Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 80 страниц)

– Не знакома. Видно недавно здесь. – Подумала княгиня. Оглянулась по сторонам, опять удивилась безлюдности и тишине монастыря:

– А где все сестры, матушка? – спросила игуменью.

– На молитве. – С поклоном ответила старица. – Дозволь тебя проводить, великая княгиня, отдохнешь с дороги, а после в соборе ждут тебя. Как зазвонит колокол, так и пожалуй.

– Князь с владыкой? – переспросила.

– Всё там! – уклончиво ответила игуменья и повернулась, жестом предлагая следовать за ней. Соломония вместе Любавой пошли через двор.

Проводив в келью, что предназначалась княгине, игуменья вдруг попросила ее:

– Дозволь девке твоей со мной отлучиться. Передать тебе кое-что хотела, да по старости забыла, прости великодушно.

Любава метнула тревожный взгляд на княгиню. Не хотелось, ой, как не хотелось ей оставлять Соломонию одну. Но княгиня милостливо разрешила:

– Ступай, Любавушка, я подожду.

Покачав головой недовольная девушка подчинилась и последовала за старухой. Только в полусумрак двора вышли, как отделились от стены две тени, сзади набросились. И крикнуть не успела – один рот зажал, другой обхватил руками так, словно обручами железными стиснул, поволокли куда-то. Игуменья даже не обернулась, побрела себе дальше. На ступенях соборных ее поджидал Поджогин:

– Ну что, мать, придет?

Черный куколь кивнул:

– Как колокол зазвонит.

– Пошли тогда в храм. – Стал подниматься наверх.

– Пропала Любава. Ушла и не вернулась. И зачем я ее отпустила? – Терзала себя княгиня, металась по келье. Тревога усиливалась. Неожиданно услышала звон колокольный. Вздрогнула даже.

– Игуменья сказала, как зазвонят… – Вспомнила княгиня. Вдруг стало страшно. Но глубоко вздохнула, постаралась успокоить себя. – Надо идти!

Вышла на двор – ни души. Совсем стемнело, лишь отблески факелов на стенах, да Покровский собор нависал громадой каменной. Княгиня почти бегом пересекла двор, поднялась по ступеням и остановилась отдышаться. Постояв немного перед дверью, поправила платок и осторожно вошла внутрь. В храме было непривычно пусто. Время молитвенное, а ни души, как сквозь землю провалились, словно взяли и все не пришли. Тревога усиливалась. Собор внутри был также суров, как и снаружи. Могучие столбы и широкие своды словно сжимали и уплотняли неподвижный воздух, наполненный ароматом ладана и сгоревшего воска. В полумраке приделов, в белых стенах, где не было и следа росписи, зияли черные ниши – печуры – там монахини хранили свои молитвенные принадлежности. Прятался там кто-то или нет, взор княгини не мог этого усмотреть.

Вдалеке, в отблеске свечей, Соломония заметила две фигуры в рясах, появившиеся из алтаря.

– Нет, кто-то есть. – Княгиня успокоилась немного и направилась вперед, мелко и часто крестясь на святые образа, мимо которых лежал ее путь. На мгновение ей показалось, что чья-то тень мелькнула у нее за спиной. Она быстро обернулась, но нет, почудилось. Подойдя ближе к алтарю, Соломония разглядела митрополита со служкой, которые о чем-то шептались.

– Владыко! – Позвала. Митрополит вздрогнул и обернулся. Соломония подошла ближе. В руках служка держал поднос, покрытый белой холстиной.

– Владыко! – повторила княгиня, – А где все?

– Кто тебе нужен, княгиня? – Внезапно раздался голос сзади. Женщина резко обернулась. Из полутьмы вышел Шигона. Знать не мерещилось ей, что кто-то был за спиной. На этот раз лицо дворецкого не выражало обычного почтения, а напротив, зло щерилось, приоткрывая мелкие, как у хорька зубы. На руку была одета петля, на которой висела плеть, кончик волочился по каменным плитам.

– Все уже здесь, княгиня! – Шигона усмехался.

– Да как ты смеешь! – гневно прикрикнула на него Соломония, но с ужасом понимая, что предстоит что-то ужасное. Что неспроста все это. – Где великий князь?

