Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 80 страниц)

Францисканец слушал с неподдельным интересом, что было весьма необычно для человека, лицо которого вынужденные попутчики привыкли уже видеть абсолютно неподвижным.

Чем дальше продвигался в своем повествовании преподобный Хемминг, тем все больше и больше хмурился отец Мартин. Гилберт сидел молча – рассказ о ведьмах, инкубах и суккубах, чарах и колдовстве ему был не интересен.

Наконец, трапеза завершилась, и отец Мартин попросил у всех присутствующих позволения удалиться, сославшись на усталость с дороги. Гилберт последовал за ним. Францисканец, впервые за долгое время, подал голос и, наоборот, остался, монах, судя по всему, захотел расспросить о всех подробностях обвинения в деталях, к вящему удовольствию принимающей стороны.

– Пойдем, спать, Гилберт. – Поманил за собой воспитанника настоятель. – Завтра, я уверен, нас ждет тяжелый день. Впрочем, как и все за ним последующие.

– Вы думаете, здесь есть какой-то подвох? – спросил Гилберт.

– Я почти что уверен, сын мой. – Печально покачал головой доминиканец. – Ничего из услышанного мною за трапезой не имеет общего с колдовством или чародейством. Или признаки явного слабоумия, в одном случае, или преступления, а может, обычной клеветы, в другом. Придется нам с тобой в этом разбираться.

– А изгнание бесов, о которых говорит преподобный Хемминг?

– Пусть этим он занимается сам вместе с нашим францисканцем. Если человек болен, то его надобно лечить, а не окроплять святой водой и посыпать солью. Молитва укрепляет лишь наш дух и тело, но излечивает лекарство или нож хирурга. Это древняя аксиома, Гилберт. Пойдем спать!

Наутро, отец Мартин с воспитанником вошли снова в церковь, но теперь с ее главного входа, имея возможность осмотреть при дневном свете всю внутренность храма, где должно было начаться судилище. Несмотря на ранний час, внутри было довольно многолюдно. Доминиканец сразу приметил, что отец Герман и преподобный Хемминг уже наместе и что-то горячо обсуждают.

Война с датчанами и особый мятежный дух того времени, царивший в провинции, пережившей уже два бунта, наложили свой отпечаток на состояние церкви и ее прихожан. Были заметны следы разрушений. Витражи, когда-то украшавшие окна были разбиты пулями, потому что их сочти свидетельством идолопоклонничества. Резьба на кафедре была также повреждена, а две перегородки, украшенные скульптурами из дуба, сломаны по той же основательной и веской причине. Алтарь был сдвинут с места, а решетка, некогда его ограждавшая, была с корнем выломана и отброшена в сторону.

В пустых приделах гулял прохладный утренний ветер, по остаткам столбов и перекладин из грубо отесанного дерева, а также по клочкам сена и мятой соломе, было видно, что храм служил какое-то время даже конюшней.

– Да-а, – подумал про себя отец Мартин, – здешний преподобный больше думает об удачном процессе, нежели о благолепии своей церкви. Или мятежи в Далекарлии стали столь привычны, что он решил ничего не приводить в порядок, ожидая очередного бунта, который подавят солдаты Густава.

Молящиеся, как и само здание, утратили былое благолепие. Лишь несколько семейств, судя по их одеянию, принадлежали к более богатому сословию. Почтенные отцы, возможно владельцы рудников, уцелевшие во время последних мятежей, были в длинных наглухо застегнутых плащах, под которыми вполне возможно была надета кираса, а на поясе угадывалось наличие кинжала или короткого меча. Их жены в накрахмаленных брыжах и воротниках, казалось, сошли с картин того времени, изображавших почтенные семейства. Хорошенькие дочки, не всегда углублялись в изучение библии, напротив, едва ослабевала бдительность матерей, тут же начинали оглядываться по сторонам, отвлекая и себя и других.

