Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 80 страниц)

– В прошлой жизни, которой больше нет, меня звали Кудеяром. Но он умер. – Хмуро ответил бывший атаман и тронул коня, намереваясь объехать священника.

Бывший настоятель базилики Св. Иоанна еще раз поклонился и с радостной улыбкой поспешил к переселенцам, дабы еще издалека они могли понять, что переговоры закончились успешно и им более ничего не угрожает.

– Один вопрос, пастор. – Вдруг остановил его Кудеяр.

– Да, мой великодушный господин. – Веттерман вздрогнул и подчинился. На его лице светилась радостная улыбка. – Спрашивайте о чем угодно.

– Подскажите мне, как человек ученый, как богослов, какая самая покаянная из молитв?

– Пятидесятый псалом царя Давида. – Незамедлительно последовал ответ.

– У тебя он есть? – Кудеяр нагнулся с коня, чтобы быть поближе к пастору.

Веттерман протянул ему маленькую библию, что держал в руках.

– Пожалуйста. Это на немецком языке.

– А на русском?

– Если господину будет угодно, в моей повозке есть и на русском. Дозвольте принести?

Кудеяр кивнул головой, и старый пастор изо всех сил поспешил исполнить просьбу. Подбежав к ожидавшей его пастве, он несколькими словами быстро и окончательно успокоил людей, велел им расходиться и усаживаться в повозки. Сам же нырнул под парусиновый полог своей.

Кудеяр, между тем, рукой подозвал к себе Болдыря.

– Никого не трогать! Это бедные несчастные люди царской волей прогнанные со своего жилья. Неизвестно какая их ждет дальше судьба. Собери всех, и поезжайте вперед. Я догоню.

Из леса, опасливо посматривая на ватажников и валявшиеся трупы стражников, потихоньку возвращались возницы.

Казак понятливо покачал головой, замахал товарищам, призывая следовать за ним дальше. Ватага подчинилась и устремилась вперед, в направлении Печорского монастыря, объезжая растянувшиеся на дороге повозки, откуда их провожали людские взгляды полные испуга и настороженности, и даже кое-где еще не успокоенный детский плач.

Меж тем, вернулся запыхавшийся Веттерман. Пастор уже открыл на ходу нужную страницу и протянул книгу Кудеяру. Тот молча взял, начал читать про себя. Дойдя до четвертой строфы, произнес вслух:

– «Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня…». – Далее продолжил читать молча. Снова же вслух зачел иные слова. – «Избавь меня от кровей…». – Больше ничего не говоря, захлопнул библию, засунул ее себе за кушак, не прощаясь, тронул коня и поехал прочь, оставляя Веттермана в одиночестве и смятении на дороге.

Отъехав довольно далеко, вдруг обернулся и крикнул:

– Увидите, святой отец, своего Андерса, поклон ему от меня!

Изумлению пастора не было предела.

– Господи, он знает моего сына. Кто ж он такой?

Глядя в спину неспешно удаляющегося всадника, губы пастора сами прошептали:

– «Знает Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет…» . – Рука сама сотворила крестное знамение. – Прости, Господь ему все его прегрешения!

До обители добрались скоро и без всякой иной мороки. Сойдя с коней, вся ватага – Кудеяр впереди, опустились разом на колени пред монастырскими вратами.

– Имя свое отныне забудь, хоть мне и ведомо все твое житие, яко и кто ты по прозванию. – Услышал Кудеяр голос сверху. Вскинул голову, пред ним стоял тот самый слепой старец, что много лет назад встретился в обители. – Старый путь твой закончен, сын мой, отныне вступаешь ты на иную дорогу. – Протянул руку, схватил за рукав, словно зрячий, повел за собой.

– Входя во врата, – поучал на ходу, – повторяй за мной: «Вот он я, Господи, и то житие мое, что прожил, прежде придти к Тебе с покаянием. Несу Тебе и иную жизнь свою, что ныне в воле от благости Твоей. Сколь отведешь, столь и проживу. Помяну и исповедуюсь за всех, кто ушел в иной мир, не успев причаститься по моей ли, чужой вине. Долго шел я к Тебе, Господи, ибо путь мой лежал чрез грехи смертные, оттого ноша моя была все тяжелее и тяжелее, а шаг короче и медленнее. Долго можно идти дорогой греха, но не бесконечно. Оттого и я ныне тут.»