– Где надобно ему! – скалился дворецкий, поигрывая плетью.

Лицо Соломонии пылало. Она повернулась к митрополиту. Владыка воровато отвел глаза в сторону и потянулся пухлой рукой к подносу, что услужливо подставил ему послушник. Толстые пальцы митрополита осторожно, словно боясь обжечься, взялись за край холстины и потянули на себя. Полотнище соскользнуло, и Соломония увидела, что на подносе поверх святого Евангелия лежали большие ножницы.

– Постричь задумали! – пронзила мысль. Ярость захлестнула княгиню. Значит с ведома Василия все творят. Ах, подлые! – Да я вас…, – она замахнулась на владыку, тот испуганно отпрянул, а служка тотчас встал между ними, прикрывая своего покровителя.

И в этот момент в храме раздался свист где-то позади княгини, и на ее спину обрушился удар страшной силы. Боль была такая невероятная, что дух захватило, крик во рту застыл, слезы брызнули из глаз, а ноги подкосились сами, и несчастная рухнула на колени, изогнувшись назад.

Шигона размахнулся вновь, на этот раз целя так, чтоб по лицу, и ударил. Кровь брызнула на плиты, словно огнем обожгло, закричала дико Соломония и, схватившись обеими руками за изувеченное лицо, скорчилась на полу. Дворецкий разошелся. Удары сыпались со всех сторон, свист плетки заглушали крики жертвы. Митрополит с ужасом смотрел на экзекуцию, его побелевшие губы дрожали и шептали какую-то молитву, нижняя челюсть тряслась, скрюченными пальцами мелко-мелко крестил себя возле необъятного брюха.

– Фу, упарился! – остановился Шигона и рукавом вытер пот со лба. С окровавленного кнутовища капли рубиновые срывались вниз.

Соломония уже не могла кричать и лишь тихо подвывала. Одежда на женщине была вся разорвана.

– Не тяни, владыка, начинай! – властно рявкнул Шигона. Митрополит еще раз вздрогнул, как ужаленный, и посмотрел на служку. Тот кивнул, подхватил с подноса Евангелие с ножницами, поцеловал Святую книгу и благоговейно водрузил все на аналой. После растерянно посмотрел на владыку и дворецкого.

– Ну! – подгонял их Поджогин. Из темноты на помощь первосвященнику выскользнула игуменья. Знаками показала служке, что делать. Вдвоем они подхватили почти бесчувственное тело княгини и подтащили к аналою. Голова женщины безвольно упала на грудь.

– Придерживай! – приказала игуменья юноше и быстро сорвала с Соломонии платок, чудом оставшийся на голове, распустила ей волосы, сорвала с нее лохмотья верхнего платья, оставив лишь рваную окровавленную рубаху, сквозь прорехи которой виднелось рассеченное белое тело. Теперь женщина стояла на коленях перед аналоем, почти упершись в него, черные густые пряди свисали до пола.

Митрополит что-то бормотал о заблудшей овце, потерявшейся, а потом обретшей Пастыря, но Шигоне не терпелось:

– К постригу, владыка! – распоряжался дворецкий. Даниил закивал и приступил к вопросам:

– По своей ли воле приступаешь ты к Господу?

Соломония молчала, опустив голову, то ли находясь без сознания, то ли уйдя в себя от страшной боли. Митрополит растерянно посмотрел на Шигону. Тот раздраженно передернул плечами. Помогла игуменья. Ответила за Соломонию:

– По своей воле!

Далее пошло, как по маслу. Митрополит спрашивал, отвечала игуменья.

– Согласна ли отречься от мира по заповеди Господней?

– Согласна!

– Пребудешь ли в монастыре и постничестве даже до последнего издыхания?

– Пребуду!

– Сохранишь ли себя в девстве, целомудрии и благоговении даже до смерти?

– Сохраню!

– Сохранишь ли до смерти послушание к настоятельнице и ко всем во Христе сестрам?

– Сохраню!

– Пребудешь ли до смерти в нестяжании и вольной Христа ради нищете?

– Пребуду!

– Претерпишь ли всякую скорбь и тесноту монашеского жития, Царствия ради Небесного?

– Претерплю все, честный отче!

