Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 80 страниц)

На часах у дверей в покои королевы стояли Гилберт и Дженкинс. Они слышали громкие голоса, потом какой-то шум, но не придали этому значения. Когда Густав находился у королевы к нему часто приходили с различными срочными докладами, король мог бушевать, громить мебель, и к этому солдаты привыкли. Гилберту было, как всегда жалко несчастную Катарину, он представлял, что приходится испытывать женщине, на глазах которой все это происходило.

Петерссон понял, что король успокоился и осторожно обошел его. Советник наклонился и посмотрел на королеву. Катарина была еще жива.

– Густав! – Тихо позвала она. Король преклонил колено и нагнулся к умирающей. На ее губах уже лопались кровавые пузыри пены. Ее шепот был чуть слышен. – Будь проклят весь твой род, Густав. Запомни одно, сколько б у тебя не было жен и детей, но они все будут ненавидеть и тебя и друг друга. Потому что твой род проклят… – Катарина с трудом переводила дыхание, – и я проклинаю тебя, Густав… Господь отомстит тебе за твои злодеяния, за мое убийство… Пресвятая дева Мария, храни моего мальчика… – с этими словами королева испустила последний дух.

Густав молчал, пораженный проклятием убитой им только что жены. Молчал и Петерссон, советник никак не мог еще сообразить, что делать дальше. Густав сел на пол, отбросил в сторону свой молоток и схватился за голову. Петерссон опустился на колени перед телом Катарины и быстро прочитал молитву. Потом перекрестился и посмотрел на короля:

– Кто еще может быть в покоях королевы, кроме нас, Густав?

– Кормилица, чертова старуха… – король мотнул головой в сторону двери, – и два солдата-англичанина у дверей.

– Солдаты ничего не видели, вдобавок они англичане… а вот со старухой… – Петерссон прищурился и многозначительно посмотрел на короля. – Я полагаю, тебе стоит вызвать сюда Уорвика. Пусть лучше это сделает иностранец. А я пока подумаю, как нам быть дальше.

Густав кивнул, одним рывком поднялся с пола и направился к двери. Не распахивая широко створку, он высунул голову наружу. Солдаты вытянулись, краем глаза заметив короля. Густав посмотрел налево, потом направо, его взгляд остановился на Гилберте. Король глухо сказал:

– Эй, солдат!

– Да, милорд! – отозвался Гилберт.

– Приказываю тебе временно оставить пост и позвать сюда своего капитана Уорвика.

– Слушаюсь, милорд!

– А второму, – он посмотрел на Дженкинса, – умереть, но не пускать сюда никого. Понял?

– Да, милорд! – ответил солдат.

– Исполняйте! – Густав закрыл дверь.

Старый капитан поспешил на зов короля. Войдя в покои королевы, он сразу заметил чье-то тело, лежащее на полу. Оно было прикрыто полностью одеялом, но кровь пропитала его насквозь и проступила даже через пух. Старый солдат моментально сообразил, что здесь произошло, но вида не подал. Мало ли крови он навидался на своем веку.

– Уорвик!

– Да, милорд!

– Позволь я, Густав? – Вмешался Петерссон. Это он заботливо укрыл тело королевы, пока король нервно расхаживал по комнате, по-прежнему хромая, так как сапог сиротливо валялся в стороне. Иногда он повторял:

– Думай, Олаф, думай!

Советник кивал головой, сидя на полу рядом с телом Катарины, машинально поправляя одеяло на ней.

– Давай! – Согласился король, махнув рукой и отойдя к окну.

Теперь Уорвик смотрел на советника.

– Капитан… м-м-м… – Неуверенно начал Петерссон. – Здесь произошел несчастный случай, – он показал на тело, – но есть один лишний свидетель…

– Кто? – Коротко спросил капитан англичан. Он уже все понял и был готов исполнить приказ.

– Кормилица королевы… – Тихо произнес советник и показал рукой на дверь в соседнее помещение. Там размещался гардероб королевы, и там же обитала ее верная Марта. С годами она превратилась в настоящую старушку и стала совсем плохо слышать, поэтому происшедшее в спальне ее ушей не коснулось.

Капитан кивнул и, выдернув из-за пояса кинжал, шагнул к двери. Через несколько мгновений он уже вернулся назад в спальню, готовый к исполнению новых приказов.

