Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 80 страниц)

– Да хворым казался, думали не выживет. Молока у нее нет совсем!

– Надо ж, догадался, что сказать! – радостно подумала девушка.

Не мешкая, пастор приступил к обряду крещения. В церкви было натоплено, младенца быстро распеленали и разбудили. Мальчик не плакал, а любопытно озирался по сторонам, и, казалось, даже с интересом рассматривал происходящее. Мерцающее пламя свечей, монотонный голос пастора его быстро убаюкали, и глазки закрылись сами собой. Лишь неожиданное погружение в купель, вызвало некоторое недовольство. Но плакать не стал, поскольку Любава быстренько закутала его в одеяло.

Пастор завершил свой нехитрый ритуал и стал младенец, урожденный русским Георгием – шведом Бернтом Нильсоном.

Сутки сидела Соломония в оцепенении. Мысли метались стайкой рыб испуганных. Правильно ли все сделала… так ли… убережет ли Любава дитятко… На следующий день, вздохнула тяжко, стала куклу готовить. Полешко нашла под скамьей чудом завалявшееся, в тряпочки его укутывала, словно младенца живого, пеленала медленно, не спеша, разворачивала, если что-то не нравилось, снова укутывала… Наконец, удовлетворенная работой, сверху еще крепко платком черным к себе примотала, поднялась и вышла из кельи. Прямо к игуменье направилась.

– Копать могилу прикажи! – Не здороваясь, не крестясь на иконы, прямо с порога ей объявила.

Ульяна с ужасом смотрела на Соломонию. От испуга дара речи лишилась. Рука потянулась было ко лбу, да так и опустилась, лишь рот закрыв ладошкой, стон заглушить. Затрясла головой, из кельи опрометью выскочила.

Два стражника выкопали могилку. Соломония сама место показала – справа от собора. Игуменья возразить было хотела что-то, мол некрещеный, но мать опередила:

– Раб Божий Георгий! Сама крестила его!

Кто-то подсуетился и гробик свеженький приготовил. Соломония уложила куклу, никому дотрагиваться не давала, лишь кивнула плотнику:

– Забивай!

Тот послушно вколотил несколько гвоздей. Опальная княгиня взяла гробик, сама в могилку спрыгнула, сама на дно положила. Вылезти не смогла без помощи – стражники подхватили.

– Закапывай! – приказала. И первую горсть бросила. Комья сухой земли глухо застучали о дерево. Затем звук становился все мягче и мягче, сначала земля сравняла зияющую пропасть могилки, потом и холмик вырос. Тот же плотник, что гроб сколотил, и крест деревянный приладил. Все перекрестились.

– Идите! – Вновь распорядилась княгиня. Никто ослушаться не посмел. Разбрелись в стороны. Она осталась одна, лишь Ульяна терлась позади.

– А священника… – заикнулась было игуменья.

– Идите! – громко повторила Соломония. – Я сама!

Старица охнула, покачала головой, и побрела прочь. Соломония, опустив голову на грудь, читала молитву. Только за здравие, а не за упокой!

Глава 17. Так был ли младенец?

Весть о том, что Соломония родила, прогремела, как гром среди ясного неба! Погруженный в любовные чары своей молодой жены, великий князь никак не мог понять, что сейчас ему рассказал с понурым видом Шигона. Как побитая собака стоял дворецкий перед государем.

– Что? – с нарастающим гневом спросил Василий, до него стал медленно доходить смысл того, что только что произнес Поджогин. – Родила? – И вдруг вспышка ярости охватила великого князя.

Он соскочил, ужаленный этой вестью, словно гадюкой подколодной, затаившейся под престолом орехового дерева, греческой работы, на котором сидел еще его отец – Иван Васильевич. Вцепился в грудь Шигоны, и тряся его, задыхаясь, закричал:

– Пес! Пес смердящий! Не тебе ли поручалось хранить ее? Кто? Кто не доглядел? Тебя спрашиваю? Говори, пес! Бездельник! Я ли не жаловал тебя своими милостями? Советы твои выслушивал? Ползал здесь у меня в ногах, шепотом своим льстивым одурманивал! Что теперь народ скажет? Что? Тебя, бездельник, спрашиваю? Шептун поганый! – Он отшвырнул Шигону с такой силой, что тот отлетел в конец палаты, почти упав на стоящего неподалеку Захарьина. Дело в палате царской происходило. Василий с яростью обрушился на балдахин, что возвышался над престолом. Свалил его, пошел крушить лавки вдоль стен. Срывал с них покрывала со львами вышитые, все на пол сбрасывал. Кафтан рванул на груди, жемчуга да яхонты посыпались.

