солдат. Офицеры – не члены привилегированного класса, Адам, а просто люди, обремененные большой ответственностью.
Адам подумал, что дядя Таддеус извратит и превратит самое простейшее дело в клубок трудностей. Адам гадал, почему его мать настаивала на том, чтобы сделать своего брата военным, но потом осознал, что лишь для того, чтобы позлить отца. При этой мысли он вздохнул, а потом натянул поводья.
– Прощай, дядя, – Адам развернул лошадь и, не спросив разрешения уехать, вместе с Ридли пришпорил коня.
Солнечные лучи наконец достигли западного склона холма, отбрасывая на траву длинные косые тени. Майор Бёрд расстегнул нагрудный карман мундира и вытащил оттуда завернутую в ткань визитную карточку с фотографией Присциллы.
Тщеславия ради она сняла очки, когда позировала для этой фотографии, и смотрела близоруко и неуверенно, но Бёрду она казалась совершенством. Он прикоснулся губами к твердой карточке с неуклюжим дагерротипом, а потом благоговейно завернул ее в клочок ткани и положил обратно в карман.
В полумиле позади Бёрда, в шаткой сторожевой башне, устроенной в спутанных ветвях с ведущей вверх ненадежной лестницей, взбирающейся к площадке на высоту тридцати футов, двое часовых готовились исполнить свой долг.
Часовые являлись сигнальщиками, общающимися друг с другом с помощью семафорных флажков. Эти сигнальные башни были построены, чтобы генерал Борегар мог оставаться на связи с широко раскинувшимися флангами армии.
Один из сигнальщиков, капрал, снял крышку с тяжелой подзорной трубы, установленной на штатив, которую они использовали, чтобы прочесть сигналы флагов с ближайшей башни, подкрутил фокус и направил ее в сторону лесистых холмов, лежащих к северу от рядов мятежников.
Он увидел, как солнце ярко осветило крутую крышу церкви на холме Садли, а сразу за ней простирался пустынный луг, по которому между пастбищами с пышными травами серебрилась речушка Булл-Ран.
Ничто не двигалось в этом пейзаже, кроме небольшой женской фигуры, появившейся у церковной двери, чтобы выбить пыльный коврик.
Сигнальщик повернул подзорную трубу на восток, где стоящее низко над горизонтом солнце покрылось дымкой от несметного числа костров. Он был уже готов повернуть подзорную трубу в сторону ближайшей сигнальной башни, когда заметил человека, появившегося на голой вершине холма примерно в миле позади Булл-Ран, со стороны врага.
– Хочешь увидеть проклятого янки? – спросил капрал своего товарища.
– Глаза б мои не глядели, – отозвался второй сигнальщик.
– А я как раз смотрю на одного из ублюдков, – возбужденным тоном заметил капрал. – Черт возьми! Так всё-таки они там!
И готовые вступить в драку.
Группа мужчин, некоторые из которых были пешими, а другие верхом, некоторые в гражданской одежде, а некоторые – в военной форме, остановились на вершине лысого холма. Восходящее солнце освещало местность перед ними – лесистые долины, огороженные пастбища и сияющий ручей, позади которого дожидалась своего поражения армия Конфедератов.
Капитан Джеймс Элиял Макфейл Старбак находился в центре этой небольшой группы. Молодой бостонский адвокат сидел на лошади с видом человека, больше привыкшего к мягким кожаным креслам, чем к седлу, и в самом деле, если бы Джеймсу предложили выбрать самую неприятную черту военного дела, он был ответил, что это вездесущие лошади, которых он считал слишком большими, слишком горячими, вонючими и привлекающими мух тварями с желтыми зубами, пугающими глазами и похожими на неуправляемые молоты копытами.
Но если ездить верхом было необходимо, чтобы покончить с восстанием рабовладельцев, то Джеймс с охотой оседлал бы любую лошадь в Америке, потому что, хотя ему и недоставало отцовского красноречия, он был столь же пылким сторонником той идеи, что этот мятеж – не только позорное пятно на репутации Америки, но и оскорбление, нанесенное Господу.
Америка, как полагал Джеймс, была государством, созданным божественным провидением, благословленным Всевышним, и мятеж против этого избранного народа был происками дьявола. Потому в день отдыха Господа на этих зеленых полях силы праведников атакуют сатанинский сброд и, естественно, по мнению Джорджа, Бог не позволит северянам потерпеть поражение.
