Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 80 страниц)

– Лично мне ты ничего не сделала и у меня просить прощения не за что! – Гилберт отпустил женщину, и она вновь соскользнула на пол. Перед ним на коленях стояло несчастное существо, калека, отнюдь не напоминавшая заклятую преступницу, но мать, ищущую своего сына. Она должна была умереть, но чудом выжила. Он ничего не знал о той страшной участи, что выпала на ее долю в Море после казни матери, когда англичане покинули город и туда вошли немецкие ландскнехты. Даже если бы ему потом и сказали, он воспринял бы ее смерть, как должное и не обратил никакого внимания. Ему было тогда все равно – казнили ли дочь с матерью вместе или она погибла по другой причине. Но сейчас ее вид, полный раскаяния, искалеченное тело, искренние рыдания, упоминание о поисках сына тронули сердце Гилберта.

– Что с тобой произошло?

– Это совсем не важно, господин! Скажите мне, лишь на мгновение забыв все то презрение и ненависть, что вы должны испытывать ко мне, скажите ради Святой Девы, ради рожденного ею Спасителя, вы слышали что-нибудь о судьбе моего сына, моего Андерса? Молю вас, мой господин, хоть и не в праве рассчитывать на ваше снисхождение и благосклонность. Сжальтесь не над женщиной, причинившей вам столько зла, но над матерью, потерявшей сына! Помогите мне, господин рыцарь! – Ее речь заглушили рыданья.

– Думаю, что в Новгороде. – Он пожал плечами и добавил. – Со своим отцом, пастором Веттерманом. Насколько я слышал, – вдруг Гилберт внезапно припомнил чьи-то слова, возможно отца Мартина, – он даже ездил в Мору, искал тебя, но не нашел, или ему сказали, что ты тоже погибла.

– Дева Мария! Андерс жив? Он с Иоганном?

– Я знаю лишь то, что они уехали туда вдвоем!

– Слава Спасителю!

– Что с тобой произошло в Море? Ведь мои товарищи не тронули тебя?

– Это, право, не имеет значения, мой господин. Я так вам благодарна!

– Но все же?

– Я должна была умереть, но Пресвятой Деве Марии было угодно, чтобы я выжила, и посвятила остатки отпущенных мне дней мольбе прощения у тех, кому я причинила зло и отправилась на поиски моего сына.

– Кто покалечил тебя?

– Это была заслуженная кара, мой господин, как и смерть моей матери, за наши грехи в прошлой жизни.

– Это немецкие ландскнехты? – Вдруг догадался Гилберт.

– И да, и нет – чуть слышно ответила она, – это не их мечи, это меч Господа!

– Думаю, что не вмешайся мы сегодня, они довершили бы начатое, и ты уже точно никогда бы не нашла сына.

При упоминание о сыне она как-то сразу встрепенулась, поднялась, заторопилась, словно собралась куда-то бежать. Ей, наконец, удалось заправить намокшие пряди под платок, отчего белизна ее лица проступила еще явственнее в полумраке церкви.

– Благодарю вас, вы – благородный и великодушный господин.

– Куда ты собралась сейчас? – Поинтересовался Гилберт, хотя и догадывался.

– Скорее узнать, как можно добраться до Новгорода. У меня есть немного денег, может кто-то возьмется меня отвезти туда.

– Уже поздняя осень. Море скоро встанет, скованное льдом. Вряд ли ты найдешь хоть один корабль, или шкипера, который рискнет отправиться в столь далекое и опасное плаванье даже за большие деньги.

– Это за морем? – Ошеломленно спросила она.

– Представь себе! В Московии.

Она на мгновение задумалась, но решительно тряхнула головой:

– Если нет корабля, то вы сказали, что море замерзнет, тогда я смогу отправиться по льду.

– Понятно. – Кивнул головой Гилберт. Решение уже созрело в его голове, единственное, что смущало, это то, как к этому отнесется Любава. Поэтому он колебался. – Я не слышал, чтоб кто-нибудь пытался, (и ему это удалось), пересечь море зимой. Разве стоило тебе выжить после нескольких ударов немецкого меча, чтобы потом погибнуть от холода на льду?