– Чума… – Задумчиво произнес Петерссон.

– Что чума? – Переспросил его король.

– В городе было несколько случаев чумы. Наша королева заразилась от своей кормилицы и… ее постигла очень быстрая смерть! – Развел руками советник. – Осталось навести здесь порядок и вызвать врача, который подтвердит страшный диагноз.

– И этому поверят? – Недоверчиво посмотрел на него Густав.

– В чуму? А кому охота перепроверять? Черной смерти подвержены все – и короли и простолюдины. Это кара Господня! Из-за страшного диагноза ее следует быстро захоронить, соблюдая, безусловно, все надлежащие почести. И немедленно сообщить ее родителям, сестре и Кристиану. Надеюсь, ты понимаешь, Густав, что приглашение твоего датского «друга», как ты замышлял, теперь несколько откладывается? Необходимо, чтобы это улеглось. – Он показал на тело Катарины.

– Да! – Коротко бросил король. – Что нужно еще сделать?

– Я думаю, – Петерссон наклонился над королевой, – что кровотечение уже остановилось, нужно ее переложить на кровать, заново укутать с головой, чтоб ничего не было видно, все окровавленное жечь в камине. И пригласить сюда врача! Да, Уорвик, своих солдат, сразу после того, как доктор вынесет свой вердикт и удалится, посадишь под замок. На карантин! Мало ли они могли заразиться…

Густав кивнул головой:

– Помоги мне, Уорвик! – Вместе с капитаном, они сорвали с женщины все тряпки, что советник набросал на нее, совершенно нагую подняли и перенесли на кровать. Король отправился в соседнюю каморку, где обнаружил мертвую кормилицу, переступил через нее, порылся в каких-то сундуках и принес несколько простыней. Уорвик в это время сжигал в камине окровавленное белье и одеяло. Теперь уже вместе с Петерссоном они укутали тело королевы в несколько простыней, как в саван, и удовлетворенные своей работой, встали рядом с кроватью.

– Кормилица! – Вспомнил советник. – Уорвик, надо ее перенести сюда же и положить рядом с королевой. Надеюсь, там немного крови?

– Крови вовсе нет! – Мотнул головой капитан. – Один точный удар в нужное место следов не оставляет. Положитесь на мой солдатский опыт.

– Это замечательно! Неси ее сюда, положи рядом с королевой, и мы также укутаем ее с головы до ног.

Со старухой пришлось повозиться. Оказалась слишком тяжелой. Пыхтя, они втроем еле подняли и бросили ее тело на кровать. Несколько раз перевернули, благо ширина позволяла, и также закатали в простыни. Теперь они покоились рядом – несчастная женщина со своей верной кормилицей.

– Дело за врачом! – Продолжал распоряжаться советник. – Ты, Густав, можешь идти. И не забудь, что у тебя должен быть печальный вид! – Напомнил Петерссон королю, видя, как тот облегченно вздохнул. – Ты, Уорвик, отправляйся за врачом, а я еще посмотрю по сторонам. Да, Густав! – Окликнул он короля, который уже зашагал к дверям. – Ты кое-что забыл! – Советник показал на одиноко валяющийся сапог, потом на орудие убийства.

Густав кивнул, вернулся и, усевшись рядом с убитыми женщинами на кровать, кряхтя натянул сапог. Англичанин в это время подобрал молоток, тщательно обтер его какой-то попавшейся под руки тряпкой, которую тут же швырнул в огонь камина, и подал его королю. Густав молча сунул оружие за пояс и теперь уже окончательно направился к двери. Уорвик последовал за ним.

Скандала действительно не было. Всю первую половину XVI века в Европе бушевала чума – черная смерть, косившая налево и направо тысячи людей, оставляя пустынными и дворцы и хижины бедняков.

Дженкинса и Гилберта Уорвик посадил под замок на несколько дней, объяснив это тем, что королева заразилась чумой, и в целях безопасности всех остальных, им стоит побыть в одиночестве.

Когда их выпустили, то Катарину уже похоронили в Упсале, в кафедральном соборе, поэтому Гилберт не мог даже объяснить, когда же умерла королева. Причина смерти была так естественна, что никто и ничему не удивился.