Повторил Кудеяр все за старцем, слово в слово, и остановился в нерешительности.

– Что встал? – Тут же откликнулся старец. – Знака какого ждешь от Господа, аль по иной нужде? Иди вперед, отныне твой путь – одна лишь вера. Все праведники шли одной лишь верой. Идешь по вере, имей цель. Вот она. – Слепец указал на купола и кресты храма.

Догадавшись, о чем подумал Кудеяр, усмехнулся:

– Слепота – не тьма смертная. Свет от очей уходит, да пред душой ярче солнца раскрывается. Прожил я много, повидал мир, набрал его стокмо в себя, что познавать могу незрячим. К чему очи-то мне? Сейчас к игумену пройдем, к преподобному Корнилию. Полагаю послушание твое будет вельми кратким, не семь лет, яко устав обязывает, ибо житие твое было хоть и далеко от иноческого, но не людское и не монашеское дело знать сроки-времена, душа твоя вижу молитвенна о всех кого повстречал, кого встретишь. Да и ищут тебя дети тьмы – кромешники царевы, а мы не смеем предавать тебя в их нечистые руки.

Тоже сказал Кудеяру и преподобный Корнилий, ждавший их в пещерном храме:

– Пусть не ищут тебя средь живых под именем… – задумался было, но слепой схимник подсказал – никаким. Верно, никаким. Твое имя теперича Илья. Всю свою жизнь отныне вспоминай в молитвах, переживи ее заново. Затворившись в пещере, хочешь стой на коленях, хошь ходи пред ними. Токмо помни – не круги наматывай, а поднимайся, яко по лестнице, с каждым шагом в вере своей, дабы во тьме пещерной узреть свою душу и души других, молитвами искупления и прощения просить за себя и за всех. Видишь слепца нашего? – Указал игумен на схимника. – Принял он имя Ионы, бывшего священника из Юрьева, который, почитай сотню лет назад основал нашу пещерную церковь Успения Богородицы. Трудные были тогда времена. Да не тяжелее нынешних. Дух Ионы ныне пребывает в сем старце, что поручился за тебя. Это лишь плоть наша идет к смерти, а вера бессмертно. Посмотри: был Иона и есть он, пред тобой. О слезах моли сперва Господа, дабы умыться ты мог ими от греховности прежней. Иди, вырой себе пещеру, натаскай камня, укрепи ее, яко дух свой. Там и найдешь ответы в поиске покоя своего. Выбери сам свое место. Душа подскажет. Тогда и произнесешь: «Прими мя, пустыня, яко чадо свое!»

– Иди сперва за мной! – Указал ему старец Иона. Выведя в подземелья, напутствовал. – Теперича ищи место сам.

Долго шагал Кудеяр – Илья по лабиринтам, пока не запнулся возле ниши малоприметной. Душой почуял – оно. Рыл руками, сдирая ногти в кровь, лишнюю землю выносил, в кожушок аккуратно ссыпая. Камней набрал, стену выложил, проход узкий оставив, чтоб только протиснулся. Иона принес ему крошечные образа Спасителя и Богородицы, осмотрелся незрячими глазами, для верности посохом по стенам постучал. Доволен остался.

– Теперь, дело за тобой, сын мой, да за благостью Господа нашего. Пока молится будешь, Господь грехи твои с добрыми делами сверять начнет, али ангелам перепоручит. Коль первые перевесят, низвергнет он тебя в узилище темное. Тело твое станет чернее тины болотной, пахнуть падалью будешь. Но молитвы не забывай! Жди! Придут за тобой ангелы. Им и решать. Глядишь, кто-нибудь и поручится за тебя пред Господом, яко я пред игуменом нашим. Помни, душа должна твоя светиться, чтобы во тьме кромешной ангелы ее разглядели.

