Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 80 страниц)

Штаден записал в своих воспоминаниях: «С этим пришел конец опричнине и никто не смел ее поминать… И все земские, кто только оставался в живых, получили свои вотчины».

Изнуренный гонец доставил в Новгород долгожданную весть: В результате ожесточенного сражения на Молодях у Воскресения татары были наголову разгромлены, Девлет-Гирей «пошел в Крым сильно наспех», а большая часть оставленных им «крымских людей» была перебита, потонула в Оке или взята в полон.

– Вот что истинная молитва, обращенная к Богу, творит! Вот что покаяние от чистого сердца творит! Вот путь, по которому идти надобно дальше. – Шептали губы Иоанна под колокольный звон, и царь отбивал поклон за поклоном золотившимся в дали новгородским куполам.

За одной радостной вестью другая – Жигимонт, король польский и литовский, скончался. Царское веселье прибывало, все вокруг ныне казалось солнечным, праздничным, благословенным, былые невзгоды, терзанья, раздумья испарились тот час. Не о чем горевать. Человек грешен, но не царь! Он – владыка и помазанник Божий. Господь вновь даровал ему защиту, распростер над ним свою длань, пролил чашу милостей своих. Так будет и ныне и присно и во веки веков. Аминь!

– Давно было пора сдохнуть Жигимонту. – Засмеялся Иоанн. – Теперь надобно с Яганом свейским посчитаться. Не гоже другому купеческому сыну, что королем себя провозгласил, у меня под ногами путаться. Давай Малюта думать, как нам Ягана извести, а брату Ирику престол вернуть. Подыскивай лазутчиков в Стекольну, пусть разузнают, где прячут Ирика, да как подобраться к Ягану. Катерина будет моя! Засиделись мы в Новгороде, пора на Москву двигать!

Глава 13. Два капитана.

Бальфор стоял на своем привычном месте на берегу, неподалеку от крепостной стены Тре Крунур и лениво наблюдал, как чайки напрасно кружатся над водой в поисках поднявшейся к поверхности рыбины. Вокруг все было серо. Дневное светило застыло оранжевым шаром в плотной дымке, вода пепельного окраса не воспринимала и не отражала ни единого солнечного блика. Серые стены замка незаметно переходили в мышиный гранит набережной и сливались с водой, неразличимые по цвету. От полного безветрия королевские стяги беспомощно повисли на башнях, свернулись, запрятав золото корон и лазурь полей, словно их тоже присыпало толстым слоем пепла.

Позади послышался чей-то возглас:

– Капитан! – Он обернулся. К нему приближался де Морне. Война с датчанами закончилась, и бывшие пленники вернулись домой. Барон слегка похудел, но был, как всегда жизнерадостен.

– Рад вас видеть, де Морне! – Рыцари обменялись крепким рукопожатием.

– Да, многое случилось с тех пор, как я попался датчанам. Бедный Эрик, возможно, мне бы удалось, что-то предпринять… Вы были при этом, капитан?

– Был. – Коротко кивнул Бальфор. – Но я имел четкий приказ короля держать оружие в ножнах и не оказывать ни малейшего сопротивления. Я не мог не исполнить его.

Де Морне глубоко вздохнул:

– Я понимаю вас, капитан, и не воспринимайте, ради Бога, то, что вам мои слова могли показаться упреком. Если это так, то тут же примите мои искренние извинения. Я всегда вас знал, как самого преданного королю Эрику человека.

– Преданных оказалось намного меньше, чем хотелось, барон. Король опасался за жизнь своей семьи, за королеву, за детей, отчего и отдал такой приказ. Я его понимаю. Ваш соотечественник, кстати, принял самое активное участие в захвате замка и аресте короля.

– Проклятый Понтус! – Шарль зло сплюнул в воду. – Чертов папист! Как я сразу не догадался. Ведь это я взял его когда-то в плен, я представил королю Эрику, я, – рыцарь ударил себя в грудь, – способствовал тому, что его приняли на шведскую службу. Надо было казнить сразу, на месте, под стенами Варберга. Я слышал, что он, как и я, побывал в плену у датчан и, если бы я знал о его подлой роли в случившемся перевороте, то нашел бы возможность добраться до предателя. – Француз нахмурился, его рука непроизвольно опустилась на рукоять меча и крепко обхватила ее.

