Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 78 (всего у книги 80 страниц)

– Но, дорогая, – осторожно перебил ее Юхан, – она была старше его на двадцать восемь лет.

– Это помеха? – Строго посмотрела на него королева, видимо, посчитав, что Юхан намекнул на их одиннадцатилетнюю разницу в возрасте. – Ты забыл, что я младше Анны всего на три года! – Катарина бросила эту фразу, как перчатку в лицо своему супругу. Она неожиданно почувствовала сильный прилив жара к телу, так что пот заструился по спине. Подобные приступы стали происходить с ней все чаще и чаще последнее время.

– Я всего лишь хотел сказать, что твоя сестра уже явно не в детородном возрасте. – Виноватым голосом произнес король.

– Тут ты прав, – согласилась Катарина, стараясь веером остудить пылающее лицо. – Не все так плохо. Если Анна вышла за старика из Трансильвании, то ждать от их брака потомства не стоит. А отсюда выходит, что наш Сигизмунд наследует два королевства.

– Одно из которых Швеция. И наша страна живет по законам Божьим согласно учению доктора Лютера.

– До поры, до времени! – Катарина с треском сложила веер. – Посмотрим, какие вести де ла Гарди привезет из Парижа и Рима.

– Боюсь, это не понравится герцогу Карлу!

– С каких пор ты стал остерегаться брата Карла? У тебя есть основания его в чем-то подозревать? Мне никогда не нравился его взгляд – острый, подозрительный и… умный. Твой брат что-то замышляет, хотя и выдал нам де Морне. Но что француз… пешка. Карл чрезмерно увлекся изысканиями в Священном писании, считает, что мир погряз в грехе, силы тьмы готовятся к новой битве и их передовой отряд составят католики. – Королева продолжила обмахиваться веером, чувствуя, что пора бы ей сменить платье.

– Нет! Карла нам точно не стоит остерегаться. – Король постарался уйти от неприятного разговора. Брату действительно не нравились серьезные изменения в литургии, появившиеся там благодаря Юхану, и он об этом заявлял во всеуслышание. – А что с Афанасием? Взять под крепкий караул?

– Нет, напротив. Пусть продолжает иметь относительную свободу и хороший стол. А мы проследим за ним. Окружи его шпионами. Всегда и везде его должны сопровождать наши глаза и уши. Я не верю ни единому человеку, хоть как-то связанному с этим безумным Иоанном. И перебежчикам в том числе. Мы продолжим войну с Московией, надеюсь, у нас найдутся полководцы лучше Тотта. Как только де ла Гарди вернется, назначь его командующим войсками в Ливонии. Но, главное, нужно разгадать истинные замыслы московитов, и этого, как его?

– Афанасия Шемякина. – Король вспомнил фамилию московита. – Будь по-твоему, моя королева!

– И не пора ли, мой любимый король, нам покончить с Эриком? Два заговора мы раскрыли! Мы убрали его из Кастельхольма, потому что неподалеку болталась флотилия московитских каперов. Мы убрали его из Вестероса. Теперь Бальфор, унесший тайну в могилу… Можешь считать это третьей попыткой освободить Эрика!

– Карстен Роде, «адмирал» каперов, давно сидит в тюрьме Копенгагена, а их флотилия, как ты ее назвала, это несколько мелких суденышек, потопленных датчанами у Борнхольма. – Примиряющим тоном заметил король.

– Мне донесли, что Иоанн ведет переговоры с королем Дании об освобождении этого «адмирала».

– Пустое. – Отмахнулся Юхан. – Они не договорятся. Да и в любом случае мы перевели Эрика подальше от моря. Побережье тщательно охраняется. Мои spyflygor , – король пальцами изобразил трепещущие крылышки, – кружатся по всем рыбацким деревням, фиордам, дорогам, они нажужжат сразу, обнаружив подозрительный корабль близ наших берегов, моим kunskapare , те сообщат фогтам, знающим свое дело и в течение одного, ну двух дней, опасность будет ликвидирована. – Чтобы смягчить разгневанную Катарину, король добавил. – Но, обещаю, еще одна попытка, и Эрик умрет.

– Кто последний из Тайного Совета видел Эрика?