Отвели вновь в храм, переодели в монашеское, прозвучало трижды: «Отрекаешься ли мира и я же в мире по заповеди Господней?», трижды ответствовал: «Отрекаюсь!», трижды выпадали ножницы из рук преподобного Корнилия, но постриг состоялся. Был русским Юрием – Георгием, был свейским Бенгтом, был снова Юрием, был татарским Кудеяром, стал иноком Ильей.

– Покуда ты еще не растворился в Боге, лишь встаешь на этот путь. – Вновь напутствовал слепой старец. – Собери разбросанные тобой по житию камни, перебери их, пройди заново, взвешивая каждый в руке, молясь и окропляя слезами. Тверди ежечасно псалом 50-й: «Помилуй меня, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззаконие мое, совершенно омой меня от беззакония моего и от грехов моих очисти». Омыть тебя от грехов, да беззаконий твоих, Господь может лишь слезами. Твои слезы – слезы Господни. Плачь, плачь вседенно, всенощно, дай тебе, Бог, эти слезы. И не бойся узилища темного, если Господь тебя ввергнет по делам твоим – то не ад еще, то потемки души твоей. Ходи по ним и плачь. Помни об ангеле, верь в него, верь в то, что вернутся за тобой, что Господь не оставит. Царь Давид, чьи псалмы мы читаем, далеко не праведен был, но избран пророком в конце своем Богом. То-то! Почто? За Веру!

Илья стал оплакивать всех – Василису, Аннушку, Соломонию, отца неведомого, друзей погибших, врагов убитых, всех, всех, кого только упомнить мог. Перебирал, как камешки, разбрасывал и снова собирал, рыдая над каждым вновь обретенным в памяти. Спускались они все к нему в пещеру, проходили пред глазами. Кто с утешением, кто с презрением или злобой. Даже в самые страшные минуты покаяния и блуждания в потемках души своей, чуял Илья, как стоит за спиной слепой схимник Иона – напоминанием ждать часа, ждать посланника Божьего. Все проносилось пред Ильей – жар любви Василисы и ее кровь пытошная, пахнущая всеми смрадами застенка, страсть любовная Аннушки и истекающая кровью разверзнутая плоть, виделись зарубленные, зарезанные им самим или ватагой. Тянулись толпой, показывая отрубленные конечности, держа в руках снесенные в бою головы, пихая перстами в пустые, выколотые стрелами глазницы, запихивая в распоротые животы вываливающиеся кишки. И несть числа им… круг за кругом, меняясь порядком, шли они – вот соглядатай, заколотый засапожным ножом на московском торгу, вот Василиса, но другая, еще страшнее, откопанная из могилы вместе с сестрой, за ними Истома кожемяка, разрубленный почти пополам, за ним незнакомая женщина со скорбным лицом, но молящаяся ему, Илье – догадался, то мать была, княгиня опальная Соломония, за ней полз младенец с синим лицом, с пуповиной, обмотанной вокруг шеи, тот, которого не смогла родить Аннушка и вновь опричники заколотые, стражник, пронзенный стрелой на Печорской дороге, сама Аннушка в окровавленной до пят рубахе, тянушая к нему руки за спасением… и круговерть продолжалась. Илья плакал и плакал, слезы застилали ему глаза, но видел всех отчетливо, как наяву. Вновь и вновь перебирал камешки в молитвах, и от злобствующих приходило, наконец, прощение. Они теперь просили, его заступничества пред Богом. От слез печали пришел к слезам радости и благодарности Господу, что позволил ему это. Так слезы омыли Илью от грехов. Услышал за спиной голос не призрака, но человека:

– Вижу, что пламень твоей свечи боле не мечется. Нет в огне души твоей волнения. Одна тишина и покой пребывают, нет страстей и метаний. Теперь и схиму принять пора, дабы полностью раствориться в Боге!

Так исчез навсегда разбойный атаман Кудеяр. Кем он стал можно лишь догадываться. Принимающих схиму нарекали именем на ту же букву, что и при постриге, т.е. «И». Остались после него лишь легенды, сказы, песни народные… да память государева.