Ее чуть пошатывало, лицо раскраснелось, но она упорно стояла на своем:

– Господин рыцарь, я не смею испытывать более ваше благосклонное внимание ко мне. Я узнала, где мой сын и как туда добраться, я бесконечно вам признательна за это. Я сейчас пойду потихоньку, займусь поисками себе пристанища на зиму, постараюсь найти работу, чтоб скопить еще немного денег, дождусь весны, и с первым же кораблем отправлюсь на поиски сына и Иоганна.

– Куда она пойдет? – Думал Гилберт, слушая и поглядывая на женщину. Судя по всему, она только что приехала, у нее нет никакого крова над головой, и где она собралась его искать? Кто примет к себе в дом калеку, да еще даст ей работу? Радость окрылила ее, но и лишила последних сил. Она еле стоит на ногах.

– Пойдем со мной! – Гилберт протянул руку и взял ее за локоть. Он принял решение.

– Куда?

– Там разберемся. – Ответил он уклончиво.

– Но я не смею… – Она старалась осторожно освободить руку и отступить назад. Но Гилберт цепко держал ее.

– Я это уже слышал. Твоего сына вывез из Моры мой духовный наставник приор доминиканского монастыря отец Мартин, он же передал мальчика родному отцу. Таким образом, и мне стала не безразлична судьба Андерса. Если тебе будет легче от этого, то считай, что я помогаю не тебе, но делаю это в память о своем воспитателе, когда-то заменившем мне моего отца. Идем! – И он решительно повел женщину к выходу, несмотря на ее продолжавшееся чуть заметное сопротивление.

Дождь не прекратился, а наоборот усилился и превратился в ливень. Заметно похолодало. Ко всем бедам добавились порывы ледяного ветра – предвестника приближающейся зимы, который выплескивал путникам на спину целые потоки воды. Отдельные брызги превращались в градины и звонко постукивали по шлему Гилберта. Хорошо, что они шли в попутном направлении, дорога обратно была бы практически невозможна. Из-за этого на улицах было совсем малолюдно, и никто не попадался им навстречу. Одинокие редкие прохожие, пересекавшие их путь, смотрели себе под ноги, никого не замечая вокруг и лишь стараясь не упасть на скользких булыжниках. Все живое стремилось поскорее преодолеть открытое пространство и укрыться от разбушевавшейся непогоды. Они миновали темное безжизненное здание ратуши – был выходной по случаю королевской свадьбы, быстро, насколько это позволяла больная нога женщины – Гилберт и так почти тащил ее на себе, прошли по краю Большой площади и свернули на Купеческую улицу. Здесь порывы ветра стихли, усмиренные каменной преградой из домов, и лишь время от времени узкие проулки позволяли им снова отыграться за вынужденное бездействие и хлестко ударить по озябшим телам путников. Наконец, Гилберт остановился у массивной дубовой двери, над которой красовалось большая вывеска с изображением медведя и надписью «URSUS», с силой толкнул ее, пропуская вперед женщину и, не мешкая, последовал за ней. Название трактира выбрала Улла, в память о Новгороде, где судьба ее свела с покойным Свеном Нильссоном, в доме которого они теперь жили.

Большое помещение, куда они вошли, было освещено лишь при входе, где располагался прилавок, на котором горело несколько свечей. Остальные светильники из экономии были потушены, в глубине зала полыхал большой камин, бросая мечущиеся отблески на погруженные в темноту стены. В столь ранний (для подобного заведения) час посетителей не наблюдалось, да и проливной дождь с ледяным ветром не способствовали желанию выходить из дома и отправляться в трактир даже ради того, чтобы пропустить стаканчик другой горячительного. За прилавком Гилберт заметил жену, что-то неторопливо обсуждавшую с кухаркой.