– Не горячитесь. Сейчас де ла Гарди высоко взлетел. Будьте с ним начеку, барон. Мне кажется, он ничего не забывает. Даже то, что в плен его взяли именно вы.

– После того, что паписты сотворили в Париже в день Святого Варфоломея, от них можно ожидать чего угодно. Сейчас Понтус укатил во Францию, договариваться со старухой Медичи о замужестве принцессы Елизаветы и младшего сына Генриха Валуа, который вот-вот будет коронован на французский престол. Это все проделки нашей нынешней королевы – избавится от принцессы, воспитанной в духе истинной веры, переправив ее в логово католиков. Ей не удалось оженить на Валуа свою родную сестру, чтобы сделать Анну королевой Польши, так теперь очередь за Елизаветой, сестрой короля Юхана. Эти католики стремятся объединяться где угодно и как угодно. Капитан? – Он внимательно посмотрел на Бальфора.

– Да, барон! – Гилберт спокойно встретил взгляд француза.

– Почему еще никто не пытался освободить нашего короля Эрика?

– Я слышал пытались… – Уклончиво ответил капитан.

– Вы о фрейлине королевы Карин и ее секретаре?

– Да, о них. Эйлин Андерссдоттер – была первой дамой двора ее величества, с ней и личный секретарь королевы Томас Якобсон. Муж Эйлин Ханс Андерссон богатый судовладелец. Было приготовлено три судна, на которых предполагался побег. Но заговор раскрыли. Виновных обезглавили, а короля Эрика с семьей сразу переправили в Финляндию, в замок Або. Оттуда в Кастельхольм, на Аландские острова, семью же оставили в Або, затем последовал Грипсхольм, а сейчас, по слухам, король Эрик находится в Вестеросе.

– Первая дама, секретарь, купцы и судовладельцы! – Де Морне презрительно поморщился. – Они были обречены на неудачу. Но, судя по столь частым перемещениям короля Эрика из замка в замок, ужесточением его содержания, разлукой с семьей, Юхан весьма обеспокоен возможностью побега. Видимо, предпосылки к этому имеются.

– Поговаривали, что последнее вторжение датчан, при котором погиб их Даниэль Ранцау, тоже имело целью освободить Эрика. Как никак, матери датского Фредерика и нашего Эрика родные сестры. Думаю, по этой причине короля отправили в Финляндию, и лишь по заключению мира вернули обратно.

– Карин и детей держат в заложниках? – Предположил де Морне

– Вполне в духе нашей королевы. Она умна и ненасытна в своем честолюбии. Следующей, кто покинул Тре Крунур вслед за королем Эриком и его семьей, стала вдовствующая королева Стенбок. Теперь наступает очередь принцессы Елизаветы. Катарина создана для интриг, лицемерна, изобретательна на обман. Внешне спокойна и холодна, словно высеченная из мрамора скульптура, но решительность и безжалостность действий говорят сами за себя – внутри королевы пылает яростное пламя.

– А вы наблюдательны, мой друг! – Заметил француз с удивлением.

– По долгу всей моей службы на протяжении многих лет, мне довелось быть рядом и лицезреть всю женскую половину большой королевской семьи: четырех королев, от матери Эрика до нынешней, всех принцесс… Есть кого и с кем сравнивать. – Грустная улыбка скользнула по его лицу.

– Да, теперь ее окружение – шепчущиеся по углам прелаты или монахи, черт их разберет. Королева порой выглядит набожнее самой Девы Марии! Между тем поговоривают, что до свадьбы с Юханом, она не отличалась высокой нравственностью, что ее мамаша, ярая католичка Бона Сфорца просто избавилась от блудной дочери, отправив ее в далекую Финляндию. Но пташка ныне высоко взлетела и диктует всем моду на христианскую мораль. В моей родной Франции такое часто случается. Я не слишком богохульствую на ваш взгляд, мой друг? – Барон бросил быстрый взгляд на Бальфора, но тот лишь пожал плечами, всем своим видом показывая полное безразличие.