– Горе мне! Позор какой великому князю! Государю! – Кричал в беспамятстве. – Народ! Народ, что скажет? А-а-а-а! – Василий рухнул на престол, раскидав напоследок попавшиеся под руки серебряную умывальницу и кружки, скрючился весь, лицо руками закрыл.

Шигона так и лежал ничком на полу. Захарьин вздохнул тяжело и чуть выждав, молвил негромко:

– Что о народе-то печешься, государь? Не о том, что идолам деревянным поклонялся, два века у ног татарских ползал, любого боялся, кто дубиной замахивался? Народ он в одном лишь тебе, государь! Как ты скажешь, так и весь народ говорить будет! Шигона…, – Захарьин глянул на валявшегося в ногах дворецкого, – …виновен. Не доглядел. Твой суд справедлив ему будет. А что касается сестры Софии, то следует еще разобраться. Может чего и напутали холопы неразумные… Пошли людей туда верных, может и не рожала никого Соломония, может просто дитя подобрала, аль принести приказала кому, чтоб позлить тебя, великий князь…

– Да, да! – Как за соломинку ухватился Василий. – Пошли, пошли скорее туда людей верных… Пусть сами осмотрят, пусть всю правду дознают… А этого… – Князь ненавидяще посмотрел на дворецкого. – … в опалу ныне же!

– Да хоть в землю меня зарой живого, государь, верен я тебе! – прошептал с пола Поджогин.

– И зарою! – грозно сверкнул очами Василий. – А покамесь в узилище его! В клеть! В избу черную! После разберемся! – И Захарьину. – Посылай верных дьяков, Михаил Юрьевич! Скажи гнать изо всех сил! Хоть с десяток лошадей уморить! Но одна нога здесь, другая там! Правду знать хочу! От правды этой… – к Шигоне наклонился, у того спина вся напряглась, – … головой ответишь, пес! Эй! – Вбежали дети боярские с секирами. – Уберите. – Показал на дворецкого. Те его под руки подхватили. Вынесли прочь.

– Поторопись, Юрьевич! – Опять Захарьину. – Не будет мне теперь покоя ни ночью, ни днем.

– Все исполню, великий государь! – Поклонился боярин и к дверям было направился.

– И весть… весть хорошую пусть привезут мне! – Крикнул ему в спину Василий. – Или пусть вовсе не возвращаются! – Опустил голову обессилено.

Мчались, мчались во весь опор в Суздаль дьяки Федор Рак да Григорий Путятин по прозвищу Потата. Страшились гнева великокняжеского, а еще более боялись, что там увидят, за стенами монастырскими.

А увидели лишь холмик могильный, да крест деревянный над ним. Переглянулись, можно сказать, радостно. Перекрестились оба, да к игуменье побрели, чтоб обстоятельно все расспросить. Кто да что? Да как оно было?

– Сама видела! – подтвердила Ульяна и перекрестилась на иконы. – Сестра София никого не подпустила, сама в гроб положила, сама в могилку спрыгнула, сама закапывать стала. После почти две ночи отстояла. Да и сейчас почитай по полдня проводит.

– А проверять не стали? – спросил недоверчивый Потата. Его бледное лицо с выступающими скулами скрывалось под черными, свисающими на лоб волосами и рыжей бородой, как будто за двумя кочками, причем над ушами черные и рыжие волосы перемешивались. Глаза были прищурены, черные, живые. Сперва, могло показаться, что они все примечают, но приглядевшись, возникало ощущение, что они никуда и ни на что не смотрят.

– Что? Ты что дьяк? Бога побойся! – замахал сухонькими ручонками игуменья. – Могилу вскрывать? Грех это страшный!