Улла обернулась на шум ворвавшегося ветра и громко хлопнувшей двери, приветливо улыбнулась Гилберту, но взглянув на женщину, вошедшую вместе с ним, внезапно изменилась в лице. Она вышла из-за прилавка, приблизилась и узнала эти страшно знакомые для нее голубые глаза племянницы Свена Нильссона, увиденные когда-то в том самом дворе в Море, куда она привезла гроб с телом покойного мужа, исполняя его последнюю волю. Она вспоминала их в зале суда, когда ей зачитывали абсурдное обвинение, и весь ужас, после пережитый ею в камере пыток, вдруг ворвался сейчас в ее дом вместе с мокрыми порывами ветра из распахнувшейся двери, вошел снова в ее жизнь этой женщиной в черном. В глазах потемнело, но она сдержалась, наполнившись холодной яростью гнева и жаждой расчетливого мщения. Спросила вкрадчиво, почти шепотом, не обращая никакого внимания на Гилберта, стоявшего рядом, но в слабости голоса послышался скрежет осколков стекла:

– Ты… чего пришла?

Женщина облизала вмиг пересохшие губы, но произнести ничего не смогла. Ее руки безжизненно повисли, она тяжело дышала и лишь пыталась выпрямить изуродованную шею. Гилберт шагнул вперед, заслоняя ее собой:

– Это я привел ее! Она просит прощения и ищет своего сына.

– Простить? Ее? – Улла стиснула зубы, слова теперь падали тяжелыми каплями расплавленного свинца. Такой Гилберт еще ни разу не видел своей жены. Сейчас она его просто не замечала. Изогнувшись телом, Улла обошла его, вплотную приблизилась к племяннице покойного мужа и, заглядывая в лицо, едко рассмеялась:

– Простить? Помочь найти сына? Чем еще, после совершенного вашей семейкой, я могу вам помочь? – Лед превратился в огонь. Она наслаждалась закипевшей и вспыхнувшей ярким пламенем злобой, стоя перед заклятым врагом – искалеченной, приниженной и раздавленной горем женщиной. – Ты меня хотела лишить и жизни и сына, и теперь явилась помощи просить, змея подколодная?

Женщине стало совсем плохо, и она медленно сползла на пол, лицом вниз, ее темные одежды слились с полом, словно она старалась если не провалиться сквозь плиты, то раствориться в них, окаменеть вместе с ними, став одной неживой материей. Острые лопатки торчали, как два срезанных крыла. Но радостного облегчения от беспамятства, отдаляющего момент возвращения сознания, не наступало. Горло душили спазмы рыданий.

Улла возвышалась над ней разъяренной медведицей. Она все видела, и нынешнее состояние женщины и увечность ее фигуры, но в пылу нахлынувшей злобы это только лишь раззадорило. Слова хлестали наотмашь:

– Убирайся! Убирайся прочь из моего дома! – Вздрагивала распластавшаяся на полу спина.

– Улла! – Гилберт предпринял попытку вмешаться, но на него смотрели полные слез, мутные, словно пьяные глаза жены:

– Как ты мог привести сюда это чудовище? – Тонкой ноткой прозвучал упрек-мольба, и снова в дело вступила плеть. Прошлась еще и еще раз по распростертому телу. – Вон! Вон отсюда!

– Мама! – Вдруг раздался мальчишечий голос. Бенгт, заботливо помогавший младшей сестренке спускаться вместе с ним вниз, еще с середины лестницы увидел лежащую на полу женщину, чрезвычайно взволнованную мать над ней, рядом, чуть в стороне растерявшегося Гилберта, кухарку Туве, застывшую за прилавком с раскрытым ртом. – Мама, кто это несчастная и почему она лежит на полу? – Прозвучал простодушный детский вопрос. Дети осторожно преодолели все ступени и теперь внимательно смотрели на мать. Анника даже засунула пальчик в рот.

Улла провела рукой по глазам, словно протирая их от наваждения. Ответила, не думая:

– Единственная несчастная женщина здесь это твоя мать, Бенгт!

– Почему ты несчастлива, мама? – Ребенок был мудр в своей невинности.

Улла не знала, что ответить. Лишь пробормотала:

– Мне надо побыть одной! – Застонала, закрыла лицо руками и, пошатываясь, направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, стала медленно подниматься наверх, в последний момент, схватившись за поручень, чтоб не упасть. Толстушка Туве резво выскочила из-за прилавка, обняла детей и, поглаживая их по головке, что-то зашептала, мальчик и девочка согласно закивали и дали себя увести прочь, на кухню.