Он молча молился, прося Бога даровать им победу.
– Думаете, мы можем пройтись вниз, до артиллерийского расчета, кэп? – спросил один из гражданских, прервав грезы Джеймса и махнув рукой в сторону пушек, выстраивавшихся на позиции на поле около дороги Уоррентон у подножия холма.
– Это не разрешено, – отрезал Джеймс.
– Разве это не свободная страна, кэп?
– Это не разрешено, – настаивал Джеймс начальственным тоном, который всегда служил такую хорошую службу в суде общих тяжб штата Массачусетс, но этих газетчиков, похоже, он лишь веселил.
Гражданские лица, сопровождавшие Джеймса, были репортерами и художниками из дюжины северных газет, приехавшими в штаб бригадного генерала Макдауэлла прошлой ночью и прикрепленными к его су-адъютанту.
Джеймс уже однажды брал на себя ответственность по сопровождению полудюжины военных атташе, прискакавших из расположенных в Вашингтоне посольств, и они вели себя по отношению к неминуемой битве так, будто им предстояло развлечение за чужой счет, но, по крайней мере, офицеры-иностранцы обращались с Джеймсом с уважением, а репортеры ему лишь надоедали.
– Что за дурацкая должность такая – су-адъютант? – спросил Джеймса репортер из «Еженедельника Харперса» сразу после полуночи, когда их окружила армия северян, собиравшаяся отправиться воевать. – Что-то типа индийского стрелка?
– По-французски «су» означает «под», – Джеймс подозревал, что репортер из газеты, которая сама провозгласила себя «газетой цивилизации» был прекрасно осведомлен, что это означает.
– Это значит, что вы кто-то вроде низшего адъютанта, кэп?
– Это значит, что я помощник адъютанта, – Джеймсу удалось сохранить спокойствие, несмотря на то, что он ощущал крайнее раздражение.
Он сумел проспать всего два часа и проснулся от острого приступа метеоризма, в котором, на его взгляд, был сам виноват. Бригадный генерал Макдауэлл был известным гурманом и прошлой ночью убедил всю команду плотно поесть. Несмотря на свою веру в необходимость обильного питания как для физического, так и для духовного здоровья, Джеймс задумался, не была ли третья порция генеральского мясного пирога лишней.
Потом подавали горячие пирожки с заварным кремом, которые запивались безалкогольным генеральским лимонадом, щедро приправленном сахаром. Все это излишества были бы ему нипочем, если бы Джеймс мог принять ложку ветрогонного бальзама своей матери перед тем как ложиться спать, но его дурак слуга забыл положить чемоданчик с лекарствами Джеймса в багажный вагон. Поэтому капитан был вынужден отвечать на назойливые вопросы репортеров и одновременно бороться с необыкновенным дискомфортом, вызванным тяжелым расстройством желудка.
Журналисты, встретившись с Джеймсом в фермерском доме в Кентервилле, где он и провел эту невыносимую ночь, хотели узнать о планах Макдауэлла на будущее. Джеймс как можно более понятно объяснил, что план генерала предусматривал ни больше ни меньше, как окончательное подавление мятежа.
В часе ходьбы к югу от речки Булл-Ран находился город Манассас, и стоило его захватить, как железнодорожная ветка, связывающая две повстанческие армии в Северной Виргинии, была бы перерезана.
У генерала Джонстона больше не было бы возможности прийти со стороны долины Шенандоа на выручку Борегару, поэтому повстанческому войску Борегара предстояло быть разгромленным и отрезанным от укреплений, что вынудит его отступить к Ричмонду и там сдаться в плен. С войной, таким образом, будет покончено, потому что все силы мятежников будут разгромлены или пленены. В пересказе Джеймса всё это звучало очень очевидным и предсказуемым.
– Но бунтовщики нанесли нам удар четыре дня назад. Это вас не пугает? – спросил один из журналистов. Речь шла о крупном отряде разведчиков северян, которая четыре дня назад подошла к Булл-Ран и, движимая энтузиазмом, попыталась пересечь ручушку, но вместо этого попала под смертоносный дождь из пуль мятежников, скрывавшихся в густой листве на противоположном берегу.
