Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 80 страниц)

– Иди, иди спать.

Встала, закутавшись полностью в одеяло и выпростав лишь одну руку, чтоб можно было обнять, проводила до двери, выкрикнула нянек, стояла с ним на холодном полу, обнимала, целовала, что-то шептала успокаивающее. Кто-то прибежал, заохал, принял мальчика от княгини, увел с собой. Овчина лежал раскинувшись на кровати и смотрел задумчиво в потолок. Озябшая Елена вернулась, прижалась к нему, стараясь согреться поскорее:

– Надо бы его к мужской руке приставлять. Хватит промеж баб одних ему прохлаждаться! Интерес-то неподдельный в глазенках был. – Усмехнулся Овчина.

– Замолчи, Иван! Грех-то какой! О чем ты?

– Да о том самом! Видать мальчонка баб любить будет сильно… _ Захохотал громко, так, что Елена рукой ему рот закрыла.

Княжич долго потом лежал без сна. Вспоминал. Злился. Вот и сейчас насупился. Архиепископ все понял и в сторону уводить начал, от мыслей тяжелых отвлекая:

– А еще какие заповеди помнишь, чадушко?

Мальчик встрепенулся, попытался вспомнить, но быстро, по-детски, ушел от вопроса, задав встречный:

– А почему Царство Божие с мукой сравнивают?

– С мукой? – Переспросил, усмехнувшись владыка, в душе радуясь, что о князе Овчине-Телепневе более не вспоминает княжич. – От того, что все мы зерна, по земле разбросанные. Где-то больше нас, в Москве иль в Новгороде, где-то меньше, по лесам и полям живем. Мелют нас страдания, в муку превращают, на прах похожую. Дунул ветер, и нет ничего. А собрать ту муку, разделить на три меры, закваски добавить, тесто намешать, да хлеба испечь. Вот и Боженька наш собрал прах сей в горстку, дунул Святым Духом на нее, да и создал человека, себе по образу подобного. Так Спаситель объяснял людям через притчу о хлебах. Закваска – Дух Святой чрез Крещение вдыхаемый. Душа человечья из чего состоит? Из разума, сердца и воли, оттого про три меры муки и говорил Христос наш.

– А я тоже зернышко?

– Тоже, чадушко. Только не простое, а горчичное. Пока ты меньше всех, но пройдет время и вырастет твое зернышко, широко ветви раскинет, над всей землей русской поднимется, всех обозришь, ветвями укроешь и до самого неба, до Господа нашего дотянешься, соединишь чрез себя весь народ наш русский с самим Богом.

– А с ворами, как поступать?

– Еще одну притчу рассказал наш Спаситель. Есть зерна, а есть плевелы, сорняки вредные. Но пока малы они, не отличить от семени доброго. Коли рвать, то ошибиться можно. Так и воровство должно быть явным.

– Как узнать-то?

– До дня жатвы оставить расти, до Страшного суда, на котором все тайное явью станет.

– Для чего заповеди-то?

– Исполняя их, чадушко мое, ты приближаешься к Нему, а чем ближе будешь к Отцу Небесному, тем легче и тебе будет, ибо Благодать исходит от Господа, которая тебя коснется, а чрез тебя на весь русский народ снизойдет.

– Чрез меня?

– Да, чадушко, ибо нет власти не от Бога, а ты ей будешь облачен в полной мере. Вот только подрасти. И не ленись в познании. Многую мудрость тебе следует обресть. Не теряй не единого дня, коль пройдет впустую, другого иметь потом не будешь. Жизнь наша не есть покой, но борьба и война со злом. Но кто на войне без боязни? Только тот, кто творит правду Божью, тот совершает подвиг духовный. И не забывай Господа нашего благодарить за данное тебе. Пребывай в том, к чему призван. Чаще читай, заучивай наизусть Часослов, Псалтырь. Вот раскроем Божественное Писание, – владыка достал перед мальчиком, принесенную в дар книгу, – что узрим здесь? Несть власти, аще не от Бога. Всяка душа властям предержащим да повинуется! На каждой странице, почитай о Божественности твоей будущей власти. Вникнув в мудрость Божью, ты, чадо мое, как Моисей взойдешь в мыслях на свою гору, страхи житейские и огорчения внизу оставив. Созерцать будешь величественные образы ветхозаветных Божьих избранников – Моисея, Саула, Давида, Соломона. В них разглядишь и собственный блеск, от них отраженный. И станешь государем великим по Божьему соизволению, а не по многомятежному человечьему хотенью. – Мальчик слушал внимательно. Представлял себя сидящим на высоком холме, на отцовском троне, только он был совсем не велик, а как раз в самую пору, в одеждах мягких, легких, белых, не то, что на приемах тяжести напяливают, а слова лились и лились потоком сладостным, елейным, – Помни при том притчу Христову о трех мерах муки, ибо токмо в единении души, разума и воли, присутствие Святого Духа ощутимо. Не дай враждовать им внутри себя. Не гневайся, гнев человечий не творит правды Божьей. Не гордись, чадушко своим предназначением избранным, ибо ничто так ни мерзко Богу, ни неприятно людям, как гордость и превозношение, рождаемые слепотой духовной и неразумием. Гордым Бог противиться, смиренных возносит.