Ездил на Москву каждую зиму с рыбным обозом новгородец Федотка Емельянов сын. Был он просольным рыбником. Жил себе, не тужил, рыбу ловил, солил, да продавал. Амбар имел солидный на Ильинском берегу, коль с горы к Волхову спускаться по правой стороны, промеж соседских амбаров Андрея Горшкова и Юрки Опахалова, супротив амбара огородника Якова. И в Новгороде торговля шла неплохо, да на Москве торг был удачнее. Сродственник там обретался, тоже Федотом звали. Да не где-нибудь в торговых рядах, на самой царской кухне иль близ нее. А за отпуском припасов кто присматривал? Князь Афанасий Долгой-Вяземский – любимчик царский, по новому опричному обустройству самим царем келарем назначенный. Не в поварах сродственник состоял вестимо, но в истопниках. И то дело. Шепнет кому надо, лишнюю деньгу другую сунет, и товар Федоткин прям к столу царскому идет. Врал сродственник, наверно, но для торга прибыток главное, а не куда товар отправится. Хоть в яму выгребную, хоть царю на стол. Хотя, напраслину о своем товаре Федотка возводить и не мыслил. Самолично отбирал. Тут и щуки были и язи, окуни с карасями, все, чем богаты новгородские озера и реки. Вот собрался в очередной раз ехать, а тут женка Пелагея, словно что учуяла, в рев, в ногах валялась, мол, не езди, сгинешь на Москве. Дура баба, что с нее возьмешь! Замахнулся вожжами для острастки, бить-то жену не бил, ну если не много, когда случалось перепить после удачного торга. Да и то не сильно. Плюнул в ее сторону, на сани вскочил, на купола Св. Софии перекрестился, шапку заранее сорвав, да и хлестнул лошаденку посильнее. С досады на глупость бабью.

До Москвы добрался, со сродственником сговорился, все чин чином. Товар отдал, прибыток получил, с кем надо поделившись, да постоял с тезкой, поговорил о том, о сем, житье новгородское вспоминали. И дернул же черт, о Кудеяре-разбойнике обмолвится. Слухи, мол, ходят, усадьбу, что кому-то из ближних людей князя Вяземского самим царем пожалована была, спалил вор дотла, опричников перебил, да ушел, как сквозь землю провалился. Сыск учиненный ничего не дал.

– Верно! – Подтвердил сродственник. – Была беда такая. Сказывают, в ваших местах, – словно сам-то не новгородцем был, – где-то хоронится. Не слыхал где? Не говорят ничего на Торговой стороне?

– Нет! Не слыхал. – Сокрушенно покачал головой Федотка. – Кабы что… рази стал скрывать-то, донес в миг кому надобно, да хоть тебе. Ты ж вона где обитаешь. Мочно сказать в палатах царских.

– Да уж… – Важно кивнул сродственник.

И промолчать бы дальше Федотке, попрощаться по-братски, по-христиански, да в обратный путь тронуться, на печку, под бочок к своей Пелагее Семеновне, ан бес дальше путал, ляпнул, правда, голос до шепота понизив:

– А правду люди давно сказывали, что Кудеяр тот старшим сводным братом нашему государю доводится? Мол от великого князя Василия бывшая жена сосланная в монастырь княгиня Соломония родила? Дескать… – Договорить не успел, сродственник отскочил от него, как от ладана черт, закрестился, забормотал:

– Ишь чего удумал! Проваливай подобру-поздорову. – И исчез тот же в переходах кухонных.

Нацепил на голову Федотка свой треух заячий, да побрел на выход несолоно хлебавши. Только и пяти шагов ступить не успел, как подхватили его под локотки, да за шкирку, и в подземелье пытошное сволокли.

Позже, Федор Басманов, самолично расспрос Федотке Емельянову сыну учинивший, доносил государю:

– Взяли рыбника новгородского. Вновь слухи о Кудеяре, яко брате твоем старшем сводном, государь, и матери его Соломонии бродят.

