Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 80 страниц)

– Уорвик, сколько этот парень служит в твоем отряде?

– Семь лет, милорд!

– Вот видишь, Олаф, этого мне вполне достаточно, чтоб убедиться в его преданности. Кроме того, у меня есть слово самого Уорвика! И еще… – король показал жестом, чтобы советник наклонился к нему. Густав обхватил шею Олафа и прошептал завершение фразы прямо ему в ухо, – отчего у меня в советниках состоит сын кузнеца? Оттого, что я не доверяю шведской знати. – Король отпустил Петерссона.

– Но, король…

– Разговор закончен! – Густав резко поднялся и направился к выходу, дав всем понять, что аудиенция подошла к концу.

Вечером в кабинет советника проскользнул маленький жилистый человек в сером плаще и такой же шляпе, с оливковой кожей, редкими волосами и хитрыми водянистыми глазками, всеми повадками напоминавшими хорька.

– Ты знаешь английского солдата Гилберта Бальфора из отряда капитана Уорвика?

Человек на мгновение нахмурился, отчего еще больше стал похож на маленького шустрого хищника, затем уверенно кивнул головой.

– Этот солдат прибыл в Стокгольм семь лет назад с одним доминиканцем, тогдашним приором монастыря в Улеаборге. Тебе предстоит отправиться в Финляндию и разузнать о нем все. Кто он, какое имел отношение к этому отцу Мартину, почему приехал в Швецию вместе с ним. Его воспитатель погиб, поэтому я не имею возможности спросить его лично, да и монастырь уже давно закрыт. В Улеаборге сменился наместник, но мне нужно поискать кого-нибудь, кто помнит те времена и тех людей. Тебе это и предстоит.

– Мне все понятно, господин советник, как скоро мне отправляться и как быть с московитами, которых вы поручили наблюдать?

– Отправляйся, как только найдешь подходящий корабль. – Хорька чуть передернуло, видимо он не был любителем морских путешествий. – За московитами смотреть в оба. Особенно за этим Замыцким. С виду прост, но по глазам вижу, что хитрей лисицы будет. Надеюсь, он не даст обвести тебя и твоих людей вокруг пальца.

Человек растянул тонкие губы в подобие улыбки, хищно блеснув мелкими зубами.

– Вот деньги и бумаги. – Петерссон пододвинул хорьку небольшой кошелек и сложенный вчетверо лист, которые в мгновение ока исчезли со стола. – Постарайся вернуться побыстрей. Это очень важно.

Тайный шпион лишь молча кивнул и испарился из кабинета.

Теперь у Замыцкого было полгода – вынюхивать, присматриваться, привыкать к нравам и обычаям шведом. Одна беда – всегда нужно было передвигаться с толмачом Васькой Тучковым – учеником Дмитрия Герасимова, что дал им владыка Макарий, ибо только он умел изъясняться по-свейски. Вторая беда – куда бы не пошли русские, за ними следовали по пятам ищейки Олафа Петерссона, которому король поручил размещение и надзор за московитами. Русских посланников поселили в небольшом доме на Бруннсгранд – в узком переулке между Восточной улицей и набережной. У дверей дома встала охрана, но свободному выходу в город не препятствовал никто.

Несколько дней Шарап со товарищами внешне бесцельно болтались по шведской столице, дивясь и дичась всему встречавшемуся на пути. То открывали широко рот, уставившись на нечто, поразившее их, то плевались от отвращения, крестясь и шепча про себя молитвы. Шпионы Петерссона, уже не таясь, наблюдали за странными ужимками московитов и открыто насмехались над ними.

– Пущай ржут. Чем больше веселятся, тем больше плакать придется. – Криво усмехнувшись, шепнул Шарап толмачу.

Замыцкий не торопился:

– Поспешать надо медленно. – Повторял он про себя. Сегодня просто пройтись по рынку, да присмотреться, поторговаться, назавтра пару сапог прикупить, затем кафтан – другой свейский, потом плащ, потом шляпы, портки заморские, постепенно целый гардероб набирался. Заодно по улицам побродить, поглазеть на трактиры и лавки, по Купеческой прошлись пару-тройку раз, не спеша, никуда не заглядывая, но запоминая. Вывеска-то приметная с медведем. Все продумал Шарап. Не проколоться бы только. Теперь следовало дома отсидеться. Пущай далее Васька Тучков шляется. Толмач стал уходить в город один. То вина прикупит, то снеди разной – скуповато шведы кормили, а Шарап знай себе дома на постели валяется – отдыхает от трудов праведных.