Мысль княжича с холма высокого слетала, войском великим оборачивалась. А он впереди всех на белом коне, в доспехах сверкающих.

– А слава ратная разве не дает человеку гордость?

– Славу народ создает благодарный. Но гордиться ею нельзя, ибо она переменчива. Подвиг духовный выше славы, как добро всегда остается добром, хотя бы его и не хвалил никто, а зло остается злом, хотя бы никто не осудил его. Презирай изменчивое, чтобы получить вечное. Не смотри на вещи земные тленные, имей сердце свое, обращенное к Господу, ибо Благодать Его не в почете земном и не в богатстве, но во всегдашнем пребывании в Боге. Будь благодарен за данное Богом тебе положение. Пребывай в том, чему призван. Никто сам по себе не может получить чего-либо, если не даст Бог. Но и не ленись, усерден будь, всегда гори духом, трудись в деле Божьем, ибо так только постигнешь мудрость Его и Он всегда на твоей стороне будет.

– А Боженька за меня?

– Конечно, чадушко мое, ты же избран им!

– Ежели Боженька за меня, то никто, ни воры, ни даже павшие духи, не страшны?

– Не страшны! Ибо они не ведают страха Божия, а ты призван внушить им его!

– А знаешь, я приказал выпороть холопа за то, что волю мою не исполнил и собачку утопил. А мне ее жалко было!

– Как церковь Христу подчиняется, так и раб обязан господина своего слушать. Наказание раба неразумного и непослушного есть кара Божья, ибо нарушают они пятую заповедь – послушания. Не грех наказать виновного. Тот, кто гневается справедливо, ревнуя о славе Божьей, тот осужден не будет.

Мальчик послушно закивал головой, погруженный в собственные мысли, и повторил за владыкой:

–…гневается справедливо, тот осужден не будет…

– Пес животина нечистая, бесы и ведьмы в них обращаются, сиречь оболочку телесную берет для злых духов, жалеть о нем не стоит, чадо мое. Но раба не послушание – его и грех.

– Что ж все псы сиречь бесы? – Спросил, вспомнив о спасенной собачке.

– У каждой твари своя судьба Господом нашим указанная. Как есть лютые ангелы, есть и псы, в аду Божье правосудие творящие. Доля их грешников мучить. Оттого нечестивцы страшатся Суда Божьего, ибо ведают, что схватят их ангелы немилостливые, исторгнут оные души грешные в час кончины, да бросят псам смрадным на съедение.

– А как их зовут? – Вдруг спросил мальчик.

– Кого? – Не понял владыка.

– Этих. Ну, собак, что правосудие Божие творят. – Краем глаза наблюдал за уснувшим спасенным щенком.

– Да никак не зовут… – Развел руками Макарий. – Псы они… и есть псы… Господни.

– Жаль… – протянул разочарованно княжич, – я бы назвал как-нибудь… А ангелов, что Божьими псами властвуют, как зовут?

– Ангелов? Лютых? – Задумался архиепископ. – Главный из тех, кто над муками стоит, зовут Тимелих. Таково имя Его ангела.

– Тимелих… – Повторил мальчик, запоминая. – А коли я постигну мудрость Божию, – мальчик показал на книгу, что держал в руках Макарий, – коли стану государем по воле Божьей, (да снизойдет Его благодать на меня), коли власть моя Божественная, то и гнев мой справедлив будет на грешников? Верно?

