Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 80 страниц)

– Пусть пишет грамотку, что Новгород челом бьет Польше с Литвой, да ихнему королю отдаться хочет. Малюта тебе мою окончательную волю изречет, кто к грамотке сей приложиться рукой должен, да так, чтоб не отвертелся опосля. Уразумел, Василий Яковлевич?

Дьяк поспешно закивал, закланялся. Про себя сглотнул обиду – Скуратова царь ставит выше их с братом. Ох, и быстро же входит в силу Григорий Лукьянович. И сам подле государя и дочерей всех пристроил недалече . Погоди, Скуратов, мы с братом покуда в тени, да тиши приказов отсидимся, но свое возьмем. Басмановы где были? А ныне на посылках один Федор, да и то не часто.

– После извет подаст. – Продолжал царь неспешно, обдумывая каждое слово, сплетая ниточку за ниточкой в кружевной хитроумный узор. – Обзовется Петром, бежавшим с Волыни в Новгород, стало быть прозвищем Волынец. Дьяки новгородские обидели его зело, возведя напраслину, что, дескать, лазутчик, а не перебежчик, он про ту изменную грамотку проведал от иных литовских людей и поспешил государя известить. Лежит она за святыми образами в храме Софийском, своего часа дожидается. А король Жигимонт тем временем войско собирает, на измену уповая… А мы ту грамотку запрячем, наш час наступит – извлечем. Расспрос учиним, кто такой Волынец? Не до него будет! Иных людишек хватит. А Петру через брата скажешь, как служил при Посольском приказе, так и служит. Слышал от Жигимонта большое посольство к нам двигается, вот покуда им и займется, яко пристав. Раньше весны не до них будет. Ступай, Василий, да скажи людям Малюту позвать ко мне тотчас. – Неожиданно резко царь завершил беседу.

На смену Щелканову быстро явился Скуратов.

– Памятку, что на дьяков новгородских готовили, помнишь?

– Вестимо, государь, даже без нее назову всех до единого. – Опричник поднял, опустил широкие плечи.

– Допишешь в нее первым владыку Пимена и отдашь Ваське Щелканову. Спустя время он тебе взамен иную грамотку даст. То письмо изменное от новгородцев Жигимонту.

Малюта все быстро смекнул, но даже он, привычный к любой царской воле, не удержался, переспросил:

– Пимена?

Царь медленно поднялся, прошествовал мимо Скуратова к окну. Заглянул в осеннюю темень. Зло во мне, аль это ливень снаружи бьется тяжелыми каплями? Может не дождь то, а кровь? Ветер напористым и яростным плевком швырнул на темное стекло очередную пригоршню воды. Царь даже отшатнулся. Померещилось, будто кто-то стоит снаружи, а Иоанн двумя руками поднимает и с недюжинной силой опускает тяжелый с острыми краями камень на его голову. Брызжет кровь, покрывая стекло сплошным красным туманом. Царь зажмурился, наяву ощущая, как отяжелели плечи, как ломит от усталости руки. Он не представлял ни где находится сейчас сам, ни кто тот, другой человек на улице. Иоанн осторожно приподнял веки. Чье лицо пред ним? Бритый череп, мешки под глазами, превратившимися в черные дыры, ни усов, ни бороды, сплошная белая маска с заострившимся носом, который растет и растет, хрящи выпирают, утягивая за собой лицо, превращая в один сплошной отточенный железный клюв, точь-в-точь, как конец царского посоха. Иоанн снова зажмурился и, не поворачиваясь к Скуратову, повторил:

– Пимена первым! Предавший предстоятеля, предаст и царя!

Резко развернувшись, словно боясь еще раз заглянуть в черноту оконной бездны, распахнул глаза и посмотрел на Малюту:

– Выступим всем опричным войском пред Рождеством, будто на богомолье. Но, оружно! Загодя по всем дорогам от ливонских земель до Москвы заставы учинить. Ни зверь, ни птица, ни мышь, ни человек чтоб не проскользнул. Попался в силки – казнить! Идем на Тверь, после Новгород, за ним – Псков. Суд Божий и царский судить будем! Тверской Отроч монастырь тебе ведом?

Скуратов быстро кивнул.