– Да! – Согласился Рак, мужчина с крупным лицом и тяжелым подбородком, которые не могли укрыть ни тощая борода, ни редкие тусклые волосы. Маленькие серые, быстрые и не подпускающие к себе глазки, смотрели насторожено: – Значит, сама все видела, матушка? – Хороших помощников выбрал себе Захарьин… Цепких, как псы натасканные, скользких, как угри ливонские, спокойных и мудрых, как филины столетние, но ядовитых, как гадюки лесные…

– Сама! Все сама. Самолично стояла подле могилы! – закивала старуха.

– Ну да и ладно! – Переглянулись дьяки. Спешить надобно. Весть, кажись, хорошая. Был младенец, да нету теперь его!

На крыльцо вышли. Стояли небо осеннее рассматривали. Журавли высоко клином шли.

– Я вот что думаю, Федор…, – молвил, наконец, Путятин.

– Сказывай. – Посмотрел на него Рак.

– Могилку-то вскрыть надобно! Грех, не грех, великому князю вся правда нужна! Коли, что не так, наши головы полетят.

Не ответил Федор, но головой покачал в согласии. Ночью плотника наняли, целый рубль не пожалели на святотатство. Тот отнекивался сперва, но деньги пересилили. Откопал сперва, потом гробик наверх вытащил. Сам выбрался.

– Давай, давай! – Дьяки поторапливали.

Плотник поднатужился, заскрипели доски под топором, отворилась крышка. Путятин шагнул вперед, знаком показал – отойди! Сам, перекрестившись, руку сунул, пощупал боязливо. Потом достал решительно, тряпье развернул, показал Раку.

Тот охнул:

– Полено!

– То-то! – Кивнул Потата. И плотнику. – Засыпай обратно, что все, как было. И язык за зубами! – Тот затряс головой, слово молвить боялся.

Дьяки отошли в сторонку.

– А был ли вовсе младенец, что думаешь, Григорий? – шепотом спросил Рак Потату. – Может чего померещилось дуре-игуменье?

– Был ли, не был. Мы что с тобой видели? Полено! Вот о том и донесем государю! Может… Соломония того… – покрутил рукой у головы, – разумом повредилась… сколь лет ждали они с князем… Вот и привиделось ей! Полено взяла и на руках качала. А монахини… – махнул рукой, – что с них взять, дуры богомольные, поверили, растрезвонили.

– Ох, не нравиться мне все это!

– Кому понравиться?

– Хотя слыхал я про такое… – задумчиво произнес Рак.

– Какое?

– Ходит баба, ходит… коли ребенка очень хочет… а Господь не дает!

– Ну и… не тяни, Федор!

– Пузо расти у нее начинает… а в срок ничего не урождается. Так и ходит дальше с пузом… Может и прав ты? С Соломонией тако же приключилось? А потом и разумом повредиться недолго…

– Ладно. С этим-то что? – украдкой показал Потата на плотника, завершавшего уже свою работу.

– А вот что! Постой-ка здесь, посмотри! – Ответил Рак, отошел в сторону, подозвал одного из сынов боярских, что в охране с ними были. На плотника тайком показал:

– Закончит, все восстановит, убей! Но тихо! Потом за ворота и в реку! У него рубль есть – себе возьмешь. Понял?

– Чего не понять! Исполним! – Ответил ко всему привычный воин и шмыгнул в темноту. Рак вернулся к Путятину. Дьяки постояли, убедились, что плотник все исполнил, как надо. Тот распрямился, замер ненадолго над могилкой, перекрестился, и зашагал куда-то в темноту, унося на плече нехитрый инструмент. Через несколько мгновений лишь тихий стон донесся. Все было кончено. Дьяки заторопились на Москву.

Рухнули в ноги великому князю посланники. Боясь в глаза заглянуть, все поведали, что видели. Василий сидел в задумчивости, подбородок выбритый тер – бороду-то сбрил в угоду Елене, ухватиться не за что. Вездесущий Захарьин молвил:

– Что не делается, государь, все к лучшему! Был ли младенец, нет ли… уже нет точно! Раз полено в гроб запихали! Думаю, разжалобить хотела тебя сестра София, а может игрище какое устроила…

– Ведовство? – нахмурился князь.