– Я – капитан над своими солдатами, де Морне, мне часто приходится слышать в казармах и покрепче выражения относительно веры, женщин, включая нынешнюю королеву.

– Помимо монахов в ее окружении итальянцы – врачи, алхимики… поговоривают, знатоки ядов и черной магии… – В голосе француза прозвучало беспокойство.

– Я не верю в какую-то магию, когда в моих руках меч, а рядом мои парни. Что касается ядов… капитан гвардии не сидит с королевской четой за одним столом, да и кухни у нас разные. – Усмехнулся Бальфор. – Кидать в солдатский котел отраву…, – слегка поморщился, – не вижу смысла.

– Если что, я могу рассчитывать на вас, капитан? – Теперь де Морне смотрел прямо в глаза Бальфору. Гилберт выдержал взгляд и ответил твердо:

– В чем, барон? И в любом случае могу заранее сказать лишь одно – мне надо подумать.

– У вас есть сомнения, – несколько удивился француз, – что я предложу нечто недостойное вас и короля Эрика?

– Сомнений нет, но есть семья. – Коротко ответил капитан. – Прежде мне надо будет ее обезопасить. Куда-нибудь вывезти, спрятать. Я, может, и ошибаюсь, но что-то мне подсказывает, какова будет суть вашего предложения. В случае неудачи. Ведь согласитесь, де Морне, шансов у нас не много.

Барон склонился ближе к Бальфору и, понизив голос, сообщил:

– У меня есть договоренность с шотландцами. Осенью они покидают Швецию и могут устроить прощальное представление.

– Шотландцы? – Бальфор удивленно посмотрел на француза. – Да они первые сбежали из Тре Крунур. И предполагаю, что здесь дело не обошлось без де ла Гарди и золота «короля» Марты Стуре, мстящей за родных ей людей.

– Я знаю, что вы англичане недолюбливаете шотландцев, впрочем, как и мы, французы, англичан. Но это в прошлом, многое изменилось. Теперь французские гугеноты всецело поддерживаются английской королевой. Те шотландцы, что служили вместе с вами, протестанты, они возвращаются на родину, ибо там стихли гражданские войны после низложения королевы Марии Стюарт.

– Они наемные солдаты. – Возразил Бальфор. – Ла Гарди купил их.

– В таком случае, кто мешает купить их мне? – Усмехнулся де Морне. – Вы знаете, что произошло при осаде Везенберга в войсках Тотта?

– Я слышал, осада была неудачной.

– Да, три безуспешных штурма, но семнадцатого марта случилось нечто – вместо атаки против московитов шведы неожиданно обернулись и накинулись на шотландцев, перебили их до полутора тысяч, обвинив в том, что те прятались за чужие спины, вместо того чтобы лезть на стены для схватки с врагом. Оттого все предыдущие шведские потери были напрасны, а крепость так и не взята. Тотт ничего не смог поделать. Но горцы не прощают обид! Я хорошо знаю этот народ. Теперь дело касается их чести, которую они ценят гораздо больше денег.

– И как вы это все предполагаете?

– Перед своим отъездом в честь короля Юхана отряд шотландской гвардии исполнит танец с мечами . Они будут вооружены, и ничто не сможет помешать им убить самозванца Юхана и его католичку. Кроме ваших англичан… – Барон вопросительно посмотрел на Бальфора.

– Во-первых, я не один, вторым английским знаменем командует Уильям Дженкинс…

– Он ваш друг! – Вставил де Морне.

– Верно! – Продолжил Бальфор. – Во-вторых, англичане теперь несут внешние караулы. Внутри покои короля охраняют лично отобранные де ла Гарди наемники из немецких ландскнехтов и наиболее преданных шведов. Это касается также всех больших королевских приемов, балов и прочих празднеств. Даже от шутов и музыкантов король с королевой отгораживается двумя рядами закованных в латы солдат. Тем более, если выступать будут шотландцы. Единожды предавшим веры особой нет, учитывая и события при упомянутом вами Везенберге. Нам тоже не доверяют. – Вновь горькая улыбка скользнула по его лицу. – И последнее, а может и главное, о чем я уже говорил – моя семья. Я должен заранее позаботиться о ней. Когда вы рассчитываете, что король Юхан захочет проститься со своими шотландцами и насладиться их боевым танцем? – В вопросе явно обозначились сомнения капитан в отношении замысла француза, но барон этого не заметил.