– Кто там ныне обитает, разумеешь?

– Ведаю, государь!

– Сам к нему поедешь. В последний раз для царя благословение испросишь…

– А коль не даст? – Невозмутимо спросил опричник. Царь надолго замолчал. Снова прикрыл глаза, воочию увидел ту пропасть, что стояла между ним и всей землей Русской. Не одними ж грешниками ее заполнять, как без праведных душ обойтись. После отмолимся за всех. Выдал решение:

– Удави! – И усмехнулся вслед. – Как глаголил наш Филипп? «Что Бог не позволит, то человек не содеет!» Вот и увидишь, чей верх будет – бывшего соловецкого игумена, аль игумена всей земли Русской.

Ни тени сомнений не промелькнуло в глазах Скуратова:

– Исполню все, как велишь, государь!

– Вот еще, хорошо, не забыл – как грамотку от Щелканова заберешь, немедля отправь Григория Грязного в Новгород, он ту грамотку за образа в Святой Софии припрячет, гонца отошлет с вестью к нам за коей иконой после смотреть, да пусть за свеев там сидящих примется. Обобрать до нитки, раздеть, избить, но не до смерти, в снегу извалять, после одежонку вернуть и под крепким караулом окольными путями к Москве вывезти. Им про дела в наших вотчинах псковских и новгородских ведать не к чему! На прокорм… – задумался на мгновение, – чтоб не сдохли по дороге, не более. Будет им память по Воронцову с Наумовым, что в Стекольне позор приняли. За Черкасским приглядываешь? – Опричник кивнул. – Волком, волком смотрит. Покуда выкуп пошлю за его братьями, что в татарский полон угодили, а там видно будет….

На трапезе после очередной утренней службы в Слободе, государь неожиданно зачитал вместо привычных Жития святых главы из Книги пророка Исайи:

– И восстану на них, глаголит Господь Саваоф, и погублю имя их и останок и племя, се глаголит Господь. Положу Вавилона пуста, гнездом для ежей, вымету метлой истребительной, се глаголит Господь.

Поднялся широкоплечий, бородатый Скуратов и провозгласил громогласно:

– На Новгород! На Вавилон! Выметем, истребим измену изо всех углов!

– На Новгород! – Поддержали опричники. Вяземский и Басмановы промолчали.

В ночь пред выступлением, всех прогнал из опочивальни, вызвал к себе одного Бомелия – нового лекаря, что Совин летом привез из Лондона. Искусен оказался, черт, во всяких гаданиях:

– Рафли с собой?

– Всегда, государь! – Склонился в поклоне, одной рукой извлекая из торбы толковник, другою уже зернь протягивая.

Царь метнул трижды. Выпало «шесть», за ним «пятерка» дважды. Бомелий вычитал поспешно: « О чем думал-гадал, государь, о том царь Давид глаголил: «Обманулись враги мои, думали бремя на меня неподъемное возложили, ан нет. Возложи свои печали на Бога – и будет добро всем. Если о болезни гадал, будешь здоров. Если о доме – в твоем доме Бог почивает. Если о пути – успешен он и скор, а недруги сами тебя, государь, боятся. Молись Богу!» – Добавил тихо от себя. – Добрая меть , государь.

– Ступай! – Велел Иоанн лекарю. Гадание и в правду было хорошим.

Покатилось по Северо-Западной Руси колесо царского гнева окропить и снега и воды речные, где каплями, а где потоками крови. Шли к Твери на бодрых рысях. Тихая, заснувшая под мягким пушистым снегом, не ведущая о предстоящей бойне земля казалось живой и беспомощной добычей перед распахнувшей свои широкие крылья огромной черной птицей, несущей смерть и разорение. Шли зряче, не в слепой татарской злости тысячеголовых орд, обезумевших от близости крови и наживы, хотя ощущение чужого бессилия перед разливом низменного и циничного превосходства огромной массы, рождавшегося в этот момент у любого, даже доброго, не злого человека, щекотало ноздри. Шли на государево дело! Самовольно никому не съезжать! – было объявлено воеводами. Знамо, не отвертишься ни от чего.