– Нет… – покачал головой боярин. – Думаю, от расстройства сильного, умом чуть повредилась монахиня… Вот и привиделось ей… Будто на сносях была.

Василий молчал.

– А теперь, государь, в знак вестей добрых, и своего благоволения, отпиши ты для Соло…, – поправился, – для сестры Софию деревеньку какую… Дескать помнишь ее, и не со зла все сделано, а за ради всей земли русской. А коль и случилось, что там… неведомое… был, не был…, то в утешение ей деревеньку, что опалы нет твоей на ней, дабы век свой безбедно доживала…

– Так был кто? – Поднял голову Василий.

– То без разницы теперь, великий князь! – Терпеливо повторил Захарьин. – Забудь! Полено было деревянное! Что они…, – на дьяков, в ногах государя валявшихся, показал, – пред твоими светлыми очами напраслину городить будут?

– Скажи, дьяку Мишурину, чтоб отписал Соло… – сам оговорился, – сестре Софии… деревеньку под Суздалем… Вышеславское, кажись… Были мы там как-то, сильно ей понравилось… Поля там красивые…

– Вот и славно, государь! Мигом Федька грамоту составит.

– Хорошо! Идите, за весть хорошую по кафтану вам жалую! – кинул дьякам. Те, кланяясь непрерывно, задом, задом, да вон из палаты.

– Что еще у тебя Михаил Юрьевич? – Устало спросил Василий. На спинку высокую откинулся, потер переносицу. Отпускало. Вторую неделю почитай жил в неведении страшном… в ожидании позора великого…

– Поджогина-то ослобони, государь! Насиделся уже поди… – Боярин потупил глаза, стоял на посох опершись, чуть раскачиваясь… – Все видишь сам, как разрешилось… Никого и не было…

– Ладно. – Кивнул Василий. – Голова не глупая у него… попутал лукавый… сплетни бабьи…

– Вот-вот! – Поддакнул ему Захарьин. – И второе…

– Ну что еще… – Василий уже открыто тяготился. Лишь уважение к верному боярину удерживало от резких речей.

– Дядя государыни нашей, Елены свет Васильевны… князь Михаил Глинский, не засиделся ли тоже?

Василий внимательно посмотрел на Захарьина. Покачал головой:

– И она просила!

– Ну, так порадуй жену свою драгоценную! – прищурился боярин. – Сирота ведь она. Один князь Михаил ей за отца будет. Негоже государыни батюшку в темнице держать. Да и воин был он славный. А что до ошибок, так кто ж в молодости от них убережен? А ныне верный слуга твой будет! Литве с Польшей грозное напоминание. Сам ведаешь, их Сигизмунд упрямо величает себя королем русским и прусским, требует Смоленск назад, на Новгород со Псковом замахивается. Дмитрий Герасимов, что ты в Рим отсылал, вернулся с посланником папским епископом Иоанном Франциском, дескать, посредничать будет. Только дело дальше слов не двигается. Силу показать надобно! Ну а кто как ни князь Михаил для Литвы угроза?

– Будь по сему! Прикажи моим словом отпустить князя Глинского и представить мне его и жене Елене Васильевне!

Так все и разрешилось!

Шигона Поджогин – хитроумный Улисс наш, в темнице сидючи время тоже даром не терял. Через людей верных с греками учеными сносился – подарок государю готовил. Родословную написали для всего рода Глинских: Алекса, что прародителем их был, внуком самому Мамаю доводился, а Мамай к знатному роду Киятов относился, что кочевали по Волге еще до Чингиз-хана. Один из предков Мамая на дочери великого хана женился, оттого стал тоже именоваться царского рода. Сам Алекса перешел на службу к литовскому князю Витовту. Там вместе с сыном Иваном и православие принял. На Ворскле город Глинск основали, оттого и прозываться стали Глинскими. И гладко все так получилось… Теперь Глинские на одной ноге стояли с наследниками Чингиз-хана, потомками правителей Большой Орды, Крыма и Казани. Дьяки ученые буквы тщательно вырисовывали, вензелями красными расписывали – красотища.