– Начало лета… – Предположил де Морне. – Точную дату я согласую с королем. Он благоволит ко мне, по крайней мере, делает вид. – Поправился барон, сообразив, что высказанная им полная уверенность не столь прочна и достоверна. – Юхан чувствует свою вину за Везенберг, понимает желание шотландцев оставить Швецию, не препятствует этому, и представление с танцем – прощальная милость, жест благоволения короля.

– Есть еще Катарина из рода Ягеллонов… – тихо произнес Бальфор, – не стоит забывать о ней. Иногда мне кажется, что дела нашего королевства вершатся ныне не в Высшем совете, не в кабинете Юхана, а в покоях королевы.

Де Морне нахмурился, но промолчал.

– Хорошо, все, что я могу сейчас пообещать вам, это переговорить с Уильямом. – Гилберт собрался уходить.

– Спасибо, капитан. – Барон протянул на прощание руку, которую Бальфор с удовольствием пожал. – Я верю вам и надеюсь, что этим летом мы свершим задуманное.

Капитан не ответил, уже все было сказано, поэтому он просто повернулся и пошел к дому.

Но то лето было проклято! Неведомое поветрие посетило Стокгольм, он понял, что потерял с Любавой всё, что имел в этой жизни. Он не видел, как она умерла, как только весть о первых случаях болезни достигла королевского замка, немедленно были опущены решетки и поступил приказ стрелять в первого, кто приблизится к воротам. Бальфор сам расставлял стрелков вдоль стен, тщетно пытаясь разглядеть с высоты башен хотя бы крышу своего дома. Когда герольд магистрата объявил о том, что смерть отступила от Стокгольма, ворота Тре Крунур распахнулись, его ждала пустота. Гилберт даже не знал, где ее похоронили, да он и не верил, что она покоится в одной из больших ям на окраине города, куда стаскивали тела умерших и густо посыпали известью, прежде чем забросать землей. Она просто ушла, отправилась на прогулку или на рынок и вот-вот должна вернуться.

Это была не чума, не холера. Так говорили доктора, оказавшиеся бессильными против недуга. Болезнь сопровождалась жестким ознобом, головокружением, сильными болями в шее, плечах, конечностях, после трех часов начиналась горячка и сильнейший пот, жажда, бешеный пульс, боли в сердце и человек сгорал быстрее свечки. Но не было никаких карбункулов, бурбонов, кровавого поноса – неизменных спутников известных врачам болезней.

– Мне рассказывали, что подобное случалось в Англии пару десятков лет назад. Болезнь прозвали «sweating sickness» – потливая горячка. – Хмуро заметил Уильям Дженкинс. – Видимо, добралась и до севера. Хотя, мой друг, какая разница, что это было, главное то, что ты ее потерял.

Если бы Гилберт мог оказаться рядом! Он сделал бы все, чтобы спасти свою жену. Ведь ходили слухи о тех, кто выжил. Он бы ухаживал, старался облегчить страдания, менял бы холодные повязки, чтобы уменьшить жар, приносил воды напиться, молился вместе с Уллой-Любавой… Бальфор сейчас ненавидел все – замок Тре Крунур, короля Юхана с королевой, свою службу, даже ясное небо над Стокгольмом и Святого Георгия, в которого верил всю жизнь…

Покушение на короля Юхана, затеваемое бароном Шарлем де Морне, сорвалось. Причины провала Бальфор не знал. Бал был назначен сразу после того, как недуг, унесший значительное число жителей столицы, миновал, ворота замка Тре Крунур раскрылись и капитана Бальфора отпустили домой. В те дни ему было не до заговоров или переворотов, он просто ушел из замка в поисках хотя бы места погребения своей семьи. Вернувшемуся на службу Гилберту не смог ничего объяснить и старый друг Дженкинс.