– Кажется, Эрик Стенбок.

– Что он рассказывал? Как себя ведет твой сводный брат?

Юхан засмеялся:

– Он разрисовывает стены.

– Чем? У него есть краски? Ведь мы же приказали не давать ничего Эрику, на чем и чем можно было бы писать.

– Дорогая, – Юхан сложил руки на животе, его взгляд излучал любовь, заодно оценивающе скользнул по фигуре королевы, – у Эрика нет ни красок, ни бумаги, ни чернил, ни перьев. Он использует угольки из камина и рисует на стенах.

– Что же он изображает?

– Детей и свою возлюбленную. И как сказал, немного смущаясь, Стенбок, женские рисунки становятся все более и более чувственными.

– Он что рисует ее обнаженной? – Возмущенно фыркнула королева.

– Таких подробностей Стенбок мне не сообщил. Граф употребил слово «чувственные». Понимай, как хочешь. Из скромности, я расспрашивать его более не стал. – Король явно забавлялся.

– Какая гадость! – Настроение Катарины резко испортилось.

– Думаю, что рисунки Эрика лишь отражают обычное состояние мужчины, испытывающего длительное воздержание. Тем более, ты наверняка наслышана о прошлой любвеобильности нашего узника.

– Если у него живо еще желание, значит, не умерла еще и надежда. На что-то! Неспроста! – Королева встала, подошла к окну, словно пытаясь найти там за крепостной стеной ответ на свой вопрос.

– О чем вы, ваше величество? – Юхан поднялся, приблизился к ней, обняв Катарину за плечи, но почувствовал, как напряжена спина королевы. Она была вся, как натянутая струна.

– О Грипсхольме, мой король. – Глухо ответила королева, не отрывая взгляда от мерно перекатывающихся волн Меларена.

– Согласен. Не самое лучшее было время. Стоит ли его вспоминать? – Юхан недоуменно покачал головой.

– Нет, стоит. – Катарина резко развернулась, лицом к лицу, так что руки Юхана слетели с ее плеч. – Ты забыл, чем мы жили в заточении? Да, надеждой! Но не только ей! Сколько было в нас страсти и желания, мы иногда целыми днями не вылезали из супружеской кровати, и я рожала наших детей! Надежда и желание, надежда и страсть, надежда и похоть, назови, как угодно, да простят меня Господь, Пресвятая Дева и все апостолы, если я в чем-то согрешила тогда или грешу сейчас, произнося эти слова. В нем не умерло желание, значит, не умерла и надежда! Помни об этом, Юхан.

Ноздри короля ощутили острый запах пота, пробивавшийся сквозь ароматы венгерской воды, которой пользовалась Катарина. Его это возбудило. Он снова обнял жену, его руки быстро пробежали по ее спине, замерли на бедрах, крепко сжали их, потом опустились ниже и стали мять ягодицы. Юхан зашептал на ушко:

– Обожаю твои запахи. Но все эти розмарины, тимьяны, лаванды, мяты, из чего там еще делают ваши женские ароматные настои – ничто, когда я чувствую, как пахнет твое тело. Мы, кажется, заслужили право на небольшой otium post negotium ?

Королева поняла, что она вся пропахла потом, ее это разозлило, но… Катарина вспомнила, как поклялась сама себе много лет назад, сидя в своей спальне в Краковском замке, когда ее брат-король только что объявил о предстоящей помолвке с герцогом Юханом: «Каждое мое прикосновение или взгляд должны вызывать в нем неутолимое желание. Жажда любого проявления любви должна быть у него неиссякаема! Но он никогда не должен привыкнуть к тому, что властная, сильная и непреклонная, как и ее мать из рода Сфорца, Катаржина может затрепетать под ним! Это будут лишь мгновения его потрясения и обоюдного наслаждения… это будут его вечные танталовы муки. Жажда обладания ею и само наслаждение, рождающее новое желание. И так день за днем!». Сейчас ее пальцы ворошили волосы на затылке мужа, она убеждалась, что тело, пусть даже запах его пота, по-прежнему излучают манящую и чувственную любовь. Любовь, которая стала вечным источником его жажды. Она не ошиблась в себе.

– Мне нужно принять ванну, дорогой… – Юхан услышал горячий шепот.