Опальный Поджогин как развернул сей пергамент перед государем, да женой его, все восхитились. Василий, расчувствовавшись, приказал кафтан золотом шитый со своего плеча жаловать дворецкому. Так опала и закончилась. Правда, нет-нет, да нахмуриться Василий, взглянув на Поджогина. Припоминает…

Вышел на свет Божий и князь Михаил Глинский. Защипало в глазах от света ясного. Поседевший, как лунь, но все еще мощный старик богатырского сложения стоял посреди двора казенного, жадно дышал воздухом свободы. На плечах его покоилась шуба боярская – та самая, что подарил ему Захарьин. Жизнь начиналась заново. Что его ждало впереди?

Гремевший в Варшаве, Литве и России

Бесславьем и славой свершенных им дел!

Такие строки посвятил ему Рылеев. Одни современники называли его Дородный, что говорило о его могучей внешности, другие – Немец, подчеркивая его воспитание и нрав. Сигизмунд Гербенштейн, посол императора Священной Римской империи писал про него, что «отличался… изворотливым умом, умел подать надежный совет, был равно способен и на серьезное дело и на шутку и положительно был, как говорится, человек на всякий час!».

На дворе его поджидал Захарьин:

– Ну что, князь, сгодилась шуба?

Поклонился ему Глинский:

– Сгодилась, боярин! И слово твое верным оказалось! Вот это по мне!

– А то? – Усмехнулся Михаил Юрьевич. – Пойдем, князь, дел у нас много с тобой.

А Любава, Уллой теперь называемая, вместе с сыном приемным, с Нильсоном по весне опять в Стокгольм отправились. Ребенок рос крепеньким, даром, что в темноте монастырской кельи рожден был. Старику тоже в радость, все как в том сне, что на дворе у Тихона видел. Только Анниты с ними не было, и сынок чуть поменьше, зато дочка – красавица… Плавание легко прошло, но на следующий раз Свен наотрез отказался с собой их брать.

– Нет! – Как отрезал. – Хватит! Нечего делать вам в землях русских. Из огня да полынью захотели! Нет и все тут! – Так и осталась Любава с дитем на чужбине. Говорить научилась свободно, так что и не отличить было шведка она, али нет.

Конец первой книги.

Книга вторая. ПРИНЦЕССА И ЧУДОВИЩЕ.

Глава 1. Король Густав из рода Ваза.

Стокгольм. Осень 1530 года.

Мощнейшие пятиметровые каменные стены, а за ними резиденция нового шведского короля Густава из рода Ваза. Так выглядел в те суровые времена замок Тре Крунур – три короны, означающие единство страны – Швеции, Норвегии и провинции Сконе. Но о единстве говорить было рано, ибо была лишь одна Швеция, со всех сторон окруженная врагами и раздираемая на части собственными распрями. Замок строго охранялся. Ворота и подъемный мост находились под неусыпным наблюдением караула, которому были приказано стрелять при малейшем подозрении в попытке кого-нибудь проникнуть в замок без разрешения. Все внутренние галереи были заполнены ландскнехтами, и всполохи факелов отражались в их начищенных доспехах, служа дополнительным освещением мрачных помещений.

Густав сидел и ужинал в одиночестве за большим деревянным столом, на котором вперемежку со столовыми приборами, тарелками и кубками, бутылками вина и кувшинами с пивом, были разбросаны бумаги. Это был крупный светловолосый мужчина с такой же золотистой, в завитках, бородой тридцати с небольшим лет, его мощные челюсти, тщательно пережевывали мясо, которое он длинным и острым кинжалом срезал со свиной ноги, лежавшей на блюде перед ним. Не выпуская оружие, другой рукой он засовывал себе в рот очередной отрезанный кусок, или брал кубок чтобы сделать хороший глоток вина. Его взгляд, из-под сведенных бровей, так что пролегла глубокая морщина, пересекавшая лоб к переносице довольного длинного и прямого носа, неотрывно смотрел в одну точку, расположенную где-то на противоположной стене зала.