Взбадривая снежную пыль, рассыпались сотнями по сторонам, все шире и шире распахивая черные крылья. Случайно встретившиеся прохожие, аль проезжие, невесть как просочившиеся сквозь заставы, завидев стаю, пытались скрыться. Да куда там… Пешему и вовсе не уйти, а конного стремглав окружали, сбивали наземь, пластали саблями на снегу. Красное полилось на белое…

Стояла волчья тишина. Опричное войско шло без барабанного боя, мягкий снег приглушал топот тысяч копыт. Клин, Торжок, Тверь и Вышний Волочек лежали на пути к Новгороду. В селе Медня под Тверью встретили сто девяносто псковичан с женами и детьми, что ранее царевым указом шли на выселки, да не дошли. Посекли. В Торжке еще тридцать псковитян попалось. Никто живым не вышел. Досталось и местным жителям. В Твери Малюта отлучился, по цареву наказу заехал в Отрочь монастырь. Вернулся быстро. Прочитал немой вопрос в глазах государя, лишь мотнул кудластой головой – нет, не получил, мол, благословения от Филиппа. Царь вздохнул глубоко, опустил голову. Перекрестились оба и разъехались. В Твери и Торжке Иоанн приказал перебить всех пленных, что сидели по острогам – пятьсот половчан и девятнадцать татар. Последние, заметив, что началось истребление, достали невесть как припасенные ножи, решили продавать свои жизни не за ломаный грош. Даже Скуратов не уберегся от кривого татарского лезвия. Кликнули пищальников, грянул нестройный залп, за ним другой, и сопротивлявшихся расстреляли.

Исходя из летописи, до ранения Малюты, ручным усечением «отделано» тысяча четыреста девяносто человек и с пищали еще пятнадцать.

Тверского епископа Варсофония догола ограбили, отправили на покой в Казанский Свято-Преображенский монастырь.

Второго января передовой отряд, ведомый двумя Василиями – Зюзиным и Умного-Колычевым достиг Новгорода. Окружили город, заняли ворота – мышь не выскользнет. Толпы обездоленных, тащившихся за стены в поисках куска хлеба, отшвыривали прочь – Бог подаст! Иди откель пришел, от греха подальше., обрекая несчастных на медленную смерть от голода.

Царь с остальными опричниками подошел к шестому числу, встал лагерем на Городище. В воскресенье, восьмого января, двинулись на Волховский мост. Здесь царя встречал Пимен и все духовенство, облачившись в самые праздничные ризы. Бегающие глазки архиепископа испуганно смотрели на государя, дрожащие толстые пальцы едва удерживали могучий золотой крест для благословения.

– И толст и пестр ты, владыка, – приветствовал его Иоанн, – а рыло все едино свиное. Не крест ты в руках зажал животворящий, но нож, коим хочешь в наши сердца ударить. Ведом умысел твой – отдаться Польше и Литве, что едины нынче стали, оттого ты не пастырь боле, а волк, губитель и Святой Софии, ненавистник венца Мономахового. Прочь с дороги! В храм идем.

Пимен службу вел скоропалительно, с ошибками, голос срывался, глаза все на царя норовил скосить. Опала, за что? Одна единственная мысль пригвождала к полу, замедляла речь, из головы вылетали все молитвы, глядел в Писание, а буквы расползались, слезами размытые. Царь еле достоял до конца службы, рукой махнул – начинайте. Тотчас опричники навалились и на Пимена и на всех прочих попов, челядь соборную и дворовых архиепископских. Поволокли на Городище. Там суд царский! За попами дьяков потащили, за ними подъячих и приказных, люд торговый и прочих. Грамотку заветную из-за образа Пресвятой Богородицы достали, в рыло тыкали – не отвертишься. У наместника князя Петра Пронского свои списки, загодя составленные. Но покуда суд судом, а торг торгом. Жизнь Новгорода текла своим чередом.

– Кого судят? – перекидывались лишь изредка вопросами в рядах.

– Кого надобно, тех и судят. – Звучало в ответ. – Наше дело прибыльное, барышное, подати в казну платить, а там крамолы ищут, то не нашего ума. Вот не отдашь целовальнику вовремя, тогда на своей шкуре испытаешь.