Вскоре соглядатаям надоело сопровождать толмача, который до одури торговался на рынке, умудряясь вывести из себя даже невозмутимых шведов, тут же ухлестывал за какой-нибудь молоденькой служанкой, шептался с ней, норовя прижаться покрепче, да облапать, хлестал пиво по разным трактирам, шлюхами не брезговал, а то и просто стоял посреди улицы, да ворон считал на остроконечных черепичных крышах, под конец, вымотав всех, кроме себя, преспокойно возвращался домой. Вскоре на него махнули рукой, договорившись промеж себя, что приказано им было следить за посланником, а тот и носа не кажет из дома.

Тем временем Васька побывал и в нужном Замыцкому трактире, где хозяйку звали Улла, и она походила внешностью на ту самую Любаву, о которой говорил Шигона.

Опять стал прогуливаться по городу Шарап. Ходили втроем, вчетвером, а то и всем посольством. Бороды себе подстригли у местного цирюльника на свейский манер и после долго потешались друг над другом, пальцами тыча и строя ужасные рожи.

– Тьфу! – Плевались сыщики. – Еретики поганые.

Еще в Новгороде Замыцкий присмотрел у князя Горбатого воина, заросшего такой же, как и у него густой рыжей бородой. Выпросил взять с собой. Знал, что пригодится. Дома переоделись оба в черное, в свейское, встали рядом, Васька Тучков глянул:

– Как две капли воды!

– То-то. – Хмыкнул Шарап. – Теперича, Васька, начинайте с ним вдвоем шляться. По рынку, по кабакам, грешите, пьянствуйте, девок блудных покупайте им возвращайтесь то вдвоем, то порознь. Пущай привыкают.

Так и сделали. Соглядатаи было пошли за ними, да после рукой махнули, надоело чужое пьянство, да разврат подсматривать.

– Что ни день, то еле на ногах держаться.

– Они, что там, в своей Московии все такие?

– Содомиты чертовы! – Переговаривались промеж себя шпионы Петерссона.

Замыцкий в окно наблюдал. Вышел Тучков с воином, а за ними никто и не последовал. День, другой, третий… Возвращались то вместе, то по одному. Пьяные вусмерть. Пели, орали, к стражникам приставали с болтовней пьяной.

– Пора! – Решил Шарап. – Теперь меня слушайте. Завтрашний день пойдете вдвоем. Камзолы и плащи свейские оденете. Не торопясь, идите, по сторонам привычно головами крутите и так до самого рынка. Дойдете, болтайтесь промеж возов с сеном, вопросы разные задавайте. Я чуть позже выйду. На мне сверху кафтан и шапка родные будут. Псы сторожевые за мной увяжутся, я и потяну их к рынку. Там за возом спрячемся, ты – воину кивнул, – мне свой плащ и шляпу, я тебе кафтан и шапку. Вы назад в дом, а я погуляю еще. Ясно?

– Ясней и быть не может! – Поклонились оба.

Так и сделали. Воин с толмачом вышли днем, да на рынок отправились. Ищейки Петерссона посмотрели им вслед, рукой махнули:

– Черт с ними, пусть идут!

А тут сам Шарап появился. Соглядатаи пихнули друг друга в бок, за ним пристроились. Идет себе сын боярский, кафтан красный нараспашку, шапка заломлена лихо. Следить одно удовольствие. Кафтан так и алеет пятном ярким среди серых да черных плащей. У возов с сеном чуть замешкались в толчее, ан нет, не потеряли, только Шарап уже толмача своего встретил и с ним ходит, лошадей по спинам похлопывает, сено клочьями вырывает, нюхает, чуть ли не зуб пробует.

– О! – Подметили ищейки. – Посланник не даст ныне нажраться своему переводчику. А второй сбежал.

Походили, походили, да и назад к дому повернули. Ищейки довели их до дверей, сами на углу стоять остались – авось сегодня больше не пойдут, значит, отдыхать можно.