– К черту ванну! Я хочу тебя прямо сейчас. У окна! – Пробормотал задыхавшийся от вожделения король. – Потом в ванну. Вместе. – Он резко развернул Катарину, прижался к ней низом живота, наклонил к подоконнику, одной рукой пытаясь задрать множество юбок, другой пробираясь за корсаж к упругим грудям, но королева ловко вывернулась, обхватила раскрасневшееся лицо мужа ладонями, прижалась губами к его перекошенному от страсти рту:

– И я сгораю от нетерпения, но не здесь! (Он никогда не должен привыкнуть к тому, что властная, сильная и непреклонная, Катаржина может затрепетать под ним!). – И королева быстро направилась в сторону спален, маня мужа за собой.

Катарина давно заметила пока что незначительные изменения в организме. Ее регулы стали редкими, появилась излишняя потливость, особенно по ночам, иногда, как сегодня, ее беспричинно бросало в жар, но тело еще оставалось внешне молодым, грудь и ягодицы упругими. Она поговорила с доверенным врачом-итальянцем, однако, его ответ о неизбежной связи происходящего с женским возрастом показался королеве оскорбительным и вызвал гнев. Врач отделался мощной пощечиной и приказанием немедленно убираться прочь. Правда, опомнившись, через неделю другую, она его вернула и, как ни в чем не бывало, все-таки попросила совета и помощи. Больше всего ее взволновало полное отсутствие влечения к мужу-королю. Оно просто исчезло! Да что муж, ее более не интересовал ни один мужчина. Тело не требовало ничьих ласк, оно не возбуждалось, плоть не бунтовала, не бурлила и не выплескивалась. Напротив, ей были неприятны даже мысли о прикосновениях мужских рук, но Юхана нужно было держать в подчинении, в зависимости, в ежедневном вожделении и удовлетворении. И так, чтобы он ничего не заметил. Преступив через себя, Катарина признала, что ей уже пятьдесят лет, а королю всего тридцать девять, поэтому был снова вызван врач. Она должна продолжать играть роль ненасытной любовницы, дикой наездницы, амазонки и кобылицы одновременно, и в этом ей поможет медицина. Итальянец не ждал никаких извинений за пощечину, он был готов, тут же выложил перед королевой необходимые снадобья с подробными объяснениями чем, как и когда пользоваться. Теперь она была вооружена, поэтому и тянула мужа за собой в спальню, где хранились ее запасы сладострастия.

Глава 14. Последняя попытка.

Разделенный со своей семьей, Эрик действительно целыми днями рисовал. Карин с детьми, одну Карин, отдельно сына, отдельно дочь, снова Карин… Поскольку времени было сколь угодно, он доводил каждый рисунок до совершенства. Эту ямочку на щеке надо углубить, а вот здесь не хватает локона, у Карин всегда выбивался один-два локона из-под чепца, а когда она начинала смеяться, то волосы рассыпались по плечам, некоторые падали на лицо и она таким до боли знакомым жестом заправляла их за ушки. Боже, как он скучает по ней, по детям… По их смеху, по родным запахам… Он скучал по ее телу, оттого так тщательно прорисовывал ее фигуру, изгиб бедер, окружности грудей. Он изображал ее одетой, в дорогих нарядах, но явственно представлял все, что скрыто корсажем или юбками, твердость возбужденных сосков, упругость и нежность грудей, тепло ее лона, бархат кожи, шелковистость волос, ее запахи молодого женского тела. Закрыв глаза, он вспоминал минуты, часы наслаждения…

Нет, но, может, блеснет лучик надежды в глубине этого бесконечного каменного туннеля. Недаром, его переводят из замка в замок, одна тюрьма сменяется другой. Кто-то там, за стенами цитаделей, пытается что-то предпринять. Значит, не все потеряно. Нужно ждать, нужно терпеть. Ему не нужен престол, он не хочет престола и для своего Густава. Отец Эрика был убийцей, он сам стал убийцей, разве нужна такая стезя его сыну? Эрик был огорчен известием, что маленького Густава отослали учиться куда-то в Польшу, но поразмыслив, пришел к заключению – разве плохо, что его сын станет ученым? Ведь и Эрик всегда стремился познать, как можно больше. А потом они встретятся и смогут говорить о чем угодно, дискутировать, орудуя научными аргументами, как учебными рапирами, укалывая, но не раня… Хотя, Эрик скорее всего проиграет в научном споре сыну, он ведь так долго не обращался к книгам, к этим кладезям познания… Что ж, учиться никогда не поздно, он станет учеником своего сына…