В спальне Улла опустилась на колени перед иконой Богородицы. Она даже представить себе не могла, что в ней скопилось столько застарелой желчи прошлых страданий, которая должна была исчезнуть, испарится, ведь она жила в море любви и счастья. Ан нет! Сохранилась и выплеснулась дикой яростью, и теперь отзывалась болью и ломкой в суставах. Кровь остывала, но дрожала рука, творившая крестные знамения. От странной лихорадки, охватившей ее, вся кожа была влажной, словно она, а не та женщина внизу, вышла из проливного дождя, мокрые пальцы впечатывались в лоб, затем рука безжизненно падала вниз, через силу поднималась вправо вверх, резко бросалась налево и снова ко лбу:

– Всемилостивая Владычица моя, Пресвятая Богородица, Всепречистая Госпожа, Дева Мария, Матерь Божия, несомненная и единственная надежда моя, не гнушайся меня, не отвергай, не оставь, не отступи, попроси, услышь, виждь, помоги, прости, прости, и спаси Пречистая Госпожа!

Она с силой зажмурила глаза, в непроглядной мгле заплясали звездочки, отзываясь сильной болью под веками. Из темноты вдруг выплыло ухмыляющееся круглое лицо поджогинского пса-татарина, обдало гнилостным дыханием, послышалось слащавое цоканье языка. Сквозь ткань одежды она чувствовала его потные и грязные руки, ощупывавшие ее тело, а немигающий полный жуткой похоти взгляд раскосых азиатских черных глаз, предвещал нечеловеческие муки и унизительные страдания ее плоти и душе. Даже шведский палач из Моры, сорвавший с нее одежды, смотрел совершенно по-другому, без всякой капли вожделения, с полным безразличием к обнаженному женскому телу, видя в нем лишь объект своей рутинной кровавой работы. Тот застенок, где она испытала невероятный стыд и боль пытки, показался бы детской забавой по сравнение с тем, что сделал бы татарин, с его изощренной свирепостью, дай тогда ему Шигона волю.

В ужасе от воспоминаний она открыла глаза – на нее спокойно и ласково смотрела Богородица. Господи, Пресвятая Дева, я же совсем забыла – вчера был Покров. Не есть ли появление этой женщины, как же ее зовут… кажется Илва… не есть ли это упрек Божьей Матери? Напоминание о том, что лишь Она наша Заступница перед Спасителем за всех, и праведных, и оступившихся, и заблудших, не оставлявшая меня своим покровительством все эти годы, защитившая от всех бед и напастей. Не она ли хранила меня все эти годы, вырвала из грязных лап татарина, привела в дом доброго Свена, помогла пробраться в Суздаль к княгинюшке, вынести и спасти Георгия – Бенгта? Не она ли отправила ко мне второго небесного воина, второго Георгия Победоносца, который своим копьем уничтожил змея подлой клеветы и спас меня от позора, пыток и смерти? И не Она ли направила эту женщину в мой дом? Прости, прости, Пресвятая Госпожа, неразумную рабу твою! Ты испытываешь меня – заслуженно ли твой Покров защищал меня все эти годы? Не напрасна ли была Твоя милость ко мне? Эта несчастная женщина из прошлого, племянница покойного Свена, это жуткое ненастье… – Улла прислушалась. Гудели свинцовые переплеты в окнах, над Стокгольмом бушевал северный ветер, расшвыривал россыпи градин мелкой галькой по крышам, скрежетал и хлопал флюгерами, – в которое произошла ее встреча с Гилбертом, теперь я вижу, она была неслучайна, и… и Твой праздник Покрова… Гнев и моя обида взыграли, гордыня собственных страданий вознесла до греховных высот. Я оттолкнула и обидела даже любимого Гилберта. Он-то в чем виноват? В том, что спас меня когда-то от той семьи? Он же разговаривал с этой Илвой, думал о чем-то, знал что-то, чего не знала я, прежде чем ввести ее в наш дом. А я, ослепленная злобой, обидела его! Прости меня, Пресвятая Госпожа, что не сразу смогла внять тебе, прости за ярость, затмившую разум, за то, что злом хотела воздать за прошлое зло. Ведь учил Твой Сын и наш Спаситель: Прощайте и прощены будете! И сейчас я говорю себе пред Твоим Святым ликом: Опустись и верни эту женщину, изгнанную из дома. Искренне ее раскаяние или нет – не мне судить и не мне изгонять перед лицом Пресвятой Богородицы! Проси прощения у мужа!

