Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 80 страниц)

Дверь скрипнула и в кабинет скользнула испуганная Карин, держа на груди младенца Густава, а Сигрид ухватилась за материнское платье.

– Эрик… – Только и смогла произнести королева.

– Дорогая, – он поднялся, подошел к ней, обнял, поцеловал ее и детей, – иди прямо сейчас к королеве Катарине Стенбок. Вы побудете пока у нее. Она обо всем позаботится.

– А ты?

– А я присоединюсь к вам чуть попозже. Обещаю! – Подтвердил Эрик, видя, как нерешительно ведет себя его жена.

– С тобой, правда, все будет в порядке? – Переспросила Карин.

– Я буду с вами всегда. Обещаю тебе. Иди, пожалуйста. – Он развернул Карин за плечи и легонечко подтолкнул к выходу.

Бальфор и Дженкинс с нескрываемым неудовольствием и недоумением выслушали приказ короля.

– Ты заметил, что шотландцы смылись? – Спросил Уильям товарища.

Гилберт усмехнулся в ответ:

– Старина Уорвик всегда считал их негодными парнями!

– Да, старик видел самую суть этих дикарей в юбках…

Когда мятежники ворвались в замок во главе с Понтусом де ла Гарди, меч Бальфора покоился в ножнах. Капитан выступил вперед и, оставаясь на верхней площадке лестницы, ведущей к королевским покоям, поднял правую руку вверх, останавливая всех. Француз переложил из одной руки в другую меч и также поднял свободную руку вверх. Внизу еще напирали, но постепенно все замерли.

– Здороваться не будем, шевалье? – Начал английский капитан, оставаясь на позиции выше француза. – Хочу лишь сообщить вам, что по приказу короля Эрика наше оружие останется в ножнах. Прошу отдать такой же приказ и вашим людям. Никто не должен допустить пролития крови. Если вы не согласны, шевалье, или ваши люди не выполнят ваш приказ, то мои англичане сложат с себя обязательства. Будет много крови, вы знаете, чего стоят мои люди.

– А я ведь мог вас сейчас просто убить. – Усмехнулся француз, показывая свой обнаженный меч.

– Не думаю, что это у вас получилось бы. Вы давно на прицеле у, как минимум двух мои лучников. Вы не сделаете и шага, как ваш прекрасный испанский доспех насквозь пробьет английская стрела. А далее, – продолжал Бальфор тем же спокойным тоном, – лучники положат всех тех людей, что толпятся на лестнице позади вас. Вам де ла Гарди, возможно, не жалко своих людей, но самому-то жить еще хочется. Сознайтесь. Не так ли? У моих людей, напомню, добрые луки, а не арбалеты или аркебузы, кои требуют большего времени для перезарядки. – Гилберт снял с головы шлем и поприветствовал француза, помахав разукрашенным плюмажем перед носом. Только сейчас де ла Гарди заметил двух или трех лучников, прикрытых балюстрадой и держащих натянутые тетивы своих луков с наложенными стрелами. Он ясно почувствовал, что наконечники направлены ему в грудь. Француз сообразил быстро. Де ла Гарди закинул меч в ожны, повернулся к своим людям и отдал короткий приказ:

– Убрать оружие!

Разгоряченная толпа медленно, неохотно, с пререканиями, но подчинилась. Дождавшись, на сколько хватало обзора, что его приказ выполнен, шевалье продолжил:

– Все дворцовые караулы принять у гвардейцев капитанов Бальфора и Дженкинса. Закон и порядок превыше всего. Нарушивших приказ буду вешать лично, без всякого суда. Всем ясно?

Недовольный гул прозвучал, тем не менее утвердительно.

– К тем, кого следует арестовать относиться подчтительно, не допуская никакого насилия. Это приказ герцогов Юхана и Карла. За ослушание, повторюсь для тех, кто не расслышал меня с первого раза, виселица. И передайте это всем, кто еще снаружи.

Француз повернулся к Бальфору:

– Вас устроил мой приказ и лично мною данное слово чести?

– Меня устроит их выполнение. – Уклончиво ответил Гилберт и отступил в сторону, освобождая проход наверх. Лучники опустили свое смертоносное оружие, но стрелы по-прежнему находились на привычных местах. Одно мгновение и стрела найдет свою цель. – Последний вопрос, шевалье. – Бальфор чуть задержал француза.