Меж тем Шарап, благополучно плащ и шляпу нацепив, свернул прямиком на Купеческую улицу, да в трактир знакомый. Вошел, осмотрелся, народу почти никого. За стойкой молодая женщина в синем платье с белым передником и в белом чепце. Волосы, глаза, ну, в точности, как Поджогин рассказывал. Подошел Шарап, оперся о край, посмотрел на нее пристально. И она вопросительно брови подняла. Подумал, подумал Замыцкий, да и брякнул прямо по-русски:

– Не ты ли Улла Нильсон, хозяйка? – Вздрогнула. Прищурилась. Ответила также по-русски:

– Меня зовут Улла Бальфор, чужеземец!

– Давно ли родная земля для тебя стала чужой?

– Смотря что называть родной землей, чужеземец! Москву? Моя родина Тверь, погибшая под топорами московских ратников. Впрочем, как и Новгород, Псков и другие. – Зло разговаривала. Теперь не дать ей замолчать:

– О чем ты? О погибели? Тверь, как цвела, так и цветет! Новгород со Псковом богатеют. Уделов нет более, так с ними и вражды поубавилось. Али внешних басурман мало, чтоб между собой кровь проливать? То Казань бунтует, то Крым грабит, в полон агарянский христиан уводит, то Литва оторвать кусок пожирнее норовит. А мы? Пальцы растопырены были, ныне кулак могучий.

– Что тебе надобно, чужеземец? – Видно было еле сдерживалась, чтоб не сорваться на грубость.

– Хм, поклон лишь передать зашел…

– Поклон? От Шигоны что ль? – Есть! Прозвучало-таки. Помнит. Только взгляд, как репейник стал. Злой, сухой, пронзительный. Молчал Шарап. Выжидал, что дальше скажет.

– Поди угадала? Откуда поклон? Из геенны огненной? Самое место для Шигоны! Так там не людям кланяются, а Господу, чтоб смягчил чуток мученья заслуженные.

Теперь самое время сбить ее с толку:

– А с чего взяла ты, хозяйка, что от Ивана Юрьевича Поджогина тебе поклон?

– Да морды у вас схожие!

– Вот уж не думал, что сходство с самим дворецким имею! – Рассмеялся Замыцкий.

– Сутью своей подлой! Все вы… – Не договорила, глаза отвела в сторону, губы поджала. – Пить, есть будешь? Иначе проваливай! – Не выдержала. Бросила нетерпеливо и грубо.

Шарап голос понизил, даже попытался придвинуться поближе, но Улла тут же сделала шаг назад.

– А что если не от Поджогина поклон привез? А как из Суздаля?

Нет, не смогла скрыть волнение, вздрогнула вся, напряглась, скулы вытянулись, глаза совсем в щелки превратились. Эх, девка, девка, все-то на лице у тебя написано…

– К Шигоне воротясь… Он по приказу покойной правительницы Елены Васильевны, матери великого князя Иоанна, вывез несколько лет назад сестру Софию в Каргополь. – Глаза расширились, губы беззвучно прошептали: «Ироды!», но держалась, взглядом впившись, слушала внимательно, цепко. – Он же у нынешнего наместника боярина Василь Васильевича Шуйского выпросил милость обратно ее в Суздаль привезти. Сам после этого от дел удалился и постриг принял, став иноком Иовом.

– Тоже мне многострадальный! – Не стерпела, хмыкнула презрительно. Шарап даже бровью не повел:

– Простила сестра София былое Иван Юрьевичу. Из-за тебя сказала. С тобой, мол, ее душа на свободу вылетела, а тело бренное в обители осталось. А тебе благословеньице и поклон сестринский передать наказала…

– Господи… – сердце билось так сильно, словно из груди выскочить собиралось, – …и слова-то какие… на княгинины похожи… правду говорит... или врет нагло… безбожно… Господи… Пресвятая Богородица… помоги отличить… не умыслил ли что…

– И еще… вот оно… благословение… – Шарап сверточек достал из-за пазухи, развернул тряпицу осторожно, образок вынул, дунул на него, пыль сгоняя невидимую, положил на стол, пододвинул поближе к Улле, – тебе передать велела…

– Богоматерь… – сердце упало куда-то вниз, рука потянулась, дотронулась, пальцы дрожали, потом накрыла ладонью образ, от случайного взгляда чужого пряча, – Господи, Спаситель наш, Матерью твоей прошу, врет или нет? – А вслух, но уже мягче:

– Сам-то кто будешь?

Не сразу ответил. Усмехнулся.

– Налей-ка вина, хозяйка.