– Если шотландцы что-то и собирались предпринять, то явно передумали. Их не было на балу.

– Почему? – Вопрос вырвался сам собой, хотя Бальфору было все сейчас глубоко безразлично. Друзья стояли на крепостной стене и его взор отыскивал крышу родного дома. Гилберту страшно захотелось вдруг попасть домой и проверить, не вернулась ли жена. Чтобы унять неожиданно появившуюся дрожь в руках, он даже уперся ими в парапет стены.

– Один из них донес. – Неторопливо пояснял Дженкинс, пока еще не замечавший состояние друга. – Его звали Хью Кахун. Но даже под пытками он ничего не смог рассказать о замысле. Да и был ли он вовсе? Что ты не знаешь шотландцев? – Уильям никогда не скрывал неприязни к ним.

– А де Морне? – Зачем он задал этот вопрос, ведь ему надо торопиться домой, а не болтать со старым другом.

– Бежал. – Вздохнул Дженкинс, посмотрел туда же, куда и Гилберт – на городские крыши, подступающие к стенам замка, после перевел на него, сразу почувствовав перемены в состоянии, но решил-таки завершить рассказ. – Пытался спрятаться у герцога Карла в Нючёпинге. Потом хотел скрыться на корабле. Тем самым косвенно признал свою вину. Его схватили, а шотландцев уже и след простыл. Не знаю, в чем он там признался на допросах, но уже обезглавлен. Нас с тобой ни в чем не подозревают. – Дженкинс посмотрел в глаза. – И я думаю, что сейчас ты хочешь пройтись до «Медведя» и обратно? Верно?

Бальфор лишь кивнул головой, выдавить из себя хоть слово он не смог.

– Пойдем, провожу тебя до ворот. – Дженкинс обнял его за плечи, и они побрели вниз по ступеням.

Трактиром теперь заправляла Гретхен, моложавая, лет тридцати с небольшим, но хваткая вдова готландского купца, пропавшего вместе с кораблем в один из страшных осенних штормов прошлого года. Она удачно продала мужнино имущество и перебралась в Стокгольм, где кто-то ей посоветовал заглянуть в «Медведь», лишившийся хозяйки. Гилберт молча махнул рукой. Дело у нее спорилось, да и она не оставляла надежд связать себя более тесными связями со своим нынешним хозяином. Гилберт усмехался, но дальше этого дело не шло. Вот и сейчас Гретхен ловко, несмотря на широкие бедра и большую грудь, сновала между столиками, разнося еду и выпивку, поторапливая заодно свою единственную служанку, успевая заглянуть на кухню, прикрикнуть на кухарку и непременно бросить несколько весьма красноречивых взглядов на Бальфора. Окажись кто иной на его месте и вдовушка точно была бы не обделена мужской лаской. Любой, но не Бальфор. Капитан мог сидеть часами, уставившись в одну точку, погрузившись в воспоминания и одновременно наслаждаясь одиночеством, несмотря на окружавший его шум трактира. Одиночество представлялось ему старой забытой всеми тропой, по которой никто не ходит, не ездит. Она так давно проложена, утоптана башмаками и конскими копытами, что зарасти ей не суждено вовек. Даже вездесущая сорная трава не может пробиться сквозь намертво утрамбованный грунт, но живучая зелень берет свое на обочинах, поглощая все звуки шагов. Здесь можно прогуливаться или стоять и задумчиво смотреть на последние отблески заката, торжественно и печально гаснущего в темнеющем на глазах небе.

Он стал человеком, живущим воспоминаниями, нежели днем сегодняшним. Тени прошлого вызывали у него грусть, и ему нравилось созерцать ее. Не осталось печали или боли, одни лишь грезы с горьковато-сладким привкусом.

Случайный взгляд чьих-то голубых глаз вдруг на мгновение пробуждал его, но не найдя в нем знакомой глубины и ласки, вливавшейся теплом в его кровь, тут же приходило осознание обмана, заблуждения, ошибки, усиливая горечь потери.