– Да, капитан?

– Что ждет короля Эрика?

– Скажу вам откровенно – не знаю. Имею приказ держать его под охраной в его же покоях, никуда не выпускать, но обеспечивать всем, включая прислугу.

– Благодарю вас, шевалье. – Гилберт склонил голову.

– Не стоит! – Поклонился ему в ответ француз и махнул рукой своим. – За мной! – Но его меч оставался в ножнах.

Не хотел Бальфор задавать еще один вопрос, но не удержался, кинул-таки в спину:

– На что польстились, шевалье? Деньги, титул, земли?

Понтус медленно повернулся к Гилберту, испанская бородка не скрыла мстительный изгиб тонких губ:

– Пока что я назначен распорядителем коронации короля Юхана III. Ну и кое-что в придачу. – Прищур стальных глаз не сулил ничего хорошего, но Бальфора это не волновало, он уже отдавал команды своим людям. Капитан подумал сейчас о жене и дочери. Возможно, им надо уехать из Стокгольма. Хотя бы на первое время. Денег хватит, чтобы купить небольшое поместье, например, во владениях вдовствующей королевы. Эх, бедный Эрик!

Де ла Гарди сдержал свое слово. Низложенный король был взят под стражу и содержался в хранилище сокровищ. Карин с детьми оставалась у вдовствующей королевы. Английской гвардии было приказано разойтись по казармам, но замка не покидать. Бальфор с Дженкинсом видели из окна, как казнили Перссона. Он был приговорен к колесованию. К месту казни бывшего королевского советника привезли и его мать Анну. Стража не доглядела, когда, увидев распятого на колесе сына, стонущего, умирающего, с переломанными конечностями, мать бросилась с коня на землю и сломала себе шею. Солдатам ничего не оставалось, как нанизать ее тело на пику и выставить рядом с колесом. Палач решил больше не растягивать удовольствие и обезглавил несчастного Перссона, водрузив его голову в центре колеса под восторженные крики толпы.

– Повседневные дела римского народа… – Почему-то это латинская фраза, когда сказанная бывшим советником короля Эрика, сейчас крутилась в голове у Бальфора.

29 сентября 1568 года Эрик Густавссон из рода Ваза подписал отречение от престола в пользу своего сводного брата Юхана. Шевалье Понтус де ла Гарди действительно был распорядителем на коронации нового правителя Швеции. Это случилось в январе следующего года, а к лету француз попал в плен к датчанам.

Глава 12. Правда Божия а суд царев!

Не славословит, как надобно, царя земщина. Силу свою чувствует – слаба, мол, пока рать опричная, не совладать с нами, думают земские. Оттого кочевряжатся, заговоры плетут, не боятся толпой челом бить царю, дескать, разгони опричнину. Накось, выкуси! Погодите, наберет силу братство. Воля царская – воля Божья! Забыли про то? Ей дозволено страхом, обузданием, бранью клеймить злейших, изводить чрез плоть измену душ предательских.

Измена, кругом одна измена! У кого в помыслах, у кого в речах противных воли царской, а иные готовят ножи острые, да питье отравленное. Филиппа Колычева на митрополичье место поставил, а он дерзить вздумал. В благословении отказывает. Кому? Царю? Игумену всей Руси? Метлой его выметем из Успенского собора. Попы туда же, негоже, мол, первосвященников словно рухлядь перетряхивать, да отбрасывать. Сами бегут, бо страшатся гнева Божьего, гнева царского на земле. Трясутся за свои мошны, затаили злобу, что запрет наложил на отписки земель боярских монастырским вотчинам. Обеднели сразу. Погодьте, ужо придет время, отменю вам тарханы. Третьего года Афанасий за немощью великой с престола спрыгнул, будто воробей с ветки, а сколь лет духовником мне был. А не сам ли Афанасий у царского места в Успенском соборе образ водрузил «Благословенно воинство Небесного Царя», представив Небесный Иерусалим с вытекающей из него рекою жизни и горящий Вавилон. К реке той полк идет богособранный, воинство небесное, Божественной благодатию лукавый град разрушивший и пламени предавший, яко сказано в песне утреннего канона среды. Токмо огонь тот не разрушающий, очищающий от грехов великих. Не крылась ли за Афанасьевской немощью обида корыстная, егда царь речь завел о забрании податных льгот с его митрополичьего дома? Сребролюбив ты, Афанасий ох сребролюбив! За тобой сей грешок издавна водился.