Иоанн заерзал на троне. Сколь уж лет не дает покоя мысль о том, что мог быть еще один сын у князя Василия Ивановича. Да не просто сын, а старший… Хоть и в опалу вверг отец Иоанновский прежнюю жену Сабурову, но слухи, слухи, будь они неладны… так не токмо престол, так и Русь – Иерусалим новый зашататься может. Ловят, ищут этого треклятого Кудеяра – самозванца, а он словно дым исчезает. Никакие розыски не дают толку. А слухи живут… Новгород проклятый, бунта жаждущий, все плодит и плодит. Погоди, ужо сочтемся! Опричное войско сравняем с земским, тогда и почнем крамолу жечь повсюду и всерьез.

–Что сказывал в речах расспросных? – Стараясь казаться спокойным, спросил Иоанн.

– Сказки старые. Боле ничего. Помер под пыткой. Уже псам скормили. Немцев, что из Юрьева вывели, расспросить надобно будет, когда на Москву придут. Бают, они последние, кто вора видел под Псковом. Повстречались на дороге к Печерам. Перебили охрану малочисленную, немцев самих не тронули. Воевода псковский после с их слов донес. То ли в Ливонию ватага воровская направилась, то ли куда еще…

– Немцев под расспрос. Но смотри, Федор, – царь погрозил опричнику скрюченным пальцем, – не переусердствуй. Не твоему отцу я дело сие вручил, тебе. Надобно из ливонских немцев верных людей набрать, хочу всю Ливонию – землю пращуров своих отвоевать, оторвать у поляков и шведов, дабы и притязать не могли, а орден их загнать подале, в самый медвежий угол. Без верных слуг из их числа тут не обойтись. В прочем – сыск, сыск, сыск! Достаньте этого Кудеяра. И не приступайте к нему без нас. Аз буду расспросы вести! Понял?

– Да, государь. – Склонился Басманов в поклоне нижайшем.

Так Пелагея Семенова дочь и не дождалась своего мужа Федотку. Погоревала, поплакала, в храм помногу раз ходила, молила и Господа и Богородицу о спасении души пропавшего мужа. Годы шли, Федотка, как сквозь землю провалился. После, чрез знакомого писаря, от владыки новгородского бумагу ей справили, что отныне Пелагея вдова. Не горевать же до конца дней своих в одиночестве. Тут и Яшка огородник, чей амбар супротив мужнего стоял, подвернулся кстати. Поженились по-быстрому, а амбар Федоткин на Ильинском берегу продали митрополичьему крестьянину отъезжему купчине Михайле Леонтьеву сыну за полпята рубли , за что купец Михайло заплатил пошлину в государеву казну четыре алтына и три деньги. У купчей той сидели Третьяк Иванов сын Русской да Корнил Ефимов. Писал же Яковец Иванов.

Глава 9. Царь и пастор.

Лошади тянут повозки, а за ними и мысли наматываются одна за другой на колесные оси, иногда сбиваясь на очередном ухабе. Лавка позади возницы, полумрак парусинового навеса, о стальной обруч которого можно крепко ухватиться, дабы не подлетать на бесконечных кочках или промоинах дороги, мерное поскрипывание всего деревянного, все эти признаки движения лишь способствуют мыслительному процессу. И даже попутчики, если они успокоены и заняты каждый своим делом, совсем не отвлекают. Лучше, чем дорога, для размышления места, пожалуй, и нет. Если не считать храма Божьего, монастырской кельи или тюремного узилища. Первое вынужденным переселенцам не грозило, а вот со вторым было не ясно, загадывать наперед в их ситуации бессмысленно. Царская воля выгнала всех горожан Дерпта, или, как его сейчас называли Юрьев, из своих жилищ и отправила в дальний путь. Куда? – всех мучил один и тот же вопрос.

– Покуда до Пскова. – Нехотя ответили хмурые стражники в начале пути. – Тамошний воевода укажет куда далее гнать вас будем.

От Дерпта-Юрьева пошли на юг к Ряпиной мызе, затем повернули на восток, проехали Печоры, и лошади потянули повозки дальше.

Самим стражникам добраться до Пскова было не суждено. Их дорога, а заодно и жизненный путь, завершились возле безвестной деревушки Ветошка, где скорбный караван натолкнулся на людей Кудеяра. Теперь это смешное название Ветошка навсегда осталось в памяти пастора Веттермана.