Кроме почтенных особ, в церкви было немало людей и совсем простого сословия. Большинство из них было мелкими ремесленниками, рыбаками, и, конечно, лесорубами – главной профессией Далекарлии. Все они уже давно были сбиты с толку богословскими спорами, разгоревшимися по всей стране. Появление протестантства, как любой новой религии, сопровождалось, что в таких случаях бывает практически неизбежным, возникновением различных сект, каждая из которых вещала что-то присущее только ей. Такой разлад приводил лишь к потери авторитета самой церкви – ибо она теперь для этих людей стала лишь домом с колокольней, священник – обыкновенным человеком, пост – жидкой похлебкой, а молитва – обращением к небесам, не особо вникая в ее суть. Сбудется – хорошо, нет – сами будем добиваться. Большинство из них и вело себя подобающим образом – сидели, развалившись на скамьях, глазели на женщин, зевали, кашляли, шептались, грызли орехи и ели яблоки, словом вели себя, как в театре до начала представления. Тем более, что представление ожидалось интересное, а его финал, по мнению подавляющей части собравшихся, должен был состояться в виде хорошего костра на площади перед церковью, где заживо сгорят две несчастные жертвы. Увы, читатель, это было одним из развлечений человека XVI века.

Отец Мартин, сопровождаемый Гилбертом, двинулся вперед к алтарю, где уже был установлен длинный стол, покрытый красным сукном, напротив него было установлен огромный деревянный табурет, на которой усаживали обвиняемых, если они не могли держаться на ногах, хотя во время процесса им полагалось стоя выслушивать вопросы Святого трибунала и отвечать на них. Если в первый день судилища им это и удавалось, то далее, с каждым днем пыток, неминуемо следовавших за допросами, их состояние естественно ухудшалось, и не многие из них могли держаться на ногах. Чуть левее стола, где должен был заседать синклит, стоял стол поменьше, предназначенный для секретаря. Эта обязанность была возложена, судя по всему, на рослого, туповатого на вид, парня в черной сутане. Общий вид сцены завершали две скамьи, расположенные по бокам, на которых, развалившись, так же, как зрители, собравшиеся в церкви, находились английские солдаты, прибывшие с монахами из Стокгольма. Они держались подчеркнуто презрительно по отношению ко всем, за исключением отца Мартина и Гилберта – видимо имея соответствующие пояснения от сэра Джона Уорвика. Местные стражники, в количестве, не превышающем шести-семи человек, отгораживали собой зрительный зал, если так можно выразиться о храме, от сцены, где должнен был начаться процесс, образуя подобие занавеса.

Преподобный Хемминг и отец Герман, заметив приближающегося отца Мартина, поприветствовали его. Первый, прошептав какие-то молитвы, склонил свою голову перед доминиканцем и, радушно улыбаясь, пригласил располагаться за столом. Францисканец лишь скользнул по нему отсутствующим взглядом, лицо-маска, как всегда ничего не выражала, и отметился чуть заметным кивком. Расселись следующим образом: Хемминг по центру, слева от него, если смотреть со стороны зрителей, опустил свое тучное тело отец Герман, справа – отец Мартин и Гилберт. Правда, Хемминг посмотрел вопросительно на настоятеля доминиканского монастыря, имея в виду возможность присутствия за столом трибунала постороннего человека, на что отец Мартин пояснил:

– Преподобный, я стал плохо видеть последние годы, поэтому мой помощник поможет мне изучать документы процесса. Он – это мои глаза.

Хемминг, несколько смущенно посмотрел на францисканца, но застывшее лицо ничего не выражало. Отец Герман молчал, лишь нижняя губа чуть искривилась в насмешке, или преподобному так показалось. Но, поскольку возражений он не услышал, то все осталось без изменений.

– Насколько я понимаю, – начал отец Мартин, – мой собрат отец Герман уже успел ознакомиться с материалами нашего процесса, поэтому, до того, как мы приступим к первому допросу, я желал хотя бы бегло их просмотреть…

– Ваше право, отец Мартин… – Расплылся в улыбке Хемминг. – Йоран! – Позвал он долговязого секретаря. – Передай все необходимые бумаги, преосвященному члену нашего святого трибунала.