Он рад, что и Карин с Сигрид в безопасности… Несмотря на строгую изоляцию до Эрика доходили кое-какие слухи даже из далекой Финляндии. Если его главные тюремщики были немы, как рыбы, и смотрели на него с плохо скрываемой ненавистью, то по-иному относились к свергнутому королю некоторые из стражников, охранявших его камеру. Кто-то из них помнил его отца, кто-то служил под знаменами самого Эрика. Они и приносили крупицы новостей из-за крепостной стены.

– И возжелает царь красоты твоей, ибо он господин твой, и ты поклонишься ему… – Мечталось Эрику, что эти слова сейчас слетают с губ ее возлюбленной…

Свергнутый король отводил взгляд от волнующего воображение рисунка, выглядывал в окно башни, ставшей очередным его узилищем, смотрел на спокойные, мерцающие в отблесках луны воды Вендельшёна. Мертвая зыбь озера, убивающая всякую надежду. А где-то там, за озером, за лесами, за морем, в далекой Финляндии его Карин… взор Эрика возвращался к рисунку. Он прижимался к нему, пытаясь ощутить жар ее тела, но стена излучала вековой холод… Как бы хотелось, чтобы его кровь перетекла по венам, а легкие поделились воздухом с изображением любимой…

Карин не умела никогда высказать Эрику то, как глубока ее любовь. Стыдилась, что слова не льются также сладко и страстно, как умеет только он. Но Карин вспоминала, как радовался король тем глупостям, что, как ей казалось, слетали с язычка. Она и сейчас, вспоминая былое счастье, сидя в Абовском замке, по-прежнему смущалась, почти, как в день первой встречи. Лишь испытав радость материнства, она обрела чуть больше уверенности в себе, не заливалась краской до самых плеч, а лишь легкий румянец, выступавший на щеках, выдавал ее волнение и смущение. Отцом ее детей был король… Как там в псалме «Вместо отцов твоих будут сыновья твои, ты поставишь их князьями по всей земле…»? Так думалось Карин, когда она шла счастливая под венец с Эриком… И что вышло? Эрик свергнут с престола, они разлучены, Густава забрали по приказу новой королевы, маленькие Хенрик и Арнольд умерли один за другим. С ней одна Сигрид… А за окном холодные воды Ауры несут на запад ее тоску о муже. Доплывет ли с волнами ее грусть, ее любовь? Как давно он не обнимал, не ласкал свою Карин, как давно она не чувствовала в себе мужа… Ведь скольких сыновей и дочерей она могла еще родить ему… Ей всего лишь двадцать шесть лет…

Корабль именовался «Der Hase» – «Заяц», так называлась первая призовая пинка, которую Ханс Дитрексен захватил шесть лет назад вместе со старым другом Карстеном Роде. Та, первая была поменьше размерами и имела всего две мачты. Нынешний корабль был трехмачтовым парусником, прекрасно приспособленным для плавания, как в узких шхерах Балтийского моря, так и на открытой воде. Небольшая осадка позволяла подходить практически к любому побережью, а восемь четырехфунтовых пушек, мушкеты, аркебузы и слаженный экипаж позволяли легко высадиться на берег, а если нужно то ускользнуть от преследования, виляя по узким проливам между бесконечными островами многочисленных архипелагов, окружавших, что Данию, что Швецию.

Старина Роде давно уже гнил в тюрьме Копенгагена, несмотря на все обещания московитов вытащить его оттуда, и эту экспедицию Ханс считал последней. За нее обещали очень много денег. Но и риск был слишком велик.