– Верно глаголешь, чадо мое. Токмо о собственных грехах не забывай. От них молитвой спасайся. Сохраняй ум свой от худых мыслей, взор – от прелестей, сердце – от злых желаний, слух – от суетных бесед, от злословия на ближнего, язык от осуждения, чрево – от сластолюбия излишнего. Не забывай повторять: «Господи, прости меня грешного! Помоги исправиться! Во всех грехах своих каюсь, сожалея!»

– Не забуду! Молиться буду всегда и помногу!

– Ну и правильно, чадушко! Давай-ка сейчас вместе!

Макарий приобнял мальчика за плечи, развернул осторожно к образам. Перекрестились.

– Повторяй за мной. Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь. – Иоанн подхватил, и детский голосок звонко зазвучал вместе с густым раскатистым басом владыки. – Боже, милостив буди мне грешному. – Поклонились оба. – Господи Исусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоя Матере, преподобных и богоносных отцов наших и всех святых, помилуй нас. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе…

В задумчивости вышел Макарий из горницы княжича. За дверью Челяднина дожидалась:

– Владыко, великая княгиня Елена Васильевна, смиренно просила заглянуть к ней.

– Как княжич, владыко? – Заметно волнуясь, в глаза заглядывая, спросила Глинская. Макарий был тих и торжественен:

– Радуйся, великая княгиня. Радуйся, мать, выносившая в чреве своем сего младенца, яко Присная Дева Спасителя. Велик будет государь Иоанн Васильевич. Деда своего грозного превзойдет делами великими. Одно заботит меня…

– Что? – Встрепенулась мать, обеспокоенно.

– Духовник ему нужен по истинному пути христианскому рядом идти, на гору высокую помочь взобраться, дабы всю глубину души народа нашего узреть, открыть и прочитать.

– Так присоветуй кого… или митрополит наш, Даниил…

– Даниил… – повторил за ней Макарий, легкая тень пробежала по лицу, – … поразмыслю я, государыня. Вернусь к себе в Новгород, осмотрюсь. Время терпит покудова. Тут особый поп нужен, без суеты. А пока по монастырям, по храмам возите чаще. Пусть духом праведным пропитывается от обителей православных, от икон святых, грамоту постигает, с ней и мудрость библейскую. Чрез нее озарение получит и взойдет на трон солнцем земли русской, грозным и ласковым в одно время, согревающим чад своих и врагов испепеляющим, единой верой и любовью с народом связанный и Господом нашим.

– Дай Бог, дай Бог… – зашептала, закрестилась Елена, – спаси и сохрани Пресвятая Богородица дитятко мое.

Иоанн растолкал спящего щенка, ухватил за передние лапы, поднял, тряс, сон отгоняя, старался заставить глаза в глаза смотреть. Щенок не хотел просыпаться, нехотя задними лапами воздух перебирал, опору искал, попискивал жалобно.

– Запомни! Тебя теперь зовут Тимелих! Вырастешь, будешь главным у меня среди псов Божьих! Служи мне верно, всех врагов моих отгоняй и терзай, как лютые ангелы у Архангела Михаила. Лая твоего пусть все демоны и воры бояться, яко звона колокольного.

Щенок окончательно проснулся, задышал часто-часто, язычок розовый вывалив на бок.

– Понял? Понял меня! – Обрадовался Иоанн, прижал его к себе, и благодарный Тимелих с удовольствием принялся лизать щеку мальчика.

Глава 8. Конец бабьей власти.

Как решила боярская дума с подачи Василия Васильевича Шуйского, так и поступили. На переговоры со Старицким «изменником», деверем Елены Васильевны отправлялся князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, а с ним уходила и рать великокняжеская. Лихие московские охотники уже под Старицей крутились вестниками разорения и погибели, страх наводили на князя Андрея Ивановича. До переговоров ли ему стало? Понял, что ждет его.

В ужасе пребывая, выход видел лишь в мятеже. На Новгород надеялся, грамоты разослал, как советовал вероломный Шуйский. Вышел князь со всей дружиной, семью свою забрал – юную жену Ефросинью и младенца Владимира .

Узнав о продвижении Старицкого князя к Новгороду, московское войско разделилось – князь Никита Хромой Оболенский повел часть полков наперерез, отсекая новгородскую дорогу, князь Иван Овчина-Телепнев двинулся прямо навстречу князю Андрею.