– Что с убитыми стражниками делать-то будем? – Как только ускакали люди Кудеяра, выскользнул из толпы ратман Тидеман Шрове, до этого надежно хоронившийся за спинами других горожан. Пастор давно был знаком с этим человеком. Являясь одним из представителей городской власти, он был всегда надменен и жаден, но Иоганн видел стоящие за этим подобострастие к сильным мира сего и обычную человеческую трусость, проявившуюся только что в полной мере.

Веттерман пожал плечами:

– Довезем тела до деревушки, да передадим местным жителям. Может у них и церковь имеется. Отпоют, да похоронят по-христиански.

– А с нами что будет? – Не унимался Шробе. Ратмана чуть не трясло от страха. Он давно уже сменил свой роскошный бархатный наряд на полотняную одежонку и драный кожух, приличествующие ливонскому крестьянину, но никак не бюргеру. Всегда аккуратно подстриженная рыжеватая борода торчала неровными космами в разные стороны, на голове вместо берета натянута немыслимая шляпа с опущенными полями. Все для того, чтобы его не опознали, не ограбили.

Пастор ответил с чуть заметной презрительной усмешкой:

– С нами что будет? – Повторил Ветерман вслед за ратманом. – Как шли, так и пойдем дальше на Псков. А там видно будет, какую судьбу нам всем уготовили.

– И мы пойдем одни? Без охраны? – Шробе побледнел так, что веснушки исчезли с его широкого лица.

– С охраной или без нее, но мы пойдем дальше до Пскова. Хотя, на мой взгляд, это была стража. Или вы, господин ратман, предлагаете нам разбежаться в разные стороны?

– Боже упаси, как вы могли подумать, господин магистр. – Ратман в испуге от прозвучавшего столь крамольного предложения, которое якобы могло исходить от него, схватился за обвислые края своей шляпы и натянул ее как можно глубже на голову.

– Тогда возвращайтесь в свою повозку и тронемся в путь. – Устало произнес пастор и добавил для успокоения Шробе. – Уж коль мы разошлись миром с явными разбойниками, то Господь и в дальнейшем нас не оставит. Будем молиться. И вы, господин ратман, непременно молитесь всю дорогу. Читайте 26-й псалом «Господь мой – свет во спасение мое…»

Тронулись дальше. Встреча со странным разбойным атаманом, прекрасно владевшим шведским языком и знавшем Андерса, конечно, потрясла Иоганна до глубины души, но он решил вернуться к ней позже, (ибо кроме собственного сына никто прояснить ему ничего не смог бы), а пока продолжил свои собственные размышления, прерванные столь ужасными событиями.

Он всю жизнь стремился понять существует ли кроме Веры еще какая-то исходная точка, с которой можно обозреть весь мир цельным и нерушимым. И не находил. Неужели вся его жизнь, это сплошные обломки корабля, нет, ковчега, который развалился, едва корма коснулась воды, а весь корпус от самого носа находился еще на стапеле. А после он только и стремился к тому, чтобы собрать плавающие обломки, скрепить, стянуть их канатами, но они расплетались или пенька оказывалась прогнившей, и собранный невероятными усилиями ковчег вновь разваливался, вынуждая повторять все сначала. Как сказал Господь: «Я поставлю завет Мой, и войдешь ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою… ибо увидел тебя Я праведным предо мною…» . Видно, не был я праведным до конца, да и мог ли я, грешный сын человеческий даже думать о собственной праведности, ибо это грех гордыни и за него я был всегда наказан. Но ведь грешно рассуждать и о том, что не было в его жизни времен, когда он блаженствовал душой, когда, казалось, все проблемы разрешались, и ни чьей-нибудь, а Господней волей – он был уверен в этом абсолютно и благодарил Творца за выпадающее ему счастье. Именно, лишь казалось, теперь-то уж канаты прочны, корпус крепок и ему не страшны моря с их штормами, ветрами, бурями, ураганами.

Но все хорошее завершалось очередным крушением, которое нужно было пережить, залатать дыры в сердце и душе, и вновь попытаться обрести остойчивость.