Когда датчане зажали их флотилию в Борнхольме, Дитрексену удалось ускользнуть и затеряться среди безлюдных островов соседнего архипелага Эртхольмме. Высокие обрывистые берега, хвойные деревья, дюны и скалы, птичьи базары и ни одной человеческой души – лучшего места для убежища не найти. Отсюда они продолжали изредка выходить в море, вылавливали купцов, безжалостно топя их суда, истребив все команду, предварительно перегрузив имеющиеся на борту товары. После заходили в один из портов, подняв нужный флаг, где избавлялись от грузов. Нет выживших, нет свидетелей. Жестоко, но безопасно. Затонувшее судно считалось пропавшим без вести, мало ли штормов случается на Балтике… Профессия моряка всегда сопряжена с риском. Ханс Гаусман – немец из Любека следил за артиллерией. С помощью корабельного плотника он изготовил под палубой потайные камеры для пушек, куда шесть из них опускались по прибытию в порт, а две продолжали оставаться на носу корабля. Какой же купец отправится в плавание безоружным! Лишние мушкеты и аркебузы также прятались за мастерски изготовленными фальшивыми перегородками трюмов, что даже при самом тщательном досмотре обнаружить их было невозможно. Дикая вонь гнилой рыбы отбивала желание у любого, кто хотел бы проявить излишнее любопытство и обследовать все укромные места парусника. Оружейный ящик, где хранились пара мушкетов, три-четыре устаревших аркебузы и несколько сабель, стоял открыто.

Сейчас «Заяц» держал курс к берегам Швеции. Цель похода казалась самому Дитрексену авантюрной, призрачной и недостижимой, но команда поддержала капитана, ибо цена, назначенная за успешное завершение, позволяла воплотить в жизнь его же давнишнюю мечту. Получив вознаграждение, они уйдут в Голландию и там купят себе настоящий корабль, на котором отправятся через океан, в те неведомые моря, по которым плывут огромные испанские галеоны, набитые золотом и серебром. Вот где настоящая добыча, не то, что эти купеческие суденышки с их барахлом, захватив которое вечно ломаешь голову – окупиться, не окупиться, и постоянные войны – все воюют против всех. Конечно, Балтийское море узкое, не поделить никак, вот и толкутся лбами, да носами кораблей. Там же, в Вест-Индии места всем хватит! Но до награды было еще немыслимо далеко. Им нужно было: во-первых, добраться, не привлекая внимание к замку, где содержался свергнутый шведский король, во-вторых, освободить Эрика, в-третьих, доставить на корабль и после все этого умудриться еще дойти до Нарвы и живым невредимым передать его московитам. Именно там, в Нарве команду ждала награда – бочонок золота. Но чтобы его заполучить… Единственное, что пока что способствовало морякам, это свежий ветер с оста, который наполнял паруса пинки, и необычная для ноября теплая погода, а значит, свободное ото льда море.

Вся история началась весной. «Заяц», после взятия на абордаж очередного призового купеческого судна и поступив с ним «обычным» способом, т.е. не оставив и следа на поверхности воды, пришел в Нарву и бросил якорь посреди реки. Дитрексену предстояло отправиться на берег в поисках покупателя на приобретенный за кровавую цену товар. Но капитан не успел еще приказать боцману подготовить к спуску на воду шлюпку, как вахтенный прокричал:

– Лодка с правого борта!

Стоящие на шканцах Дитрексен и штурман Петер Хазе, (его имя совпадало с названием корабля), облокотились на планширь с указанной стороны и внимательно всмотрелись в нежданных гостей. Четверо гребцов, рулевой и еще один человек, сидящий на носу лодки.

– Оружия не видно. – Промолвил штурман, посмотрев на капитана.

– Думаешь, не солдаты, не таможня? – Ханс продолжал пристально наблюдать за приближающимися.

– Не похоже. – Мотнул головой Петер.

– Хорошо. Нильс, – Дитрексен позвал боцмана, и широкие плечи, увенчанные лысым черепом, покрытым невнятного цвета платком, моментально появились над фальшбортом верхней палубы, – сбрось им трап. Пойдем, штурман, посмотрим, кому там не терпится нас увидеть. – Не торопясь они спустились на палубу.