Джеймс не придал этому незначительному, на его взгляд, отпору никакого значения, и даже попытался несколько сгладить этот инцидент победными речами, выдвинув предположение, что случайный контакт с врагом был устроен специально с целью убедить повстанцев, что всякая атака с севера будет начинаться с одной стороны – с правого фланга. На самом же деле, настоящее нападение произойдет с левого фланга, обогнув армию Конфедерации.
– Что самое ужасное могло бы сегодня произойти, капитан? – поинтересовался очередной журналист.
Самым ужасным, считал Джеймс, было бы, если бы силы генерала Джонстона покинули долину Шенандоа и направились на выручку людям Борегара. Это, признавал он, усложнило бы ход сражения, но он заверил журналистов, что в последней на сегодняшний день телеграмме о положении дел в армии северян в Шенандоа сообщалось, что Джонстон все еще в долине.
– То есть, если мятежники Джо Джонстона соединятся с силами Борегара, – не унимался репортер, – значит, нам крышка?
– Значит, нам придется угостить их кое-чем покрепче.
Джеймса раздражал тон, каким был задан этот вопрос, но он спокойно повторил, что Джонстон до сих пор находится в ловушке далеко на западе, что означает, что главная проблема американского единства должна быть решена сегодня людьми, собравшимися по обе стороны Булл-Ран.
– И мы победим, – с уверенностью предсказал Джеймс. Он не переставал предпринимать усилия, чтобы убедить газетчиков в том, что армия северян является крупнейшими силами, когда-либо собиравшимися в Северной Америке. Ирвин Макдауэлл вел за собой более тридцати тысяч человек, что в два раза превышало силы Джорджа Вашингтона при Йорктауне.
Это были, как уверял Джеймс журналистов, подавляющие силы и доказательство тому, что правительство федералистов сокрушит мятеж быстро и полностью.
Репортеры прицепились к слову «подавляющие».
– Вы считаете, что мы превосходим мятежников числом?
– Не совсем, если быть точным.
На самом деле никто не знал, сколько именно мятежников находится на противоположном берегу Булл-Ран, их силы оценивались от десяти тысяч до малоприятных сорока, но Джеймс не хотел, чтобы выглядело так, будто победу северянам принесет преимущество в численности.
Нужно было оставить место и для героизма, и потому он дал туманный ответ:
– Мы полагаем, – заявил он великодушно, что мятежники могут собрать достаточные силы, подстать нам, но в этом сражении, господа, решающим будет мастерство, мораль и справедливость.
И справедливость восторжествует, полагал Джеймс, не просто чтобы захватить сельскую железную дорогу, но и чтобы нанести поражение и до такой степени деморализовать силы Конфедерации, чтобы армия северян смогла победно и беспрепятственно пройти до столицы мятежников, которая лежала лишь в сотне миль к югу.
«На Ричмонд!» – заявляли газеты северян, и этот же лозунг был вышит яркими буквами на штандартах некоторых полков федералистов, «На Ричмонд!» – кричали марширующим по Длинному мосту Вашингтона войскам зрители. Некоторые из этих зевак не только смотрели на уходящие войска, но и сопровождали армию до самой Виргинии.
Джеймсу и в самом дела казалось, что половина светского общества Вашингтона явилась засвидетельствовать великую победу Севера, потому что теперь, когда солнце встало над Булл-Ран, он видел множество гражданских зевак, смешавшихся с войсками федералистов. Элегантные экипажи стояли между передками пушек, а мольберты и бумага для рисунков пристроились между стойками с винтовками и мушкетами.
Модницы закрывались от солнца зонтиками, слуги раскладывали скатерти и корзины для пикников, а важные конгрессмены, жаждавшие чуть ли не полностью присвоить всю славу этого момента, напыщенно вещали всем, кто готов был слушать, о военной стратегии.
– Вы полагаете, к субботе мы возьмем Ричмонд? – спрашивал у Джеймса Старбака репортер из «Еженедельника Харперса».
– Мы искренне на это надеемся.
– И повесим Джефферсона Дэвиса в воскресенье, – заявил репортер, радостно заулюлюкав от такой перспективы.
– Думаю, не в воскресенье.