Он встретил и полюбил Агнес, он потерял ее. Тщетные поиски привели лишь к известию о смерти исчезнувшей любимой женщины, которое звучало правдоподобно и не вызывало сомнений. Зато он узнал, что у него есть сын. Не стесняясь слез потери, Иоганн устремился на поиски сына и обрел его в Божьем храме Стокгольма. Боль об утрате Агнес не утихала, самыми страшными для него стали ночи, ибо днем он врачевал свою душу радостью общения с сыном, ночью спасался молитвами.

Потом Агнес воскресла из мертвых. Или Он оживил ее, через неугасающую любовь Веттермана и помог излечить физические увечья. Но страдание осталось. Теперь им стала нескрываемая неприязнь взрослого сына к собственной матери. Потом роковая встреча в Штральзунде, ужасная сцена казни Сесиль, тяжелая болезнь жены и вновь… счастье – ее выздоровление, беременность, смягчение отношений с Андерсом. Хотя, чего греха таить, возможно, умница сынок, зная о предстоящем расставании, (ведь ему надлежало оставаться и учиться в Виттенберге, а родители направлялись в Дерпт), искусно разыграл их всех, оберегая его – отца. Все может быть…

Но счастье рождения дочери, прекрасный дом, замечательный собор, где Иоганн получил кафедру, омрачились внезапным безразличием Агнес к собственному дитя, погружением только родившей ребенка женщины в какие-то ведомые лишь ей самой воспоминания. К всему добавилась проснувшаяся тяга к вину и прочему, о чем даже и вспоминать не хотелось, тому, что считал Веттерман оставшимся в прошлом, умершем вместе с той, которую звали Илва, когда он узнал о ее смерти в Море.

Итог – радость неожиданного приезда сына, омраченная нелепой и страшной смертью Агнес, задавленной телегой с рыбой. Бедная Элизабет, ей было всего семь, но она словно не заметила исчезновения матери… Андерс уехал, Элизабет осталась с отцом. Их семейную жизнь в Дерпте не назовешь полноценной и счастливой…

И так всю жизнь – немного счастья в Кальмаре, немного в Новгороде, немного в Виттенберге и самую малость в Дерпте. Раз, два, три, Иоганн даже загибал пальцы, но на четвертом споткнулся – стоит ли его трогать? Здесь, в Дерпте зашатался весь мир. Веттерман испытал было облегчение, что война короля Густава с великим князем Иоанном завершилась и обошла стороной сына, хотя он и служил подле самой границы и даже сидел в крепости во время осады Выборга, который Божьей волей московитам взять не удалось. Облегчение обернулось новым испытанием, которое предстояло пережить теперь ему вместе с юной дочерью. Ливонский орден окончательно рухнул, несколько раз тщетно пытаясь обмануть великого князя Иоанна, мороча ему голову с возвратом долга или, как его называют русские – «дани». Справедлив ли был долг или надуман, Веттерману не хотелось вникать в тонкости политики, которую вели Орден и каждый его епископ в отдельности, включая и дерптского. Их старый епископ, Иодукус фон дер Рекке, выгодно продал место другому – Герману Везелю, бывшему аббату Фалькенауского монастыря, и укатил в свою любимую Вестфалию. Заботы высшего духовенства лишь о своем насущном и будущем были известны настоятелю собора Св. Иоанна, поэтому он отдавал себя всего служению Господу, моля Его о милости ко всем, заботился, как мог о пастве прихода и, конечно, о своей ненаглядной Элизабет. Нужно было торопиться, ведь он уже старик. Сколько ему еще отпущено? О продлении своего века он ежедневно просил Господа, одновременно стыдясь и каясь в грехе, что он, пастор и настоятель собора осмеливается обращаться к Нему с личным прошением, оправдываясь юностью и беспомощностью дочери.