Парень поднялся из-за своего стола и поднес доминиканцу две тонкие стопки бумаги. В церкви стало довольно шумно, зрители, собравшиеся слишком рано, выражали свое неудовольствие тем, что затягивалось начало представления. Хемминг подал знак стражникам и двое из них двинулись по проходу, раздавая налево и направо удары тупым концом своих алебард и успокаивая тем самым наиболее ретивых. Кое-где вспыхнула даже перепалка, и еще двое стражников устремились туда, наклоняя свое оружие уже боевой частью вперед. Там как раз сидели лесорубы, никогда не расстававшиеся со своими топорами. Но, к счастью, все обошлось без кровопролития. Стороны разошлись мирно, и зал понемногу успокоился.

Бумаги, что передал Йоран отцу Мартину, состояли, как бы из двух частей: первая – непосредственно сам донос или доносы, вторая – предварительное расследование, допросы свидетелей, выводы и предложения для трибунала, сделанные самим Хеммингом.

Доминиканец быстро просмотрел то, что касалось несчастной Гуниллы, пропуская большие куски текста, содержащие богословские рассуждения самого Хемминга, и отметил про себя лишь одно:

– Надо осмотреть детей, которые якобы пострадали от нее…

А вот в случае с Уллой Нильссон отцу Мартину пришлось даже несколько раз перечитать и сам донос некой Барбры, допросные листы ее же вместе с дочерью, приходившихся соответственно сестрой и племянницей покойного, и рассуждения преподобного. Чутье и опыт подсказывали, если отбросить в сторону бред о чарах, инкубе и прочих колдовских вещах, то оставалось ничем не подкрепленное обвинение родственников усопшего его молодой жены в отравлении собственного мужа. Мотив доноса был предельно ясен – получение, судя по всему, значительного наследства.

– С этим будет намного сложнее… – думал отец Мартин. – Нашему преподобному наверняка обещаны щедрые дары, а брату-францисканцу отправить лишнюю женщину на костер только в радость…

– Вы ознакомились, отец Мартин? – Вкрадчивый голос прервал размышления доминиканца. – Пора начинать… – Хемминг уже догадался, что из двух инквизиторов прибывших из Стокгольма наибольшие проблемы ему доставит именно этот. С отцом Германом было все ясно, не смотря на его кажущуюся неразговорчивость, как только речь заходила о ведьмах, францисканец весь менялся, его тусклые глаза озарялись пламенем, выдавая его нетерпимость, фанатическую страсть к уничтожению всякой нечисти. К тому же, как сразу понял Хемминг, монах был ярым сторонником Реформации. А вот доминиканец вызывал опасения. Он был, безусловно, очень умен и решительно подчеркивал свою приверженность к католицизму, об этом свидетельствовала чисто выбритая тонзура, но с другой стороны, на него пал выбор самого Густава Эрикссона из рода Ваза – правителя Швеции. И все это не случайно… Смысл подобного выбора был не ясен Хеммингу. С другой стороны, подумал преподобный, может он и послан сюда за тем, чтобы проверить, насколько мы, сторонники Лютера, можем противостоять достойному противнику из римского лагеря… Но он обратил внимание и на то, как почтительно относились к старому монаху сопровождавшие его английские наемники – сплошные еретики, как считал Хемминг, он видел их бесчинства во время последнего мятежа далекарлийцев. Это они, кощунствуя, временно устроили в его церкви конюшню для своих лошадей.

– А ведь Густав очень доверяет своим англичанам… гораздо больше, чем шведам… а отец Мартин тоже англичанин… – Ломал голову в раздумьях Хемминг.

– Да! – Кивнул головой доминиканец и передал бумаги подошедшему Йорану. – Давайте начнем! Насколько я понимаю, обе обвиняемые находятся под стражей?

– Да, ваше преподобие. – Наклонил голову Хемминг.

– А их вещи? Произведен ли обыск в домах, где они проживали?

– Да! – Снова кивнул Хемминг.

– Что найдено из интересующих нас предметов, обычно связанных с колдовством?