Через несколько минут лодка причалила к борту «Зайца», гребцы ухватились за концы веревочной лестницы, натянули и, сидящий на носу мужчина ловко вскарабкался наверх по узким деревянным балясинам. Еще мгновение и, перемахнув планширь, он стоял перед капитаном и штурманом. Лет сорока, роста невысокого, одет во все черное. Немецкий кафтан с серебряными пуговицами, опоясан ремнем, на голове шапка темного меха, портки из добротного сукна заправлены в ладные мягкой кожи сапоги. Чернобородый, из-под шапки вихор торчит, курносый, глаза живые, прям радостью светятся, словно давних знакомых встречает, в плечах широк, в поясе узок, во всем справен, ловок, да, как тут же выяснилось и на язык не слаб. Шапку сорвал, поклонился в пояс, разогнулся, назвался Федором Михайловым сыном Шелковниковым, купчиной отъезжим. Не дожидаясь пока ему представятся, тут же предложил говорить на любом языке, что гостям заморским знаком более всего – на русском, немецком, датском аль свейском. Видать, грамотен купчина.

– Иоганн Шварц. – Назвался фальшивым именем Дитрексен. Предпочел говорить по-немецки. Про себя пояснил. – Купец из Любека. – Положив руку на плечо штурмана, представил и его, также ложно. – Шкипер наш, Ханс Петерссон, родом с Готланда. С чем пожаловал, господин Шелковников?

– Корысть моя небольшая. – Широко и доверчиво улыбнулся купчина, чуть склонив голову набок. – Товар ваш глянуть первым, прицениться, поторговаться, а и купить.

– Что за спешка-то? – Поинтересовался Дитрексен.

– Так, кто первым встает, тому Господь подает. Кто первым глянул, да взял, того и выгода. – Развел руками в стороны Федор.

– Сам-то откуда будешь? – Капитан, теперь играющий роль любекского купца, продолжал расспрос.

– Родом с Москвы я, господин Шварц. – Охотно делился гость. – Там лавку-другую держу, в Новогороде имею, во Пскове. С ливонцами торгую, с датчанами, с ганзейскими купцами дружбу вожу.

– Не беден, знать? – Не унимался Дитрексен, что-то его настораживало в этом купчине.

– Не жалуюсь! – Чуть смущенно склонил голову, в глазах прищур лукавый мелькнул. – Господь милостив. – Шапку скинул, перекрестился, опять надел, на затылок сдвинул, чтобы чуб вихрастый освободить.

– Что ж сам идешь товар смотреть, а не приказчиков посылаешь? – Встрял штурман.

– Коль на месте оказался, что ж не глянуть? Чай лучше приказчиков товар оценю. Не так ли, господин Петерссон? – Упоминая выдуманную фамилию штурмана в голосе московита послышалась легкая насмешка, но вида он не подал.

– К чему интерес имеешь? – Спросил Ханс.

– Ко всему, любезный мой господин Шварц. Лавки-то разные у меня, на все спрос имеется. Что предложите?

С последней потопленной пинки на «Зайце» имелись ткани немецкие, да несколько бочек с вином. Но Дитрексен не торопился:

– Что-то в Нарве я вас, господин Шелковников, не встречал, хотя часто сюда захожу.

– Не судьба была, значит! – Тут же весело откликнулся Федор. – Я ж говорил, то тут, то там, одна нога здесь, другая уже на Москве, третья в Новгороде, четвертая в Ливонии.

– На четырех ногах, значит? – Усмехнулся капитан.

– Только ноги и кормят.

– Как волка? – Дитрексен пристально взглянул на купчину. А тот в ответ расплылся в улыбке:

– Из волчьего только шапка на мне. Хорош мех. В Новгороде прикупил. Хотите, вам, господин Шварц достану? На ветрах-то морских лучше шляпы. Не сдувает. – Намекнул на головной убор капитана.

– Спасибо, но меня все устраивает. – Ханс отказался. – Боцман, – Нильс Гейдриксен беззвучно вырос за спиной, – открой трюм, покажи наш товар гостю.

Московит быстро спустился вниз вслед за боцманом, осмотрелся, потрогал на ощупь ткани, пересчитал одно, другое, шевеля губами и что-то прикидывая в уме, после поднялся к ожидавшим его наверху Дитрексену и Хазе, назвал такую сумму, на которую Ханс даже не мог и в мечтах рассчитывать. Поскольку московит разговаривал громко, не таясь, слова долетали и до матросских ушей, отчего вся команда недоуменно и радостно переглядывалась, дивясь небывалой удаче.