Казанский Герман , аще на престол не возведен, лишь в палатах митрополичьих поселился, царя неволей обвязывать начал. Припомню... Все случится может…

Филипп, игумен Соловецкий, Колычевского рода, туда ж сперва, корить царя опричниной начал. Забыл, что Богу Богову, кесарю кесарево. Рек ему, твое дело молитва, мое – от имени Господнего править. Коль грешен я, то с Ваньки – грешника и спросится, но яко царь и помазанник Божий безгрешен ибо Его волю творю, Его руками Русь в новый Иерусалим преосуществляю. Разве не так цари Израиля правили? Если шли они противно Богу, то гнев Господень настигал в сей миг нечестивцев, оступившихся же царей, но в благочестии оставшихся, Он прощал милостиво. Оттого и яз милостью Божьей не обделен. Вона, сколь много городов нечестивых покорилось, сколь царств! Способно ли сотворить подобное без Его благословения, без помощи рати ангелов грозных. Согласился Филипп, обещал – в опричнину и в царев домовой обиход не вступаться. Поверил было митрополиту, да помнил всегда царь и про былой мятеж Старицкого князя , про Колычевых, вставших на его сторону, про Новгород тогдашний и нынешний. Верные люди донесли, как ехал Филипп с Соловков на престол митрополичий, тотчас люд новгородский по всему пути навстречу выходил, молил о заступничестве. Пред кем? Пред царем? К чему заступничество, коль нет грехов на душе. Знамо, есть. На всем граде изменном грех един висит.

Тут и земщина голову задирать стала. Сызнова – убери опричнину. Разумели, мол, царя на войну с ливонцами благословили, так он нынче же уступит им в главнейшейшем государевом деле переустройства. Зачинщиков – в застенок. Филипп пришел печаловаться за изменников. Уступил митрополиту. Трем сотням волю и прощение даровал, полсотни на правеж выставили, кое-кому языки урезали, всего трех зачинщиков казнили – князя Ваську Рыбина-Пронского, сына боярского Ваньку Карамышева, да конюхова сына Крестьянку Бундова . Старицкие за ними стоят, все забыть не могут мою немощь, как бегали к ним на двор прихвостни, не желавшие моего сына на царство. Князя Ваську и своя обида глодала – боярством его царь обошел. Так царю виднее, кого казнить, кого миловать. Земли их в опричнину отошли, так ведь давали иные, на Волге. Братцу моему, Владимиру Андреевичу, тож иной удел жаловал, а он грамоты раздавать принялся, видать изменников облагодетельствовать решил. И Филиппа не забыл – передал митрополиту свои новые угодья подле Дмитрова, Боровска, Звенигорода и в иных местах. Ничего, твой черед, братец, не за горами. А царя-то ты боишься… иначе не сдавал бы друзей-изменщиков, разумея на меня тумана напустить, в преданности уверить. Нет, ужо!

Кто более других за Филиппа ратовал? Сродственники Колычевы Федор с Василием помалкивали. Зато конюший Федоров-Челяднин , под ним вся Москва земская почитай сидела, упрашивал царя слезно. И за челобитчиков вкупе с Филиппом печаловался. А митрополит и вовсе умом ослаб. В храме Божьем царя позорить вздумал, мол, по правде суди, а не мученически. Ты, что ль, Филипка, правду знаешь? Не ведома она тебе! Правда в душе кроется, достать ее чрез плоть, чрез мучения надобно, чрез огонь очищающий. Тут и вылезет вся наружу – измена, аль нет. Невинных отмолю сам, то мой грех, а изменных жалеть нечего. Рыбья утроба гробом им станет.

Царь обвел взглядом трапезную, где в тишине ели опричники. Как игумен, Иоанн Васильевич не сидел за общим столом, а должен был стоя читать Жития святых. Ныне царь застыл, храня молчание и опершись на аналой. Даже Жития не раскрывал, в думы погруженный. Оттого опричники в тишине трапезничали, ибо знали – потревожишь мысль царскую громким словом, аль смехом, один лишь Бог, да Иоанн Васильевич ведают, чем аукнуться может. Вот егда веселиться царь, тогда и прочим не возбранялось. А ныне молчок! Своя шкура дорога.