– У подозреваемой Гуниллы имелась статуэтка из глины, с добавлением человеческих ногтей и волос, судя по всему детских. Основное отличие изготовленной ею фигурки это наличие большого мужского достоинства, что свидетельствует об изощренном сладострастии и тяге к вовлечению совсем юных душ к соитию с демонами. – Статуэтку изготовил сам Хемминг в качестве игрушки для обвиняемой, и долгое время она служила единственным развлечением полусумасшедшей уродливой девушке. Отобрал он ее у Гуниллы только перед самым процессом, вызвав бурное негодование и слезы.

– Этого вполне достаточно! – раздался детский голос отца Германа.

– Что в отношении второй? – отец Мартин пропустил мимо ушей высказывание францисканца.

Хемминг замешкался. После ареста Уллы ему принесли ее дорожный ларь, но ничего подозрительного он там не обнаружил. Тем более, все самое ценное уже было разворовано родственниками. Поэтому преподобный осторожно ответил:

– Я был одинок в своем расследовании, и сосредоточился на Гунилле, не успев разобраться со второй обвиняемой, тем более, что ее взяли под стражу совсем недавно, незадолго до вашего приезда. На предварительном допросе, я пришел к заключению, что она использовала в своих колдовских целях корень мандрагоры, но, как вы понимаете, обнаружить в ее вещах подобный предмет невозможно, ибо я тогда был бы сейчас мертв.

– Это и не нужно! – Снова подал реплику францисканец. – Мы разберемся с ней прямо в ходе допросов.

– То есть, – отец Мартин не обращал ровно никакого внимания на высказывания отца Германа, и продолжал гнуть свою линию, – вы полагаете, что отравление мужа произошло при помощи корня мандрагоры?

– Корень мандрагоры – самое верное колдовское средство, – не унимался францисканец, – его отрывают ночью, из земли, что расположена под висельниками, и сила корня, не только в самом растении, но и в тех испражнениях, что выходят из тела повешенного в момент казни.

– А еще, – отец Мартин не удержался и подхватил его рассказ с еле заметным сарказмом, – самой ведьме вынимать из земли его нельзя, ибо он смертоносен и для нее, каким-то образом она умудряется привязать этот корень к хвосту собаки, которая выдергивает растение из земли и сама умирает при этом! Я хочу осмотреть вещи этой обвиняемой! – резко закончил свою речь доминиканец. Заметив, что Хемминг переглянулся недоуменно с отцом Германом, отец Мартин пояснил:

– Начинайте допрос сперва Гуниллы. И без меня! Я не буду возражать против этого. Прикажите одному из стражников показать мне, где находятся вещи другой женщины. – Монах поднялся из-за стола, демонстрируя серьезность своих намерений. Преподобному Хеммингу ничего не оставалось, как отдать соответствующие распоряжения.

Доминиканец в сопровождении Гилберта и стражника отправился на выход. Навстречу им вели, скорее тащили, несчастную уродку. Как и положено по канонам инквизиции, ведьму вводили в зал суда спиной. Скрюченная горбунья обычным-то способом передвигалась с трудом, а уж задом было вовсе немыслимо, поэтому два дюжих стражника, внесли ее на руках и поставили перед трибуналом, развернув напоследок лицом к судьям.

– Приведите ее к присяге! – Прозвучал голос Хемминга, означавший начало процесса.

Глава 8. Святой трибунал.

Сопровождавший их стражник показал, где стоит походный ларь, что был при Улле, когда она приехала в Мору. Замок отсутствовал, да и содержимое практически тоже. Отец Мартин присел возле ларя, запустил внутрь руки и стал тщательно ощупывать боковые стенки.