У Джеймса был слишком адвокатский склад ума, чтобы не подвергнуть столь беспечную ремарку сомнению, особенно перед лицом враждебных военных сил, которые могут заключить из слов репортера, что Соединенные Штаты не только нация лентяев, но еще и неотесанных простаков, которые не видят необходимости в строгой законности.
– Мы повесим Дэвиса после надлежащего судебного разбирательства, – сказал Джеймс специально для этих иностранцев, – и только после судебного разбирательства.
– Капитан имеет в виду, что сначала нам нужно как следует завязать на веревке узел, – с готовностью разъяснил эти слова один из репортеров.
Джеймс натужно улыбнулся, хотя, по правде говоря, он считал поведение этих газетчиков шокирующе бесчестным. Многие журналисты уже написали свои заметки о сегодняшнем сражении, используя свое воображение, чтобы сочинить, как трусливые войска рабовладельцев сбежали, лишь завидев звездно-полосатый флаг, и как их солдаты в раскаянии падали на колени, вместо того чтобы открыть огонь по славному старому флагу. Копыта кавалерии северян погрузились в кровь рабовладельцев, а штыки стали липкими от крови южан.
Джеймс, может, и был шокирован таким враньем, но в этих статьях лишь описывался исход сражения, за который он неистово молился, и он не мог без чувства неловкости и не считая себя капитулянтом высказаться о них неодобрительно. Поражение казалось немыслимым, потому что в этот день должен был быть разгромлен мятеж и начаться поход на Ричмонд.
Внезапно на вершине холма началась какая-то суета, когда лошадей в артиллерийских расчетах выпрягли из передков с пушками. Орудия расположили за изгородью от змей и нацелили в сторону прекрасного каменного моста, по которому главная дорога шла через реку.
Этот мост был ключом к надеждам бригадного генерала Макдауэлла: убедив мятежников, что основная атака будет направлена вдоль дороги, он оттянет их силы на защиту моста, в то время как его обходная колонна незамеченной зайдет им с тыла.
Другие войска северян продемонстрируют свое присутствие на правом фланге врага, но жизненно важным было удерживать левый фланг мятежников у моста, чтобы атака армии северян с фланга незаметно и не встречая сопротивления проникла в тыл конфедератов.
Таким образом, нужно было обмануть мятежников, заставив их поверить, что отвлекающая атака на мост и есть основная, и чтобы добавить правдоподобия этому обману, вперед выдвинули огромную пушку, которая должна была начать эту ложную атаку.
Это была тридцатифунтовая пушка Паррота с железным дулом длиной более одиннадцати футов и весом почти две тонны.
Ее колеса с железным ободом были по плечо человеку, и потребовалось девятнадцать лошадей, чтобы последние несколько часов тащить ее в темноте. Это медленное продвижение сдерживало всю армию федералистов, и некоторые офицеры-северяне считали безумием приволочь такое огромное орудие, служащее обычно для защиты крепостей, на передний фронт армии, но все солдаты, наблюдавшие, как гигантская пушка громыхает мимо в первых лучах зари, решили, что такое создание выиграет битву само по себе.
Дуло нарезного ствола пушки было больше четырех дюймов в диаметре, а ее покрытая железными полосами черная казенная часть теперь была набита почти четырьмя фунтами пороха и коническим снарядом.
Заполненный черным порохом снаряд был спроектирован, чтобы при взрыве изрыгать пламя и разлетаться на железные осколки, которые бы на мелкие кусочки разорвали мятежников, засевших на противоположном берегу Булл-Ран, хотя сейчас, при первых лучах зари, на той стороне речушки едва можно было различить какие-либо цели.
Время от времени какой-нибудь офицер конфедератов мчался верхом по дальнему полю, да несколько пехотинцев разбрелись по холму, лежащему по меньшей мере в миле от моста, но помимо этого было мало свидетельств присутствия каких-либо сил мятежников.
Запальную трубку протолкнули через запальное отверстие, глубоко погрузив в полотняный мешочек с порохом. Трубка была сделана из меди и наполнена самым мелким порохом.