Царь все присматривался – кто ж с вас волю царскую верней исполнит? Под тяжелым взором никли головы, бородами в миски залезали. С Филиппа почнем, – решил Иоанн Васильевич и взор его на Темкине остановился. К Старицкому двору приписан был до литовского плена, но мною выкуплен. Предан, яко пес. Все они псы Тимелиха, покудова ад на земле не вычистим, служить будут верно.

– Князь Василий! – Поманил пальцем к себе Темкина-Ростовского. Низкорослый Темкин тут же поднялся и стремглав устремился к царю. Согнулся почтительно, брови густые кверху задрал, не разгибаясь, глазел на повелителя, всем видом выражая готовность слушать и повиноваться.

– Скажешь Суздальскому Пафнутию и архимандриту Феодосию, что со Спасо-Андронниковского монастыря, ехать в Соловецкую обитель. – Царь говорил медленно, обдумывая план мести. – Выведать все про порочную жизнь Филиппа, в бытность его игуменом тамошним. Сам поедешь с ними. Недовольства ли какие от братии, крестьян монастырских, подати ли сверх оклада, поминки ли брал. Все важно! Про житие опального Сильвестра в обители выведайте, больно дружен, сказывают, с Филиппом был. Еретик Артемий, бывший троицкий игумен сбежал из-под надзора соловецкого прямо на Литву. Не потворствовал ли Филипп беглецу? И иное. Мне что ль учить тебя. Возьми в сотоварищи Пивова.

Опричный дьяк Дмитрий Михайлович встрепенулся, услышав свое имя. Царь успокаивающе махнул рукой, сиди, мол, и продолжил наставлять Темкина:

– Сыск вам с Пивовым вести. Все сгодится. От мятежа Старицкого, к коему Колычевы причастны были, – при упоминании имени бывшего властелина Темкина царь внимательно посмотрел на опричника, тот не моргнул даже глазом, – до вреда, что обители нанес, аль кому из насельников. Нынешнему игумену Паисию передай волю царскую – пущай поспособствует в сыске. На посулы не скупитесь. Езжай немедля.

– Все исполню, великий государь! Уже бегу! – Заторопился Темкин, подбежал к дьяку Пивову, хлопнул по плечу, шепнул пару слов на ухо, и оба тут же покинули трапезную.

– Теперича, Челяднин… – Иоанн снова оглядел свою братию. – Всех вас кровью повяжу, от всех сродственников откажетесь, всех предадите. Токмо мне и Богу служить будете.

Все, как один, по-монашески в черном, под рясами богатые кафтаны угадывались. Одним глазом в миску косят, другим на игумена посматривают. Взгляд царя остановился на Малюте Скуратове. Скромнец, мой пономарь, в отличие от иных. Злато, сребро, да бархаты под рясой не прячет. Да и жалости к измене не ведает.

– Григорий, – позвал опричника, – и ты, Васька, – кивнул сидевшему рядом со Скуратовым Грязному.

Оба поднялись бесшумно, мигом предстали пред царем. Малюта невысок, но коренаст, глаза жгучие, брови срослись над переносицей, борода широкая с рыжиной, губы плотно сжаты, как и кулаки – сама строгость иноческая во всем. Василий Грязнов, напротив, росточком повыше, чуть ли не с самого царя, в кости потоньше, бородка узенькая, брови белесые, голова с залысинами. Губы тонкие кривятся по обыкновению, будто в усмешке. На царских попойках первый затейник. Но ныне выглядит смиренным, а усмешка – радость, плохо скрываемая, волю царскую услышать, да исполнить.

– Челяднин у нас ныне в Полоцке сидит?

– Да, государь, – немедля ответил Скуратов. Ведь про всех всегда ведает… – отметил про себя царь, – не хуже меня.

– Что про него речь можешь?

– Донос и не един имеется. – Степенно отвечал опричник. – Как боярского чина был лишен и волей государевой на Полоцк посажен, вступил немедля в сношения с Литвой и Польшей. Разумею, в бега мыслит податься, аль иную измену измышляет.

– Доносы верные?

– Письмена Федорова на те стороны перехвачены. Литовские сжигал по прочтению. При расспросе не отвертится. – Глубоко посаженные глаза Малюты превратились в щелки.