– Ну вот! – Удовлетворенно произнес монах и выудил на свет Божий какие-то бумаги. – У этих ротозеев не хватило ума на то, чтобы проверить, нет ли фальшивой стенку у сундука. Их больше занимали вещи, деньги и статуэтки с мужскими органами. Надеюсь, это, – он потряс перед Гилбертом пачкой бумаг, – прольет свет на многое…

Отец Мартин уселся тут же на край ларя и стал разбирать найденные документы:

– Так… свидетельство о крещении девицы Уллы по лютеранскому обряду… свидетельство о браке между купцом Свеном Нильссоном и девицей Уллой, выданное священником Веттерманом церкви Святого Петра в Новогороде, … декабря 1525 года, свидетельство о крещении… в той же церкви… тем же священником… Бернта Нильссона… октября 1526 года… завещание купца… дом… лавки… суда… деньги… похоронить в Море… июнь 1531 года, нотариус… Стокгольм… Ну и где колдовство, Гилберт? – монах поднял глаза на молодого человека. Тот пожал плечами:

– Я вовсе ничего не понимаю…

– А я тебе разъясню. Мне бы глянуть только на сестру этого Нильссона покойного, да прочую его родню. Для собственного успокоения, хотя я почти уже уверен в том, что мы имеем дело с обычной мерзкой клеветой, сын мой. Однако, Гилберт, я думаю, нам пора возвращаться, чтобы успеть к допросу этой Уллы Нильссон. – Монах протянул руку молодому человеку и тот помог ему подняться. – Стар я стал… для таких дел и поездок… устаю быстро, сын мой…

– Вы думаете, что суд будет скорым, отец Мартин?

– Да, сын мой. Канонами инквизиции предписывается сокращенное судопроизводство, лишенное излишних формальностей. Поэтому, чтоб оправдать невинную жертву времени всегда очень мало. Когда приступают к пыткам, уже может быть слишком поздно, и под воздействием нечеловеческой боли, подозреваемый сознается во всем. А это означает лишь одно – смерть! Возвращаемся в зал!

Судя по реакции зрителей представление с несчастной Гуниллой подходило к концу. Кто-то был поражен происходившим, и, опустив вниз глаза, читал молитвы, а кто-то гоготал и показывал пальцем на несчастную, скрючившуюся на полу Гуниллу, над которой металась коричневая ряса отца Германа, кружащегося в религиозном экстазе и выкрикивавшего слова молитвы очищающей от бесов.

Доминиканец вместе с Гилбертом прошли и сели на свои места. Отец Герман тоже завершил свои пляски и вернулся за стол.

– Что скажете о пытках, отец Герман? – Обратился к нему преподобный Хемминг.

– Я бы хотел повторить экзорцизм в другом помещении, без скопления людей, имея при себе лишь необходимое – святую воду и соль. – Важно ответил францисканец, видимо считавший себя опытным экзорцистом. – До того, как решить ее участь и прибегнуть к пыткам, нужно сначала полностью изгнать сидящих в ней бесов, потому что они не дадут нам желаемого результата. То количество представителей сатаны, что просто кишат в теле этой несчастной, сделают ее нечувствительной к любой боли, и мы не будем иметь ее признания, позволяющего отправить ее в очистительный огонь.

– А вы, отец Мартин? – Хемминг повернулся к доминиканцу.

– Я согласен с отцом Германом и его желанием еще раз подвергнуть Гуниллу экзорцизму. Пока он будет заниматься этим благочестивым занятием, я бы хотел посетить тех детей, что пострадали от обвиняемой. Думаю, что завтрашний день мы этому и посвятим. – Взгляд настоятеля монастыря встретился с горящим взором францисканца. Отец Мартин спокойно выдержал языки пламени, извергающийся из глаз монаха, мало того, под его воздействием они стали тускнеть и превращаться в угольки, пока совсем не погасли и не покрылись синеватой дымкой. Францисканец отвернулся.

– Вызываем вторую ведьму? – Спросил Хемминг.

– Обвиняемую! – Поправил его доминиканец.

Преподобный кивнул и подал знак стражникам. В зал, также спиной вперед, но лицом к зрителям, ввели Уллу. Ее черное платье было местами порвано и испачкано теми цепями, что опутали ее в день заключения под стражу. В зале оживились, после уродливой горбуньи, пред ними предстала очаровательная девушка. Многие открыли рты, кто-то даже присвистнул, по скамьям прошелестел шепот изумления.