Верхняя часть трубки содержала небольшой заряд гремучей смеси и заканчивалась зазубренным металлическим наконечником, который при дергании за шнур с силой царапал гремучую смесь, что приводило к ее детонации от трения, подобно спичке, чиркающей по тёрке. Сержант-артиллерист взял в руки шнур, а другие члены расчета встали так, чтобы не попасть под смертоносную отдачу орудия.
– Готовьсь! – прокричал сержант. Некоторые солдаты из других артиллерийских расчетов собрались небольшими группами, чтобы послушать библию и помолиться, но теперь все они повернулись в сторону огромного орудия Паррота и заткнули уши.
Сидящий верхом офицер-артиллерист сверился с часами. В ближайшие годы он хотел рассказывать своим детям и внукам о точном времени, когда его огромная пушка подала сигнал о начале конца мятежа.
Время на часах приближалось к восемнадцати минутам шестого утра, всего двадцать минут назад на восточном горизонте во всем своем блеске появилось солнце. Лейтенант артиллерии отметил время восхода в своем дневнике, хотя он так же дотошно отметил, что его часы, возможно, отстают или убегают на пять минут ежедневно, в зависимости от температуры.
– Готовьсь! – снова крикнул сержант, на этот раз с ноткой нетерпения в голосе.
Лейтенант подождал, пока минутная стрелка на часах доберется точно до отметки восемнадцать, и опустил руку.
– Пли!
Сержант дернул шнур, и наконечник запальной трубки яростно царапнул гремучую смесь. Огонь прошел вниз по трубке, и воспламенившийся порох вытолкнул снаряд. Его чашеподобное основание было сделано из мягкой латуни, которая, расширяясь, входила в резьбу ствола и придавала снаряду вращение.
Грохот выстрела прокатился по местности, спугнув птиц, а у тех нескольких тысяч человек, что ожидали сигнала к наступлению, заложило уши.
Орудие откатилось назад, оставив на почве колею, а колеса подпрыгнули дюймов на восемнадцать, остановившись лишь в семи футах от места выстрела. Перед дымящимся дулом, из которого выходило облако грязновато-белого дыма, был подпален дерн.
Зеваки, никогда раньше не слышавшие, как стреляет такая огромная пушка, затаили дыхание от этого неистового звука, ужасающего грохота, обещающего причинить чудовищные разрушения на той стороне реки.
Расчет уже засовывал в дымящуюся пасть монстра влажный банник [19]19
Банник – деревянная колодка со щёткой на древке для очистки канала артиллерийского орудия от порохового нагара после выстрела и гашения остатков тлеющего зарядного картуза во избежание преждевременного воспламенения нового заряда. С целью повышения эффективности гашения банник перед использованием смачивали в воде с уксусом.
[Закрыть], чтобы очистить дуло перед закладкой в него следующего порохового заряда. В это время первый снаряд просвистел через луг, мелькнул над мостом, пролетел по лесу, разбрасывая куски веток, и разорвался на склоне холма за деревьями.
Внутри снаряда находился обычный винтовочный капсюль, закрепленный в передней части тяжелого металлического стержня, который, как только снаряд коснулся склона холма, с силой отбросило вперед, как о наковальню ударив о носовую часть снаряда.
Медный капсюль был наполнен гремучей ртутью, веществом достаточно нестабильным, чтобы взорваться от такого давления и поджечь порох, насыпанный в снаряд, который успел погрузиться на три фута в мягкую землю, поэтому от взрыва лишь задрожал небольшой участок земли на пустом склоне, а из дыры в дерне внезапно повалил дым.
– Шесть с половиной секунд, – вслух отметил время полета снаряда конный офицер-артиллерист, записав эти цифры в блокнот.
– Можете написать, что сражение началось точно в пять часов двадцать одну минуту, – провозгласил Джеймс Старбак. В его ушах еще звенело от чудовищного выстрела, а лошадь нервно навострила уши.
– По моим часам в четверть шестого, – заявил репортер из «Еженедельника Харперса».
– В пять восемнадцать? – произнес французский военный атташе, один из полудюжины иностранных офицеров, наблюдающих за сражением вместе с капитаном Джеймсом Старбаком.
– Слишком рано, черт возьми, сколько бы времени ни было, – зевнул один из газетчиков.
Джеймс Старбак нахмурился, услышав богохульство, а потом зажмурился, когда тяжелое орудие выстрелило в сторону каменного моста во второй раз. По зеленым полям разнесся грохот, показавшийся гораздо более впечатляющим, чем то действие, которое снаряд на них произвел.