Она поднялась с колен, еще раз перекрестилась, низко, в пояс поклонилась образу и поспешила вниз.

Спасительное беспамятство так и не пришло на помощь несчастной, распростершейся на каменных плитах. После душераздирающей сцены в зале стояла гробовая тишина – только застывший в мучительной раздумчивости Гилберт и неподвижная женская фигура на полу. Сверху казалось, что это скомканная, сброшенная кем-то за ненужностью тяжелая черная материя, насквозь пропитанная влагой, прилипла, растеклась по плитам темной дождевой водой, став еще шире и необъятнее, словно был человек, и нет его – одно огромное зловещее пятно на полу.

Гилберт пребывал в смущении. Мысли напоминали пчелиный рой, который собирался и тут же разлетался в разные стороны, не выстраиваясь, не вырисовываясь в цельную фразу.

– Зачем я привел ее? Надо было послушать Томаса? Я забыл обиды, но Любава… Я не подумал… немцы изувечили ее, но раз она выжила… я не мог позволить убить ее… она вся искалечена и не опасна…, как птица… огромная черная птица без крыльев… – Он думал про лежавшую перед ним женщину, – … куда она полетит дальше? Любава… ее гнев мне понятен, но… но может стоило выслушать эту несчастную?

Женщина зашевелилась, начала с трудом отрываться от пола. Давила не тяжесть, точнее сказать, не столько тяжесть намокших одежд, сколько непомерный груз рухнувшего на плечи и повисшего на душе огромного камня испытаний. Она осталась стоять на коленях, руки, помогавшие оттолкнутся от каменных плит, опять повисли вдоль тела. Ее глаза, полные слез, смотрели на Гилберта снизу, кривизна шеи из-за этого была незаметна, но его поразила алебастровая бледность лица. Тонкие бесцветные губы разомкнулись, и она тихо произнесла:

– Клянусь своим сыном, мне очень хотелось сегодня умереть еще раз, когда я увидела, сколько горя принесла в ваш дом. И тогда, и сейчас, пробудив воспоминания о прошлом зле. Я понимаю – мне нет прощения, и я очень благодарна Господу, что Он дал мне испить еще раз эту горькую чашу расплаты. Спасибо вам, добрый господин, за то, что не погнушались говорить со мной и помогли. Храни вас Господь, я буду всегда молиться за вас, вашу жену и ваших детей. – Было видно, что каждое слово, каждый звук давались ей с величайшим трудом, словно выдавливались гортанью, сжатой спазмами рыданий. Женщина опустила голову и замолчала, собираясь с силами.

Гилберт хотел что-то сказать в ответ, но не успел, его отвлек учащенный стук каблучков по деревянным ступеням. Он обернулся. В помещение стремительно спустилась Улла. Заметив ее, женщина, словно ужаленная, попыталась вскочить на ноги, видимо с намерением, как можно быстрее уйти, убраться прочь, как велела хозяйка, однако, это ей не удалось – искалеченный сустав подвел и она, громко охнув, повалилась на бок, взмахнув руками в тщетной попытке удержать равновесие. Но упасть ей не удалось. Улла метнулась вперед, даже Гилберт не успел ничего сообразить, подхватила ее, не дав коснуться пола, а затем осторожно помогла ей встать и выпрямиться. Оказавшись на ногах, женщина испуганно сделала шаг назад, к двери, освобождаясь от рук Уллы, одновременно извиняющее кланяясь, что не успела исполнить повеление покинуть этот дом.