Любаву-Уллу вывели перед святым трибуналом и развернули лицом к судьям. Ее руки были крепко связаны за спиной, от чего она казалась еще стройнее. Светлые волосы слегка спутались и рассыпались по плечам. Лицо исхудало, было немного испачкано, темные круги вокруг глаз выдавали бессонные ночи, проведенные в камере, но это ничуть не умаляло ее красоты. Она внимательно смотрели на судей, и лишь тень беспокойства выдавала ее напряжение.

Отец Мартин почувствовал, как напрягся сидящий рядом с ним Гилберт, как не может он отвести глаз от прекрасной пленницы.

– Боже! – думал молодой человек, – Какая красота! – И наверно, впервые в своей жизни он почувствовал незнакомое доселе чувство. Ему вдруг стало не хватать воздуха, несмотря на то, что по церкви свободно гулял теплый летний ветер, врываясь сквозь разбитые витражи окон.

– Кто ты? Назовись! – начал допрос Хемминг.

– Улла Нильссон. – тихим голосом ответила девушка.

– Сколько тебе лет и откуда ты родом?

– Мне двадцать один город и я родилась в городе Тверь.

– Что такое Тверь? – переспросил Хемминг у монахов. Францисканец промолчал, ничего не ответив, его лицо опять превратилось в маску, только сузившиеся глаза впились в девушку. Он словно пытался проникнуть своим взглядом в нее, определить сразу сколько и каких демонов находится в этом прекрасном теле. Его губы исказила едва заметная усмешка. Возможно, фанатичный борец с ересью и ведьмами уже представлял ее в руках палачей.

– Это же Русь! Она русская… – Гильберт шепнул на ухо отцу Мартину. – Боже! Отец Мартин, сделайте что-нибудь, она же русская… и такая красивая…

– Подожди чуть-чуть… – Тихо отозвался доминиканец, встревоженный не меньше своего воспитанника. – Тверь – это город в Московии. – вслух он пояснил судьям.

– Она еретичка! – вдруг раздался тонкий голос францисканца. Он выкинул вперед руку и ткнул в нее указательным пальцем. – Еретичка! – Глаза его вспыхнули зловещим огнем.

– С чего вы взяли? – Спокойно задал вопрос отец Мартин, положив руку на колено своего молодого спутника, который явно нервничал и мог сделать что-то не нужное.

– Все московиты еретики! – Фальцетом выкрикнул отец Герман.

– Так считали только приверженцы Рима! Да и то, предпочитали называть их схизматами, то есть, признавая за ними приверженность христианству, однако несколько отклонившемуся от догматов католицизма. И схизма никогда не была основанием обвинения в ереси. Скорее мы с вами по мнению папской курии являемся еретиками, прошу не забывать об этом! – парировал доминиканец. – Насколько я знаю, достопочтенный Мартин Лютер относится терпимо к их вероисповеданию и считает союзниками в борьбе с католической церковью. Тем более, что в Московии также благосклонно относятся к нам, приверженцам Аугсбургского вероиповедания. – Насчет Мартина Лютера отец Мартин, конечно, выдумал, но это произвело должное впечатление на судей. Не давая им опомниться, он продолжил:

– Но она не имеет даже малейшего отношения к схизматикам. Вот свидетельство, – он вытащил одну из бумаг, найденных в сундуке, – подписанное преподобным Иоганном Веттерманом, о крещении ее по нашему обряду в церкви Святого Апостола Петра в Новгороде на Немецком дворе пять лет назад. Поэтому, достопочтимые братья, вопрос о ее отношении к ереси, я думаю исчерпан.

Отец Мартин внимательно проследил, что все, сказанное им, было тщательно записано секретарем Йораном, и лишь после этого передал ему предъявленную бумагу для приобщения к материалам дела. Отец Герман насупился, но все также буравил девушку своими горящими исподлобья глазами.

– Вы, братья, – продолжил отец Мартин, – не посмотрели, как следует вещи обвиняемой, а напрасно… Вот свидетельство о браке с купцом Свеном Нильссоном, – он достал очередной документ, – выданное тем же священником… Имеется также подтверждение крещения их сына Бернта…

– Но он абсолютно не похож на усопшего! – Пытался возразить Хемминг, чувствуя, что обвинение начинает рассыпаться.