Джеймс отчаянно желал разглядеть на той стороне речушки хаос и разрушения. Впервые увидев огромное орудие Паррота, он подумал, что один единственный выстрел из этой массивной пушки вызовет панику в рядах мятежников, но увы, местность на противоположном берегу выглядела до странности спокойной, и Джеймс опасался, что отсутствие кровопролития может показаться смехотворным этим иностранным военным, прошедшим через европейские войны и, по мнению Джеймса, с презрением наблюдавшим за любительскими усилиями американцев.
– Очень впечатляющие оружие, капитан, – этим великодушным замечанием французский атташе отмёл все опасения Джеймса.
– Целиком и полностью произведено в Америке, полковник, в литейном цеху Вест-Пойнта в Колд-Спринге, штат Нью-Йорк, и разработано суперинтендантом завода мистером Робертом Парротом, – Джеймсу показалось, как он услышал, что один из газетчиков за его спиной изобразил птичье чириканье, но постарался проигнорировать этот звук.
– Пушка может стрелять обычными снарядами и картечью. Радиус поражения – две тысячи двести ярдов при пяти градусах наклона, – в основном служба Джеймса состояла в изучении подобных деталей, чтобы должным образом проинформировать иностранных атташе. – Конечно, мы будем рады устроить вам экскурсию в литейный цех.
– А! Ну что ж, – у французского полковника по фамилии Лассан было покрытое чудовищными шрамами лицо с единственным глазом и великолепно декорированный мундир. Он наблюдал, как огромное орудие выстрелило в третий раз и кивнул в знак одобрения, а в это время остальные силы артиллерии федералистов, ожидающие третьего выстрела в качестве сигнала, разом открыли огонь.
Зеленые поля к востоку от речушки покрылись дымом по мере того, как орудие за орудием откатывалось назад после выстрела. Плохо привязанные лошади расчетов в панике от раздирающего небеса грохота понеслись на вынужденную броситься врассыпную группу пехоты позади артиллерии.
– Мне никогда не нравилась артиллерийская канонада, – мягко заметил полковник Лассан, прикоснувшись темным от никотина пальцем к повязке на отсутствующем глазу. – Это от русского снаряда.
– Мы верим, что мятежники разделяют вашу неприязнь, сэр, – плоско пошутил Джеймс. Теперь разрывы снарядов можно было наблюдать по ту сторону реки, где от них качались деревья, а земля на далеком склоне холма покрылась оспинами от разорвавшихся и отрикошетивших снарядов. Джеймсу пришлось повысить голос, чтобы его могли расслышать на фоне этой оглушительной канонады. – Как только колонна на фланге обнаружит себя, сэр, полагаю, можно будет ожидать быстрой победы.
– В самом деле? – вежливо отозвался Лассан, наклонившись, чтобы похлопать лошадь по шее.
– Ставлю два бакса, что мы заставим ублюдков сделать ноги к десяти часам, – предложил собравшимся репортер из «Чикаго Трибьюн», хотя никто не принял пари. Испанский полковник, великолепный в своем красно-белом драгунском мундире, отвинтил крышку фляги и сделал глоток виски.
Полковник Лассан внезапно нахмурился.
– Это паровозный гудок? – спросил он капитана Старбака.
– Не могу сказать, сэр, – ответил Джеймс.
– Вы не слышали паровозный гудок? – поинтересовался француз у своих спутников, которые покачали головами.
– Это важно, сэр? – спросил Джеймс.
Лассан пожал плечами.
– Силы генерала Джонстона из армии Шенандоа наверняка прибыли бы сюда поездом, разве не так?
Джеймс заверил полковника Лассана, что войска мятежников в долине Шенандоа занимаются отрядом северян и вряд ли могли бы прибыть в Манассас.
– Но предположим, генерал Джонстон ускользнул от ваших сил прикрытия? – полковник Лассан говорил на превосходном английском с британским акцентом, который Джеймс, чье пищеварение за последние часы так и не пришло в норму, находил довольно раздражающим. – Вы действительно поддерживаете связь со своими войсками в долине Шенандоа по телеграфу? – как заноза, продолжил свой допрос полковник Лассан.