Но женские проклятья начнут очень скоро сбываться… У Густава будет много детей, вторая жена Маргарита Лейонхувуд родит ему десятерых – пять мальчиков и пять девочек. Вместе с кронпринцем Эриком, сыном несчастной Катарины – одиннадцать. Трое из братьев станут королями – сначала Эрик, затем Юхан, и последним будет самый младший из всех детей Густава – Карл. Двое мальчиков умрут в младенчестве, а еще один – Магнус родится душевнобольным, и участвовать в престолонаследии не сможет. Все три брата – короля будут ненавидеть друг друга, враждовать между собой, свергать с престола, сажать в тюрьмы, и втянут в эту междоусобицу и собственные народы и другие страны.

На Руси, правление Елены Глинской закончится тем, что ее отравят, начнется знаменитая «семибоярщина», а в это время подрастет тот, кому суждено войти в историю самым страшным и кровавым царем. Вопрос являлся ли он сыном Василия III, то есть, был ли он Рюриковичем, до сих пор мучает историков. Но проклятье несчастной Соломонии Сабуровой, насильно постриженной в монахини, сбудется – вздрогнет Русь, ужаснется и разразится Великой Смутой.

Конец второй книги.

Книга третья. НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ТВОИ, ГОСПОДИ…

Глава 1. Женское ли дело Русью править?

Вознеслась, ох, как вознеслась ныне Елена Васильевна Глинская. Вот они наяву девичьи грезы о принце прекрасном, в книгах вычитанные. Хоть и не люб был ей Василий, а все ж он дал ей то, что имеет ныне. Господь прибрал мужа, зато любимый рядом. Нутром бабьим прикипела к Ванечке. Да и как не прикипеть-то, к кому еще прислониться. И хорош, и пригож, и сердцем храбр, телом чист, и сладок, ох, как сладок и горяч в любви неистовой… Вот оно плечо крепкое, а не спина мужнина – тын высокий, за которой испокон веков бабам на Руси прятаться, лишь по зову хозяина к гостям выходить поприветствовать, чашей обнести и обратно, в терем, в свой мир сумрачный, полусонный, с девками сенными, да старухами – сказочницами и ворожеями. Только не с той Руси, не из теремов глухих, вышла на свет белый Елена. Коль мужа, великого князя не стало, а сынок Иванушка мал летами, ей страной править ныне. А как править-то? Одной? Или с думой боярской? Как же! Они где привыкли видеть бабу? Только у себя в тереме. Или на худой конец рядом с великим князем. За его спиной. Но ни как не перед ними и не над ними. Пока жив был Василий, кто их длиннобородых разберет, может, молча, сидели, а может и тогда усмешки прятали в седине густой непроницаемой. Брак-то великокняжеский не по нутру многим пришелся, однако помалкивали до поры, до времени. Одни лишь старцы заволжские роптать вздумали открыто, да поплатились за то. Теперь же, со смертью великого князя, ожидать можно было всякого и от кого угодно.

Умирая, Василий совет регентский назначил в помощь Елене и маленькому Иоанну – братьев своих князей Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого. Кроме них бояре: Василий да Иван Шуйские (Васильевичи), Михайло Воронцов, Михайло Тучков, Михайло Захарьин, дядя Еленин Михайло Глинский, дворецкий Иван Шигона Поджогин, казначей Петр Головин, дьяки думные Меньшой Путятин да Федор Мишурин. Елена сразу решила расширить совет, чтоб своего любимого Ванечку Овчину Телепнева Оболенского видеть там, да помимо перечисленных еще бояр добавить – Оболенских, Горбатых, Бельских, Морозовых, Одоевских, Хохолкова Ростовского, Барбашина, Микулинского, Пенькова, окольничего Ивана Ляцкого.

Расселись бояре, развалились по лавкам, не видать в их спинах привычного напряжения, да гнутья почтительного. В глаза смотреть не боятся, прищуриваются в ожидании промаха какого. Баба ведь на троне! Ну-ну… Вдруг рассудит по-бабьи, на смех им толстопятым. А то и вовсе пялятся, как на деву блудную, с головы до ног взором ощупывают, ухмыляются в бороды, поди разбери, кривят, небось, рот под густотой волос черно-серебристых или русых с проседью. Шуйские с одной стороны, с ними Горбатые и Иван Барбашин – Рюриковичи Суздальские, Одоевские – Рюриковичи Черниговские, Иван Кубенский – Рюрикович Ярославский, Лександр Хохолков – Рюрикович Ростовский, и все мнят себя старшими ветвями древа фамильного. По другую сторону Бельские Иван и Дмитрий Федоровичи – Гедеминовичи, за ними сродственники Воротынские виднеются. Бельские тоже в родстве по матери, рязанской княгине Анне – сестре Ивана III. Тут же неподалеку еще один Тверской – Микулинский. Отдельно нетитулованные держатся – Морозовы с Тучковым , Воронцов , Бутурлин , Захарьин , да Шигона Поджогин . На последних двоих вся надежда, верные они, и мужу, великому князю, служили верой-правдой и ей теперь. Оболенские – другая опора, а может и главная, – Ванюшка любимый с братом двоюродным Никитой.

Между родовитыми свой спор и дележ на «местных» и «выезжих» , обоюдная проскальзывающая презрительность к нетитулованным, но одновременно и заинтересованность – на свою сторону привлечь. Пусть враждуют. Их распрями и воспользоваться можно, одних на других натравливать, дабы крамолу уменьшить. До конца все равно не выведешь, так хоть противников сократить.

Что бояре! С братьев Васильевых смута началась. Как умер великий князь, первым выступил средний брат Юрий из Дмитрова. К себе бояр перетягивать стал. Уж как ему хотелось на троне усесться, спал и видел себя увенчанным шапкой Мономаха, ведь, сколько лет не было наследников у Василия. Ан нет, родила-таки Елена наследника. Злобы своей скрыть не смог Юрий, трясло всего от ненависти – на крещение младенца Иоанна даже не явился. То знак был верный! Ни перед чем теперь не остановится, велик, ох, велик камень, за пазухой спрятанный. Глинская сразу поняла, сердцем материнским угрозу почуяла, хотела сказать Василию, да отмахнулся муж от нее, слишком велика была радость, не до братьев. Это до рождения первенца великий князь опасался их, даже жениться запрещено было, а ныне…!

Только похоронили великого князя, верный пес покойного Шигона Поджогин тенью проник в Еленины покои, покосился на Оболенского, уже по-хозяйски расположившегося в опочивальне, но таиться не стал, шепнул княгине, так чтоб слышно всем было:

– Из Дмитрова к Шуйским дьяк Тишков приезжал от князя Юрия.

– К кому из Шуйских? – Сразу напряглась Глинская. Она у зеркала сидела, лениво гребнем волосы расчесывала. Иван Оболенский голову приподнял от подушек пуховых, прислушался внимательно.

– К Михайловичам.

– Зачем? – Вмешался в разговор Овчина-Телепнев. Встал с перин, подошел ближе, наклонился к любовнице, за плечи обнял, щекой к щеке прижался. Смотрели друг на друга в зеркало. Глаза в глаза. Поджогин замялся, не зная, говорить ли дальше. Елена сомнения дворецкого заметила, кивнула одобрительно:

– Продолжай, коль начал. Говори все, что ведомо. Государь и муж мой покойный тебе во всем доверял. И я верю и лишних ушей здесь нет. – Шигона послушно покачал головой и продолжил:

– Взяли мы его возвращавшегося от Шуйских. Под пыткой сознался, что князь Юрий на свою сторону бояр кличет. На словах велел передать Шуйским, что великий князь очень молод, а мать… – Поджогин опять замолчал, потупился, застыдился того, что сказать хотел.

– Говори же Иван Юрьевич, – нетерпеливо, но ласково подбодрила его Елена, – если слов каких опасаешься, то напрасно, гневаться не буду, ибо не твои они, а знать нам надобно всё.

– … великий князь Иоанн молод очень, а добродетель царская не для юной чувственной жены, оттого следует изменить завещание великого князя Василия и власть передать ему, Юрию, как и надлежало до рождения наследника.

– … чувственной жены… – Повторила за ним Елена, понимая намек на свои отношения с Оболенским. В отражение свое впилась взглядом. Сладострастные полные губы сжались в тонкую полоску, на щеках красные ямочки обозначились, глаза сузились, в горящие точки превратились. – Может под пыткой чего лишнего удумал холоп княжеский?

– Нет, государыня. Помимо того Тишкова мои верные люди давно приставлены к Дмитровскому двору – два Ивашки, Яганов и Черной. То же сказывают.

Овчина порывисто распрямился, рука невольно к бедру потянулась невидимую рукоять меча нащупывая:

– А что Шуйские? – Резко спросил.

– Собираются… – Уклончиво отвечал дворецкий. – Ведомо нам, что князь Андрей к Борису Горбатому ездил, к измене склонял.

– И как? Склонил? – Елена повернулась к Шигоне.

– Нет! Отказался Горбатый. Готов тебе челом бить и вскрыть всю гнусность изменнического предложения. Подле него завсегда владыка новгородский Макарий. Тот крамолы не допустит!

– Владыке благодарна и ценю его. – Кивнула княгиня. – А что так Горбатый? Ведь они же сродственники с Шуйскими! – Усмехнулась недоверчиво Глинская, гребнем провела резко по волосам, прядь зацепила больно, поморщилась.

– В роду Шуйских старшинство за князем Василием Васильевичем. – Пояснил дворецкий. – Борис Горбатый его слушает, а не изменника Андрея. Зря из темницы его выпустили. Ведь перебегал еще пять лет назад к Дмитровскому, за что и был взят под стражу.

– А князь Юрий хорош.… Крест целовал, клялся в верности племяннику, умереть обещался в своей правде! – Зло кривились полные губы в зеркале.

– На то его холоп пояснил, что, дескать, сия клятва была невольная и беззаконная. Бояре, мол, обязаны были взаимно присягать.

– Может еще и от меня присяги ему надобно? – Злобно сказала, почти выкрикнула Елена. Гребень швырнула на пол в ярости.

– Вот и надобно, чтоб умер, раз обещался! – Внезапно произнес, как отрезал, Иван Оболенский.

Елена обернулась, внимательно посмотрела на него, потом перевела взгляд на Поджогина. Тот кивнул:

– По-другому нельзя!

– Быть, по-вашему. Объявите завтра думе боярской, чтоб действовали согласно своим обязанностям и закону, да по челобитной Горбатого. Пусть, не мешкая, подает! А князя Юрия со всеми его боярами и двором в темницу. И Михайловичей Шуйских, Андрея с Иваном туда же.

– Мудро, княгиня! – Оболенский обхватил Глинскую за плечи, она, как кошка изогнулась, ласке радуясь, щечку подставила для поцелуя. Овчина чмокнул разок и на кровать вернулся, развалился опять.

– Посадим! – Уверил Шигона. – Посадим в тоже подземелье, где и Дмитрий Тверской кончину принял. – К выходу заторопился. – Дозволь откланяться, княгинюшка?

– Постой-ка! – Елена кое-что вспомнила. Ноготки по ручке кресла резной тук-тук-тук-тук-тук… Размышляла… Начала нерешительно:

– Ты… Иван Юрьевич… того…

– Слушаю, княгиня. Что еще приказать изволишь? – Склонился в поклоне дворецкий.

– Скажи…, а эта… ну… как ее? Бывшая…

– Соломо…, – Понял Шигона о ком речь и сразу поправился, – сестра София?

– Да. Она. – Глинская сидела спиной к дворецкому. Он смотрел на нее в зеркало – глаза княгини потемнели и сузились, нижнюю губу покусывала нервно.

– Где ж ей быть… В Суздале, в монастыре, вестимо… – Внешне безразлично пожал плечами дворецкий, но насторожился. Не к добру вспомнила Глинская опальную великую княгиню.

– Перевести ее… подале… надобно… – Медленно проговорила Елена.

Шигона молчал угрюмо. Ждал окончательного приказания. Голос подал Оболенский. Подсказал:

– Да в Каргополь ее!

– В Каргополь? – Переспросила Елена. Повернулась сперва к любовнику, затем вопросительно взглянула на Поджогина. – А там есть женский монастырь?

Шигона хоть глаза и не отвел, но на душе кошки скреблись. Ответил, помедлив. Вспоминал:

– Есть. Успения Пресвятой Богородицы.

– Хорошо… – певуче произнесла Глинская, – в Суздале Покровский, в Каргополе – Успенский… Отвези ее туда, Иван Юрьевич…

Поджогин замялся, в пол смотрел, понимал, что не открутиться, но все же попробовал:

– Княгинюшка, дозволь другому поручить…

– Не-е-ет, Иван Юрьевич. Лучше тебя никто не управится! – Голос Глинской окреп, другие нотки зазвучали. Жесткие. – Как с Дмитровским покончим, так и отправляйся в Суздаль, а оттуда с… этой, – ручкой помахала в воздухе, не желая имя называть, – в Каргополь.

Взяли князя Юрия со всеми боярами и в темницу швырнули. После поскакал Шигона в Суздаль. С тяжелыми мыслями ехал. Как предстать пред той, что плетью самолично в монашество вогнал?

Вошел в келью, молча застыл на пороге, не зная, с чего начать. Соломония обернулась, посмотрела на нежданного гостя внимательно, поняла все. Сама ему помогла:

– Ну, здравствуй, дворецкий моего бывшего мужа! Давно не виделись… – Голос был спокоен, слегка насмешлив.

– Да пребудет с тобой Господь и Пресвятая Богородица, сестра София! – Буркнул в ответ Шигона.

– Пребывают! Молитвами моими, Шигона! И заступничеством Пресвятой Богородицы. – Сабурова подошла к нему ближе. В глаза посмотрела. Поджогин не выдержал, отвел взгляд. – Послушай меня, дворецкий.

Шигона поднял голову.

– Зла на тебя не держу. Простила. За что знаешь?

Поджогин молча мотнул головой. В горле комок застрял.

– За Любаву. За то, что с ней, ты мою душу выпустил из заточения. А тело… оно бренное, ему все равно где пребывать.

Шигона посмотрел в глаза княгине с недоверием, но с благодарностью, хотя и мелькнула мысль: «Откуда про Любаву ведает? Впрочем, шила в мешке не утаишь! Мало ли кто проболтался». – Успокоил себя. Да и не до размышлений было ему сейчас, чувствовал, словно гора с плеч свалилась.

– За мной прибыл, Иван Юрьевич? – Голос монахини звучал по-прежнему спокойно и даже ободряюще.

– Велено в Каргополь тебя отвести, в Успенский монастырь. – Вновь опустив голову, глухо произнес Шигона.

Новость восприняла спокойно.

– Скажи мне, ее это воля?

Поджогин молчал, не поднимая головы.

– Да что я спрашиваю, вестимо ее… А скажи еще, как детки Василия? – У самой сердце замерло в ожидании ответа. Что хотела услышать?

Шигона заколебался, помедлил чуток, но ответил – буркнул:

– Растут. Слава Богу, живы, здоровы…

– А мне сорока на хвосте принесла, что младшенький нездоровым родился… немым?

– Великий князь Иоанн Васильевич в здравии пребывает… – Выдавил из себя Поджогин. Про младшего, Георгия, промолчал.

– Проклят их род, Иван Юрьевич, проклят… – певуче произнесла сестра София, улыбаясь блаженно, – самой Богородицей проклят… – к образу повернулась, перекрестилась быстро и вновь посмотрела на дворецкого.

Шигона смутился. Не знал, что сказать.

– Не печалься! В Каргополь, так в Каргополь. Что там, что здесь, Богородица со мной. Не так ли? – Опальная княгиня выглядела безразличной.

– Так! – Кивнул дворецкий.

– Тогда исполняй, что велено! Ступай покамесь, собраться мне надобно. – Шигона кивнул головой, соглашаясь, и с радостью выскочил из кельи, выдохнул шумно за дверью:

– Прости, Господи, грехи мои тяжкие…

Только упрятали Дмитровского князя в темницу, а Соломонию – сестру Софию в Каргополь, как через месяц пожаловал младший брат покойного Василия – князь Андрей Старицкий. Сорок дней выжидал после смерти, теперь удел свой увеличить захотелось ему. Город Волок затребовал. Отказали. Обиделся князь. Укатил в свою Старицу. А тут как на грех литовцы навалились, слабину в государстве почуяв. Призвали было Старицкого князя с войском его удельным влиться в великокняжескую рать, отмолчался, ни одного воина не дал.

Ну и кто плечо княгине подставит? Только он, Ванечка, голубь сизокрылый, что воркует сладко по ночам на ухо, он – сокол ясный, что летит сразу на всех врагов, готовый уничтожить любого, кто ей угрожать осмелится. А за ним братья, сродственники. Они и сейчас родней фамильных Глинских стали. Дядю уж как она уважала, да забыл старый муж, что ныне не племянница перед ним, а государыня, княгиня великая, старшинство, видишь ли, в думе не поделил с ее Иваном. Поучать вздумал, голос повышать, да в самое больное ткнул, любовь долгожданную и выстраданную блудом посмел назвать! Дурак старый! Коль сердце женское с нутром всем одному мужчине отдано, коль ответ ласковый и благодарный получен, попробуй, сунься кто, и палача не надо, сама разорвет на части. Вскипела в миг в Елене обида жгучая.

– Ты мою любовь блудом назвал? – Прошипела княгиня, побледнев от гнева. Ноздри тонкие затрепетали, глаза не огнем, сталью холодной блеснули. Стоял перед ней набычившийся раскрасневшийся в запале дядя, крепкий сложением, да не духом. Нечто надеялся, старый, что его сторону она примет, коль посмел любовь ее тронуть и оскорбить. Смотрел исподлобья, да снизу, как всем холопам положено. Может и хотел взлететь, чтобы с высоты громы метать, да не даны ему крылья орлиные. А если и думал в мыслях, что выросли они у него, так куриными оказались, похлопал, покудахтал, чуть поднялся и вся дородность на землю тут же рухнула. Она хоть и сидит перед ним, а все выше, и летать ей не надо, и так с небес смотрит, с трона Васильева, ибо – государыня. Сказать еще что-то силился старый князь. Не дала. Каблучком пристукнула:

– Молчи! Из темницы тебя вытащила, эк ты, дядя, за доброту мою отплатил. На одну доску с вавилонскими девками поставил великую княгиню? Вот тебе мое слово в ответ – откуда вышел, туда и отправишься. Обратно. Эй, люди! – Хлопнула в ладоши, выскочили сыны боярские с бердышами, навалились. Натужился Глинский, хотел было крикнуть еще что-то обидное, но как пузырь проколотый сдулся в миг и обмяк. Понял, что конец это. А может, кто из слуг ткнул ему, куда надо, твердым обухом. В думе после объявили, что к заговору князь Михаило Глинский причастен, на государеву власть покушался. Бояре переглянулись, но одобрили. За дядей и всю родню свою отодвинула. Не опала, но и не у двора более.

Нет! Только Ваня, только на Оболенских надежда. Сестра их Челяднина за сыночками приглядывает, а мы тут пока сообща с боярскими крамолами разберемся. Иван Шигона верен, как пес. Сколько раз и муж покойный налагал на него самые трудные поручения, нередко опасные и грязные. Сам порой вызывался, на себя грех брал, чтоб лицо и великого князя и государства чистым оставалось. Есть еще Михаил Юрьевич Захарьин, старый ее друг, правда, года уже не те, сдавать стал сильно. Измена сродственника его, окольничего Ляцкого, посланного в Серпухов полки против Литвы готовить, а вместо того к Сигизмунду с сыном сбежавшего, сильно подкосила боярина.

И началось – сперва князья-девери, бояре, дядя… Тут, как на грех, литовцы киевского воеводы Немировича вторглись на северские земли, жилища, посевы жгли, скот угоняли, людей убивали, насиловали, в рабство уводили. Добрались до Чернигова, но князь Федор Мезецкий к стенам приблизиться не дал, огнем отразил первый натиск, а ночной вылазкой отбросил литовцев прочь. Одновременно другая вражеская рать под водительством князя Вишневецкого вышла на Смоленск, но воевода Никита Оболенский отбился удачно, хоть сил у него было маловато. Войска дополнительно стали собирать под Серпуховым и Коломной. Только обошлось, только первый удар отразили, как князь Семен Бельский вместе с Иваном Ляцким измену удумали и к полякам переметнулись из-под Серпухова. Пришлось главного воеводу Ивана Бельского, что в Коломне стан войсковой учреждал, да князя Ивана Воротынского со всей семьей брать. Первого – в темницу, других в Белоозеро, в ссылку. Женой Воротынского была Анастасия из рода Захарьиных, от нее трех сыновей имел – Владимира, Михаила и Александра. Бельский – за брата поплатился, семья Воротынского – за Ляцкого, тестем Анастасии Захарьиной приходившегося. Слег от этой напасти Михаил Юрьевич Захарьин, лишь изредка теперь в думе появлялся, или сама Елена к нему за советом посылала.

Становилось все тревожнее. Отовсюду с границ вести шли дурные. Литва открыто воевать начала, Крым и Казань настораживали. По весне Москвой озаботились – Кремль тесноват стал из-за многолюдства жителей, надобно стену новую возводить, но сперва ров копать начали. От Неглинной, вдоль посада с купеческими лавками через Троицкую площадь и Васильевский луг до самой Москвы-реки. Людей нагнали множество, за месяц управились, чтоб в следующем году стены заложить новые.

Одни ров копали, другие в поход собирались. Следовало отмстить литовцам. По осени московские полки выступили с главными воеводами Михаилом Горбатым и Никитой Оболенским. Передовой полк любимец Еленин повел. Если в думе за старшинство состязался, то на бранном поле никогда. Неинтересно ему всеми полками руководить, сердце храброе в бой самолично рвалось. Да и ссора промеж полюбовников накануне вышла. Была, была одна червоточина, тлела в сердце Еленином, жгла угольком ревности – женат ведь ее Ванюшка, да и детки у него. Знать, не только с ней одной ложе делит, не ей одной ласки достаются. Нет, нет, да прорывалось наружу, впивалась Елена коготками в белую кожу, оставляя следы глубокие, до крови. Он терпел боль, отшучивался, если видел, что гнев государыни серьезен и опасен. Норовил сбежать куда-нибудь, лишь бы перед бабой не оправдываться. Война причина самая подходящая, и ревность бабья сразу на страх за любимого меняется.

– Эх, и он меня бабой считает… – смахивала слезу накатившихся обиды, ревности, боли расставания и опасения за жизнь любимого одновременно. – А что? Так оно и есть. Баба я самая обычная, хоть и правительница… Мне любви, да ласки хочется… И почаще… Уехать бы куда… – мечталось, – чтоб никто, ни один боярин или воин или смерд, счастью не мешал. В терем высокий, что на острове дальнем, средь синих равнин морских стоит, с одной стороны рощами цветущими окруженный, с другой песками белоснежными, с третьей полями душистыми… И не видеть, не слышать ни о литовцах, ни о татарах, боярах, братьях Васильевых, лишь они с Ванечкой, да детки малые…

Но перед отъездом суровую клятву хотелось взять с Ивана:

– Из похода вернешься, и слушать ничего не хочу – чтоб со мной в палатах жил постоянно! И к жене своей ни шагу более! – Эх, жестоко сердце женское.

– Государыня… – Склонил в покорном согласии буйную голову, глянул снизу, улыбнулся, блеснул очами, так что сердце Елены замерло… и, ни «да», ни «нет» не сказав, засмеялся, распрямился, шапку меховую нахлобучил, заломил на затылок и полетел прочь соколом.

Полки московские пошли к Смоленску и далее. Запылали села и предместья городов литовских. От Новгорода другая рать выступила, Борисом Горбатым ведомая. Всего каких-то 15 верст до Вильно не дошла. Третья, во главе с братом любимца Федором Телепневым, из Стародуба на Мозыль и Могилев отправилась. Жгли, убивали, пленяли.

Король Сигизмунд Старый в Вильно отсиживался, на удары русских не отвечал. Столица Литовского княжества давно стала его постоянной резиденцией. В Кракове же всем теперь заправляла королева Бона Сфорца, и рядом с ней старый король чувствовал себя неуютно. Дочь миланского герцога Галеаццо была фанатичная католичка, ревностная блюстительница нерушимой святости брачных уз, жестоко и беспощадно пресекавшая все попытки Сигизмунда завести интрижку на стороне. Старый король до сих пор не был прощен даже за длительное увлечение в молодости обворожительной пани Катаржиной Тельницкой, от которой у него были аж трое детей – Ян, Регина и Катаржина. Существование любовницы, хоть и бывшей, прижитые от короля дети, всё это жгло смертельной обидой сердце пылкой и ревнивой до безумия итальянки:.