– А вы, преподобный отец, видели самого покойника? – С усмешкой спросил доминиканец.

– Нет! – Смутился священник. Но тут же снова пытался возразить. – Если мы прикажем доставить мальчишку сюда, то увидим, что цвет его волос, как печная сажа. А покойный Нильссон, как и его… – он не стал никак называть Уллу, лишь показал в ее сторону рукой, – все светловолосы.

– Она же честно призналась, что родом из Московии. – Пожал плечами отец Мартин. – Несколько столетий там хозяйничали татары, и многие из них сейчас находятся на службе у русского короля, или как они его называют великого князя. Оттого у многих жителей тамошних краев волосы темного цвета. А мало ли среди шведов темноволосых людей? Разве не рождаются дети с другим цветом глаз или волос, отличных от родителей? На все воля лишь Божья! Как и от Него лишь зависит родится ребенок здоровым или хилым, девочка это будет или мальчик… У нас сейчас добрые отношения с Московией. Наш король Густав желает их сохранять и дальше, что позволяет выгодно для Швеции торговать с русскими. А кроме того я хочу показать святому трибуналу еще один документ. – доминиканец извлек на свет последнюю из бумаг, найденных в дорожном ларе Уллы. – Это завещание купца из Стокгольма Свена Нильссона, где все его движимое и недвижимое имущество переходит по наследству его жене Улле Нильссон и сыну Бернту. В том же завещании, составленном по всем правилам, и скрепленном подписью стокгольмского нотариуса, говорится о последней воле покойного быть похороненным в Море.

В зале уже все давно внимательно слушали. Сперва молча, а по мере повествования отца Мартина, зрители загудели. Кто-то начинал открыто возмущаться. Послышались выкрики:

– Они все подстроили!

– Монах правильно говорит!

– Клевета!

– Это пьяная Барбро сочинила! На добро братца покойного позарилась.

Стражники снова двинулись вперед по залу, стараясь утихомирить наиболее рьяных. Однако, на этот раз им это удалось с трудом. Солдаты-англичане, что приехали с монахами в Мору, тоже смотрели с осуждением на других членов трибунала, а Томас, тот самый знакомый еще со Стокгольма, показал жестом доминиканцу, мол, правильно всё!

– Похоже вы взяли на себя роль защитника этой ведьмы? – прошипел отец Герман.

– А с чего, брат мой, вы взяли, что она ведьма? – отец Мартин перегнулся через стол и посмотрел на монаха. Францисканец по-прежнему не сводил глаз с Уллы. Хемминг лихорадочно пытался сообразить:

– Черт! Прости Господи! – вспомнил, что он в храме, – Это дурная Барбро кажется действительно оклеветала невестку… А этот доминиканец… ох, как не прост… и самого Лютера приплел, и Густава… может он сюда прибыл совсем с другой целью… доказать, что никаких ведьм нет и все это мои выдумки и тогда… – Хемминга пробила испарина от ощущения того, что он стоит на краю пропасти…

– Под пыткой все расскажет! – Зловеще произнес отец Герман. – Вопрос отравления путем колдовства и чародейства остается открытым.

– Не вижу для этого оснований! И вы не боитесь, святой отец, обвинения в defectus lenitatis ? – Отец Мартин даже приподнялся с места и вновь посмотрел на францисканца. Тот отвернулся, ничего не ответив. – Преподобный Хемминг, тело купца Нильссона не предано еще земле? – последовал вопрос.

Хемминг засуетился и что-то пробормотал невнятно.

– Узнайте, пожалуйста! – Доминиканец был настойчив. – Мы можем вскрыть могилу и, вызвав врача или аптекаря, осмотреть труп на предмет отравления. Каков бы не был состав яда, а я, поверьте, в этом разбираюсь не плохо, но следы его будут видны даже невооруженным глазом. Я думаю, что допрос на этом можно будет закончить. Завтра, после осмотра трупа, мы вынесем окончательный вердикт. Мое мнение – не виновна!