Скрипнула дверь, Густав, по-прежнему жуя, лишь на мгновение скосил взгляд в сторону и тут же вернулся к прежнему занятию. Вошел высокий худой мужчина в черном одеянии похожем на сутану священника. Это был Олаф Петерссон – ближайший советник короля Швеции. Он подошел к столу и уселся напротив Густава, стараясь перехватить его взгляд:

– Что слышно из Рима? – спросил главный проповедник идей Лютера в Стокгольме.

Король прожевал пищу и наконец оторвался от разглядывания неведомой точки на стене. Его тяжелый взор теперь обратился на Петерссона:

– Скажи мне, Олаф, – голос Густава звучал глухо и хрипло, с каким-то скрежетом, словно проворачивались железные несмазанные дверные петли. – почему я могу доверять лишь тебе и твоему брату, сыновьям кузнеца из Эребру.

Петерссон было не привыкать к такой манере общения с королем:

– Именно потому, что мы с братом сыновья простого кузнеца и терять нам, кроме отцовской кузни в Эребру, более нечего. Так что там с папой?

– А когда он вас с Лаврентиусом отлучил от церкви за ересь? – Густав смотрел по-прежнему тяжело, но уже насмешливо.

– Сразу после того, как ты назначил меня проповедником в Сторкиркан.

– А чем ты ответил папе на отлучение? А, Олаф?

– Тем, что перевел на шведский Новый Завет и стал вести мессы на шведском языке.

– Нет, недостаточно! – Король был неумолим. – Что ты еще сделал, что не положено католическому священнику?

– Я нарушил целибат и женился. – Петерссон вспомнил еще один «грех» за собой.

– Вот и я, Олаф, думаю о том, что пора и мне жениться. Найти хорошенькую девчонку, с которой можно будет развлекаться долгими зимними вечерами, хорошенько ее тискать и залезать под юбку. Она мне нарожает кучу сопливых детишек, одному из которых я когда-нибудь передам престол Швеции.

– Густав, тебе нужна не девчонка, а достойная партия, принцесса из достойного королевского рода. От этого союза должна быть прежде всего польза Швеции. А развлечений ты найдешь себе сколь угодно и на стороне.

– А что принцессы устроены не так, как простые девчонки? У них под юбкой все по-другому? – захохотал Густав, налил себе в кубок вина и протянул Петерссону бутылку. – На! Плесни себе. От этого поганого Тролле одна лишь польза осталась – огромный винный погреб архиепископа.

Петерссон налил себе вина, но лишь пригубил и повторил в третий раз свой вопрос:

– Что слышно из Рима?

Густав неожиданно швырнул изо всех сил свой кубок мимо Петерссона прямо в стену за его спиной, так что тот лишь жалобно звякнул и покатился по каменному полу. Но этого уже не было слышно из-за яростного рева правителя Швеции:

– Этот выживший из ума старик, напяливший на себя папскую тиару и возомнивший себя преемником Господа на земле смеет указывать мне Густаву Эрикссону, сыну Эрика Юханссона из рода Ваза, казненного вместе с братьями на площади перед этим замком по решению Тролле, будь он трижды проклят, чтоб я вернул убийцу моего отца в Стокгольм, сделал его снова архиепископом и возвратил все то, что я отнял от католической церкви Вестеросским декретом.

Густав в неистовстве вскочил и принялся швырять на пол бутылки, кувшины, кубки и тарелки, размахивая при этом кинжалом, с которым не расставался ни на миг. В такие минуты, он был очень похож на «берсеркера», из старинных скандинавских саг.

Берсеркеры бросались в бой очертя голову, входя в экстаз или от собственной ярости или наглотавшись особого отвара из каких-нибудь засущенных мухоморов. Саги рассказывали, что они вопили и прыгали, иногда срывая с себя одежду, и были абсолютно нечувствительны к боли и ранам. Подобно бешеным псам или волкам, они грызли в ярости свои щиты перед схваткой, были сильны, как медведи или вепри, повергая врагов наземь, их не брали ни сталь, ни огонь. Вот и король бесновался в неистовой ярости, сокрушая все подряд. Казалось еще немного и он, как берсеркер вцепится зубами в дубовый стол и расщепит его вдребезги. Но пока доставалось лишь посуде. Петерссону ничего не оставалось делать, как пережидать бурю. А она продолжалась. Король вопил:

– Мы держимся только за счет наемников, которых исправно посылает нам Германия и тех, кого нам еще удается насобирать в Европе. Но им нужно платить, а деньги, которые дает нам для этого Любек нужно возвращать. Я увеличиваю налоги, из-за которых вспыхивают повсеместно восстания, я топлю их в крови собственных крестьян, а католические попы сидят на своем золоте и не хотят с ним расставаться. Пусть попробует прислать сюда своего Тролле. Я четвертую его на том самом месте, где он казнил моего отца, и отправлю по кускам его обратно в Рим!