– Отправляйтесь с Грязным в Полоцк. – Василий заулыбался, забаву предвидя. – Челяднина с женкой сюда, в Слободу. Начнем расспрашивать. Ступай, Василий, – приказал Грязному, – лошадей вели закладывать. Царю надобно с Григорием Лукьяновичем потолковать с глазу на глаз.

Опричник поклонился и разухабистой походкой направился к выходу.

Царь склонился к Малюте, заговорил намного тише:

– Что с братцем моим?

Скуратов излагал всегда самую суть, не растекаясь мыслями:

– Поваренок с твоей государевой кухни на примете. С братьями и сыновьями. – Опричник мельком посмотрел в сторону Вяземского. Как никак келарь за все, что на царский стол попадает головой отвечает. Царь проследил за взглядом Малюты, но промолчал. Князь Афанасий ничего не заметил, увлеченный обгладыванием какой-то косточки. Скуратов продолжил. – С ними же огородник со двора царевича Иоанна и иные. Как воля твоя будет, так и приступим.

– Погодь пока. Держи на примете нужных людишек. Сперва с Челядниным и прочими из земщины покончим. Ступай!

Малюта косолапо переваливаясь, скрылся за дверью. Царь теперь смотрел на Вяземского, взгляд и слова Скуратова, запомнились. К чему бы? Ведь верен был всегда Афонька, все до царя самолично вкушал, дабы умереть первым если удумает кто… А если захочет вместе с царем, аль средство против яда знать будет? Вновь измена? Нестерпимо заломило в висках. Когда ж все кончится? Никогда! – Нашептывал кто-то невидимый в ухо. – Крамолу изведи сперва. Иоанн снял клобук, бросил его небрежно на аналой, поверх Жития, двумя руками яростно стал тереть виски, зашептал во гневе.

– Сия рече Господь: иже обречен к смерти – к смерти, иже к мечу – к мечу, иже к гладу – к гладу, иже к пленению – к пленению. И посещу на тех четырьмя образы, рече Господь: меч – на заклание, псы – на растерзание, птица небеси и звери земли – на пожрение и расхищение. И дам их в погибель всем царством земным… Земным… Земским… – Повторил еще раз вслед за словами пророка Иеремии. Легче стало на душе, и боль отступила. Поднял голову, осмотрелся. Все опричники замерли, побросав еду и питие, поджилками, всем нутром, шкурой и волосьями на ней чуя немой взрыв ярости царской. Отпустило. Все перекрестились в уме и вновь в миски уткнулись. Иоанн Васильевич надел клобук, выдохнул сильно. Посмотрел на Вяземского.

– Князь Афанасий, вели к утру, чтоб Висковатый со Щелкановым в Слободе были.

– Считай исполнено, государь. – Вяземский поднялся из-за стола, отбросив недоеденный кусок. – Тотчас гонца отправлю.

Басмановы, отец с сыном, переглянулись, перемену цареву почуяв. Поверх их голов все идти начинает. А ведь с самых, почитай, истоков перемен опричных верой и правдой служили. До сей поры их первыми по посольским делам вопрошали, а уж после дьяков призывал к себе государь. Не к добру это!

Царь снова обвел взглядом набивавших чрево опричников, взор остановился на Таубе и Крузе. Иоанн указал на обоих ливонцев двумя перстами, ими же поманил к себе. Чуть не вприпрыжку подбежали. Оба кругленькие, аккуратненькие, лоснящиеся от жирной пищи, угодливые.

– Найдите мне этого…, пес его знает, как зовут… ну, датского Арцымагнуса человека.

– Шрафера? – подсказал догадливый Таубе.

– Оного. – Поморщился царь, недовольный, что запамятовал. – Что там его хозяин надумал?

– Принц Арцимагнус Хрестьянович, – поспешил влезть Крузе, – просит твоей защиты, хочет быть голдовником , крест на том целовать готов, лишь бы вотчину свою вернуть, да приумножить.

– Приумножим. – Криво усмехнулся Иоанн. – Коль толк от Арцимагнуса нам будет. – Добавил громко, чтоб все слышали. – Сделаем королем Ливонским, оженим. Вон, у брата моего любезного, князя Старицкого, сколь дочерей на выданье. Своим сродственником Арцимагнуса сделаю. Войско дам. Пущай воюет. Яз трижды царь , и над королем царем буду!