Ладонь купца уже тянулась к Дитрексену для рукопожатия, скрепляющего сделку. Мысль о неком возможном подвохе кольнула, но укол был слишком слаб, сомнения рассеялись, и капитан пожал протянутую руку, поскольку купчина тут же пояснил:

– Не удивляйтесь, хочу получать от вас еще больше товаров, нет мне нужды задерживать вас здесь. А по сему, вот и мошна с деньгами, – Федор достал из-под кафтана кошель, отдал его Хансу, – залог нашей дальнейшей дружбы и прибытков. – Слегка ошеломленный Дитрексен заглянул в кошель, там было серебро, по весу схожее с той суммой, что называл московит. – Одну просьбу имею… – Ханс насторожился – вот оно, сомнение, – вечерком встретимся в трактире, обсудим, что мне нужно будет в следующий ваш приход.

Капитан не спешил соглашаться:

– Когда товар забирать будете?

– Завтра, мой дорогой господин Шварц. Все завтра. Поспешать надобно, но без излишку. Не блох ловим. Хочу обоз собрать побольше, а пошлину великому государю заплатить поменьше. – Засмеялся купец. – Так что насчет вечера?

– Где?

– У Малых ворот. Трактир назывался раньше «Чайка», его все знали, а после смены хозяина и вывеска поменялась. Теперь это «Морской заяц». Почти, как ваша пинка! Потеха какая! – Подмигнул и снова залился смехом московит.

– Договорились. – Кивнул согласно Дитрексен.

Ханс бывал уже в этом трактире еще тогда, когда над дверями висело жестяное подобие чайки с опущенными крыльями. Все трактиры на одно лицо, и вонь везде одинаковая, подумал капитан и сморщился, распахивая входную дверь. После недель непрерывного пребывания на свежем морском воздухе контраст был весьма ощутим. Купчина с ясными глазами уже поджидал его. На столе в кружках пенилось пиво, на тарелках отсвечивали жирными боками крупно порезанные куски копченых угрей. Московит болтал без умолку. О том, о сем, о чем угодно, только не о деле. Дитрексен начал было уставать от пустопорожней болтовни собеседника, хотел даже оборвать его, но удержался. Тот неожиданно замолчал, улыбка спряталась в бороду, после чего купчина заговорщицки прошептал:

– Теперича о деле… – Сунул руку за пазуху, вытащил на свет Божий, весьма тусклый для трактира, бутылку темного стекла, также тихо промолвил, словно секретом делился. – Фряжское… – И громко расхохотался, скалясь аж до ушей. Обернувшись к прилавку, рявкнул, перекрывая шум. – Эй, хозяин, подай две чистых чаши!

Трактирщик тут же подбежал на зов и поставил перед каждым по посеребренной чаше. Получив желаемое, московит ловко свернул сургуч с горлышка бутылки, разлил вино по посудинам, поднял свою, жестом приглашая сделать тоже самое собеседника и продолжил прежним спокойным развеселым тоном:

– Выпьем и все обсудим, господин Шварц! – Одним махом осушил свою чашу. Негромко рыгнул и уставился с улыбкой на Ханса. – Любое большое дело со знатной выпивки зачинать надобно.

Капитан согласно кивнул головой и тоже одним махом осушил свою чашу. Еще вино не достигло дна желудка, еще лилось ароматной, освежающей горло струей, как глаза сами стали слипаться, а в голове зашумело. Словно издалека, в общем гуле трактира, до сознания Ханса прорывались с непонятным металлическим скрежетом отдельные слова, произносимые на русском:

– Отяжелел, бедолага. На-ка, на воздух его. Там оклемается.

Провал в памяти. Вспышка сознания. Стук копыт по булыжной мостовой. Снова провал в темноту. Чьи-то крепкие руки куда-то несут его, нет сил не то, что слово вымолвить, пальцем не пошевелить. Опять чернота и пустота провала. Чей-то голос, повелительный, незнакомый:

– Дай ему снадобье, чтоб очухался!