Почуяв западню, несчастный князь раздумал идти к Новгороду и от Заяцкого Яму повернул на Старую Руссу. Новгородскую дорогу и поля с севера тут же перегородили рогатками, телегами и стражей полки Никиты Хромого. С юга приближались полки Ивана Овчины. Московское войско наводнило всю округу, станом обустраивалось. Табуны коней на луга выпускали, разбивали шатры для воевод, подтягивали поближе возы с огнестрельным снарядом, близ них располагались ратники, варили в медных котлах похлебку из сухарей и толокна, тут же спали под открытым небом – дождь ли, снег, жара иль холод – все едино привыкшие. Кольцо сжималось. Несчастный князь Андрей встал станом в деревне Тухола. Шатер ему раскинули на пригорке, что высился по-над речкой Нишей, в месте, где ручей Тухолька впадает. Рядом церковь походную соорудили. С высоты и открылась ему вся картина сотен займищ московских, колоннады дымов, в небо устремившихся. Князь Андрей приказал дружине к бою готовиться, плести осадные плетни из хвороста, землей их набивать. Сам ходил, лично пищальников и лучников расставлял. Не заметил, как ночь на землю опустилась, осветив округу алмазными искрами костров противника, словно саван богатый для знатного мертвеца раскинули.

На рассвете пушка московская рявкнула, снесла худую избенку на окраине Тухолы, ознаменовав наступление дня последнего. Полки московские поднялись, застрельщики готовили пищали к бою, остальные ратники, блестя оружием на ярком майском солнце, начали охватывать деревню серпом.

Бледный от отчаяния, не от страха за свою жизнь, а за жену юную с младенцем, что в шатре прятались, приказал князь Андрей и своим изготовиться к смертельной схватке. Москвичи не торопились начинать. На другом берегу Ниши, сверкая серебряной насечкой лат и шлема, поигрывая разукрашенным самоцветами шестопером, на коне сидел хмурый князь Иван Овчина-Телепнев. Рядом с ним, без всякой брони, в богатом кафтане с тафьей на голове виднелся дворецкий Поджогин.

– Ну что, князь, чую, страхов мы нагнали, теперь мой черед подошел? – Шигона наклонился к Овчине. Князь скривился:

– Не по душе мне вести разговоры со Старицким. Что может быть лучше чести бранной? Измена его ясней ясного. Мало того, что сам удумал, так и Новгород за собой увлечь пытался! Посягал на жизнь великокняжескую!

– Про Новгород верно, были грамотки прелестные. – Согласился Поджогин. – Про посягательства не ведомо мне, не возводи напраслину, князь, на родного дядю великого князя Иоанна.

– Что он в живых бы нас всех оставил, возьми его сила? – Язвительно усмехнулся Овчина.

– Чего гадать? – Пожал плечами дворецкий. – Я напомню тебе про деда нынешнего великого князя, тоже Иоанна. Всех братьев своих приструнил, Новгород покорил, Тверь… а хоть кого казнил из знатных? Так, по мелочи… Но и живым никого не выпустил, кроме тверского князя. Только крови на нем родной нет! И обвинить в смертях не могут. Также и сын его, Василий, поступал… Также и с Дмитровским князем вышло по мудрости нашей Елены Васильевны. Ныне черед за Старицким.

– Делай, как знаешь! – Зло бросил Овчина, разворачивая коня и отъезжая.

– О, Господи! – Перекрестился Шигона. – Прости согрешения мои старые, теперешние и будущие на сколь хватит Твоего терпения. Каюсь Тебе заранее, может и настанет день, что уйду в монастырь грехи свои замаливать. – Дворецкий опустил голову, вспоминая былое, помолчал с минуту-другую, потом обернулся резко, посмотрел на своих «ближних» людей, что поджидали неподалеку – Коробова Василия, Мамонова Ивана и Загряжского Дмитрия, рукой им махнул: «Поехали, мол».

Четверка безоружных всадников на глазах у двух ратей, застывших в тревожном ожидании, перешла вброд Нишу, направляясь к старицким.

Князь Андрей Иванович все видел, махнул рукой воеводе – пропусти!