Монахов с попами на правеж выставляли, палками по пяткам били отчаянно, требуя выдать казны монастырские, да приходские. Кто соглашался – отпускали. От приказных жаждали получить мзды и посылки, что неправедно с людей взымали, что мимо казны царской в карман положили. Сперва за женатых взялись. Виновных, кои под пытками признаваль – на казнь, вместе с семействами.

Царь сам приказал:

– Сих окаянных, казнить яко проклятых Кучковичей, что убили князя Андрея Боголюбского.

Варом горючим обливали, к саням привязывали, поджигали, да скатывали с высокого волховского берега в проруби, что никогда меж мостовых быков не замерзают.

Иных просто с моста связанными швыряли. Внизу пара лодок с опричными держалась – следить, чтоб не всплывали боле. Выплывет – багром по голове. Особо некоторых торговых людей приметили – братьев Сырковых, Федора и Алексея. Федор при Адашеве ненавистном был приказным дьяком, а Алексей и ныне состоял в «больших старостах», отвечал за подати. Под пытками братья выдали двенадцать тысяч серебром, но не спасло и это. Алексея утопили, а Федора царь приказал поставить на колени в котел и сварил на медленном огне. Всего казнили около пяти сотен людей вместе с женами и детьми.

Пимена, изодрав одежды его архипастырские, в скоморошье тряпье обрядили, задом наперед на брюхатую кобылу посадили, дудку в руки – потешай ныне народ, так к Москве и отправили. В Слободе судить будем.

В конце января опричное войско снялось с Городища и отправилось по окрестным монастырям.

– Фу! Пронесла нелегкая! – Перекрестились многие горожане. Напрасно.

Опричные отряды растеклись по окрестностям. Двадцать семь монастырей на правеж и ограбление выставили, заодно и поместьями не побрезговали. Штаден вспоминал после хвастливо: «Уезжал на одной лошади, вернулся на сорока одной, из которых половина сани волокла, доверху добром наполненные». Кое-где и на отпор нарвались. Новгородская кованная рать из крепких мужиков собиралась. Те могли за себя постоять. Бросились было поджав хвосты к царю плакаться, поглядел он в глаза своим псам, понял, что чрезмерничали, свою мошну набивали – не царскую, читал по лицам, что начиная убивать, остановится сложно, сам знал, как повелительна кровь и противится ей ничьих сил не хватит, но спускать земским был не намерен. Все что супротив поднималось, лишь раззадоривало царя. Приказал собрать всех и возвернуться в Новгород. Теперь на ряды торговые обрушился, по улицам ремесленным прошелся. Что не увезти было – в кучу и огню предавали. Кого не казнили – к Москве, на поздний суд и расправу.

Вяземский хмурился все дни. Всем видом показывал, что невмоготу ему здесь находиться. От царского ока не скроешься:

– Что не весел, мой келарь? – Спросил его ласково.

– Стоглавый собор вспомнил. – Ответил, не глядя в глаза царю.

– Ну-ка, и мне интересно. Напомни своему государю, что не так, не по соборному приговору.

– Обещались мы монастырских не судити, а все по старым грамотам, по старине оставить.

– Добр ты стал, князюшка Афанасий. Отличить не можешь крамолу от прежних милостей царских, от грамот старых. Езжай-ка с Богом в Слободу. Отдохни, обожди меня там.

Князь кивнул головой и тут же направил коня прочь из Новгорода. Иоанн Васильевич проводил долгим и пристальным взглядом бывшего любимца, к Малюте склонился:

– Кто, баишь, Григорий Лукьянович, на князя Афанасия извет подал?

– Гришка Ловчиков, государь. – Тихо ответил опричник.

– В чем суть извета?

– Дескать, покуда мы в тайне хранили поход новгородский, князь Афанасий загодя грамотку туда отправил.

– А ведь давно Ловчиков при князе состоит, видать многое верно пишет. – В задумчивости произнес царь. – В Слободу вернемся, зачтешь мне сызнова. На кого из ближних еще изветы имеются?

– На Басмановых извет подан. – Также тихо отвечал Малюта, оглядываясь по сторонам – не слышит ли кто.

– Чей извет?

– Князя Петра Шейдякова.