– Дай Бог, чтоб здрав был царь государь наш великий князь Иоанн Васильевич… – начал Таубе, подхватили опричники, разом поднявшись, быстро плеснув вина, кто куда успел, в чашу ли, в ковшик, – на многие лета!

Царь остановил их, подняв руку:

– Жития слушать будете, братия! – Объявил свою волю и открыл наугад лежавшую пред ним на аналое книгу.

Наутро, отстояв службу, отмолившись душевно, шел Иоанн Васильевич по дощатому переходу из церкви Рождества Богородицы, соединявшему храм с покоями. Сидение с посольскими дьяками было назначено меж утреней и обедней. Настил поднимался над землей на пару саженей, ласково светило солнце, желтел песок, коим двор был щедро посыпан. Чистота в Слободе строго блюлась, словно так и должен был выглядеть град небесный, таким он и виделся царю, а в это утро и подавно. Словно сам воспарил душой и с высоты зрел всю землю, дышащую спокойствием, умиротворением, плодородием. Ни тебе войн, ни глада, ни мора, ни измены. Солнце, да колокольный звон благозвучный. Канон напишу! – Подумалось. – Святому ангелу Христову, грозному воеводе Архангелу Михаилу, посланному от Вседержителя Бога по все души человеческие, дабы человеки, не забывая часа смертного, каждый день пели. Федьку Крестьянина позвать надобно… – Царь остановился. Мысль о задуманном творении до краев наполнила душу радостью, взлетела ввысь, вновь унесла его за собой в небеса, засветила ярче солнца, напрягла невидимые живительные струны души. Оглянувшись, внезапно поразился черноте одежд опричников, остановившихся в ожидании неподалеку от царя. Словно сумерки опустились на землю, заслоняя небесное, придвигая земное, что ждало неминуемо его впереди. Царь помрачнел лицом, двинулся дальше. Торопливо миновал сени, заметил ожидавших ливонцев с датчанином, махнул им рукой – опосля, и вошел в палату, где поклонами царя встречали посольские дьяки – Иван Висковатый и Андрей Щелканов. Спросил с порога, сунув поочередно руку для поцелуя:

– Из Стекольны, от Воронцова вести есть?

– Есть, государь, – склонил голову Висковатый, – но боюсь, тебя они не порадуют.

– Что так? – Буркнул Иоанн Васильевич, присаживаясь на трон. – Аль свейский коронованный купеческий сын на попятную пошел? Почитай, год Воронцов с Наумовым сидят в ихней Стекольне, а Ирик грамоту скрепить не может, что мы своими печатями обвешали. Где Катерина царю дареная? Пошто не стоит предо мной в Слободе? С тех пор уж не год миновал, а еще половина сверх. – Раздражение усиливалось. Вмиг вспыхнула старая кровная, сердечная, до колик в боку, обида на Польшу, на Жигимунда ихнего, что отказал в сестре самому царю, будто худородному сыну боярскому.

– Полгода, государь, Ирик Свейский в слабом уме пребывал, а дума королевская без него не решалась. – Тихо напомнил царю глава Посольского приказа.

– В слабом уме! – Фыркнул царь. – Пошто? С десяток бояр казнил. Словно отрок малый, аль дева невинная от столь малой крови занедужил. А туда же – купеческий сын, корону напяливший. Не ведал, что царством править, не скотом торговать. Без крови никак не обойтись. Десяток он казнил… беда какая! – Иоанн даже рассмеялся, но тут же смех его смолк. – Полгода минуло, и? – Грозно посмотрел на посольских дьяков из-под насупленных бровей.

– В генваре у него родился наследник, Густавом нареченный в честь деда, а ныне свейский двор к женитьбе короля готовится и к венчанию новой королевы. – Извиняющимся голосом тихо произнес Щелканов.

– В генваре родился, а свадьба токмо ныне?

– Венчание давно уже было. Архибискуп, что к нам когда-то с посольством приезжал, все по их закону свершил. Это лишь празднества ныне. – Пояснил Иван Михайлович.

– Хочешь молвить – недосуг купеческому сыну слово царю данное исполнять? Аль врали мне Воронцов с Умной-Колычевым, коих в прошлый раз в Стекольню посылал, аль послы Нилша с сотоварищи от Ирика были подложные?