Шигона в сопровождении своих людей подскакал к князю. Сам вперед выехал, люди чуть позади остались, окруженные старицкими ратниками. Поджогин снял шапку, поклонился поясно.

Андрей Иванович зло отвечал на приветствие:

– Какой камень привез за пазухой, дворецкий? Что еще удумала вдова моего брата с полюбовником?

– Не горячись попусту, князь, если хочешь добра и живота княгине с княжичем малым, – Поджогин шапку одел неторопливо, кивнул на стоявшую неподалеку Ефросинью с младенцем на руках. – Побереги и свою голову. Она еще пригодиться…

– Грозишься? – Гневно прервал его князь, натянул поводья. Конь нервно заходил под седоком.

– Нет! – Спокойно покачал головой дворецкий. – Что мы выиграем от войны? Что выиграешь ты от войны? Погаси пламя, пока не разгорелось.

– Не вы ли его раздуваете? Не оно ли сейчас отражается в щитах ратников московских, что привел сюда по мою душу Овчина?

– Не горячись, Андрей Иванович! Я с миром к тебе пришел. – Шигона хладнокровно выдерживал бешеный взгляд князя Старицкого.

– Это ты называешь с миром? – Насмешливо кривя губы, князь Андрей показал рукой в кольчужной перчатке на московские полки, замершие в ожидании.

– Свита знатная… – Согласился Поджогин. – По князю и честь!

– В полон взять хотите? Чтоб уморить, как брата Юрия? Не бывать тому! Иль прорвусь с боем, иль сложим головы на этом поле ратной чести!

– Я не в полон приехал брать Старицкого князя, а сопроводить в Москву дядю великого князя московского Иоанна к племяннику царственному. А далее волен будешь…

– И ты хочешь, чтоб я поверил тебе, дворецкий? Мне донесли верные люди, что уговоры будут сладкие… – Андрей Иванович побелел от ненависти. Глазами насквозь прожигал.

– Верные люди? – Прищурился Поджогин. – А не ветерком ли надуло, насвистело со двора боярского? Не от Шуйских ли сорока на хвосте весточку принесла? Только не забыл ли ты, князь, кто брата твоего, князя Юрия, о котором ты поминал, упокой Господь его душу, – Шигона перекрестился широко, – к мятежу подбил? Не Андрей ли Шуйский? Так он жив, хоть и в железах сидит, а твой брат несчастный упокоился. Помнишь ли ты, князь, что Шуйские никогда не забывают о том, что они старшая ветвь Рюриковичей? Ближе всех ведь стоят к трону государеву. Может и примеряют под себя… Не советовали ли бояре сии знатные грамотки разослать, новгородцев мутить? А тем временем сами стены укрепили вкруг Новгорода. Приходи, мол, князь, встретим, только если заместо хлеба-соли пищали окажутся, да смола с камнями, не обессудь. А кто ждать тебя там вознамерился? Горбатый? Сродственник Шуйских? Что ж они так? Тебе совет дают один, а сами? Снаряд огнестрельный готовят? А ты меня камнем за пазухой упрекнул… Воюй на здоровье! Токмо о людях своих подумал, князь? Ведь не одна семья – жена и дитё малое у тебя! Удел целый! Тоже дети твои. Они к милости твоей взывают нынче. Спаси, князь, их жилища, животы отцов, матерей, деток от разорения и погибели.

Каждое слово Поджогина словно горячий воск капало на сердце Старицкого князя, постепенно растопляя лед его ожесточения.

– Что предлагаешь, дворецкий? – Буркнул, еще хорохорясь. А в душе уже смятение поселилось. Страх. Ни отец их Иоанн Грозный, ни братья его Юрий и Василий, отвагой ратной никогда не отличались. Вспыхнуть гневом это да, но не меч обнажить и ринуться в безрассудную смелость боя. Тоскливо стало князю. На жену несколько раз оборачивался. На бояр и воевод ближних. Словно опоры искал. Но молчали все. Он – князь и отец, хозяин удела, ему и решать!

– Бей челом великому князю московскому! – Уверенно тряхнул головой Шигона. – В винах признайся и покайся. Простит он тебя. Ему ль нужна кровь мало того русская, так и родная?

– Ты от себя сейчас речь держишь, Иван Юрьевич, иль… – Еще исподлобья смотрел, но голосом другим разговаривал. Потек металл, не булат, а олово прямо, и по имени назвал, это сразу подметил дворецкий.

– Иль… – Подхватил Поджогин. – От князя Иоанна Васильевича, внука самого Иоанна Грозного и сына брата твоего великого князя Василия, от матери его Елены Васильевны, от всей думы боярской.

– И от этого, молодца? – Скривился князь Андрей, показал рукой на нетерпеливо разъезжавшего позади московских войск Телепнева.

Шигона даже оборачиваться не стал и так понял о ком речь:

– Князь Иван Федорович, воевода передового полка, так же, как мы все волю государеву исполняет. Сказано ему было идти с ратниками встречать Старицкого князя, вот и пришел.

– А что ж тогда не он, а ты на разговоры ко мне явился?

– Да ты запамятовал, князь. Брат твой, государь наш покойный, – Шигона опять перекрестился, упомянув об усопшем, – завсегда меня посылал, честь великую оказывал.

– А он словно стражник рядом поедет? До боярского чина выслужился в постели у Елены… – Снова взъярился князь Андрей.

– Поостерегись! – Резко и громко оборвал его дворецкий. Глаза в щелочки сузились. Теперь и он мог свой гнев показать. – Слово вылетит пичугой малой – не поймаешь, до Москвы долетит, в ворону обернется, накаркает, злом обратно на тебя выльется. Ты о матери государя нашего что-то сказать хотел?

Смутился Старицкий. Опустил голову. Замолчал. Внезапно княгиня Ефросинья с младенцем подступила, почти стремени Поджогина коснулась. Смотрела снизу просящее, чуть склонив белую лебединую шею. С мольбой произнесла:

– На Литву бы ты нас отпустил, боярин?

– Да отпустят вас, княгинюшка, на все четыре стороны. – Ответил ласково, с коня наклонившись. – Хоть на Литву, хоть обратно в свой удел поезжайте. Лишь челом ударьте великому князю. – И Старицкому вновь. – Кой год уже пред его светлые очи себя не кажешь, Андрей Иванович. Войском просили тебя помочь – от Литвы той же отбивались, от Крыма, от Казани, не расслышал ты… не откликнулся. Оттого обиды растут обоюдные.

– Болен я был. – Негромко сказал князь, отведя взгляд в сторону.

– И воеводы все твои заболели разом? – Хитро спросил Поджогин. Не ответил Старицкий. Глаза вскинул, в них Шигона уже прочел мольбу.

– Сломался князь. – Подумал, собой довольный.

– Поклянись мне, дворецкий, что нет обмана в речах твоих!

– Клянусь головой своей! – Поджогин для убедительности сорвал шапку.

– Не-е-т… – Протянул недоверчиво Старицкий. – Мне твоя голова не нужна. В церковь походную пойдем. Пречистой Богородицей и Спасом милостивым поклянешься, пред иконами святыми.

Спешились оба. Вошли в церковь полотняную, на колени опустились. Шигона крестился истово, лбом земли платом застланной касался трижды, шептал про себя, но так, чтоб князь Андрей не слышал:

– Прости, Господи, прегрешения мои! Ради воли государевой иду на них! Прости раба Твоего!

Встал, подошел и поцеловал сперва Спасителя икону, после Пресвятой Божьей Матери. Перекрестился еще разок размашисто и громко сказал, так чтоб все слышали, и князь Андрей, и те, кто снаружи дожидались:

– Клянусь Спасителем и заступницей нашей пред ним – Пресвятой Богородицей!

На свет Божий вышли. Князь Андрей выглядел понуро, но отказываться поздно было:

– Как поедем-то?

– Бояр возьми ближних с собой. Княгинюшку с дитем малым не забудь. – Усмехнулся Шигона. – Остальных по домам распусти. И не волнуйся, князь, я теперь опасать вас буду. – Подумав, добавил для успокоения. – Не князь Овчина-Телепнев. Я.

Так и тронулись. Впереди «ближние» люди Шигоны – Коробов с Мамоновым, за ними князь, по левую от него руку Поджогин с Загряжским, за ними повозка с княгиней и княжичем, шествие замыкали три десятка бояр. Вся Старицкая дружина на месте осталась.

Московское войско встречало их радостными криками. Кровь, и правда, проливать никому не хотелось. Лишь Овчина хмурый полки на воевод оставил, сам в Москву поскакал, словно гонец простой. Сразу к Елене в палаты:

– Везут! Без боя сдался Андрей Старицкий.

Обрадовалась:

– Ну и слава Богу! Без крови обошлось. Справился-таки Шигона.

– Видеть его не могу! – Вырвалось у Овчины.

– Кого? – Удивилась Глинская. – Тверского дворецкого?

– Да нет, Старицкого! – Раздраженно бросил.

– Что так, сокол мой? – Приластилась к нему Елена.

– Не терплю трусость. Лучше б в бою честном пал. А так… лишь смерти достоин.

– Не спеши, любимый… – Певуче произнесла великая княгиня. – Успеется. Всему свое время. Примем, как подобает. С лаской и любовью. Чтоб не заподозрил. От бояр его отделим и… в темницу, в клеть холодную, в железо! – Жестко закончила. – А ты, Ванюша, – опять с лаской, – отъедь куда-нибудь на денек, коль видеть не можешь и выдашь себя неприязнью. А пока пойди, скажи сестре своей, чтоб князя великого обрадовала приездом дядиным. Встретим, приголубим, обиды простим, а далее… – Призадумалась. – … Бельскому поручим!

– Почему ему?

– Так за братца Симеона сбежавшего пусть искупает свои вины! – Торжествующе заключила с истинно женским коварством и злопамятством.

Полки московские меж тем домой возвращались. С ними Князь Андрей Иванович Старицкий с княгиней. Шигона неподалеку. Мерно в седле покачиваясь, спросил у Загряжского:

– Что за день-то сегодня?

– Никола-вешний!

– М-м… – Задумался. – Церковку бы надо в деревне той поставить… Как ее?

– Тюхола, Иван Юрьевич!

– Значит, Никольскую…

Маленький Иоанн с любопытством смотрел на своего дядю, которого изменником доселе называли. Мальчик вовсе его не помнил, ведь с похорон отца князь Андрей Иванович больше в Москве не появлялся. Но Иоанну было не до него, больше радости от того, что с матерью рядом сидел, и не на приеме посольском, когда все по обряду, чин чином, одежды тяжкие давят, а тут не принуждал никто и приласкаться можно. Да и мать веселая была. По головке гладила. По-семейному сидели.

Елена Васильевна, вино фряжское сама подала деверю и жене его княгине Ефросинье. Спросила, как бы между делом:

– Слышала, что воевода князь Иван Овчина-Телепнев чуть ли не пищали изготовил против брата моего? Ох уж, я ему опалу выкажу! – Старицкий зарделся, но промолчал. – А тебе, Иван Юрьевич, – Шигона поднялся из-за стола, поклонился в пояс, – награду обещаю!

– Мне служить тебе честь, великая княгинюшка!

И ни тени лукавства на лице Глинской не промелькнуло. Всех на завтра вновь к обеду звала. Иоанн притомился сидеть за столом, дремать начал подле матери. Та заметила, вновь погладила и сказала:

– Устал наш великий князь. Не будем ему мешать. Нашу трапезу на сегодня завершим, а завтра с обедом и продолжим.

Пришел назавтра князь Андрей Иванович. С ним юная лишь Ефросинья, да младенец Владимир. Бояр ближних в гридне задержали. Обождать велели, и дверь дубовую затворили плотно. Ни звука за спиной. Князь Старицкий расхаживал неторопливо, ждал, что выйдет сама Елена Васильевна. Вместо нее появились дети боярские с князем Дмитрием Федоровичем Бельским в облачении воинском. Старый боярин молвил, отводя глаза в сторону:

– Князь Андрей Иванович ныне ты пойман великим князем Иоанном Васильевичем. Ждет тебя клеть каменная, да оковы.

Побледнел Старицкий. Разом сил лишился, даже сказать ничего не мог. Онемел. Ефросинья, зарыдав, к нему бросилась, но дети боярские ее быстро оторвали от мужа и увели прочь. Следом повели и дядю великого князя московского.

О дальнейшей судьбе Старицкого князя читаем у Карамзина: «Андрей имел участь брата и умер насильственной смертью спустя шесть месяцев и подобно ему был с честью погребен в церкви Михаила Архангела» .

– Тебе, Иван Юрьевич, жалую пять деревень с уделов старицких! – Объявила Шигоне радостная Елена Глинская перед боярской думой, но в кругу малом, ближнем – Иван Овчина-Телепнев, Шуйские Василий с Иваном да князь Дмитрий Бельский.

– Честь великая! – Поклонился ей Поджогин. Помедлил, но решился. – Хоть и гнева твоего страшусь, но дозволь просьбу высказать.

Кивнула благосклонно:

– Говори, Иван Юрьевич, ни в чем отказа тебе не будет!

– Дозволь уж тогда деревни тобой жалованные обители Волоколамской отписать. Грех на душе моей лежит. Тянет, словно камень на шее. Согрешить пришлось пред образами святыми, клясться именем Божьим, когда разговоры разговаривал с князем Андреем Ивановичем.

– Ты волю мою исполнял, Иван Юрьевич, и клятвопреступник здесь не ты, а князь Андрей, ибо он раньше тебя крест на верность Иоанну целовал пред умирающим мужем моим и боярами ближними! – Вспыхнула сначала. Затем успокоилась. – Понимаю тебя… – взгрустнула притворно княгиня, даже слеза выкатилась, – я тоже греха смертного не желаю, оттого князь Андрей Старицкий жить будет ровно столько, сколько Господь ему отпустит. А с деревнями жалованными ты сам волен решать.

Бояре Шуйские неторопливо выехали через Боровицкие ворота. Кони могучие, седла черкасские, вместе со сбруями серебром богато расшиты. Кафтаны из сукна заморского, соболями оторочены, шапки горластые – знак боярский надеты несмотря на теплынь. Чуть впереди старший – Василий Васильевич. За ним, в полконя отстав, младший – Иван. На поклоны прохожих лишь он кивком отвечает. Старший в раздумьях. Глаза вроде сонные, веки опущены, словно дремлет, но коль глянет, остолбенеть человек может от свирепости взгляда. Очнулся Василий Васильевич от раздумий, поманил Ивана к себе. Как всегда немногословен:

– Бог нас милует. Скоро наш черед. Полгода, не более, Старицкому положу. Езжай в лес, к кому сам ведаешь, ловчие дорогу знают, доведут. Возьмешь, и… следов не оставляй. Мне недосуг, в Москве останусь. Смотреть теперь надо в оба.

– Когда ехать-то?

– Не откладывай, назавтра собирайся. Когда время придет, чтоб не метаться, а под рукой нужное иметь!

С первыми лучами солнца выехал Иван Шуйский с ловчими. Верстах в двадцати к северу от Москвы свернули с дороги. Осталась позади серебристая речная излучина, рощи кудрявые, луга сочные, зеленые и пашни, налившиеся полнокровным семенем, начались леса дремучие заповедные. Тропинка все слабее и чуть заметнее, пока вовсе не исчезла в густом и пышном мохе. Вперед пошли опытные ловчие, по засечкам лишь им ведомым. Деревья становятся толще и выше, захватывая своими могучими кронами весь свет солнечный, оставив внизу один влажный сумрак. Ни дуновенья ветерка, ни пения птиц. Замерло все, словно светлая мертвая ночь опустилась на землю. Лишь змеи и другие неведомые гады, тускло блеснув чешуей, нарушают гробовую тишину своим шипением, да лошади отзываются тревожным храпом, кося глазами на уползающего смертельного врага.

Заметив очередную гадюку, юрко выскользнувшую из-под копыт, Шуйский крестится. Предание о смерти князя Олега вспомнилось. Жутковато стало.

– Далеко еще? – Не выдерживает пугающего молчания леса боярин, шепотом спрашивает своих людей.

– Саженей двести, после перелесок, а уж там… недалече – Глухо отзываются откуда-то спереди.

И точно. Дубы столетние вдруг кончились, в лицо плеснуло холодным духом болота, закружились косами березы, темные сырые осины склонились, кривые сгорбленные ели потянули к путникам крючковатые иссохшие лапы. Все сильнее ощущалась прохлада могильная, туман задымился, поднявшись до лошадиного брюха, и деревья встрепенулись, зашевелились, то поднимая ветви к небу, словно хлестнуть угрожая, то опуская вниз, дорогу загораживая. Путники словно потонули в чаще перелеска, и лишь сухой треск ломаемых перед боярином ветвей говорил о том, что они не стоят на месте.