– Помнится, князь Андрей Петрович Телятевский давеча местничал с Басмановыми? Припомнил царь. – И чем закончилось?

– С Федором. Да, ничем не кончилось, государь. – Малюта поморщился, рана татарская давала о себе знать. – Помер Телятевский скоропостижно.

– Скоропостижно, говоришь? Мудрено как-то… Не хворал и подишь, ты, помер! Не с яду ли? – Внимательно посмотрел на него царь. – В Слободу вернемся, напомни, глянем, в чем местничались.

– Шейдяков еще в извете пишет, будто Басманов-старший обозвал изгнание с престола Филиппа душевредным. – Подлил масла Скуратов, зная, как царю не нравится любое, что волю его осуждает.

– Царя судить вздумал Алешка! – Криво усмехнулся Иоанн Васильевич. – Погодь, всему свое время… – Руку протянул для поцелуя. – Ступай.

На одного царя все грехи возлагаете, аль пресытились? Токмо клялись в чем запамятовали. Сродственников к царской кормушке повытаскивали, по разрядам записали, а от собственной спеси, гордости боярской, да княжеской не забыли избавиться.

Как гребнем прошлись напоследок опричники по улицам Новгорода. Заглянем в писцовую опись: По Чередской улице, по левой стороне от Дмитрия Святого к Волхову, Фетко Никифора и Степана Есипова – кожевников к Москве забрали, по правой стороне, Логинко кожевник убит был, с ним Ондрейка да Онтошка Тыхты варежечники от мора умерли. По Щерковой улице по левой стороне четверо кожемяк сгинуло: Костя, Мелех, Митка с Кондраткоф Филатовы, погибли Петруша Васильев рыбник, Иванко красильник, Оникейка вотцкий купчина, Макарка сумочник, Гриша рукавичник, Куземка холщевик, Гриша луковичник, Якимко бочевник, Артемка хмелевик, Гриша пряничник, Дениско яблочник, Ларионка бечевник, Ляля Мясник, Иванко седельщик. И так по всем улицам – по Достаня, по Щуровой, по Новой, по Яневой и прочим. Кто убит, кто от мора скончался, кого к Москве забрали. Попробуй разбери. Когда единую скудельницу засыпали – десять тыщ набралось.

Оставив, наконец, в покое Новгород, царь направился ко Пскову. Все бы повторилось, но первым навстречу царю выполз в тряпье, в веригах и язвах местный юродивый Николка Салос. Посмеиваясь, протянул он в руках кусок сырого мяса, со словами:

– Гладом маешься, гляжу. Поешь, Иванушка. Полегчает.

– Пост у меня. – Ответил несколько оторопевший царь. Но юродивых почитали, оттого не смел никто тронуть Николку. Иного просто копытами в снег замесили бы, а тут… незадача.

– То-то вижу постишься. А я отмолю грехи твои, они моими нынча же станут. Поешь, Иванушка. – Тянулась к царю тощая грязная рука. – Иначе не уехать тебе из города, пешком пойди придется, а много ль ногами исходишь. Ась? – Не унимался юродивый.

Иоанн в нетерпении огляделся по сторонам, кому-то кинул приказ снять колокола с Троицкого собора, да вдруг захрипел под ним конь, зашатался, ноги у него затряслись, только-только успели верные рынды выдернуть ноги царя из стремян и поддержать, как великолепный аргамак тут же рухнул на истоптанный снег и испустил дух. Народ примолк, зашептался, закрестился на все стороны. По толпе, что псковичей, что опричников, прошелестело: «Чудо! Знамение!». Расторопные рынды тут же подвели царю иного коня, пересадили бережно. Иоанн хмуро посмотрел на всех, подобрал поводья и развернулся на выезд. Прочь отсюда.

Полетели опрометью назад. Во Пскове казнили лишь двух приказных, да еще с десятка два простолюдинов. Уходили на Старицу. Там царь учинил опричному войску смотр. Объезжал строй, шеренгу за шеренгой, в глаза всматривался – с ним, али нет. Про отсутствующих справлялся – где, по какой причине не в строю.