– Подожди! – Вдруг низким грудным голосом произнесла Улла, заглядывая в склоненное лицо. – Прости за мой гнев, я не имела права так поступать. Минувшее затмило в моем сознании день сегодняшний, и я не смогла устоять перед этим дьявольским искушением. Это не только мой и Гилберта дом, но это дом и твоего покойного дяди Свена. Ты можешь здесь остаться столько сколько тебе нужно. Гилберт сказал, что ты ищешь Андерса. Он в Новгороде. И если ты собираешься отправиться туда, то мы поможем тебе найти корабль. Сейчас я скажу Туве, и она отведет тебя в комнату для гостей. Тебе необходимо отдохнуть и сменить одежду. – Голос Уллы звучал все громче и звонче, словно те слова, что она произносила, придавали ей сил и уверенности в правильности принятого решения.

– Но, госпожа… – Женщина, пораженная переменой, отчаянно замотала головой, не соглашаясь. Но Улла была непоколебима:

– Не называй меня госпожой! Я прихожусь тебе… – Она на мгновение сморщила лоб, подбирая нужное определение степени родства… – теткой, что ли… – произнесла неуверенно, но тут же махнула рукой, – хотя это звучит смешно, но в любом случае неважно! – Не давая никому опомниться, Улла громко позвала:

– Туве!

Пухлая кухарка была где-то совсем рядом, скорее всего, подслушивала за дверью, ведущей в кухню, потому что появилась мгновенно. Румяный колобок подкатился к хозяйке.

– Думаю, ты все слышала, – Туве изобразила недоумение всем своим сдобным личиком, ротик и глазки округлились, она возмущенноотчаянно замотала головой, но Улла продолжила, не обращая внимания на ужимки кухарки, – отведешь… – она запнулась, повернулась к женщине и спросила нерешительно:

– Кажется, тебя звали Илве, или я ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь, гос…, – женщина запнулась, но справилась, – меня прежде так и звали, но та семья, что приютила и выходила меня, дала мне новое имя – Агнес, в честь своей дочери. И я очень им благодарна и за свое спасение, за новое имя и новую жизнь.

– Ну и прекрасно! – Улла даже улыбнулась, отчего у самой на душе стало вдруг намного светлее. – Новое имя намного благозвучнее старого. Туве! Не заставляй ждать нашу гостью, а то она может простудиться, ей давно пора сменить одежду и обогреться. Твой гардероб ей будет явно велик…, – Улла оценивающе окинула взглядом одновременно и тощую фигурку Агнес и пышные формы кухарки, отчего Туве вспыхнула ярким румянцемянцем, пробормотав под нос что-то вроде: «Никто из мужчин не жаловался, а наоборот!», – после поднимешься ко мне, что-нибудь подберем. Увидимся за ужином, там и расскажем тебе все, что знаем о твоем сыне! – Кивнула она обоим женщинам, дав понять, что разговор окончен.

– Но… – Агнес все не верила происходящему и не оставила мысль покинуть этот дом.

– Мы все решили! – Улла еще раз посмотрела на нее и еще раз улыбнулась. – Тебя никто здесь не обидит. Прошу меня простить. – Она даже склонила голову перед гостьей.

Туве проворно подскочила к ошеломленной Агнес, и не давая ей опомниться, осторожно, но настойчиво потащила за собой. Улла повернулась и подошла к хранившему все это время молчание Гилберту, обняла его своими тонкими руками за шею, прижалась всем телом и тихо прошептала:

– Прости меня и ты, мой любимый.

Растроганный, он прижал ее к груди, и она застыли на несколько мгновений. Затем, Улла чуть отстранилась от него, лукаво улыбнулась, заглядывая в глаза:

– Я хочу подняться наверх и одеть для тебя твое любимое платье цвета лепестков шиповника…

– Цвета предрассветного неба? – Шутливо переспросил он.

Ответом был долгий и нежный поцелуй.

Туве отвела Агнес в гостевую комнату – она была с другой стороны кухни, маленькая, с невысоким окошком, но очень чистая, с большой кроватью, заправленной безупречно белыми простынями. Кухарка помогла ей раздеться, насухо вытерла, про себя поражаясь худобе гостьи, уложила, укрыла теплым одеялом, тут же заставила выпить кружку подогретого вина и напутственно сказала, перед тем, как исчезнуть:

– Надо поспать! А я высушу вашу одежду и заодно обновлю ваш гардероб, как приказала хозяйка.