Стройность шеи, выбившийся из-под чепца локон, изгиб губ, подбородок, грудь, обозначенная корсажем, белизна руки, хрупкость запястья, походка, голос, смех, неважно, любая малейшая знакомая черта, даже абсолютно не связанная с всем прочим, чужим, в чьем-то незнакомом облике, та крупица, что могла напомнить ее, заставляли вздрагивать, оборачиваться, всматриваться и возвращаться обратно на свою тропу одиночества.

Иногда ему не хотелось возвращаться в «Медведь». Здесь все напоминало о ней – скрип входной двери, отполированный до блеска прилавок, потрескивание дров в камине, мерцание свечей, истертые ступени лестницы, ведущей наверх, к ним в спальню, их кровать, несколько икон в божнице, даже вид из окна с одним и тем же красно-коричневым соседским домом.

Он даже перестал ходить к своему Святому Георгию, потому что для этого нужно было открыть резную дверь Стурчюрка, пересечь зал и лишь не дойдя двух десятков шагов до алтаря, повернуть налево. Нужно было войти в ту самую дверь, через которую они входили вместе на воскресную мессу, нужно было пройти мимо той самой скамьи, где они сидели во время службы и локоть Любавы касался его руки…

Из прежней жизни осталась лишь одна старая привычка – он продолжал выходить на берег, вставал подле крепостной стены, закрывал глаза перед заходящим или восходящим солнцем, сжимал что есть сил веки, и среди пляшущих в темноте зажмуренных глаз огоньков, явственно проступали воспоминания – здесь они провожали Бенгта, и голова Любавы покоилась на его груди…

Бенгт и Анна… их дети… где они? Бенгт растворился на бескрайних просторах Московии и после той весточки почти двадцатилетней давности, что передал им Андерс Веттерман об их встрече в Выборге, о Бенгте больше никто и ничего не слышал. Анна выросла, стала такой же красавицей, как и ее мать, да она и ребенком выглядела прелестницей, встретила, конечно, своего суженого. Им оказался Магнус, сын почтенного купца из Фалуна, владеющего медными шахтами. Обе пары родителей не имели ничего против. Новобрачные получили общее благословение. Помолвка, свадьба в Стокгольме и отъезд в Фалун. Магнус редко приезжал в Стокгольм, их торговля медью шла, в основном, морем, через Ёвле, но если появлялся, то передавал поклоны, подарки от дочери, сообщал, что у них рождаются дети один за другим – мальчик, а после две девочки. Анна и сама иногда писала родителям о своей жизни, главное, в тех посланиях было то, что она счастлива. Что может быть важнее этого!

Когда бедняга де Морне затевал свою авантюру, Гилберт подумал сразу, что жену необходимо отправить к дочери. В случае удачи, в которую Бальфор не особо верил, можно было вернуться, а нет, так о них позаботился бы зять со свекром. В их купеческой семье огромные связи с ганзейскими городами, в конце концов, перебрались бы туда. Купцы – народ изворотливый, хитроумный, что-нибудь да сообразили. А теперь Гилберт с волнением ожидал или письма от дочери, на которое бы пришлось отвечать, или приезда зятя. В любом случае его горе становилось горем и других родных людей.

Выходя на берег, он уже не вспоминал, как прежде свою Родину, душа не оборачивалась ладьей, что вздымает крутая волна, заставляя трещать обшивку. Образ отца, его прощальный взгляд из-под мохнатых бровей, крест на потертом кожаном ремешке, бьющийся в широкую грудь с каждым рывком натягиваемой снасти, его чуть заметная улыбка, пробивающаяся сквозь густую бороду… все это кануло в безвозвратность, растворилось в его памяти, вытеснено совсем иными воспоминаниями и бесцельным брожением по тропе одиночества.

Ему не хотелось уходить из замка, не хотелось и одновременно влекло домой, тлела какая-то абсолютно глупая до абсурда мысль – а вдруг это все затянувшийся сон и его ждет там Любава.

– Схожу с ума? Впадаю в старческое слабоумие?