Петерссон, привыкший к подобным вспышкам ярости короля, спокойно сидел на месте и отряхивался от брызг вина, попавшего на него, когда Густав швырнул первый кубок об стену. Увидев, что король начал успокаиваться и снова опустился в кресло, Олаф протянул ему свой, единственный уцелевший во время разгрома кубок с вином. Густав схватил его и жадно выхлебал. Вино стекало тоненькими ручейками по кончикам усов, по бороде, рубиновыми искорками застревая в кудряшках. Проповедник Лютера произнес спокойно:

– Папа Климент VII не отличается разнообразием в суждениях, впрочем, как и его предшественники. Вот, посмотри! – видя, что король уже дышит спокойно и взгляд его стал осмыслен, протянул бумагу, что прятал до сего времени за пазухой.

– Что это? – буркнул Густав.

– Это документ, принятый в Аугсбурге и содержащий в себе разъяснения по вопросу принятия нового исповедания веры.

– Объясни мне сам его суть. – потребовал король, не принимая бумагу.

– Хорошо! – согласился Петерссон. – Я поясню. Здесь подвергнуто критике все устройство римско-католической церкви и в первую очередь ее правящая римская курия. Мы остаемся верными христианами, сохраняя большинство обрядов, однако главой церкви в каждом государстве отныне должен быть его правитель, который самостоятельно назначает и отстраняет архипастырей. Отказ от богослужения на латыни позволит посредством церкви обучить собственные народы грамоте и тем самым укрепить их и в христианской вере и в преданности своему монарху. Образование собственного народа будет главным благодеянием этого, что обеспечит процветание всего государства посредством новой церкви, главного проводника грамоты на основе Библии, независящей от воли Рима. С этим согласилось и большинство германских князей, поддерживающих идею реформации церкви.

– Я согласен с подобным изложением вопроса. – кивнул Густав. – Таким образом, согласившись принять то христианское учение, что проповедует Мартин Лютер, я последую примеру многих суверенных правителей Европы.

– Безусловно!

– И теперь я смогу назначать архиепископов сам, наплевав на этого римского старикашку?

– Да, Густав.

– Тогда я назначу Упсальским архиепископом твоего брата Лаврентиуса. Подобрать остальных трех епископов вы поможете мне вдвоем с братом.

– Я могу лишь благодарить своего короля за такое высокое доверие нам. – склонил голову Олаф.

– Кстати, что ты думаешь по поводу абосского епископа в Финляндии?

– Преосвященного Марти Скютте? Ему шестьдесят два, он доминиканец, много путешествовал в своей жизни, преподавал в орденской школе в Неаполе. Ты же сам согласился с его назначением.

– Я не об этом. – Махнул нетерпеливо рукой король. – Он сторонник Реформации?

– Он праведный католик, но никаких активных противодействий не предпринимает. Напротив, до его назначения финским студентам-богословам дорога для обучения в Германии была закрыта. Ныне же они все отбыли в Виттенберг. Это принесет свои плоды.

– То есть, ты считаешь, что менять его нет смысла?

– Да! – твердо ответил Петерссон.

– Так и поступим. – тряхнул бородой Густав. – И еще! Опять нужны деньги для Любека. Распорядись еще раз от моего имени взять сколько нужно от монастырей. Не увеличивать же снова налоги. Хватит мне двух мятежей среди когда-то самых преданных мне далекарлийцев.

– Не вини во всем крестьян, Густав. – покачал головой Петерссон. – Если б не шведская знать, стали бы они восставать. Ну покричали бы, разбили пару физиономий наиболее рьяным сборщикам налогов, на этом все бы и закончилось.