Подала. Отпил немного, на стол кружку поставил, неторопливо рукавом обтерся. Сказал негромко:

– От новгородского наместника князя Горбатого сын боярский Семен Замыцкий посланником к королю свейскому Густаву прибыл. Грамоты мирные отдать и о границах договариваться.

– Откуда Шигону знаешь и княгиню? – Спросила с опаской. – Откуда образ святой? Как у тебя оказался? – Подбородком кивнула на руку свою, что икону укрывала.

– Пути Господни неисповедимы… О том, что Поджогин в Каргополь собирается, а после в Суздаль, на Москве от него самого узнал. Еще весной, сразу, как правительницу схоронили. Про тебя и речи не было вовсе. (Приврал не смущаясь). А тут он сам отыскал меня в Новгороде, зная, что в Стекольну посланником готовлюсь ехать. Нашел и передал от сестры Софии. Видно говорили они о тебе с ней.

– Что с ней? Как она? – Не удержалась. Само вырвалось.

Пожал плечами:

– Жива. Здорова, слава Богу!

– Ничего более не передавала? – А внутри все сжалось. Вдруг о сыне Соломонии заговорит…

– Да нет… одно лишь благословение. – показал на икону, что по-прежнему под женской ладонью скрывалась.

Отлегло от сердца. Нет, не ведомо им ничего про Бенгта. А мысль волчком завертелась. – Эх, как бы княгинюшке весточку передать…, что жив сыночек ее ненаглядный… Но не с этим же варнаком. Вон взгляд какой из-под бровей разбойничьих, даром, что бороду обрезал. Хитрющ, как Шигона, а то и поболее.

– Передал – спаси Бог! – Улла пришла в себя. Подобралась. Снова непроницаемой стала. – Чего от меня-то хочешь?

– Да, ничего… – развел руками, – разве вина зайти, когда выпить, парой слов по-русски перекинуться. Мне тут до будущей весны, а то и лета сидеть. Так советник королевский велел передать. Дескать, они свое посольство теперь собирать будут, и по весне вместе к Кореле поедем, границы межевать.

– И что вам так свободно гулять по Стокгольму дозволяют? – Недоверчиво усмехнулась Улла.

– Откуда ж… – развел руками Замыцкий, – советник королевский Петерссон, этот вы****ок Лютеров, псов своих за нами приставил… – Улла тревожно огляделась по сторонам, к посетителям присмотрелась. Семен заметил, успокоил, подмигнул лукаво. – Мы ж, хозяйка, люди православные, всяко дело, помолясь, начинаем, а молитв наших они, как черт ладана сторонятся. Крест животворящий сотворишь, глянь и сгинула нечистая сила. А далее ищи нас, как ветра в поле… да и не сильно-то, я от ваших свеев отличаюсь. Схож ведь? Ась?

– Похож. – Успокоилась Улла. Поняла, что не привел никого за собой Шарап. – Заходить заходи. Но на доброту и приветливость мою особо не рассчитывай. Горя слишком много было, из памяти не вычеркнешь. Да и Шигону тоже…

– Эх, Любава, Любава… – Семен по имени ее назвал, приметил сразу – напряглась, но не поправила, – по сторонам-то оглянись, – руки развел, – посмотри… он же жизнь тебе подарил, счастье свое обрела… а мог бы… сама знаешь… То-то!

– Тоже мне, благодетель! – Хмыкнула, плечами дернула.

– Одну лишь просьбу имею…

– Говори! – Опять насторожилась.

– Да, не боись, – усмехнулся Шарап.

– Не боюсь я тебя. Говори!

– Если заходить к тебе буду, не сочти за труд чрезмерный, обслужи сама, ибо по-свейски не разумею, а внимание привлекать не хочу. Да и тебе не надобно…

Улла кивнула:

– Садись за любой стол, тебе все подадут. Прислуге скажу, что глухонемой – сама усмехнулась, – рассчитываться захочешь, меня знаком позовешь, подойду.

– И на том, девица, спасибо! – Шарап улыбку спрятал в бороде, склонился низко.

– Иди, усаживайся! – Отошла в сторону.

Сел сын боярский за стол, от двери наискосок, все видать, и влево и вправо, и дверь входную, а сам стал непримечательным, вроде бы в сторонке сидящим, спиной к стене, то ладонью мощной бороду подопрет, пятерней вверх, то кружку поднимет – пол лица не видно, а ежели что, можно и всю рожу к миске уронить, пьяным прикинуться. Подали жаркое, ничего не спрашивая, кувшин вина поставили. Сиди и наблюдай. Народ стал прибывать. Одна компания, другая, третья, одиночки заглядывали, кто поесть, кто просто выпить и уйти. Приходили, уходили, оставались… Шарап попивал глоточками меленькими, закусывал не торопясь, спешить-то не куда.

Тут рыцарь вошел. Да сразу к Любаве. Шарап глаз скосил, по губам понял сразу: по-русски заговорил с ней. Ого-го, интересно, никак муженек ее… Отвернулся вполоборота, пятерней подперся, но все примечал. Муж к ней с радостью какой-то, а она себя лишь поцеловать дала и оборвала на полуслове, что-то выговаривала долго, один раз на Замыцкого показала, муж тоже быстро посмотрел в его сторону и отвернулся, слушал жену, кивал головой согласно. Шарап даже не пошевелился. Про себя размышлял:

– А муженек-то в латах знатных. Небось, в самом дворце служит… и глядишь ты.. наш… русский… Каким ветром его сюда занесло? Неисповедимы пути Твои… – рука потянулась было ко лбу, но сын боярский опомнился вовремя. – Вот так удача! Сама в руки идет! Эх, и голова ж у боярина Захарьина. Все помнил старый, и Шигону сподобил помочь… Любава предупредила мужа, говорить явно со мной не будет. Ну и не надобно. Пока, а там и случай какой подвернется… Разговоримся еще…

Как в воду смотрел. Терпелив был Замыцкий… Ждать умел. Захаживал теперь два-три раза на неделе. В дом на Буннсгранд возвращался поздно вечером, изображая дружинника новгородского, не вязавшего лыко от выпитого. Охрана и шпионы презрительно сплевывали вслед, пропускали молча, особо и не разглядывая. В остальные дни по городу продолжал болтаться в ярких кафтанах. Вот он я! Любуйтесь!

Темным ненастным ноябрьским вечером сидел Гилберт один за столом с кружкой, раздумывал, почти не замечая окружающего гула, кислых запахов вина и пива, немытых тел посетителей и изредка прорывавшегося сквозняка из двери на улицу. Шарап неподалеку пристроился, на привычном месте. Любава несколько раз подходила к мужу, что-то спрашивала, он улыбался в ответ, но как только жена отходила, улыбка гасла на лице рыцаря.

– Знать случилось что-то… – Подметил про себя Замыцкий. – А жене говорить не хочет…

Прав был посланник. Третий день Гилберт размышлял над тем, что довелось ему случайно услышать. По старой привычке заглянул он в пустой вечерний полумрак Стуркюрка, прошел в левый дальний угол к своему Святому Георгию и затаился, в молитвы и раздумья погруженный. Вновь и вновь вспоминал свою судьбу, родителя погибшего, отца Мартина, встречу с Любавой, думал о маленьком сироте Эрике, о котором теперь он обязан был заботиться, о своих детях, удивлялся, благодарил своего небесного покровителя, как вдруг услышал голоса. Двое разговаривали с другой стороны статуи Святого Георгия и не могли видеть, что в церкви есть еще кто-то.

– Что за срочность? У меня очень мало времени! Говори, только быстро! – Недовольно произнес чей-то голос, очень напоминавший советника Петерссона.

Другой, незнакомый Гилберту человек, горячо зашептал, но в тишине церкви было слышно каждое слово:

– Это действительно срочно, магистр. Сегодня на исповеди у меня был господин Сванте Стуре.

– Проклятье! – Гилберт не сомневался – это был точно Олаф Петерссон. Советник не стеснялся иногда в крепких выражениях, даже под сводами церкви. – Надо бы пройти в кабинет, но у меня нет времени. Ладно. Говори здесь, кроме нас никого в церкви нет.

Гилберт напрягся, почти затаил дыхание, стараясь не шевелиться, чтобы случайным звоном доспехов не выдать своего присутствия. Шепот доносился отчетливо.

– Стуре покаялся на исповеди, что имел греховную связь с Маргарет в прошлом году, в марте. Королева изменила нашему Густаву и призналась Сванте, что Юхан его сын, а не нашего короля.

– Замолчи! – Испуганно вскрикнул Петерссон. – Ты лжешь!

– Я передал лишь то, что слышал и обязан был вам сообщить, господин магистр. – Шепот стал прерывистым. Незнакомец видно сильно перепугался сам.

Воцарилось молчание. Гилберту казалось, что сердце под латами бьется так сильно громко, что выдаст его. Он ощущал смертельную угрозу от того, что стал случайным свидетелем этого разговора и обладателем тайны, цена которой голова.

Наконец, не менее ошеломленный Петерссон пришел в себя. Спросил чуть слышно:

– Еще кто-нибудь…?

– Нет, что вы… я сразу к вам… – Шепот незнакомца поминал тонкий, еле различимый мышиный писк.

– Уходи немедленно к себе. Немедленно. И проглоти язык. Забудь обо всем, что ты мне сказал. Ты этого никогда не слышал!

– Да, да, магистр. Я ничего не слышал.

– Не было никакой исповеди! Уходи немедленно.

Гилберт даже представил себе, как собрались сейчас морщины на широком покатом лбу советника, как сошлись вместе у переносицы густые брови в тяжелейших раздумьях.

– Не было исповеди… ничего не было! – Пискнул в последний раз незнакомец, и по затихавшим звукам шагов стало понятно, что он стремительно покинул церковь. Скрипнула скамья, Гилберт догадался, что советник обессилено опустился на нее. Еще несколько минут тревожной тишины.

Внезапно хлопнула внутренняя дверь, и раздался звучный голос секретаря Петерссона:

– Вы еще здесь, господин магистр? Вы не опоздаете?

– Подойди ко мне ближе и наклонись. – Прозвучал усталый голос. Далее советник прошептал что-то на ухо своему секретарю так тихо, что разобрать Гилберту не удалось.

– Я понял. – Прошелестело в ответ.

– Все должно выглядеть очень натурально… обычный ночной разбой.

– Я все понял. – Тихо повторил секретарь.

– Приказал убить! – Догадался Гилберт и вновь испытал не страх, но дыхание смерти, коснувшейся его лица своим крылом. Он еще долго сидел в церкви после того, как ее покинули Петерссон и его секретарь. Рассказать об услышанном Любаве он не мог, хотя жена почувствовала сердцем неладное, но Гилберт отшучивался, а мыслями возвращался вновь и вновь у случайному разговору.

Входная дверь скрипнула, и в трактир заглянул человек, похожий на хорька. Шарап его сразу приметил:

– Принесла нелегкая. – Он узнал одного из шпионов Петерссона, приглядывавшего за ними в первые дни пребывания посольства в шведской столице. Позднее, правда, он куда-то исчез, но характерная внешность маленького хитрого зверка запомнилась боярскому сыну. Замыцкий мгновенно отвернулся в сторону, голову хмельно набок, подпер ладонью растопыренной, и для убедительности кружку ко рту, лицо полностью закрыв, один лишь глаз косится.

Хорек уселся напротив Гилберта и заговорил сходу, без всяких приветствий и, не представившись .

– Нам нужно поговорить, господин рыцарь.

Гилберт откинулся на спинку скамьи, скрестил руки на груди:

– Я не испытываю симпатий к незнакомцам, которые садятся ко мне за стол без приглашения и не желаю разговаривать.

Шпион пожал плечами:

– При моем ремесле возникают не слишком приятные окружающим привычки.

– Мне нет дела ни до вас и до вашего ремесла. – Жестко ответил рыцарь.

Человек-хорек растянул губы в улыбке, но водянистые глаза остались непроницаемыми.

– Зато у меня есть дело до вас. Что касается имен, то могу лишь произнести одно – советника Петерссона, поскольку я работаю на него.

– Черт! Неужели это связано с тем самым случайно подслушанным разговором в церкви. Но меня никто не видел. Или все-таки видел… – Мелькнула мысль, Гилберт облокотился на стол, незаметно опустив вниз правую руку на рукоять меча. – Я служу королю Густаву и кронпринцу Эрику, а не советнику Петерссону.

– Я знаю даже то, Гилберт Бальфор, что вы отныне капитан отдельного английского отряда, охраняющего его высочество. – Невозмутимо продолжил человек-хорек. – Мое дело заключается в том, чтобы сообщить вам некоторые подробности о вас самом и подумать вместе, насколько они будут интересны господину магистру.

Гилберт молчал. Шпион даже бровью не повел:

– Я только что вернулся из Улеаборга, где узнал, что один англичанин, когда-то был московитом. – Улыбка не исчезала с его лица. – Правда, очень занятные новости? Кто бы мог подумать? Монастырь давно закрыт, монахи разбрелись по свету, старый наместник рыцарь Андерссон умер, но кое-кто остался... – Водянистые глаза слегка прищурились, стальными иголками ощетинились. – …из тех, кто вашего, господин рыцарь, отца вешал, да и вас припомнил… – Взгляд снова стал непроницаемым. – Я не тороплю вас с ответом, хотя, повторюсь, при моем ремесле очень часто нужно лишить собеседника присутствия духа, заставить нервничать и сознаться в грехах. Сейчас иной случай. Подумать даю. Взвесить. Я не тороплюсь. У нас есть время – советник в отъезде, пару дней его не будет. – Маленький хищник развел руками в стороны. – Поэтому я загляну к вам завтра, в тоже время. За ответом и… деньгами, которые помогут мне слегка перепутать все то, что я узнал в Улеаборге и подтвердить, что вы являетесь дальним родственником отца Мартина, англичанина и бывшего приора доминиканского монастыря. – Человек замолчал. Его улыбка распространилась и на глаза.

Молчал и Гилберт, не зная, что сказать. Новость была не из приятных. Мелькнула мысль:

– Может убить его прямо здесь? – Рука крепко обхватила рукоять меча. – Что это изменит, если он был послан Петерссоном с определенной целью? Советник сразу догадается… Мне не тягаться с Петерссоном… даже Уорвик ничем помочь не сможет… Бессмысленно… Король не простит обмана… – Гилберт отпустил меч и положил руку на стол. Взял кружку, отпил вина. Вспомнил еще и о подслушанном разговоре. – Да, пришла беда – отворяй ворота… Что если он проверяет, а советник уже обо всем извещен? Нет. Он пришел за деньгами… Хочет заработать… Советник действительно сейчас в Упсале у брата-архиепископа… Скорее всего, не врет ищейка… Сколько он хочет?

Человек-хорек еще больше растянул в улыбке губы, блеснув мелкими хищными зубами:

– Вы не спрашиваете о цене… Понимаю… – Покивал сочувственно. – Скажу сам – сто звонких серебряных монет. Итак, до завтра!

Как и подобает шустрому зверьку, человек моментально испарился, словно его здесь и не было.

Гилберт осмотрелся – Любава куда-то вышла, и слава Богу, она не видела этого человека. Он со стоном закрыл лицо руками. Они все-таки прознали, разнюхали, раскопали. Как? Он считал, что найти кого-либо, кто знал о его прошлом невозможно. Это было так давно. Тринадцать лет назад. В другой жизни. Но теперь это его жизнь. Его, Любавы, детей… Но это и его грех, взявшего чужое имя, попытавшегося жить под этим именем, чужой жизнью. И вот расплата…

– Что-то ты больно загрустил, молодец! – Кто-то произнес по-русски. Гилберт вскинул голову, перед ним сидел Шарап. – Семен Замыцкий, русский посланник в Стекольне. – Представился боярский сын и протянул руку. Гилберт чуть задержавшись, ответил на рукопожатие. – Что этот хорек, – Шарап мотнул головой в сторону двери, – хотел от тебя? Они и нас пасут, как коров. Только мы лишь с виду простоваты…, а так на козе-то не объедешь… – Подмигнул хитро Семен.

Гилберт медлил с ответом. Обдумывал, рассказать ли этому русскому. Про него говорила Любава. Можно ли ему доверять? Жена утверждала, что нет. Что все московиты хитры, лживы, двуличны… Тем более, (она так сказала), что этот, сидящий сейчас напротив, связан с кем-то, кто продал Любаву покойному мужу Нильссону… Но таким образом их судьбы пересеклись. А он сам, Гилберт, кто он-то? Их земли были под Новгородом, но после отошли к Москве, как и Любавина Тверь. Только жена никак не могла этого простить московитам, хотя и служила их великой княгине. А он? Да ему все равно было. Из своего детства, юности он не вынес чего-то плохого, связанного с Москвой… А если сейчас сам Святой Георгий посылает ему в помощь этого рыжебородого?

– Он прознал, что я русский… В Каянии в плен был взят. – Опустил голову Гилберт.

– Что с того, что прознал? – Невозмутимо спросил Шарап. – Отчего не донес? Денег хочет?

Гилберт кивнул молча.

– А ты?

– Ничего. Он обещал придти за ответом.

– Когда, говоришь, обещался? – Прищурился Шарап.

– Завтра. В тоже время.

– Ну это беда – не беда. Придет, ничего не давай ему, и пущай с Богом уходит. Дале, дело мое будет.

– Почему ты мне помогаешь? – Гилберт пристально посмотрел на Замыцкого.

– Почему? – Удивился тот. – Как почему? А кто православному поможет на чужбине, если не православный? Иль ты в их веру обратился? – Глянул пристально. Глаза в глаза.

– Нет! – Мотнул головой Гилберт.

– Вот и объяснение. Все. – Шарап поднялся из-за стола. – Некогда мне с тобой ныне разговаривать. Еще будет у нас время. Прощай покудова. До завтрашнего.

Замыцкий вернулся к своему столу, бросил несколько монет и поспешно вышел из трактира, на пороге заметив только что появившуюся в зале Любаву.

– Удалось! – Ликовало внутри.

Человек-хорек заявился вновь, как и обещал. Разговора не получилось, шпион вылетел из трактира словно ошпаренный и быстрым шагом направился к Стуркюрка. От стены дома напротив отделилась почти незаметная во мраке улицы тень, пьяно шатнулась ему наперерез, заорала какую-то песню, попыталась обнять, шпион хотел оттолкнуть, но острая боль в животе согнула его пополам.

– Что ж ты так напился, дружище? – Участливо спросил его по-шведски вмиг протрезвевший пьяница. – Надо помочь тебе опорожниться! – Человек в черном подхватил умирающего скрюченного шпиона под мышки и потащил прочь, к заливу. Со стороны все выглядело невинно – один перебравший, но более стойкий товарищ, помогает другому, совсем напившемуся. Он дотащил своего собрата по питию до берега, усадил рядом, незаметно для всех обыскал, забрал все лишнее, затем подобрал несколько булыжников, аккуратно запихал их за пазуху хорьку, и, оглянувшись по сторонам, столкнул тихонько в воду. После еще долго сидел, тщательно всматриваясь в темноту морской пучины, поглотившей с концами бренные останки.

Шарап дождался, когда в двери трактира появилась голова толмача Васьки Тучкова, кивнула, ощерилась довольно, и исчезла во тьме, степенно поднялся, пересел за стол Гилберта, как и вчера.

– Ну вот, милый, дело и сделано.

– Убили что ли? Так это и я мог сделать.

– Не-е-е. Тебе нельзя! Ты – вона какой видный, весь в доспехах сияющих. Да и по твою душу сей хорек бегал, рыскал, вынюхивал где-то там в Каянии… А ты, как сидел за столом, так и сидишь. Оглянись, сколь народу подтвердит, еже ли что. А Ваську Тучкова словили б, ну напился человек, ну повздорил с ищейкой, ну прирезал, на то она и собака, а не человек. Спросу никакого!

– Может откупиться стоило?

– Да! – Скорчил рожу посланник. – До гроба бы откупался и каждый день по нескольку раз. Им только позволь!

Появилась Улла. Бросила укоризненный взгляд на Гилберта. Шарап перехватил:

– Не серчай, хозяйка. Мы лишь чуток потолкуем и разбежимся. – Фыркнула, поправила белый чепец на голове, отошла.

– Так как тебя, молодец, судьба забросила столь далеко?

– Говорил уже, что в Каянии, на рыбных промыслах, в плен попал мальчишкой. Отца убили, меня чудом спасся. В монастырь попал. Там вырос, выучился, настоятель был англичанином, дал мне свою родовую фамилию, потом и в отряд английский взяли.

– Значит, сам родом с новгородских земель?

– Оттуда.

– Ну и я новгородский. Земляки полные. Ты не думай, просить тебя ни о чем не собираюсь. Наше дело посольское: грамоты отдали – получили, весны дождемся – поедем межу по границам мерить. Одна забота, чтоб мир везде был, и у нас, и у свеев, и на границах. Когда спокойно у соседа, так и мы здоровее будем. Оттого и присматриваемся, что, да как. Долго ли власть Густава нынешнего продержится, кто из сыновей его наследником будет, кто помешать может?