Все время этой бурной полемики, развернувшейся среди членов святого трибунала, Улла стояла не шелохнувшись. Сильно болели руки, стянутые крепкой веревкой за спиной. Однако, ее внимание привлек молодой человек, сидевший рядом с тем монахом, что столь пылко выступил на ее защиту. Его взгляд был так красноречив, что не смотря на весь трагизм ситуации в которой оказалась девушка, он взволновал ее. Она не знала кто он, по виду и по одежде монах, но внешность отнюдь не монашеская. Взгляд чистый, прямой, без малейшей лукавинки. Если б она не находилась сейчас в глубине шведского королевства, не стояла перед судом инквизиции, который ее собирался допрашивать и обвинять в какой-то нелепице, то она бы подумала, что этот юноша – русский.

В конец расстроенный Хемминг распорядился стражникам:

– Уведите ее!

Уллу подхватили под руки и вывели из церкви. В камере ей развязали руки и она, наконец, смогла их растереть. От сильно стянутых веревок остались глубокие синие борозды. Девушка опустилась на соломенную подстилку, служившую ей эти дни постелью, и с надеждой стала вспоминать и то, как защищал ее этот старый монах, и то, как глядел на нее его молодой спутник.

– Господи! Дай мне силы выдержать! – Взмолилась она. – Сохрани жизнь Бернта! Не дай его в обиду! Пресвятая Богородица спаси сына несчастной княгини Соломонии. Я же на твоей иконе клялась матери, что сберегу дитя ее.

– Отец Мартин! – Взмолился в свою очередь Гилберт.

– Подожди, сын мой! – Несколько раздраженно отозвался доминиканец, когда они вместе вышли из церкви. – Я все понимаю, тебе очень понравилась эта молодая женщина, тем более она тоже, как и ты, русская, и тем более, что она вдова. Я верю в любовь. Может ты ее и встретил! И с удовольствием бы пожелал тебе счастья с ней. Но пока нам предстоит гораздо важнее задача – довести ее дело до освобождения и полного оправдания. Ты прекрасно видишь, что эта парочка спелась, я имею в виду нашего попутчика и местного священника. Думаю, что вторую несчастную мне отстоять не удастся, хотя, я более, чем уверен, она просто больной человек с напиханной в ее бедную слабую умом голову неизвестно кем всякой дряни. Но я должен попытаться сделать и это!

– Я очень боюсь за нее! – Гилберт прижал свои мощные кулаки к груди и умоляюще смотрел на мудрого монаха.

– Я тоже Гилберт! Сейчас уже вечереет, нам надо ждать до утра, когда откопают труп, и мы убедимся, что на нем нет следов отравления.

– А если…

– А если… – подхватил его слова монах, – они есть, значит, его действительно отравили! Но сделать что-либо с трупом за одну ночь не возможно. Ведь ты об этом подумал? – Усмехнулся доминиканец. – Даже если каким-то чудом заставить мертвеца принять яд… то он не причинит ему вреда ибо не будет действовать! Завтра мы в этом убедимся. С утра осмотрим несчастного Нильссона, которого и после смерти не могут оставить в покое, потом обойдем семьи, где пострадали дети, пока наш фанатичный приятель из ордена Святого Франциска будет упражняться в изгнании бесов, а затем вернемся в зал суда и вынесем оправдательный приговор той, которая так приглянулась моему юному другу. Я заметил, – хитро улыбнулся отец Мартин, – что несмотря на всю серьезность обстановки судилища, она тоже смотрела на тебя с интересом. Может это взаимность чувств… – Монах развернулся и пошел, оставляя Гилберта в мечтательном одиночестве.

– Ладно, дочка, давай наливай! – Барбо сидела за столом наедине со своей Илве. – Выпьем за удачу, что Господь нам послал с этой девкой, отравившей моего братца! И правильно я сделала, что вовремя сообразила глянуть в ее сундук, до того, как его уволокли к преподобному. Сколько денежек нам уже досталось… А сколько еще будет… Тогда и нашего Хемминга отблагодарим, и Йорана… хотя, – она хихикнула, – ему и тебя хватит…