Со звоном упали сброшенные со Святого Евангелия ножницы. В этот момент Соломония словно очнулась, застонала громко, головой замотала. Шигона было шагнул вперед, снова плеть в руке сжав, но служка крепко держал княгиню, а игуменья быстро подхватила ножницы с пола и почтительно подала митрополиту. Даниил еще два раза ронял их, а старица быстро подхватывала и возвращала ему.

– Во имя Сына, Отца и Святого Духа, Аминь! – Владыко крестообразно выстриг волосы, прикоснулся к поникшей главе. – Нарекаю тебя, сестра новопосвященная, именем София.

– Все, святой отец? – Шигона был наготове в любой момент вмешаться.

– Да, да. – Забормотал митрополит.

Игуменья метнулась куда-то в сторону и принесла черный подрясник. Вдвоем со служкой они с трудом воздели бывшей княгине руки и через голову с грехом пополам натянули на несчастную женщину ее новое облачение.

– В келью! И под караул строгий! – распорядился Шигона. Игуменья обернулась, откуда-то из темноты выскользнули две дожидавшиеся конца таинства монахини, перехватили из рук изнемогавшего уже служки тело новоиспеченной сестры Софии и понесли ее прочь из собора.

– Ну вот и все! – Шигона к образам обратился, перекрестился широко и истово. – Прости мя, грешного, Пресвятая Богородица! – И повернулся на выход, бросив на прощанье остававшимся, и плетью на пол с тряпьем окровавленным, указав. – Уберитесь здесь!

Выйдя на улицу, прислонился к дверям, хлебнул жадно воздуха морозного, рванул ворот на груди, перекрестился трижды:

– Господи! Что творю-то? Прости грешного! – С плетки медленно сползала кровь, капля за каплей разбиваясь о камень паперти…

Из темноты вынырнул Охрюта, взбежал по ступеням, смотрел по-собачьи преданно.

– Пошли в башню. – Кивнул ему.

В тепле, уселся на лавку, к стене откинулся. Сотник услужливо снедь выставлял на стол. В противоположном углу что-то зашевелилось на полу, застонало. Когда входил даже не заметил Поджогин. Глянул вопросительно на Охрюту. Тот метнулся в угол, схватил, поднял и на ноги поставил. Девка. Та самая. Связана, в рот кляп забит, простоволосая, пряди на лицо сбились, но видна свежая ссадина во всю щеку. А глаза, глаза-то сверкают ненавидяще.

– Вот! – осклабился Охрюта. – Аки кошка дикая. Кусаться еще удумала.

Поджогин молчал, пытливо вглядываясь в лицо девушки. Махнул рукой, чтоб ближе подвели. Снова рассматривал. Извивалась вся, от пут освободиться пыталась. Да куда там! Поджогин вспомнил, как дерзко смотрела на него давеча… Чуяла девка! Вспомнил и как выпороть хотел, а потом воинам отдать на потеху… Только схлынула злоба. Там, в соборе осталась… Выдохся Шигона.

– Что же делать-то с тобой, девка? – продолжал рассматривать непокорную. – Не хочу ведь смерти твоей… – вдруг подумал. Охрюта с ноги на ногу переминался, смотрел жадно на девку, ждал, когда хозяин отдаст ему. Хороша! Эх, хороша! И грудь высокая, и стан тонкий, как лоза… Сперва сам натешится, после воинам отдаст, а далее, как Шигона велит – либо камень на шею и в речку, либо петлю, да на дерево. Но хозяин размышлял по-другому:

– Выдь-ка вон! – Приказал.

Охрюте даже почудилось, что не расслышал. Переспросил:

– Чегой?

– Вон говорю! – повторил громче дворецкий.

Изумился сотник, но делать нечего – вышел.

– Слушай меня, девка… – наклонился к ней. Впилась глазами карими. Замерла. – Слушай, и не перебивай. Коли обещаешь не дерзить, не хулить словами, не бросаться, кляп вытащу и веревки развяжу. – Вспыхнула вся, но подумала и кивнула. Шигона поднялся тяжело, шаг к ней сделал, протянул руку, освободил рот. Задышала тяжело. Взял ее за плечи к себе спиной развернул. Нож на столе подобрал, разрезал путы. Снова к себе лицом оборотил. Девка разминала затекшие руки, волосы спутанные пыталась прибрать, пригладить – платка-то не было.