– Мы знаем, что наши отряды были плотно заняты генералом Джонстоном два дня назад, – заверил Джеймс полковника.
– Но двух дней более чем достаточно, чтобы обойти войска прикрытия и доехать на поезде до Манассаса, так ведь? – настаивал француз.
– Полагаю, это маловероятно, – Джеймс попытался придать своему тону спокойную небрежность.
– Вспомните, – напирал полковник Лассан, – что причиной нашей великой победы над Францем-Иосифом при Сольферино послужила скорость, с которой наш император перевез армию на поезде.
Джеймс, не знавший, где находится Сольферино и что там произошла за битва, а также никогда не слышавший о достижениях французского императора в деле развития железных дорог, благоразумно кивнул, но потом галантно предположил, что силы мятежной Конфедерации едва ли способны повторить достижения французской армии.
– Лучше всего надеяться, что нет, – мрачно заявил Лассан, направив бинокль на дальний холм, где подавал сигналы телеграфист мятежников. – Вы уверены, капитан, что ваши силы с фланга прибудут вовремя?
– Они появятся с минуту на минуту, сэр, – уверенности Джеймса противоречило отсутствие каких-либо свидетельств тому, что армия зашла в тыл к мятежникам, хотя он утешал себя тем, что расстояние слишком велико, чтобы подобные свидетельства можно было разглядеть.
Эти доказательства должны стать явными, когда защищающие каменный мост силы Конфедерации обратятся в паническое бегство.
– Абсолютно не сомневаюсь, что наш фланг идет в атаку в этот самый момент, сэр, – произнес Джеймс, придав своему тону самую большую уверенность, на какую только был способен, а потом, с гордостью от эффективности янки, не смог сдержаться и добавил: – Как мы и планировали.
– А, планировали! Ясно, ясно, – коротко отозвался полковник Лассан, бросив сочувствующий взгляд на Джеймса. – Мой отец был прекрасным военным, капитан, но всегда любил говорить, что практическая часть войны очень похожа на занятие любовью с женщиной – это полное удовольствия действо, но совершенно непредсказуемое и способное причинить мужчине мучительные раны.
– О, мне это нравится! – нацарапал газетчик из Чикаго в своем блокноте.
Джеймс был так оскорблен безвкусной ремаркой, что просто молча уставился вдаль. Полковник Лассан, не заметив, что нанес обиду, мурлыкал какую-то песенку, а журналисты записывали первые впечатления от войны, которые до сей поры были разочаровывающими.
Война представляла собой лишь шум и дым, хотя в отличие от журналистов застрельщики по обоим берегам Булл-Ран понимали, что означает этот шум и дым. Через реку засвистели пули, когда снайперы мятежников и федералистов начали стрелять из-за деревьев, и края потока покрылись тонким кружевом уносимого ветром порохового дыма после свистящих снарядов, врезающихся в деревья и взрывающихся брызгами черного сернистого дыма и железных осколков.
Снаряд попал в ветку, она треснула и полетела вниз, сломав лошади хребет. Животное издало ужасный вопль, а мальчишка-барабанщик звал мать, предпринимая слабые попытки остановить поток вываливающихся из его разорванного шрапнелью живота внутренностей.
Офицер, не веря своим глазам, уставился на поток крови от попавшей в пах пули, заливающей бедро. Бородатый сержант схватился за обрубок, оставшийся от левой руки, недоумевая, как, во имя Господа, он сможет теперь вспахать прямую борозду.
Капрал блевал кровью, а потом медленно осел на землю. Пороховой дым просачивался сквозь ветви. Теперь пушки стреляли чаще, подняв страшный грохот, заглушающий полковые оркестры, которые по-прежнему играли веселые мелодии за солдатским строем.
А далеко за рядами мятежников, ближе к Манассасу, из трубы паровоза уносился вдаль голубоватый дым. Из долины Шенандоа прибывали первые полки генерала Джозефа Джонстона.
Они сбежали от войск северян, так что теперь еще восемь тысяч мятежников прибыли в качестве подкрепления к тем восемнадцати тысячам, что уже собрались у реки Ран под командованием Борегара. Армии столкнулись, пушки раскалялись, а резня в день отдыха Господня началась.