Он знал, что придворные дамы не оставляли вниманием его солдат. И немало английских парней побывало в их спальнях, несмотря на внешние пуританские обычаи, установленные королевой Катариной. Но придворные красавицы и совсем не красавицы сторонились капитана Бальфора. Нет, они так же, как и простолюдинки бросали было на него заинтересованные и недвусмысленные взоры, но натыкались на невидимую преграду, и даже упрямство женского любопытства, усиленное коварством и изворотливостью ума ничего поделать не могли. Женский взгляд рассыпался пылью брызг, как волна, с размаху ударившаяся со всей силы о серый гранитный утес. Они тут же теряли интерес – цель была недостижима. Это становилось понятным сразу, без колебаний и сомнений, словно у него на лбу было написано: «Оставь надежду всяк…». Пресыщенные любовью дамы не любят поражений на любовном фронте подобно мужчинам, но если мужчина еще будет предпринимать попытки завоевать неприступную твердыню, то женщина тут же отвернется в сторону, ибо ей надо забыть, вычеркнуть досадную неприятность и действительно ведь женская память коротка, особенно на собственные промахи. В дальнейшем их взгляд лениво скользил, не останавливаясь на Бальфоре, словно он становился невидимым для них или представлялся безжизненным каменным изваянием.

Он сидел молча, заглядывая в стоящую перед ним кружку пива, наблюдая за лопающимися пузырями пены, иногда просто смотрел на стену, изучая узор трещин, взор переходил на посетителей, не останавливаясь ни на ком, включая Гретхен, которая непременно замечала, даже если находилась в этот момент спиной к капитану, поворачивалась к нему, словно его мимолетный взгляд прожигал ей спину, пыталась встретиться с ним глазами, но безуспешно. Бойкая вдовушка пару раз предложила капитану сходить вместе к какой-нибудь мессе, когда, конечно, ему позволят служебные обязанности. При этом ее полные губы изгибались в чувственной улыбке, приоткрывался ряд мелких, но ровных белоснежных зубов, из-за них выглядывал соблазнительный розовый язычок. В ямочках на щеках вспыхивал игривый румянец, а пальцы поправляли якобы случайно выбившиеся из-под чепца златокудрые локоны. Большая грудь взволнованно колебалась в такт учащавшегося дыхания, привлекая к себе особое, явное внимание. Но, увы, ответ был один:

– Спасибо, Гретхен, я не могу. Королевская служба.

Он продолжал искать… Кого? Конечно, ее… Все было, как всегда, привычная суета, гул, веселье посетителей, смех их подружек или жен, пьяные песни и выкрики «Sk;l!» , стук кружек, метание теней на стенах и потолке… Иногда он останавливался на какой-то женской фигурке, что-то вздрагивало внутри, опять чудился знакомый силуэт плеч, прямизна спины, изгиб бедер, движение руки, профиль, но стоило ей повернуться, как взор Гилберта потухал, а взгляд продолжал свое скольжение.

Бальфор даже не заметил, как напротив него опустился мужчина в длинном черном наглухо застегнутом плаще с надвинутом на глаза капюшоне.

– Капитан? – Раздался грубый голос и Бальфор, очнувшись от созерцания пены в кружке, посмотрел на незнакомца, сбросившего с головы накидку. Этого человека не многие в Стокгольме знали в лицо, поскольку обычно оно было скрыто под маской, когда ему приходилось выходить на главную площадь шведской столицы. Кому же удавалось встретиться с этим человеком лицом к лицу, рассказать о нем возможности имели мало, да и сами старались позабыть о нем поскорей, хотя он долго еще приходил к ним в кошмарных снах. И лишь совсем ограниченный круг встречался с этим человеком без особых для себя последствий, хотя, учитывая свирепый нрав королей, зарекаться от этого не стоило никому, судьба могла сделать совершенно неожиданный поворот. Бальфор принадлежал к этим последним, поэтому он сразу узнал главного палача Стокгольма.