Висковатый и Щелканов виновато опустили головы, не зная, что ответить.

– То-то чую, Ирик вельми своих бояр боится, раз крова, да защиты для себя испрашивал, ежели бунтовать начнут. Так для чего плахи с топорами, колеса, да колы? Крови бояться – царством не владеть! Изведут властелина злокозненные. Оттого мы измены все выводили и будем выводить, покудова не издохнет остатная. Нет пощады, нет жалости! В том правда Божья, а суд царев! – Иоанн Васильевич стал понемногу успокаиваться. – Что еще отписали Воронцов с Наумовым? Царевичу Иоанну Иоанновичу отдаст сестру свою в жены с Колыванью в приданое?

Переглянулись дьяки в нерешительности – кому говорить.

– Чего мнетесь? – Царь торопил с ответом.

– Дает. Не сестру, токмо, а дочь. Зовут Виргиния, что по-нашему значит дева. – Решился Висковатый. Он глава приказа, ему и ответ пред царем держать.

– Дева это хорошо. Годков-то сколь будет? – Усмехнулся царь. – Да что-то вы, дьяки, отмалчиваетесь, с ноги на ногу переминаетесь. Что не так?

– Десятый пошел… – Тихо ответил Иван Михайлович, глаза отведя в сторону.

– Десятый… – Задумался царь. – Как Ирик корону одел, девяти лет не минуло. – Подсчитал в уме быстро. – Сызнова подвох от свеев?

Андрей Яковлевич Щелканов вмешался:

– Та девка от полюбовницы Ириковой, что до преж жены была.

Царь вскипел опять:

– Пауголка , пригуленная от блуда? Ее мне хочет Ирик подсунуть? Хорош же сын купеческий, королем обозванный, да купцом оставшийся, токмо истинно бесчестный, коль подсовывает товар негодный, нехристь! Блудлив, яко кошка, да труслив, яко заяц. Бояр боится, а моего гнева нет.

– Государь, – подал голос Висковатый, – по свейским обычаям все дети короля его кровью-плотью почитаются.

– Да, – царь недобро глянул на Ивана Михайловича, – верно сказывают: ростом с Ивана, а умом с болвана. – Подумав немного, завершил. – Утомили вы меня с Ириком. Отпиши Воронцову в Стекольну – пущай ужом изворачиваются, но Катерину заберут. А от этой, законной жены, есть дочери?

– Есть, государь, – поспешил ответить Висковатый. – Сигрид называют. Двух лет нету ей.

– Двух лет нет… – Царь повторил за дьяком. – Больно долго ждать покуда заневеститься. Так с сестрой Ириковой что? Занедужила, аль сдохла? Отчего согласия нет?

Висковатый, глядя прямо в глаза царю, произнес загодя придуманный ответ:

– Покуда король Ирик в слабом уме был, за другого вышла, дабы в девках не засидеться. – Лгал сейчас Иван Михайлович, не зная, как иначе объяснить царю отказ короля Эрика. Лгал, обливаясь холодным потом, при Щелканове, хоть и обсудили с ним, но слова-то ложные ему говорить пришлось. Другая сестра Эрика – София выходила замуж, не о ней прежние разговоры велись.

– Тьфу на Ирика с его слабоумием и девками! – Иоанн смачно плюнул на пол, прямо под ноги стоявшим навытяжку дьякам. – Довольно на свеев время царское тратить. Катерина надобна мне! Коль Ирик не выдаст Катерину, войной пойдем, все отберу, чем прежде жаловал. И Колывань. То ж древняя вотчина наша. Скажи мне иное, Иван Михайлович, – Виковатый подтянулся весь, понял, что одна гроза миновала, – про то, о чем с Антоном Янкиным мы речь вели, твои дьяки, да писари слухи распустили?

– Да, государь! – В один голос ответили посольские дьяки.

– Изменные речи за всеми пишете? Кто, когда, где?

– Да, государь! – Снова склонили голову.