На Москве дел непроворот. Одних посольств понаехало – от Польши с Литвой, от Ливонии, от Швеции. Первых еле разместили. Почти полторы тысячи человек со слугами привел с собой пан Ян Кротовский. На все вопросы «Где государь? Когда примет?», главный пристав Петр Иванович Волынский отвечал всегда одинаково: «Был де в своих вотчинах в Великом Новгороде и во Пскове для своих земских расправ, а там места дальние и дорога была трудной, теперича для своего покою поехал в село в Слободу опочивать». Поляки сердились, требовали их домой отпустить, все равно, говорили, нам хлеба государева не переесть и медов не перепить.

– А за чье здоровье положено пить первым? – Хитро перебивал их Волынский.

– За короля нашего Сигизмунда-Августа! – Дружно ревели поляки.

– А вот и нет! – Отвечал им упрямый Волынский. – За нашего государя, царя и великого князя Иоанна Васильевича!

Начинался бесконечный спор, завершавшийся тем, что пили каждый за своего. И так изо дня в день. Польше, подписавшей прошлый год унию с Литвой, не до войны было. Со своими дрязгами бы разобраться. Католики, православные, лютеране, иудеи –всех теперь хватало в новом государстве. Каждый тянул на себя. Не до Руси, не до Швеции. Глава посольства пан Ян Кротовский, принявший веру Лютера, открыто намекал – Жигимунд стар, дряхл, бездетен, не ровен час отойдет в мир иной. Оттого многие, видя царские милости в отношению к протестантам, как его новым поданным в ливонских землях, так и среди опричнины, имея в виду Штадена, Шлихтинга и других, литовцы хотели бы видеть царевича Иоанна Васильевича на троне. Пан Кротовский просил царя, вернувшегося, наконец, из Слободы, дать слово пастору Яну Роките, что с посольством прибыл, мол польза будет услышать обнадеживающий голос самого русского царя.

– Не вовремя притащил ты своего попа! – Думал про себя Иоанн. – До распрей ли мне ныне богословских. – Но кивнул. Согласился. – Пусть речь свою глаголет, после грамоту оставит, а мы рассудим и ответ дадим.

Одновременно, шли переговоры с Магнусом Датским. Создавалось Ливонское королевство, а старшая дочь покойного Старицкого князя была обещана в жены. Правда, Еуфимия, заболев, умерла скоропостижно, хорошо в запасе Мария Владимировна оставалась. Все предусмотрел царь. Через пару лет ей четырнадцать должно исполниться – самый раз замуж.

– Королевой тебя сделаю. – С ухмылкой пообещал Иоанн Васильевич трепетавшей от страха девочке. – Рази могла о таком мечтать, сидя при отце?

Совместно с воеводами разработали план осады Ревеля, и в конце июня сводное войско с нарядом отбыли под стены древней Колывани. Побывавший в Москве Магнус представил царю Карстена Роде, датского моряка и пирата. Корсар сразу понравился государю. Бесстрашный, уверенный в себе, чуждый дворцовым этикетам, Карстен выглядел человеком дела. На ногах стал крепко, словно врос в пол царевых палат, яко в палубу, словами не бросался. Сам предложил: десятину захваченного царю, лучшие пушки и каждый третий взятый с бою корабль. Прошлый неудачный поход на Ревель сорвался именно из-за того, что шведы организовали бесперебойное снабжение города именно с моря, да и постоянно досаждали своими каперами морским перевозкам в Нарву. Надобно было пресечь разбой. Роде был подходящей кандидатурой. Царь утвердил:

– Брать свеев силой, их корабли огнем и мечом истребить. А нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его шкиперов, товарищей и помощников, в наши пристанища на море и на земле в бережении и чести держати, запасу или что им надобно, как торг подымет, продавать и не обидеть!

Роде не заставил себя долго ждать и честно отрабатывал полученное от царя золото. Летом трехмачтовое грузовое судно «Веселая невеста», пинк, переделанный под капер с тремя чугунными и десятью меньшими пушками – барсами, с командой в 35 человек, атаковало свейский флейт и взяло его на абордаж. За первой победой последовали и другие.

Избитые, ограбленные еще в Новгороде Ловчиковым, свеи безропотно дожидались своей очереди. Юстен дотошно подсчитал, что у него, как у главы посольства, было отнято: кувшины и кубок из серебра весом 7 марок , четыре ложки весом 16 лотов , серебряных монет общим весом 250 марок, золотой розенабль и ангелот , венгерских золотых монет 28, 1 рейнская золотая монета, золотой перстень, маленькое золотое кольцо, футляр для гребня и стальное зеркало стоимостью три талера, кожаный пояс с серебряным хлястиком и пряжкой, кусок русского холста и две лошади.

С поляками проговорили трехлетнее перемирие, постановили отправить особое посольство во главе с князем Иваном Магометовичем Канбаровым, отозванным по этому случаю с границ, где он состоял вторым воеводой в Большом полку с князем Петром Ивановичем Шуйским Меньшим. Осталось с этим пастором Рокитой разобраться, вот ведь свалился на царскую голову. Зря пообещал, теперь придется слово держать.

Беседа состоялась в государевых палатах, на особо устроенном и богато украшенном возвышении в присутствии не только поляков, литовцев и русских бояр, но и московского духовенства. Царь был явно не в духе, начал первым, распаляясь по ходу речи:

– Мнения ваши заключались всегда на лжеучениях еще древних еретиков, давно рассмотрены и строго осуждены Соборами. Как не подивиться, если вы утверждаете, что спастись можно одной лишь верой, когда сказано, что придет Христос судить живых и мертвых и воздаст каждому. Если одна вера вам нужна для блаженства, то к чему Суд Его. Ваш Гус и Лютер, эти опустошители древней Церкви, ни от кого не получали власти учить, не совершали того, что творили истинные Его ученики. Подумай, Рокита, своим умом, кто вас бедных и убогих послал на проповедь? Живете вы не воздержанно, свиньям подобно, осуждаете и отвергаете посты, ненавидите святых на небе, порицаете их, разрушаете храмы и алтари, забыв о том, что они есть заступники наши пред Господом, святые иконы выбрасываете, не воздавая чести, неистовствуете против Самого Бога! Ты в моих глазах еретик, твое учение противно и превратно, и ты не токмо еретик, но слуга антихрист, воздвигнутый дьяволом. – Государь замолчал, успокаивая себя. Начало для Рокиты было мало чего обещающим. Но царь вспомнил данное слово, про нужный мир с поляками, глубоко вздохнул, посмотрел на протестантского проповедника, сжавшегося в комок под столь уничижительной речью:

– Изрекай! Царь дал тебе слово, опалы не будет! Не бойся, говори – что в голове, то и на языке. После ответ получишь.

Государь слушал терпеливо, не перебивал, хотя в словах Рокиты было много такого, что привело бы в ярость Иоанна Васильевича. Пусть лает! – отгонял он прочь мысли. Будет жирно еще время на попа тратить. О своем размышлял. Нет власти единой кроме царской, данной от Бога. Архиереи не при чем. Не апостолы, чай! От бояр отбился, загнав их в земщину, всех горделивых епископов разогнал, довольно им быльем византийским размахивать, как князь Афанасий помянул Стоглавый собор мне, выю свободолюбивому мятежному Новгороду согнул, уделов нет боле, братца своего изменного казнил. Ныне царь, что Бог на земле. Где те, кто со мной на сей путь встали? Предали и предают, отрекаются, разбегаются, за спиной шепчутся, козни стоят, корить царя удумали! Войско из них построил, из «лутчих»! В бою не проявили себя покудова, зато в грабежах преуспели. Создав удел свой, вотчинами многих одарил. По осени пошлю приказных, описать, что новые хозяева творят на местах. Что-то из Крыма давно вестей нет, а все что приходит разноречиво. Не могут сторожевую службу наладить никак. Войска бросаются туда-сюда, мечутся за призраками татар, даже побивают некоторых, а ясности никакой. Ныне же дьяки на очереди! Проворовавшихся казнить, яко изменников, иных на пустое место ставить. Закончив с Рокитой – после ответ дадим, вызвал к себе Василия Щелканова:

– Что речь можешь о печатнике, о Висковатом?

– Брат Андрей сказывал, что обманул он тебя государь, когда про невесту – сестру Ирикову, доносил. Одна-то у него, верно замуж вышла, но иная-то на выданье оставалась. Ирик ее нам не захотел отдать. Отчего ложно сказал Висковатый, не ведаю. – Развел руками. – Может умысел какой был у печатника в свейских делах, может откуп знатный получил из Стекольны от Ирика. Еще сказывают, что неверных людей шлет он к крымскому Девлету, многие на сторону крымцов переметаются.

– Что мне ныне про сестру Ирикову размышлять, коль сам Ирик в мешке каменном сидит! Польша с Литвой с нами замирилась, со свеями в ссоре, через свеев с датчанами, ибо брат Магнуса Хрестьяновича воюет со свеями. Не до них. А пошто твой брат Андрей не донес, коли знал про обман печатников?

– Сплоховал. – Опустил голову Василий Яковлевич.

– Умней будет! – Жестко изрек царь. – Пять тыщ рублей пеня ему за укрывательство и недоносительство.

– Государь! – Рухнул на колени думный дьяк. – Помилуй, где ж такие деньжата-то сыскать?

– Найдете! – Отмахнулся от него Иоанн. – Подавайте на других изветы, местничайтесь, за бесчестье, за лихие дела… Учить что ль вас? Всех перетрясу. Жалеть никого не стану. Понял меня? И вы, Щелкановы, в том мне сослужите службу. Что еще на Висковатова имеешь?

– Послы, да гонцы, что крымскому хану ездят, ненадежны больно. Переметаются, аль ложное доносят. Никак снюхался Иван Михайлович, иль золото польское смущает, что Жигимонт не жалеет для крымчаков.

Так как вопрос с Ливонией теперь решался через мир с поляками и походом на Ревель, то Иоанн более в свейских послах не нуждался. Об этом они услышали на единственном приеме, который для них провел 1 июня Висковатый вместе с другим дьяком Андреем Васильевичем Поповым-Игнатьевым. Печатник выглядел хмуро. Иван Михайлович понимал, что над его головой сгущаются тучи. Опала или хуже? Все местнические дела заканчиваются поражением. Уже Темкину-Ростовскому пятьсот рублей задолжал, Василию Щербатову двести за «бесчестье». Какое «бесчестье»? Где ему дорогу перешел? Слово неосторожное вылетело? От брата Андрея ветер подул? В любом случае за всеми проиграшами царь стоит. Без его ведома ни одно местничество не разрешается. Вспомнилось, как в Слободе, по возвращению царя из новгородского похода, перекрестился при восторженных словах государя о тысячах загубленных, о духовенстве растерзанном, на правеж выставленном, о церквях и обителях разграбленных. Знать, не укрылось от всевидящего ока. Что ж ты, Иван Михайлович, не сжал зубы, да не смотрел в глаза и рот царю, внимая каждое слово яко проповедь? За что брата Третьяка взяли? За какую измену? Сейчас сидя перед свеями, отмалчивался Висковатый, о своей судьбе размышляя. За него говорил Попов-Игнатьев.

– То, что в вашей грамоте написано, король ваш видимо во сне писал. Просит он о том, на что наш государь Иоанн Васильевич никогда до толе не соглашался. Но поелику царь наш соизволил крест целовать на ваше прошлое обещание прислать сюда королеву Екатерину, а вами оно не выполнено, то говорить более не о чем. Речи ваши непотребны для великого государя, намерен он вас отослать всех в Муром.

Юстен попробовал предложить прежние условия, что и при Эрике и при Густаве были – провести переговоры в Новгороде, скрепить в Дерпте. Дьяк Андрей Васильевич посмотрел внимательно на Висковатого, но понял, что того иные мысли занимают, качнул головой утвердительно:

– Передам Боярской думе на ее рассмотрение. Еще просьбы есть?

– Да, – пожаловался епископ Турку, – нас все время обвиняют, что дескать посольство наше числом меньше, нежели указано в грамотах верительных. Это истинная правда. Советник Гермунд Свенссон заболел тяжело в Або, оттого там остался, а писец ошибочно его включил в грамоту. Из-за этого нас каждый Божий день пересчитывают, словно стадо гусей. И кормов бы добавить, ибо оскудели совсем. – Напоследок осмелился и об этом напомнить Юстен.