Внешность мужчины была колоритна. Хоть палач и сидел, но рост его был велик. От этого он чуть горбился, нависнув огромным туловищем над столом, так что на лицо собеседника падала тень. Лицо с выдвинутой вперед челюстью, тщательно выбритый подбородок сдвинут на сторону, нос прямой, чуть приплюснутый, узкие тонкие губы, цвет глаз не различим, крупные надбровные дуги с пучками волос переходили в скошенный назад совершенно лысый череп. Длинные мускулистые руки, покрытые густой рыжей растительностью, расположились на столе, он словно распахнул их, как крылья, развел в стороны, ухватившись за края. Прижатые к поблескивающему черепу маленькие уши, глубоко вдавленные глазницы, завершали портрет палача. Внешне он напоминал диковинную черепаху, что Гилберт видел в аптеке неподалеку от ратушной площади. Такая же маленькая головка на несоразмерно большом туловище.

– Чем обязан? – Спокойный взгляд капитана встретился с угрюмым исподлобья взором палача.

– Кружкой пива! – Ответил мастер.

– Гретхен! – Позвал негромко Бальфор. В сутолоке и шуме трактира его голос должен был потонуть, но женщина расслышала внутренним чутьем, моментально обернулась, знакомая улыбка скользнула по округлому лицу, но тут же исчезла, заметив собеседника капитана, она поспешила к их столику, бросая настороженные взгляды на посетителя, один вид которого был ужасен. (Слава Богу, она даже не догадывалась, кто это был!) – Кружку пива нашему гостю. – Попросил ее Гилберт, кивнув на необычного соседа напротив. Еще минута и перед палачом закачалась, запенилась белая шапка. Гретхен удалилась, уже не скрывая животного страха в глазах.

Подождав, когда гость сделает несколько глотков и поставит кружку на стол, капитан повторил вопрос:

– Чем обязан, m;sterman? – Бальфор предпочел по-немецки обратиться к собеседнику

Палач неторопливо обтер тщательно выбритый подбородок рукой, нечто подобное усмешке исказило его лицо. – Узнал? Зови меня лучше «b;del» или «scarpr;ttare». Я исполняю свое ремесло в полной мере без сословных различий.

– Как будет угодно. – Согласился Гиберт.

– Я давно тебя знаю, капитан, и должен тебе признаться, что при моей профессии я не испытываю симпатий к людям, но для тебя я сделал исключение. – Мастер опять приложился к кружке. Для людей его цеха многословие не было характерной чертой, напротив, вечное безмолвие, основанное на полном равнодушии к тем страданиям, боли, на которые они обрекали других и в избытке лицезрели во всех проявлениях, на которые только способны человеческие плоть и разум.

– Твой голос звучит, словно из преисподней. – Усмехнулся невесело Бальфор.

– Там и живу, капитан. – Кивнул палач.

– Мне кажется, что я слышу его впервые.

– Монахи когда-то давали обет молчания для лучшего общения с Господом, а я близок к ним, ибо готовлю людей к встрече с Творцом. Можно сказать, напутствую и провожаю в последний путь.

– Я верю своим глазам и своим ушам, что это ты.

– Мы только что закончили допрос того русского перебежчика. – Палач на мгновенье прикрыл глаза, отчего лицо сморщилось, еще более напоминая черепашье. Он вспоминал имя и произнес его по слогам. – Афа-на-сий Ше-мя-кин. Ты наверно слышал о нем?

Гилберт молча кивнул. Вспомнил, что несколько лет назад в Стокгольме появился некий Афанасий Шемякин, сбежавший от московитского правителя Иоанна. Король Юхан тогда даже похвалялся, что теперь ему известны все секреты московитов и если начнется серьезная война с ними, то исход известен заранее. Этому Шемякину назначили хорошее содержание, слуг, лошадей, но потом дошли слухи, что он впал в немилость, и его отправили в Вестерос. Война-то началась, да вот с успехами было совсем не густо. Гретхен как-то говорила, что кто-то незнакомый заглядывал в «Медведь», спрашивал его, Гилберта, но капитана не оказалось на месте, и посетитель ушел, ничего не заказав и не попрощавшись. Говорил с сильным акцентом. По словам Гретхен – мужчина лет сорока, с большим брюхом, багровым лицом, орлиным носом, длинной рыжей бородой, но редкими седеющими волосьями на голове, странный гость походил по описанию на Шемякина, которого Гилберт несколько раз видел в замке.