Агнес осталась одна. Приятное обволакивающее тепло моментально разлилось по всему телу, туманило сознание, которое отказывалось что-либо понимать из произошедшего. Она вытянула из-под одеяла руку и, уже засыпая, погладила свежую несмятую простынь. Почему-то от нее веяло каким-то спокойствием, уверенностью, что ее долгая болезнь приближалась к концу… Погружение в сон возвратило ее в Мору… Лицо хмурилось, по нему пробегали судороги, с губ порой слетали тяжелые стоны, но сновидения продолжались, словно дуновением ветерка прилетала улыбка, отчего уголки рта чуть заметно поднимались, кожа разглаживалась, и вновь, брови сдвигались, у сомкнутых глаз набегала сетка морщин, а из-под ресниц выкатывалась слеза…

Глава 3. Путь к спасению.

В маленькой спальне с наглухо закрытыми окнами горела спиртовая лампа. Помещение недавно проветривали, но воздух тягостен тем особым духом, что всегда сопутствует смертельной болезни или тяжелому ранению. Перед узкой кроватью, на которой неподвижно покоилось тщательно обернутое серым коконом-одеялом тело, стояли двое – мужчина и женщина, приблизительно одного возраста – около шестидесяти. Широкая мужская спина в темно-коричневом, почти черном сюртуке закрывала лицо раненой. Женщина стояла чуть в стороне и, приподнимаясь на цыпочках, старалась проникнуть взглядом через плечо мужа.

– Как она? – Шепотом спросила еще миловидная круглолицая жена аптекаря. Ее волосы были аккуратно заправлены под белый платок, так что взгляду открывалась длинная стройная шея, которая со стороны могла любого ввести в заблуждение насчет ее возраста.

Не оборачиваясь, аптекарь покачал головой, потом развел руками, мол, одному Богу известно. Следующий жест – пожатие плечами означал, что он сделал все возможное, а далее медицина бессильна – одно лишь провидение. Жена, привыкшая к подобным молчаливым ответам, не успокоилась, а продолжила расспрос:

– Что за ранения у нее? Когда я ее обнаружила у нашей двери, то видела лишь перевязанную тряпкой шею, но одежда, или то, что от нее осталось, была вся насквозь пропитана кровью. Ты осмотрел ее? Что с ней? – Это было правдой. Истекающую кровью Илву нашла именно она и позвала мужа. Аптекарь, не рассуждая, подхватил легкое тело раненой женщины на руки и унес в самую дальнюю комнату, приказав жене захлопнуть поплотнее входную дверь и оставаться в передней, служившей собственно торговым помещением аптеки. Она опустилась на грубо сколоченный табурет за прилавком, над которым тянулись длинные ряды полок, провисавших под весом мутноватых склянок, наполненных густыми и темными веществами или разноцветными порошками и экстрактами, неведомыми для несведущего человека, но не для нее, и приготовилась ждать, увлекшись разглядыванием голубоватых огоньков очага, который муж всегда приказывал немного протапливать, даже летом, чтоб быстрее просыхали сотни пучков лечебных трав, развешанных тут же, вдоль стен. До ее ушей доносился глухой грохот тазов, плескание воды, бряцанье инструментов, роняемых в металлическую посуду, приближающееся и удаляющееся шарканье башмаков мужа – мужон иногда выходил к ней, брал нужные ему банки и уносил с собой. В глубине дома сухо трещала материя, разрываемая на бинты, здесь жеда изредка постреливали тлеющие в очаге поленья. Муж появился в очередной раз, стал отмерять порошки. Ее наметанный взгляд узнал толченый корень мандрагоры и сухое маковое молочко. Указанные вещества аптекарь смешал в необходимой пропорции, развел водой, подогрел до нужной температуры и снова удалился. Жена сделала вывод:

– Раз приготовил успокоительное и снотворное, значит, он закончил.

Выждав еще немного, она поднялась и направилась в ту самую дальнюю комнату, где уткнулась в широкую спину мужа, с которой и начала разговор.

– Ты осмотрел ее? – Она повторила вопрос.