– Сядь! – ногой пододвинул табурет. Села. Сам опустился на скамью, взял ковш, налил кваса, протянул. – Напейся! – Опять послушалась. Пила жадно, потом рот оттерла аккуратно ладошкой, на стол ковшик поставила. Шигона на стол кивнул, на снедь нехитрую:

– Ешь, коли хочешь

Головой мотнула. Нет, мол.

– Ну как знаешь…

– Слушай меня, девка… – Шигона сидел по-прежнему откинувшись к стене. – Нет боле твоей княгини… – Любава побледнела вся смертельно, подниматься было стала, рот открывался в крике, но не успела, – монахиней она стала. – закончил Поджогин. Девка рухнула обессилено на сиденье. Смотрела испуганно. Выдавила чуть слышно:

– Как?

– Обычно. Постриг приняла. Нарекли ее теперь сестрой Софией. И жить она ныне здесь будет. И до скончания века своего.

– Насильно? – Девка снова напряглась.

– А это как хочешь понимай… – пожал плечами Поджогин, взял со стола горбушку отрезанную, крупно посолил, вцепился зубами крепкими, заходил скулами. Любава смотрела на него не мигая – ответа ждала.

– Когда воля княжеская, то хоть силком, хоть с любовью, а исполнена должна быть. – Пояснил, прожевав.

– Княжеская? Но где же князь? Его же не было здесь? – Не унималась девка.

– А зачем ему здесь быть? – Удивился Поджогин. – Ты вроде не глупа, а не смекаешь. Князь в Москве, али на охоте. Надобно ему, что ли проверять, как его волю исполняют.

– Значит, ты с самого начала знал? – Любава опустила голову, закрыла лицо руками.

– Вестимо… – Кивнул.

– А что ж княгиня? – Встрепенулась опять.

– Да ты не о княгине пекись… – поморщился Шигона, – о ней теперь Господь позаботиться, ибо сестра она нынче Его…, и не о князе – он жену себе новую ищет, которая царевича ему выносит…, о себе, девка, думай…

– А вот оно что… – протянула насмешливо. Замолчала, отвернувшись.

– Так что ж с тобой делать? – Произнес задумчиво. – Ума не приложу…

– Что хочешь, то и делай. Мне без разницы. – Буркнула, не поворачиваясь.

– Тебе лет-то сколь?

– Шестнадцать! – чуть слышно ответила.

– Мать, отец?

– Сирота я.

– Эх! – Замолчали оба.

– Отпустить я тебя не могу, а убивать – не хочу, но и здесь оставаться тебе нельзя. А продам я тебя! – решил, наконец.

– Кому? – вспыхнула девка, сверкнула очами.

– А сама выбирай. Или татарину, или ляху, или немцу свейскому. Кого выберешь… Я сказал: на Руси тебе не быть! – Произнес твердо. После добавил помягче. – Уедешь за моря, может, и счастье свое обретешь, сказывают там неплохо.

– Что-то ты раздобрился… – опять насмешливо спросила.

– Да сам на себя дивлюсь… – пожал плечами, усмехнулся. Но построжел. – Решай быстро!

Любава выпрямилась, задышала часто, тонкие ноздри трепетали. Бросила коротко:

– Тогда свеям!

– Охрюта! – тут же крикнул Поджогин. Сам себя торопил – не передумать бы.

Сотник влетел мигом. Под дверью стоял видно. Увидел девку без пут, без кляпа, за столом сидящую, изумления не мог скрыть. Но Поджогин и не давал ему опомниться:

– Отправишь девку в Новгород, сам поедешь и с людьми верными. Продать свеям, но через купцов тамошних, человеку надежному и доброму. После скажешь кому и почем. Проверю! И чтоб волос с ее головы не упал… Ты меня знаешь! Понял?

– Все понял, хозяин. – Охрюта склонился в поклоне.

– И еще…, – Шигона помедлил, раздумывая. Все ждали. Любава безразлично, Охрюта с подобострастием. – В Новгороде вторым наместником сидит покудова боярин Сабуров…

Девушка подняла голову, посмотрела вопросительно на Поджогина. Тот кивнул и повторил для нее:

– Покудова сидит. Сама понимаешь… родня великокняжеская… бывшая теперь. – Поправил себя. – Коли лишнее слово молвишь, что ты, кто ты… беда может стрястись…

– Мне все едино! – Мотнула головой.

– Тебе-то – да! – Согласился Поджогин. – А вот остальному роду Сабуровскому… Подумай в дороге, и мой совет – забудь себя и свое имя, и все, что с тобой было связано. Прощай девка! – Махнул рукой.

– И ты прощай, боярин! – Поднялась.

– Я не боярин.

– Ну так будешь им! – Опять усмехнулась. Охрюта дверь открыл, вперед пропуская, сам за ней хотел было.

– Охрюта!

– Да, хозяин.

– Ты меня понял? Чтоб ни один волос… И мигом назад. Здесь покуда останешься. Глаз ни с кого не спускать! Понял о ком говорю? Чуть что, сразу мне весточку!

– Понял, понял… – закивал.

– Смотри, пес!

Глава 8. Царский узник.

Двенадцать лет, день за днем тянулась жизнь в воспоминаниях. В лихой молодости, в жарких схватках с татарами, в непримиримой вражде с кичливой польской шляхтой, на балах и турнирах рыцарских продолжать жить князь Михаил Львович Глинский. А что еще делать узнику? Как коротать дни свои длинные и безысходные? Сколь уж лет минуло с тех пор, как взяли его люди великого князя Василия прям посередь русского лагеря под Оршей, кинули в мешок каменный? Двенадцать! Год за годом, день за днем, ночь за ночью текли безмолвно… Сперва еще обдумывал всякое…, потом рукой махнул… и погрузился в воспоминания.

Ах, юность, юность, годы молодые… Сестра Федка замуж выходила за знатного воеводу Хребтовича, того в Италию посылали с посольством, уговорила мужа взять младшего брата с собой. Так и оказался Михаил в Европе. Как зачарованный смотрел мальчишка на роскошь и великолепие дворцов Рима, королевских и герцогских дворов Европы – Австрии, Саксонии. Учился и наукам разным и искусству воинскому. Даже в католичество перешел, несмотря на то, что вся родня в православии оставалась. Приметили его владыки мира – император Максимилиан и дядя его Альбрехт Саксонский.

– Двенадцать лет пролетело, как один день… Тоже двенадцать… – усмехнулся невесело князь. А мысли текли неторопливо дальше, отыскивая в уголках памяти все новые и новые вехи жизни.

Уж тридцать ему было, как вернулся в Литву. С братьями ездил встречать великое посольство московское – дочь князя Ивана Великого Елена невестой избрана была королю Александру. И поднимался все выше и выше Михаил… Вот он уже утенский наместник, вот и маршалок дворный – высшая должность в Литве! Он ездит по соседним странам, в Венгрии знакомится с Сигизмундом – родным братом короля Александра. Король благоволит к Михаилу, выделяя его средь шляхты, знает Александр, что Глинский католик, да большинство православных вокруг него помимо родни. Михаил предан королю, значит и его окружение слушать будет. Оттого и раздоров меньше в Литве и Польше. Да и Михаил о своих не забывает, должности при дворе выпрашивает у короля, наделы земельные… Когда с посольством ездил в Венгрию сосватал старшего своего брата Василия за дочь сербского воеводы Стефана Якшича Анну.

Но чем выше взлетаешь, тем больше врагов наживаешь… Ненавидели многие. Плевались шляхтичи:

– В истинную веру только за посулы королевские перешел! За должности придворные! А так еретик поганый, как и вся родня его!

Особо ненавидел Глинского один из самых могущественных магнатов Ян Заберзинский, занимавший высокий пост маршалка земского. Иезуиты крутились вокруг старого вельможи, вливая сладкий яд зависти в его уши. Да не просто советовали, но и действовали. Как стал князь Михаил придворным маршалком, тотчас выкрали у его слуги Андрея Станкевича ларец, да непростой, хранились там бумаги короля Александра доверенные Глинскому. После кражи новый удар нанесли – обвинили верного соратника Гагина в том, что взятки брал у московских купцов, помогал товары ввозить беспошлинно. Не помогло! Суды разбирались во всем, и оправдали. Не без помощи королевы Елены, конечно. Она-то православная, за своих всегда горой стояла.

Понимал Глинский, что главный враг его Заберзинский на этом не остановится. Ответный удар сам нанес – по просьбе князя Михаила, да по протекции королевы, отобрали у одного из родственников магната должность наместника в Лиде, да передали двоюродному брату Глинского – Андрею.

Ох и взбесился тогда Забержинский, поднял всех своих прихвостней, смертью грозил прилюдно, донесли Глинскому, что 200 злотых обещал тому, кто убьет ненавистного соперника. Шляхта возмущенная загородила новому наместнику Лиды дорогу, в город не пустили. Пришлось самому королю на сейме выступать, уговаривать недовольных. Бряцали саблями, усатые шляхтичи, не смея клинки обнажить, зубами скрипели, желваками скулы ходили.

– Ничего… – прохрипел сощурившись Забержинский, – не век Александру на престоле сидеть. И так уже на ладан дышит…

Прав был вельможа. Сильно болел король, многие видели это и понимали – дни его сочтены. Оттого и среди православных дворян слушок пошел – а не метит ли князь Михаил на литовский престол после смерти Александра? А католики-то почти уверены в этом были. Особенно об этом заговорили, как поставил король Глинского во главе всего войска. Татары одолели набегами непрестанными. В порубежных городах гарнизоны были слабые, отразить наскоки не могли, владения разорялись, а жителей, как скот угоняли на невольничьи рынки. Каждый раз крымское войско уходило с великой добычей. Летом 1506 года Глинский настиг татар у Клецка, да разбил наголову. Это была вершина его славы.

Но король Александр умирал… Измученный отчаянной гонкой, покрытый пылью с ног до головы, гонец ворвался в королевский замок с известиями о разгроме татар. Это было последнее, что услышал умирающий Александр перед тем, как испустил дух. Стараниями магнатов в Вильно заранее позвали брата короля – Сигизмунда – наследника престола. Глинский возвращался победителем, все города, через которые пролегал его путь встречали князя торжественными приемами. Но не Вильно. К возвращению князя магнаты подготовились – по приказу канцлера Яна Лаского был схвачен и брошен в темницу королевский врач Балинский, которого обвиняли в отравлении, а заодно и в связи с Глинским. Королевы Елену срочно спрятали в отдаленном замке, а Сигизмунд был уже совсем близко.

– Вы что с ума тут все сошли? – гневно бросил князь в лицо канцлеру Ласкому. – Да если б не Балинский, король умер бы гораздо раньше!

– Однако, врачебный консилиум… – начал было канцлер, но был прерван Глинским. Князь понимал, что под пытками несчастный доктор признается во всем, и даже, несмотря на очевидную нелепицу, в том, что он отравил короля по приказу самого Глинского. За ним стояло победоносное войско, и князь в ярости опустил руку на рукоять сабли. Этот жест произвел должное впечатление на старого канцлера. Лаский отвел глаза в сторону от пылающего гневом полководца, и пряча в себе сузившую их ненависть, примиряющее произнес:

– Не стоит, мой друг, так переживать. Возможно, мы и погорячились, а другие врачи ошибаются. Нас всех так потрясла смерть его величества. Конечно, я немедленно распоряжусь, и лекаря выпустят.

Михаил едва успел добиться освобождения несчастного врача, как нужно было отправляться встречать наследника. Семьсот блистающих доспехами всадников под командой Глинского выехали из Вильно. Эскорт будущего короля и великого князя литовского смотрелся и малочисленным и блеклым на их фоне. Сигизмунд принял Глинского благосклонно, но молчаливо, сославшись на свой траур по почившему брату. Однако, превосходство встречавших неприятно поразило наследника. Подтверждалось то, о чем ему так усиленно доносили магнаты – Сигизмунд наяву видел силу, которой обладал князь Михаил.

Как придворный маршалок Глинский участвовал в обеих коронациях и подавал, как положено меч, вступающему сначала на литовский, а затем и на польский престол, новому королю. Но это было начало конца…

Уже в январе 1507 года, сразу после коронации в Кракове, главный противник Глинского Заберзинский открыто обвинил князя в измене и потребовал суда над ним. Михаил добивался того же, но Сигизмунд медлил, а пока что Глинскому воспретили свободный вход в королевские покои. Это было уже оскорблением.

– Проклятый Забержинский! – даже сейчас, спустя много лет после того, как он отомстил заклятому врагу, князь Михаил не мог забыть то унижение, что испытал, когда сверкающие латами жолнеры скрестили перед ним свои копья, а начальник королевской охраны, с чуть заметной усмешкой в серых глазах, бесстрастно бросил в лицо заслуженному воину. – Вам воспрещается входить в покои его величества!

Кровь снова ударила в голову и взбешенный князь схватил глиняный кувшин с водой, что стоял перед ним в темнице, и запустил в стену. Грохот осколков нарушил тишину узилища, а Глинский схватился руками за голову и завыл от бессильной злобы.

С братьями они тотчас покинули Вильно и укрылись в своей вотчине, в Турове. Михаил еще пытался что-то предпринять – писал вдовой королеве Елене, слал письма венгерскому королю Владиславу, знавшему его лично. Все напрасно. Сестра великого князя московского Василия была отрешена от всех дел, а Владислав просто уклонился, не желая вмешиваться.

Тогда и прибыл к нему московский дьяк Губа Моклоков. Заманивал посулами:

– Великий князь московский обещает тебя беречь от короля вашего, и вотчины ваши сохранит, да мало того, те города литовские, что возьмешь с братьями, на них и сидеть будешь!

Приезжали гонцы от крымского хана, битого Михаилом под Клецком, к себе звали. Волошский князь Стефан приглашал… Думал Глинский… Чью сторону принять?

Вспомнил князь, как сидел в пьяном угаре, медами тяжелыми опившись, смотрел на свою шляхту притихшую, как выскочил перед ним Федька Коллонтай, сорвал шапку меховую на пол, с размаху будто хлестанул, сам за ней повалился в ноги, заорал благим матом:

– Сам слыхал, как на сейме нас мают в веру ляхскую окрестить! Спасай, князь! Веди нас! – Как встали все, шапки посрывали, покидали на пол, как заголосили дружно. – Веди нас, князь!

И восстал тогда Михаил против своего короля. Союз заключил и с великим князем московским, и с крымским ханом, и с волошским господарем. Почувствовал вдруг себя единовластным. Первым делом сам повел отряд в семьсот всадников в Гродно – в гнездо его врага ярого Заберзинского. Когда принесли ему отрезанную голову противника, с радостью схватил рукой за седые кудри, плюнул в потухшие глаза:

– Не ты ли грозился со мной сотворить тоже самое? – Выкрикнул в ярости, отшвырнул в сторону и проследил взглядом, как покатилась она.

Поманил Глинского великий князь московский Василий, да обещания лишь обещаниями остались. Помощи войском от русских не было, и пришлось бежать ему с братьями от королевских войск. Встретил Василий приветливо, Медынь с Ярославцем посулил, сестра родная Елена, королева вдовая, за Глинского просила, да только определили их служилыми князьями в Московском государстве, и имения те были не родовыми, а жалованными. А в России, что в Польше – местничество, все по родовитости определяется, все должности из поколения в поколение передаются. Кому он тут, выскочка, нужен. Бояре московские еще хуже своей шляхты, зашипели тут же в спину, да оттирать начали. Хотя, поначалу, показалось князю Михаилу, что карьера сложится. Василий послал его с посольством к Максимилиану , императору Священной Римской империи, потом предложил Смоленск завоевать, вновь, теперь уж точно, княжение обещав.

Взял Михаил Смоленск, да толку-то… Не для того князья московские с уделами боролись, чтобы новые плодить. Когда понял это, написал Сигизмунду, прощения попросил, да не дремали бояре, следили за каждым шагом пришлого князя. Гонца перехватили, письма нашли. Глинский и не отпирался, вслух говорил об обидах нанесенных ему Василием. Казнить не казнили, а в мешок этот каменный швырнули. Двенадцатый год пошел…

Дверь в темницу открылась бесшумно и кто-то вошел. Князь Михаил даже не повернулся – наверно тюремщик принес очередную миску с едой. За долгие годы заточения узник привык к тому, что тяжеленная, обитая железом дверь открывается без единого скрипа. Когда-то давно, он каждый раз вздрагивал поначалу от неожиданности появления стражников, но со временем привык и перестал обращать на них внимание. Однако, на этот раз он услышал глухое покашливание за спиной и старческий голос произнес:

– Будь здрав, князь Михаил!