– Любо! – Покачал головой царь с недоброй усмешкой. Затея его была собственная. Бог знает, согнется ли выя земская в поклоне вечном, аль нет. Вологду укрепляли, яко новую столицу. Даже храм Софийский заложили в пику новгородцам. Англичанам торговлю вольную дал. Заодно, кто радость выкажет, мол, царь в бега надумал податься, в подвал его, на расспрос. – Обождем малость. Вот вернется Малюта, да Темкин, ужо почнем. Земля для них всех адом станет. Окропим ее кровью немалой. – Закончил почти шепотом, в глазах огонь холодной ярости блеснул. – За дверью ливонские немцы Иван Тув да Илерт Круз с Арцымагнусовым человеком околачиваются. Скажите: велено датскому человеку ехать к своему государю Крестияновичу, дабы тот к нам собирался сам. Невесту ему одну из Старицких дочерей дадим. Опосля объявим свою волю какую из. Ныне ступайте все прочь!

Дьяки раскланялись и исчезли.

К концу июня Скуратов с Грязным привезли из Полоцка Ивана Петровича Федорова-Челяднина. Царь пребывал на Опричном дворе, что возвели на Неглинной. Ходил, осматривался, остался доволен – стены высокие, терема крепкие украшены резными наличниками да балясинами, терпко пахло свежей смолой. Песком чистым вокруг все посыпано, ровна, как в Слободе. Услышав о Федорове приказал немедля:

– В подклеть его и приступайте к расспросам. Я загляну.

Спустился в тот же вечер. Всякое дело имеет свой запах. Палаческое ремесло пахло угаром, жженой плотью, дурной кровью, едким потом да человеческими испражнениями. Скуратов сам был за палача, мастер с помощником – в подмастерьях. В углу, подле незаметного писаря, тщательно заносившего на бумагу расспросные речи, примостился Васька Грязной. Из любопытства к страданиям. Все отдыхали от работы. В жаровне накалялись клещи и прутья железные. Обнаженный Челяднин лежал на скамье и с тихим ужасом смотрел на раздуваемые кузнечным мехом угли, за которыми стоял помощник мастера. Судя по вывернутым неестественным образом рукам обвиненного и спине с сорванным местами до кости мясом, его недавно сняли с дыбы. Увидев спустившегося в пытошную царя, опричники и писарь вскочили на ноги, мастер с помощником отошли к дальней стене.

– Что с подъему сказал? – Спросил царь у Малюты, разглядывая истерзанного Челяднина.

– Уже многое, государь. И про польские памяти, и про речи изменные, и про людишек злокозненных, что в его сотоварищах.

Иоанн Васильевич кивнул, подошел к скамейке, где лежал бывший царский конюший, наклонился над ним, заговорил притворно ласково.

– Покайся, человече, ото своих злых, недобрых дел. Доколе терпеть тя Небесному Царю?

Замутненный взгляд Челяднина оторвался от жаровни и остановился на государе. Спекшиеся искусанные от нестерпимой боли губы что-то пытались сказать, но царь не расслышал.

– Приложись-ка, Григорий Лукьянович. – Приказал Иоанн Скуратову. – Больно тихо говорит изменник. Не расслышать.

Опричник, нацепив толстую рукавицу, подхватил с жаровни железный прут и ткнул добела раскаленным концом в бок. Челяднин дернулся и закричал, но не так, как орут от нестерпимой боли здоровые мужики, а тонко, по-старчески, срываясь на визг. Глаза его закатились, терпко запахло жженым мясом, боярин обмочился и впал в беспамятство.

– О злой человече, неразумный. – Царь покачал головой и подал знак Малюте, чтобы прекратил пытку. Из темноты подземелья выступил помощник мастера с лоханью воды, посмотрел на царя вопросительно – отливать или обождать. Царь кивнул головой – лей, и поманил Скуратова:

– Выйдем-ка, Григорий Лукьянович.

На воздухе продолжил:

– Пытай Федорова, опасаясь, чтоб прежде времени не издох, понеже зело дряхл и стар. Выговариваться давай.

– Исполню все, как велишь, государь.

– И зачинай казнить изменщиков. Не откладывай. Всех, без разбору. Вместе с челядью. Отправь людей по имениям, перебить всех людишек его, сожги дотла, дабы вотчины Федоровские в пустоши обратились. Пусть Поместный приказ все владения сочтет и список составит. За грех измены господина, – поднял вверх перст, – сказано в Книге Царств, истребить всех слуг его, от мужеска полу до женьска, от отрок и до сосущих младенцев вместе со всем скотом и телят и овчат.