Почувствовав нестерпимую жажда, Дитриксен пьет ту живительную влагу, что поднесли к губам, и с каждым глотком ему становится лучше. Возвращаются силы, медленно открываются глаза. Он в большом каменном зале. В кресле. Не скован, не связан, руки свободно лежат на подлокотниках. Ханс поднял голову. Рядом с неизменной улыбкой Федор Шелковников, или как его там... на самом деле. Напротив сидит седобородый, седовласый мужчина в богатом, расшитом серебром московском кафтане. Боярин, не меньше. Смотрит с прищуром. В глазах сила, ум, власть. Голос низкий, глухой словно из подземелья доносится. Говорит медленно, внятно, по-русски:

– Зла на нас не держи, Ханс Дитрексен. Дурного тебе не желаем.

От чудодейственного напитка в голове капитана совсем просветлело – они знают, кто я на самом деле.

– Поговорить нам надобно, да дело предложить. – Продолжал седобородый. – Кто мы – тебе лучше не знать. Ежели споймает кто, спросит, так и сказать нечего будет. Дело к тебе непростое, несуетливое, да награда за него высокая выйдет. Товар, что он, – боярин указал на купчину, – купил у тебя, так на корабле и останется. Пойдешь с ним к свеям, там продашь заново. Иное закупите. Покуда торговать твои люди будут, отправишься в путь, яко за новым товаром. Куда – он укажет, – седобородый даже не шелохнулся, но Ханс понял, речь о Федоре, – ибо с тобой поедет. К месту прибудете, осмотритесь, после возвернетесь в Нарву, все обскажете без утайки.

– А деньги, что ныне за товар отданы? – Дитрексен хрипло выдавил из себя. Язык еще плохо ворочался, да в горле скребло.

– На дорогу тебе, капитан, да команде долю дать не забудь. – Усмехнулся боярин. – Мужики-то верные?

Дитрексен покачал головой.

– И то славно.

– А коль не вернусь, а от человека твоего избавлюсь? – Осмелился спросить Ханс, осторожно заглянув в глаза собеседника. Тот даже не сморгнул, но мороз его взгляда прошиб Дитрексена до костей:

– Тогда сподобься утонуть, мил человек. Со дна-то доставать, вестимо, не будем, а так найдем. – И словно припечатал. – Всех. До единого.

– Шкипер твой Петером Хазе прозывается, пушками ведает Гаусман, боцманом Нильс Гейдриксен, плотником бывший государев человек беглый, ныне вор и душегуб из ватаги сгинувшего атамана Кудеяра Гришка Ведров, а с ним и сотоварищ Сенька Опара… Всех назвать или хватит? – С ухмылкой спросил «купец» Шелковников.

Ханс жестом показал – достаточно. Все про них знают. Помолчал, потом спросил напоследок:

– Отказаться я не могу?

– Зачем? – Искренне удивился незнакомец. – Коль выгорит, все что задумали, великую службу государю нашему сослужишь. Денег получишь столь, сколь в жизни не мог видеть.

– За то, что сходить к свеям, продать, купить, куда-то съездить с… – Ханс кивнул на стоящего по-прежнему рядом «купца», – посмотреть, вернуться, рассказать? И все?

– Вестимо, нет. За первым делом, второе последует. За него и награда несметная будет. Но о том деле речь после. Вернись сперва. А про награду ныне скажу, дабы знал, что ждет в конце тебя бочонок с золотыми цехинами. Проводи его. – Отдал приказ боярин, дав понять, что разговор закончен.

На выходе Федор задержал Дитрексена:

– Извини, дружище. – Достал темную повязку, завязал поверх глаз. После поддержал за руку, на улицу выводя, усадил в какую-то повозку, которая тут же тронулась с места. Высадил на берегу, повязку снял. Ханс увидел свой корабль, стоящий там же, где он его и оставлял.

– Завтра отправляемся, капитан. – Прозвучал приказ.

– У нас припасов мало. Надо закупаться. – Хмуро ответил Дитрексен, думая про себя, как он преподнесет новость команде.

– Не переживай, капитан. Все утром завезут тебе. – Сказал напоследок Шелковников. – Прочее доскажу на борту. Жди меня, дружище Ханс. – И уехал.