– Я знаю об этом… – стиснув зубы, проговорил король, потемнев лицом. – Думаешь смирились кланы Стуре да Бонде, что не их род уселся на шведский престол. Хоть я и имею некое родство с ними, но за своего они меня никогда не примут. Как и я их. Вечно буду помнить их насмешки над отцом, как он стремился поднять родовые именья, помочь крестьянам с зерном, закупал скотину для них. – лицо Густава исказила злая гримаса. – Нужно приглашать сюда благородных рыцарей из Европы, пусть селятся, обрастают семействами, детьми. Земли мы им дадим, отняв их от церкви. Да и таких, как вы с братом, надо возвышать. О Финляндии не забывать. Там у нас вечные пограничные споры с Москвой. Какие новости оттуда, Олаф?

– Наместники пишут, что московиты по-прежнему нарушают границы. – Петерссон оглядел с сожалением залитые вином бумаги на столе. – Правда, особо им верить тоже не стоит. Вполне вероятно, что они сами подстрекают своих крестьян к стычкам с соседями.

– Пока нам не до них. Но придет время, и московскими делами займемся. Там нужен мир и хорошая торговля. Нам бы сейчас с мятежными датчанами совладать, говорят, Кристиан II вновь намерен высадиться в Норвегии.

Петерссон кивнул:

– Как и нас, деньгами его снабжает Любек.

– Чертовы купцы! – выругался король. – И там деньги, и здесь. Вот они где у меня! – откинул бороду в сторону и схватил себя за горло. – И чертовы датчане! Что толку, что они свергли Кристиана, прозвав его тираном, пригласили на престол Фредерика Голштинского, и тут же сами развязали войну между собой. Эх, нам бы этой распрей воспользоваться и оторвать у них Сконе и Норвегию. Тре крунур должны соответствовать своему названию.

– А я-то хотел сделать тебе Густав несколько иное предложение… – задумчиво протянул Петерссон.

– Какое? – буркнул король.

– Король Фредерик, он же герцог Готторп-Гольштейна уже довольно стар, у него имеется, как и положено наследник – Кристиан, который в случае смерти отца станет королем Дании. – спокойно излагал свои мысли проповедник.

– К чему ты мне все это рассказываешь? – недоуменно посмотрел на своего советника Густав.

Олаф, не обращая внимания на реплику короля, продолжал:

– Этот Кристиан женат на принцессе Доротее из Саксен-Лауенбургского герцогства. А у нее есть очаровательная, как говорят, сестра Катарина, которой исполнилось семнадцать. Если шведский король породниться с двумя северогерманскими герцогствами и датским королевством сразу, то, по моему мнению, это будет неплохой союз. У немцев есть деньги и армии, а у датчан земли, которые ты хочешь возвратить Швеции. Вместе с принцессой Катариной ты получишь то, чего так сейчас не хватает и что даст возможность избавиться от назойливых любекских ростовщиков. Тем временем, смута в Дании уляжется и можно будет миром решить наши территориальные проблемы.

– Принцесса, говоришь… – задумался Густав, – ну что ж, та же курочка, которую можно слегка потоптать. Даже самому интересно! Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялся король. – Принцесс у меня еще не было. Посмотрим, какие они там, когда скинем с нее тряпки. Ха-ха-ха! – Густав забавлялся.

– Я думаю, – смиренно перебил его Петерссон, – что с принцессами следует себя вести, – он замялся на мгновение, подыскивая нужные слова, – несколько помягче.

– Да, брось ты, Олаф, – отмахнулся король, – ты воли много видно дал своей жене. А все они одинаковы и служат лишь для того чтобы нас услаждать да рожать потомство – будущих солдат или… или королей. Слушай, Петерссон, – вдруг глупая ухмылка поползла по лицу Густава. Его осенило. – А она ведь наверно девственница?

– Я думаю, – проповедник даже смутился, – это само собой разумеется. Принцесса невинна.

– О, как давно я не встречал невинных девственниц! – Густав прямо развеселился не на шутку. – Приелись уже наши дворцовые шлюхи, что служанки, что знатные дамы. Так когда, говоришь, свадьба?