Аптекарь кивнул, не оборачиваясь. Выдержав солидную паузу, во время которой, он неторопливо поворошил свою густую седую шевелюру, опустил руку ниже, подергал и пригладил аккуратную шкиперскую бородку, тем самым завершив процедуру приведения в порядок внешнего вида, слегка растрепавшегося во время ухода за раненой, после чего аптекарь повернулся в полтуловища к жене и кратко пояснил:

– Шейная артерия не задета. Перерезана мышца. Рана в плече – задета ключица. Рана в боку, на правой дельте, но меч скользнул вдоль ребер, легкие не задеты. Сильный вывих тазобедренного сустава. Изнасилована.

Аптекарь поднял глаза к потолку, нахмурил лоб – все ли перечислил? Потом утвердительно кивнул – всё!

Жене, наконец, удалось взглянуть в смертельно бледное лицо Илвы, на котором выделялись черные круги вокруг плотно закрытых глаз и посиневшие твердо сжатые тонкие губы. Голова раненой была неестественно наклонена вправо. Спросила почти шепотом:

– Ты узнаешь эту женщину?

Кивок головы.

– Несколько дней назад английские солдаты принесли нам сюда другую женщину…

Снова кивок.

– …которая пострадала по вине этой. – Жена подбородком указала на Илву.

Плечи аптекаря поднялись, замерли и опустились.

– Ты хочешь сказать, что твое дело лечить?

Молчание.

– Всех?

Аптекарь вздохнул и произнес, пожалуй, самую длинную фразу за свою жизнь:

– Если эта женщина и была в чем-то виновна, то, случившееся с ней, с избытком если не искупило, то покрыло ее грехи. Я думаю в ближайшие дни у нас будет много работы. Королевские ландскнехты потрудились на славу, оставив достаточное количество и вдов и сирот и калек. Мне нужны будут помощники. Когда все уляжется, надо будет решить с тем, кто будет управлять городом, где разместить раненых, а еще чтоб выделили под мое начало палача с подручными. Эти ребята знают толк в ранах и их врачевании. Пока на улицу выходить не стоит, но позднее, как только немцы уберутся прочь из Моры, я схожу в ратушу. – Покачав головой, он добавил. – Боюсь, что этим все не закончится. Это только начало бед для нашего края. Зная бешеный нрав далекарлийцев следует ожидать серьезного мятежа, который, конечно же, будет подавлен с еще большей жестокостью. Останется ли вовсе хоть одна живая душа в Море… Все теперь в руках Божьих!

Повернувшись к раненой, он продолжил:

– Я приготовлю лекарство, в котором будет достаточно снотворного. Будешь давать ей дважды в день – утром и вечером. Перевязки потребуются не скоро, не смысла лишний раз тревожить ее раны. И будем уповать на Господа.

Аптекарь повернулся, направился к выходу, оттопырив палец в направлении угла, где стояли тазы с кровавым тряпьем и водой и, переступая порог, произнес последние слова:

– Приберись здесь.

Жена поджала губы, проводила взглядом его широкую спину и молча принялась за уборку.

Вспышки памяти выхватывали из тьмы забвения какие-то эпизоды. Обрывки сознания постепенно выстраивались в единую цепочку, отдельные звенья которой блестели яркими цветами боли, другие, соединявшие их, напоминали тусклую густо сплетенную серую паутину беспамятства. Все происходило не с ней, а с другой женщиной, и она была мертва, но Илва восприняла ее смерть абсолютно безразлично. От этого ощущения собственной непричастности к учиненному над телом насилием, казалось, отступала боль. Кто-то склонился над женщиной, распятой на столе. Блеск лысины, сверкание выпученных глаз, провал широко открытого рта, черная жгучая борода, отливающая серебряными нитями седины, вспышка света, отраженная широким клинком и… пелена кровавого тумана.

Ей давно было все безразлично, что произойдет с ней, что произошло с теми, кто еще недавно был ее семьей. Она сидела в трактире и на последние оказавшиеся у нее медяки пила вино, кружку за кружкой. Голова тяжелела от алкоголя, но вместе с тем приходило осознание того, что все случившиеся было тоже вином… вином ярости Божьей. Ей вдруг вспомнились эти слова, однажды услышанные на воскресной проповеди: