Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 80 страниц)

– То есть, ты хочешь сказать, что мой отец сгноил мою мать в монастырской темнице и отрекся от меня? – В голосе Бенгта прорезались жесткие нотки.

– Сынок! – Взмолилась Улла. – Мне не ведомо, что происходило в великокняжеском тереме в московском Кремле. Я знала лишь то, что сказала мне моя княгиня.

– Выходит тот, кто сидит сейчас на московском престоле, незаконен? – Вопрос Бенгта прозвучал, как гром среди ясного неба, хотя он произнес его почти шепотом.

Улла испуганно прикрыла рот рукой. Муж нахмурился. Выходило, что так, но это… это очень опасно. Стоит хоть одной живой душе узнать…

Улла вдруг поняла, что сейчас совершила ужасную ошибку. Она беспомощно переводила взгляд с мужа на Бенгта и обратно. Мужчины молчали, каждый думая о своем.

– А мы с тобой тезки, сынок! – Вдруг произнес Гилберт.

– Да, отец! – Махнул кудрями Бенгт.

Все стало легче. Словно рухнула выросшая в мгновение ока стена, разделившая их на родных и неродных после признания Уллы.

– Сынок, ты теперь понимаешь, какую смертельно опасную тайну все эти годы хранила в своем сердце твоя мать. – Гилберт говорил уверенно, четко произнося каждое слово, особенно налегая на обращения друг к другу – «сынок», «мать»… – Теперь мы все знаем эту тайну и разделяем ее тяжесть. Одно лишнее слово и мы можем погибнуть. И ты, и я, и наша мать, и Анника. Ни шведы, ни русские нам этого не простят. А наши друзья англичане… – Гилберт развел руками, – не поймут!

– Разве ты не скучаешь по Родине, отец? Разве не ходишь на берег моря и не стоишь, подолгу вглядываясь в горизонт? – Бенгт смотрел в глаза Гилберту. Тот не ответил. Тогда он повернулся к Улле. – А ты, мама? Скучаешь?

– Нет! – Улла покачала головой. – Моя Родина здесь, где мой дом, мой муж, мои дети.

– И ты никогда не хотела бы…?

– Нет! – Оборвала его Улла. – Никогда!

– А ты, отец? – Он снова обратился к Гилберту.

– Я должен быть рядом со своей семьей. Я должен оберегать и защищать. – Твердо ответил рыцарь.

– А я? Что делать мне?

– Жить, сынок! – Они ответили почти одновременно. Гилберт продолжил. – Прошлое не вернуть и не изменить.

– И оставить все, как есть?

– Да!

– Не отомстив обидчику?

– Кому? Великому князю Василию? Он умер давным – давно.

– Тому, кто за него! У него была вторая жена. Из-за нее он заключил мою мать в монастырь. Из-за нее моя мать умерла.

– Виновата ли она в этом? Ведь не ее воля, а великокняжеская.

– Да, виновата!

– Почему ты так уверен?

– Не ты ли, отец, говорил мне, что и рыцарство придумали женщины, дабы ради них совершали подвиги? Но кто отличит подвиг от преступления, если и за тем и за другим будет стоять убийство, которое совершается во имя прекрасной дамы, – лицо юноши исказила гримаса боли, – если она так захотела? Вторая жена должна была бояться и ненавидеть мою мать и меня! Ведь я же родился! Так не хотела ли молодая жена князя Василия убрать с пути мою мать? Ведь ненависть женщины – скверна! – Гилберт переглянулся с Уллой. – А для этого подговорила отца заточить ее в монастырь. Ведь мать чего-то боялась? И прежде всего за меня! Иначе не стала бы просить вывезти и спрятать. Если мне и грозила смерть, то не от отца, а от его новой жены! И сейчас, если мне, нам, – он поправился, – и грозит опасность то только лишь от ее потомства! Того самого, что сидит на московском престоле. Они виновны все!

– Сынок, ты берешь на себя роль Судии, забыв о Божьем Суде?

– Нет. – Смутился вдруг Бенгт. – Но… Я не знаю, что мне делать!

– Смириться. Ты узнал правду, какая бы горькая она не была. Обида, злость, гнев – те чувства, которые охватывают любого человека, узнавшего нечто, принесшее страдание ему и его самым близким. Поверь, мне это знакомо. И тогда человека охватывает жажда мести. Но месть порочна, ибо порождает только зло, возвращающееся обратно. На все дела человеческие есть Суд Божий, ибо по ним и воздается каждому.

– Но в Библии сказано: «око за око…»! – Не сдавался Бенгт.

– Это в воле Господа – «Аз воздвигну на тебя зло!». Если и вершится суд руками человеческими, то по воле Божьей.

– А если мои руки и есть воля Божья?

– Тобой определенная? Уже не Божья! Она приходит извне чувств и желаний простых смертных. Приходит тогда, когда боль и ненависть отпускают тебя. Ты простишь врагов своих, а вот Он… Ему одному решать!

– Хорошо. – Бенгт поднялся с табурета.

– Что ты решил? – Встревоженно спросила Улла.

– Ничего. Ты была и останешься моей матерью, как и Гилберт – отцом!

– Это правильно, сынок. – Она подошла и поцеловала его.

Теперь и Бенгт выходил вместе с Гилбертом на берег моря. Вдыхал волнующий запах соленой воды, дегтя, пакли, рыбы… Вглядывался в даль, спрашивал:

– Расскажи, отец, какая она, Русь?

– А ты не помнишь ничего?

– Почти нет. Все смутно. Новгород. Высокий забор из потемневших от времени бревен. Купола церквей за ним. Какой-то неясный шум…

– Вот и я чаще всего вспоминаю шум… шум моря, бури, холодные соленые брызги, сильную качку, скрип мачты, хлопок паруса, поймавшего ветер…

– А еще?

– Еще? Спокойную гладь берегов, толпу женщин и детей, встречающих своих отцов, мужей, братьев с добычей и уловом, темные зимние вечера, наполненные латанием сетей, плетеньем канатов из пеньки, заточкой острог.

– А ты не помнишь свою мать?

– Нет. Какой-то женский образ приходил иногда в моих снах, но теперь мне кажется, что я видел не мать, а Любаву.

– Хотел бы я… – Не договорил Бенгт. Нахмурился.

– Что хотел?

– Увидеть Русь!

– Бенгт! – Гилберт положил ему руку на плечо. – Это невозможно. Ты – солдат шведского короля!

– Да, отец. Я помню… – Юноша отвел взгляд в сторону.

– Послушай, Бенгт. – Гилберт крепко сжал его плечо. Бенгт поднял глаза. – Однажды, мне выпала удача, как я посчитал тогда. Мне удалось скрестить мечи с тем, кто был повинен в смерти моего отца. Я был сильнее в этом поединке, я чувствовал, что еще немного и безжалостная сталь моего меча разрубит голову надменного обидчика. Но в последний миг переломился старый клинок.

– И что произошло?

– На пути чужого меча встал другой человек! Безоружный.

– Как? – Ошеломленно спросил Бенгт.

– Он принял смерть вместо меня… И тогда я понял, что Господь осудил меня за мой поступок, за жажду мести, за радостное предвкушение смерти врага, и покарал, забрав чужую невинную жизнь. Жизнь человека, который был мне очень дорог… почти, как отец. – Гилберт отпустил плечо юноши и отвернулся в сторону. Оба замолчали.

Неподалеку швартовалась какая-то двухмарсовая посудина с высокой кормой. Разодранные паруса говорили о том, что кораблю хорошо досталось, прежде чем он добрался до широкой и спокойной лагуны среди зеленых берегов. Но строил его явно мастер своего дела, предвидевший силу стихии – прочность корпуса не вызывала сомнений. Плотно пригнанные доски бортов были гладкими, словно прибрежные валуны. Прорубленные в обшивке квадраты щетинились жерлами пушек – мореходство всегда было опасным занятием не только из-за буйного нрава повелителя морей Нептуна. Кто-то выходил в море ловить рыбу, кто-то перевозил товары, а кое-кто грабил и первых и вторых, называя это тоже ремеслом.

Судя по кормовому флагу, превратившемуся в клочки красной материи, судно пришло из Штральзунда. По шатким перекладинам веревочный лестницы на берег спускался незнакомец. Спрыгнув на землю, он покрутил головой по сторонам, посмотрел на солнце, что-то прикинул в уме, и, выбрав нужное направление, повернулся, широко, по-русски, взмахнул рукой, осенил себя крестным знамением, поклонился трижды и… изумленный Гилберт услышал слова молитвы:

– О, всесвятый Николае, угодник преизрядный Господень, теплый наш заступник и везде в скорбях скорый помощник! Да всегда прославляю Отца, и Сына, и Святаго Духа, и твое милостивое предстательство, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Незнакомец – мужчина лет сорока, роста невысокого, не сильно широк в плечах, но видно, что жилист и таит в себе изрядную силу. Внешний вид его был весьма странен – высокая шапка из овчины, камзол грязно-серого цвета, какие-то немыслимые черные широкие штаны, нависавшие над сапогами, закрывая все голенища, за спиной – торба, из которой высовывалось нечто гнутое, тщательно замотанное мешковиной. Портрет дополняла окладистая черная борода, густые брови, приплюснутый нос и раскосые глаза.

Закончив благодарить Чудотворца, странный гость Стокгольма, еще раз осмотрелся по сторонам. Его быстрый, цепкий взгляд остановился на Гилберте и Бенгте. И без того узкие глаза превратились в щелочки. Незнакомец чуть поколебался и решительно направился к ним, приняв, очевидно, за береговую стражу.

– Э-э-э, Herr Ritter…, – он обратился к Гилберту, старательно подбирая немецкие слова и безошибочно выделив его, как старшего из двух воинов, – bitte… Черт, забыл, как там дальше…

– Говори по-русски. – Бальфор кивнул ему в ответ.

– Эх, Святая Богоматерь, да ты никак русский понимаешь? – На мгновение глаза незнакомца расширились, сверкнули молнией и опять сузились.

– Понимаю. – Усмехнулся Гилберт.

– Откуда знаешь? – Подозрительно спросил незнакомец, насупив брови.

– Пожалуй, это я должен вопрошать тебя – откуда, кто, зачем? – Уклонился от ответа Гилберт. Бенгт стоял рядом, не проронив до сих пор ни слова, и с любопытством разглядывал приезжего.

– Да, казак я. С Дона. – Незнакомец развел руками в стороны, изобразив простодушную улыбку. Мол, что скрывать-то? Про меня все должны знать.

– У тебя про то, на челе ничего не прописано. – Ответил Гилберт. Кто такой казак и где такой Дон он не имел ни малейшего понятия.

– Да вот те крест! Не вру! – Казак истово ткнул себя двумя перстами в лоб, в пупок и попеременно коснулся одного и другого плеча. – Вот!

– Что вот? Что крестишься вижу. А дальше?

– Ты не знаешь, кто такие казаки? – Незнакомец изобразил полное недоумение.

– Не знаю. – Пожал плечами Гилберт.

– Эх, ты, а еще рыцарь… – С сожалением произнес приезжий. – Да первые и наиглавнейшие защитники всего мира христианского от басурман поганых, от собак магометанских!

– Магометане далеко на юге воюют, а ты-то, как здесь оказался?

– Меня Болдырем кличут. – Первым делом казак решил представиться. – А тебя как?

– Георгием. По-русски. А здесь зовут Гилбертом. Гилберт Бальфор, капитан гвардии короля Густава.

– Ух, ты! Здорово! В честь святого воина! – Казак все больше нравился Гилберту своей открытостью, почти детской непосредственностью, какой-то знакомой, щемящей широтой души. – А меня по роже Болдырем прозвали. Вишь, – ткнул пальцем в щеку, – морда скуластая, глаза татарские иль калмыцкие. Батька мой из набега в полон жену себе привел. Оттого и я получился раскосый. Но не выкрест, а самый, что ни на есть православный. – Казак еще раз широко перекрестился в доказательство своих слов.

– А как здесь-то, в Швеции оказался? Каким ветром?

– То песня долгая, заунылая. – Махнул рукой Болдырь. – С казаками под Азов ходили. На Туретчину. Да не дошли, в степи с татарвой сшиблись, пятерых положил, сам не уберегся. Ранило. Очнулся уже в полоне басурманском. Думал пришел мой смертный час, ан нет. Выдюжил, раны затянулись, как на собаке. А басурмане только этого и ждали – мой лик Христов опоганили, – Гилберт не сдержался, улыбнулся, уж больно не похож был лицом на образ Спасителя его собеседник, – обрили наголо и на каторгу, на цепь посадили, веслами ворочать. Два года греб, словно окаянный, все высматривал, как сбежать, да горло кому напоследок перерезать. Куда там! Стерегли в оба глаза. Но Пресвятая Богородица набросила таки свой покров, накрыла туманом. Прозевали поганые галеру мальтийскую. А как рыцари по нам из пушек вдарили, да к абордажу изготовились, тут уж я не зевал. Цепь давно подпилена была, разорвал, как веревку, да веслом одному, другому, третьему, пошел крушить басурман. После рыцари к себе взяли. С ними походил по морям, с капитаном Жаком де Валлетом. Славный рыцарь, ведал почем оно лихо, тоже, как и я, в басурманском плену гнил. Да домой тянуло, в степи родные, в травы пряные, в затоны речные, к Дону – батюшке на поклон. С югов не пробраться сквозь моря и проливы турецкие. Мальтийцы совет дали на север идти, до Руси добраться, а там через Русь сподручнее. Так сперва в Генуе оказался, прошел Италию, через горы высокие перемахнул, после по разным германским землям брел, где пешим, где по рекам, грести нанимался, так и до вашего моря северного добрался. В Штральзунде купцы подсказали или через Ливонию сухим путем идти, или кораблем до Стекольны шведской, а там искать попутчиков до Новгорода. Вон, купец сюда плыл, – казак показал за спину, – с ним и договорился.

– Как же ты прошел столько стран? – Вмешался, наконец, в разговор изумленный рассказом казака Бенгт. – Неужто, нигде не задерживали?

– Ха! – Ощерился гость, обнажив два ряда прекрасных крепких зубов. – Еще как цеплялись, да рыцари мальтийские, вот уж христиане истинные, даром, что латиняне, бумагу, самую что ни на есть справную дали. Мол, с полона басурманского освобожденный, и все христиане помогать обязаны. – Казак сунул руку за пазуху, бережно извлек пергаментный свиток с прикрепленной сургучной печатью, протянул Гилберту. – Читай, коль латиницу разумеешь.

Текст, выведенный старательной рукой писца, гласил о том, что «предъявитель сего Болдириус освобожден из турецкого плена усилиями братьев-госпитальеров Ордена Святого Иоанна, Иерусалима, Родоса и Мальты, оказал услуги Ордену и нуждается в защите и покровительстве всех духовных и светских владык христианских государств». И подпись имелась: «Великий Магистр Ордена Иоанн де Омедес. Грамота писана на острове Мальта в год 1545-й от Рождества Христова, октября в 25 день».

– Знатная бумага. – Уважительно заметил Гилберт, возвращая письмо Великого Магистра.

– Что за гость, капитан? – Раздался голос за спиной. Все обернулись. За разговором они и не заметили, как к ним подошел пожилой фогт, отвечавший за береговую охрану в сопровождении двух солдат. Гилберт кивнул ему вместо приветствия. Они знали друг друга в лицо и иногда даже перебрасывались парой ничего не значащих фраз.

– Я проверил. Его бумаги в порядке. – Капитан показал на письмо с Мальты, которое Болдырь еще не успел спрятать.

– Могу лишь поблагодарить, что выполнили мою работу. – Фогт невозмутимо проследовал мимо, направляясь к пришвартовавшемуся кораблю.

– Спаси Бог, рыцарь. – Поклонился казак, убирая за пазуху ценный пергамент. – А то иногда попадались всякие, кому латиница не ведома. И в темнице посидеть доводилось. Может, и с кораблем попутным пособишь? Век должником твоим буду! – Неожиданно попросил Болдырь, хитро подмигнув. – Воды испить не прошу, а то есть охота, что ночевать негде.

Все рассмеялись.

– Вот что. Пройдешь по краю Большой площади, затем по Эстерлонггатен, – показал рукой Гилберт, – повернешь на Купеческую улицу – первая, что по правую руку. Увидишь вывеску с медведем, заходи.

– Может, я провожу, отец? – Неожиданно вызвался Бенгт.

– Давай! – Согласился Гилберт. – Я буду позже. Мне надо еще вернуться в замок.

– А ты, парень, русский тоже? – Поинтересовался Болдырь, когда они вышли на Большую площадь.

– Вроде как… – Почему-то смутился Бенгт.

– Что вроде? – Казак даже остановился от удивления. – Отец-то русский? Вон, как по-нашему говорит.

– Гилберт не совсем мой отец. Отчим. А мой отец… – Бенгт замялся, не зная говорить или нет. – Ты же не московит? – Спросил с надеждой.

– Нет! Бог миловал. Я же говорил: казак я. С Дона. Мы вольные, сами по себе живем. Москву не любим. Наши деды сказывали, а им их деды – давно это было… Приходили кочевники с Хромым Тимуром, побили много народа. Ушли тогда наши предки в русские пределы. Кто на Рязань подался, кто в Новгород. А как Москва стала всех под свою руку властную брать, вернулись назад на родные пепелища. Вновь городки поставили. С нами и новгородцы – ушкуйники подались вместе. Кому охота с волей расставаться? Так и жить стали. Новгородцы на Верхнем Дону Раздоры отстроили, а мы, из старожилов, в Черкасском городке, на Нижнем Дону. Эх, и благодать там… – Казак зажмурился от удовольствия. – Вернусь вот скоро… загуляем. Опять на Азов пойдем, аль на Волгу за зипунами.

– За какими зипунами? – Не понял Бенгт.

– За добычей, да полоном басурманским. – Пояснил Болдырь. – Может женюсь. Присмотрю себе турчанку какую-нибудь, аль калмычку, аль татарку, аль черкешенку… Так что с отцом-то? – Вспомнил казак недосказанное.

– Ну… – Опять замялся Бенгт.

– Ты, парень, хочешь – говори, а не хочешь – молчи. Мне твои тайны без надобности. Жизнь моя – открытая ладонь, как вера истинная Христова православная у человека, или она есть, или ее нет. Третьего, тайного – не дано мне. Что на сердце, то и на языке. Но каждый все разумеет и поступает, как хочет.

– Настоящий отец заточил мою мать в монастырь, на другой женился. Та, другая, видно смерти моей хотела, оттого мать приказала служанке своей меня младенца вывезти тайно и спрятать здесь. А сама померла. – Выпалил Бенгт на одном дыхании.

– Це-це-це… – Поцокал языком казак в раздумьях. – Что отца касаемо, дело мужское. Надоела жена, вывел на круг, поклонился народу честному, сказал: «Не люба!» и разошлись миром, бери себе другую в жены. За то не осуждаем его. – Произнес глубокомысленно. – А вот, что иная баба, его женка, извести тебя хотела…, а через то и мать умерла… за то смерти достойна! В куль, да в воду! А отец жив?

– Нет. Умер давно.

– А та, другая его женка?

– Тоже померла. Сын ее жив. На престоле он великокняжеском. – Чуть слышно произнес Бенгт и отвел взгляд в сторону.

– На престоле великокняжеском? – Переспросил казак недоверчиво. – На московском?

– Да! – Буркнул себе под нос Бенгт.

– А тебе не привиделось лишку, парень? – Хмыкнул Болдырь, но Бенгт, так пронзительно глянул на него, что ухмылка сползла с лица казака.

– Моя приемная мать, что спасала от смерти, призналась в этом, двадцать лет спустя, лишь получив весть о смерти в Суздале опальной великой княгини Соломонии.

– Чудны дела твои, Господи… – Казак сдвинул свою мохнатую шапку на затылок, от маковки ко лбу шрам розовый открылся. Потер его задумчиво.

– Чтобы ты сделал на моем месте?

– Я бы? – Переспросил Болдырь, хитро прищурившись. – Глотку перерезал. – Ответил тут же, не задумываясь. – Не той бабе, раз померла, так выродку ее, коль твой дом занял, пусть даже и престол великокняжеский. На нем теперь кровь твоей матери! А не спасла бы тебя приемная мать? Придушили бы, иль прирезали самого! Мстить надобно! – Тряхнул головой уверенно.

– Вот и я так думаю! – С жаром произнес Бенгт. – А поможешь мне? – В глаза смотрел с мольбой. – Хочу на Русь податься, отомстить хочу! Не нужен мне престол великокняжеский, справедливости жажду. В честном бою сойтись бы и…

– С кем? С великим князем московским? – Опять усмехнулся казак, покачал головой. – В своем уме-то, парень? На выстрел пушечный не подпустят, хорошо сразу на куски порубят – смерть легкую примешь, а то на кол сподобят, будешь, как рыба на солнце вялиться. На рожон лезть, впустую голову сложить, я тебе не помощник. Тут хитрость нужна… – Болдырь сдвинул шапку обратно на лоб, глаза в щелки превратились. – Аль выманить куда, да чтоб стражи немного с ним, аль еще что удумать…

– Помоги? А?

– Месть – дело справедливое… Божье! – Задумчиво произнес казак. – За зло злом платить надобно.

– Вот и я о том же! – Бенгт даже раскраснелся. – Уедем вместе. Отец корабль найдет, договорится. А?

– А чего и нет? – Расплылся в улыбке Болдырь. – В Новгороде верных людей сыщем, а после ищи ветра в поле – на Дон уйдем! Пущай ловят! А захочешь, так и обратно сюда возвернешься. Иль на престол сесть? – Опять глаза раскосые щурились в усмешке.

– Нет. Не хочу. – Твердо ответил.

– А отпустят тебя-то? Ты, вон – ткнул рукой в латы, – тоже рыцарь по виду.

– Нет, оруженосец я у отца. Он – рыцарь. Я у него на службе, а он у короля Густава.

– А мать? – Не отставал казак. – Я к чему спрашиваю, – пояснил, – дабы не жалел потом о содеянном. Ведь кровушку проливать надобно, не воду, чай.

– Мать… – Сокрушенно опустил голову Бенгт. – Не знаю. – Признался честно. – Отговаривать будет. Но не удержит, коль я решил. – Вскинул голову, посмотрел прямо в глаза. – С отцом сперва поговорю. А не согласятся – сбегу! Не будут же они меня ловить!

Так с остановками, неторопливо, они добрались до Купеческой улицы. Уллы настороженно встретила говорящего по-русски гостя, но когда поняла, что с Москвой его ничего не связывает, удивилась, но приняла радушно. За стол усадила, потчевала знатно и сына и гостя. Болдырь за обе щеки уплетал, вином запивая, хозяйку нахваливал и речь держал. Сидела Улла, подперев рукой подбородок, слушала его рассказы о дальних южных странах и морях, о схватках с басурманами, о суровых мальтийских рыцарях. А рассказчик и рад! То простодушие на его лице, то улыбка хитреца, то лукавство младенца.

– Ты так хорошо рассказываешь, будто наяву все видим, будто вместе с тобой везде побывали. Много ж бед и горя ты претерпел, добрый человек. – Вздохнула, дослушав.

– Кто добрый человек? Я? – Усмехнулся хитро Болдырь. – Вот уж не думал, что назовут так!

– Что же злым тебя называть, коль ты кровь за христиан проливал, да страдания от басурман принял?

– Да не злой я и не добрый. Обычный. – Развел руками. – Казак, одним словом. Родился, почитай в седле с саблей, с ней и помру, когда час последний придет. За страданья свои отплатил сполна, возвращусь и еще отплачу. С лихвою! Как отец мой, как деды наши. Кровь за кровь, обиду за обиду.

Улла нахмурилась, заметила, как Бенгт внимательно прислушивается к казаку, как жадно схватывает каждое слово, как при упоминании о мести, сдвигаются его брови, тяжелеет взгляд.

– Отдыхай, странник. – Поднялась из-за стола. – Отведи, Бенгт, гостя в комнату. С дороги человек. Устал, поди.

– За хлеб, за соль, прими поклон благодарственный, хозяюшка. – Казак тоже поднялся, поклонился низко. – А об отдыхе моем не беспокойся. В море трудов праведных не было. Не устал.

– Тогда занимайся, чем душе угодно. А я по хозяйству. – Поклонилась в ответ и оставила их вдвоем.

– А что из мешка твоего торчит такое занятное? – Спросил Бенгт казака.

– О, то вещица знатная вдвойне. Сейчас покажу. И цены великой, и качества отменного, да и взята в бою на той самой каторге, где гребцом я сидел прикованный. – Болдырь аккуратно размотал тряпицы и достал саблю в дорогих ножнах, кованных золотом, да яхонтами усыпанными. Выдернул из ножен, блеснул тонким клинком. – Есть чем похвалиться. Ножны – пустое, побрякушка, только что денег немалых стоит. Продам. Закажу другие, неприметные, на солнце неблестящие. Зато клинок… – Казак быстро очертил круг над головой. Сталь пропела тонко, разрезая воздух. – Эх, и мастера ж на востоке… – Произнес восхищенно. – Хочешь голову снесет, хочешь доспех или щит разрубит. Ни сталь, ни дерево не устоит!

– Думаешь, против меча сгодиться? Не тонка?

– А попробуй! Место есть?

– Есть. Во двор пойдем.

– Пойдем. Заодно друг на друга посмотрим. Испытаем, кто чего стоит.

Они вышли во двор. Место, где Бенгт постигал основы воинского ремесла, преобразилось с тех пор. Исчез столб, на котором он упражнялся с мечом, убрали и камни, что таскал в руках, силу взращивая. Отец выстроил небольшой игрушечный домик, в котором теперь заправляла вместе со своими подругами маленькая хозяйка Аннушка, или Анника, как ее звали на шведский манер.

– Бенгт! – С радостным криком девчушка повисла на шее у брата. Остальные девочки смущенно столпились в сторонке, рассматривая тех, кто нарушил их уединение. С восхищением – на Бенгта, с любопытством – на Болдыря.

Казак тут же пошарил в карманах своих необъятных штанов, к удивлению юноши, выудил оттуда горсть каких-то сладостей, («И откуда только!»), и предложил девочкам, с неизменным немецким:

– Bitte!

Девочки помедлили, переглянулись, подталкивая друг друга локтями, потом самая решительная сделала шаг вперед, взяла угощение, даже изобразила что-то похожее на книксен, моментально стушевалась и спряталась за спинами подруг, которые тут же принялись делить полученное от Болдыря, позабыв о нем самом.

Лицо казака расплылось в довольной улыбке. Во двор выглянула Туве, смерив ненароком Болдыря оценивающим взглядом, кокетливо поправила выбившуюся из-под чепца прядь, хотя нужна ей была дочка хозяйки.

– Анника! – Позвала служанка. – Иди домой. Тебя матушка зовет.

– Иду, Туве! – Откликнулась девчушка, сидевшая по-прежнему на руках у Бенгта. – Мы уже собирались расходиться, когда к нам пожаловали гости.

Туве поманила ее рукой, продолжая краем глаза рассматривать казака.

– До свиданья, девочки! – Бенгт опустил сестренку на землю, и она попрощалась с подругами.

– До завтра, Анника! До свиданья, господа! – Девочки прокричали в ответ, прыснули от смеха и через калитку выбежали на улицу.

Анника ушла вместе с Туве, оставив Бенгта наедине с Болдырем.

– Ну давай, что ль… – Казак неторопливо расхаживал по двору. Его глаза прищурились, и хищный рысий взгляд внимательно скользил по юноше.

Бенгт обнажил меч и занял боевую стойку. Болдырь приблизился, тонко пропел извлекаемый клинок, очертив над его головой сияющий круг. Казак продолжил стремительные вращательные движения, меняя наклон и, казалось, окружил себя со всех сторон сияющими кольцами. Бенгт пристально следил на завораживающее сверкание сабли, наконец, сбросив оцепенение, нанес первый рубящий удар. Болдырь мгновенно отступил в бок, меч провалился в пустоту, а клинок его кривой сабли замер в дюйме от шеи юноши.

– Все. Убит. – Совершенно обыденно, без радости, без огорчения, произнес казак.

– Повторим? – Попросил Бенгт, раздосадованный неудачей.

Болдырь кивнул. И второй, и третий, и четвертый раз меч пролетал мимо. Лишь с пятой попытки казак решил не уклоняться, а принял удар нападавшего перекрестьем своей сабли, но тут же извернулся и вновь кончик его изогнутого клинка казался в смертельной близости от шеи Бенгта. Юноша опустил меч.

– Оставим это. – Ни тени насмешки не промелькнуло на лице казака. Одно спокойствие. – У тебя хороший удар и крепкая рука. Остальное – дело наживное. Обучу, коль захочешь. Давай присядем. – Болдырь показал на небольшую низкую скамейку возле домика, где играли девочки. Уселся сам, положив саблю на колени, осторожно гладил клинок пальцами, словно касался тугой струны. Бенгт убрал меч в ножны, сел рядом:

– А ты многих убил в своей жизни?

– Людей аль басурман? – Откликнулся вопросом казак.

– Басурмане не люди?

– Нет. Поганые они. Видел бы, как живьем кожу с людей снимают, как не щадят ни стариков, ни баб, ни детей малых. Младенцев несмышленых под копыта лошадиные швыряют за ненадобностью, а кто ходить может – в полон гонят. В рабство, на базар и, как скотом торгуют. Убивал и буду убивать. Нет им пощады, нехристям. Всю их породу змеиную под корень! – Рука добралась до рукояти сабли и крепко сжала ее.

– Что и детей?

– Око за око, жизнь за жизнь. Как они, тако и мы с ними.

– А в полон берете?

– Я – нет. Иные берут.

– Что с полоняниками делают?

– Продают. А кто и себе оставляет, коли веру православную примут. Волю могут дать – живи с нами. Если девка – женятся многие.

– Почему ты не берешь в полон?

– Мою мать конями разорвали за то, что вере их басурманской изменила. Брата старшего копытами затоптали, а меня, люди сказывали, мать схоронила, не нашли. Отец люто мстил и мне завещал. Тот отцовский наказ всегда помню. Зло и свято исполнять буду.

– А отец твой?

– Не уберегся. Порубили его в бою.

– Значит, ты тоже сирота?

– Все мы сироты.

– А жениться не думал? Ты ж говорил: «Женюсь может…»

– Эх! Сорвалось пичугой с языка дурного. – Рассмеялся. – Жена – не сабля. – Пальцем по клинку провел. – Вот сижу и любо-дорого смотреть. А что жена?

– Детей родит. Заботиться будет.

– Обо мне? – Сплюнул. – А надобно? Кулеш я и сам сварю. Дети – да! Чтобы род казачий не переводился.

– С басурманами мне понятно. А людей убивал?

Казак опустил голову, задумался глубоко. Буркнул, нехотя, в землю уставившись:

– Всяко бывало. Грехов своих не считал, придет времечко, за меня будет кому считать и отмерять. – Вскинулся. – Так поедешь со мной?

– А поможешь?

– Помогу! – Казак вогнал с визгом саблю в ножны. – Дело святое.

Вечером, Гилберт сообщил, узнав через фогта, что дня через три одно купеческое судно собирается уйти на Готланд, а после в Нарву.

– А там уже и до Новгорода недалече.

Болдырь кивнул в знак признательности и вопросительно посмотрел на Бенгта. Откладывать разговор дальше уже было нельзя.

– Мне надо поговорить с тобой, отец. – Хмуро начал Бенгт. – Давай выйдем во двор.

Предчувствуя о чем сейчас пойдет речь, Гилберт с неохотой поднялся из-за стола.

– Ты с ума сошел, Бенгт! Ты – солдат короля!

– Неправда, отец. Я твой оруженосец, не более.

– Что мы скажем всем? Куда ты исчезнешь?

– Не знаю! Но я так решил. Судьба привела сюда человека, который мне поможет.

– С чего ты взял, что он тебе поможет? Ты его совершенно не знаешь!

– Ты в нем сомневаешься? Что ж позвал домой?

– Бенгт!

– Отец!

Гилберт потер лоб. Что было делать с этим мальчишкой? Какие найти слова, чтобы его отговорить от этой смертельной затеи? Как все объяснить Любаве? Как она это переживет? Что сказать друзьям-англичанам? Что сказать королю? Ведь от Густава ничего не укрывается. Он знает всех в лицо, все подмечает, малейшие перемены. Что сказать принцу Эрику? Одни вопросы! Допустим, королю и принцу можно сказать, что парень-то сын купца и осознал, что ремесло солдата не для него. Решил пойти по стези отца. Густав хмыкнет и скажет: «Пусть платит налоги и делает, что хочет! Казна не тратилась на него, делая солдатом, значит, убытков мы не понесли!» Англичане? Дженкинс, который видел, как Бенгт играючи обращается с мечом, Томас, который учил его стрелять из лука… Молодость ищет подвигов на море? Рутина дворца не для него? И потом, он все-таки не англичанин, а швед. Да, это объяснение наверно подойдет. Почему он отъезжает в Новгород? Опять же там торговал его отец. Любава… Нет, здесь он решительно не знал, что сказать. Женское сердце не предсказуемо и не постижимо.

– Я это чувствовала! – Улла подошла к окну, прижалась лбом к холодному свинцовому переплету. Муж сзади обнял за плечи. – С той самой минуты, когда поведала ему правду. Сердцем поняла – он поедет мстить. И его не удержать. Пусть едет. Это его судьба. Он сам выбирает свой путь. Мы не силах остановить, да и вправе ли?

– Но вправе ли мы разрешить ему мстить?

– Ах, милый, – жена повернулась к нему, прижалась, уткнулась лицом в плечо, – он отправляется не только мстить, но бороться за то, что принадлежит ему по праву рождения.