Захарьин, перешагнув порог, поискал привычно глазами икону, и даже правая рука потянулась было ко лбу сотворить крестное знамение, но до него дошло, что в этом помещении не сыщешь лик Господень, он медленно опустил ее и просто поздоровался.

Михаил повернулся к вошедшему и пристально всматривался, стараясь припомнить кто это. Цепкая память постаревшего полководца выхватила из своих хитросплетений нужный узелок и он узнал Захарьина, что ходил вместе с русским войском к Смоленску, где тогда был и сам Глинский – несостоявшийся удельный князь.

– И тебе того же, окольничий! – хрипло бросил в ответ Михаил, припомнив даже чин нежданного гостя. – С чем пожаловал?

– Боярин я ныне, князь… – неторопливо и тягуче поправил его Захарьин.

Михаил усмехнулся в густую бороду и не ответил, отвернувшись в сторону, поднял глаза к небольшому оконцу под самым сводом, сквозь которое вдруг проглянул луч солнца – единственная отрада обитателю узилища, что иногда проникала сюда помимо стражников. В такие минуты темница словно освещалась изнутри, вспыхнув искорками инея на стенах, и с одной стороны это действительно радовало узника, но тут же будило второе чувство – собственной обреченности, замкнутости, вечности пребывания здесь, в каменном мешке.

Захарьин проследил за взглядом опального вельможи и тоже усмехнулся:

– Вот и солнышко, князь, к тебе пожаловало. То добрый знак!

– Откуда здесь могут быть добрые знаки, боярин? – глухо бросил Михаил, по-прежнему не поворачивая головы. – Или помер князь Василий? – Вырвалось неожиданно.

– Жив, слава Богу, наш государь. – смиренно отвечал Захарьин. Прошел в глубину темницы, уселся на тяжелую скамью напротив Глинского, предварительно сметя с нее рукавом осколки кувшина, разлетевшиеся повсюду после удара о стену.

– Нечто я вновь ему зачем-то потребен? – Князь, наконец, повернулся к гостю и в упор посмотрел на Захарьина.

– Ты и тогда ему был вельми потребен. – Все также спокойно и неторопливо продолжил боярин. – Разбили нас крепко поляки под Оршей, после того, как увезли тебя в кандалах.

– Поделом! – Буркнул Михаил, вспомнив сразу все обиды.

– Поделом что? Ты про поляков или про свою измену, князь? – неожиданно быстро произнес Захарьин. – Али не было измены? Али не целовал ты крест на верность великому князю московскому? Али не писал письма Сигизмунду? Али не желал переметнуться? – Посыпались вопросы, и каждый из них впивался в Глинского раскаленным гвоздем. Все было правдой! Как и то, что обманул его великий князь. А Захарьин словно читал его мысли:

– Обиду держишь на Василия? Напрасно! На себя обижайся, князь! Награду обещанную не получил? Думал Смоленск взяли и сразу всё тебе? Не для того и Иван Великий и сын его Василий уделы уничтожали, чтоб плодить новые! Или ты не понял этого? Дали два города тебе, сделали служивым князем – дальше жди и служи верно государю! За Богом вера, а за великим князем – служба! Воин ты знатный, воюем вечно, то с басурманами, то со свеями, то с Литвой твоей, вот и награда не заставила бы ждать долго. И родовитые бы пододвинулись. А то думал они тебе простят взлет стремительный. У нас все по месту, по родству привыкли. Высиживая и передавая от отца к сыну. Здесь Шуйские, там Воротынские, а там и Рюриковичи прямые – сродственники самого князя. А держава одна! И растащить ее не позволим! Ныне Москва Византии преемница, третьим Римом стала, как изрек митрополит покойный Зосима. А ты захотел сразу? Ан нет! Чуть не по тебе, и переметнулся! Гордыня то, князь мой! – на одном дыхании боярин произнес речь, и запыхавшись, замолчал, в стену уставившись.