Но беда уже стояла у городских ворот, била тараном в окованные металлом створки. Абсолютная близорукость в политике, торг Ордена сразу с тремя государями, с одним из которых, все напоминало забаву с огнем посреди рассыпанного сухого пороха. Вот и полыхнуло, вот и взорвалось. Царь Иоанн начал войну. С кем? Да со всеми разом. С Орденом, который бросился наутек, с городскими ландскнехтами, не получившими вовремя жалование и разбежавшимися по окрестным мызам, со шведами, сторону которых держали некоторые из бюргеров в надежде, что те придут и спасут. Шведы на помощь не спешили, тем более, что старый король Густав умер, а вступивший на престол его сын Эрик недолго пребывал в ссоре с московитами, предпочитая худой, но мир доброй ссоре. Хотя, почему худой? Рассказывали, что московиты со шведами довольно обстоятельно обо всем договорились, обозначили границы притязаний, объявили свободу торговли. Да и в этом конфликте был больше замешан не новый король Швеции, а его сводный брат Юхан, герцог Финляндский, интриговавший с ревельским магистратом, Орденом и Польшей, особенно с последней через свою жену-католичку, родную сестру польского короля. Тем самым Юхан умудрился влезть в ливонско-московитские дела без ведома брата-короля, что Эрик расценил, как мятеж и сместил своевольного братца, высадил войско в Финляндии, взял штурмом герцогскую резиденцию и даже, по слухам, заточил его вместе с горделивой полячкой в одном из замков. А Польша тоже не торопилась воевать с Московией, зато была щедра на обещания. Доспехи былой славы Ордена съела ржа, они рассыпались при попытках растолстевшего от праздности и сытости рыцарства надеть на себя. Пара ударов кривых московитских сабель довершили разгром.

Заигрывание с Москвой дерптского епископа привело под стены города чужое войско. Магистр Ордена, видимо последняя надежда Германа II Визеля , обманул, да и сил у него не оставалось, чтобы идти на выручку. Дворяне-рыцари сбежали из своих замков перед грозной и огромной армией московитов, оставив Дерпт в одиночестве. Кое-кто умудрился сбежать и из города, бросив дома, имущество на произвол судьбы. Что оставалось ждать оставшимся горожанам? Все только и твердили о вероломстве великого князя и его воевод, о незнающей никакой жалости и пощады ни к кому рати, особенно, ее татарских отрядах. Обложившая город армия воеводы Петра Шуйского неторопливо возвела земляные валы, высотой сравнимые с городскими стенами, установила артиллерию и начала неторопливый обстрел. Все готовились к худшему, что только может представить человеческое воображение, вплоть до избиения и поедания младенцев. Улицы, дома, площади Дерпта наполнились стенаниями и слезами. Люди почти постоянно находились в храмах или рядом с ними, надеясь, что Божьи стены и бесконечные молитвы, возносимые к Господу спасут их. Вынужденный находится все время с паствой, Веттерман велел и дочери переселится к нему в собор и делил с ней небольшую ризницу. Ту самую, где когда-то он сидел и разговаривал с Андерсом. Элизабет только исполнилось восемнадцать, она расцвела, как молодая роза во всем благоухании юной красоты, поэтому показываться на улицах города, куда вот-вот ворвутся жаждущие крови и женского тела московиты было строго настрого запрещено:

– И этот вопрос мы обсуждать не будем! – Строго выговорил ей отец.

Элизабет, конечно, поджала губки, нахмурила брови, но вынуждена была подчиниться.

То ли молитвы горожан были услышаны Господом, то ли воевода боярин и князь Петр Иванович Шуйский был человеком слова и чести, но Дерпт сдался московитам без боя, на самых милостивых условиях, и 18 июля 1558 года ворота города отворились, депутация ратманов передала Шуйскому ключи в обмен на охранную грамоту. Горожане услышали стрекочущий цокот копыт московитской конницы, и звон подкованных сапог стрельцов, зашагавших по булыжным мостовым. Татарские отряды остались за стенами, занявшись излюбленным делом – грабежом окрестных мыз и деревень.

Сам воевода Шуйский засел в епископском замке, а Германа Визеля отправил в Москву на государев суд. По городу мерно зашагали стрелецкие караулы, строго следя за тем, чтобы размещенные на постой в брошенных пустующих домах воины не бедокурили, не насильничали, соблюдая порядок, обещанный боярином.

Если попытаться как-то описать те времена, что наступили в Дерпте, (которому, кстати, московиты первым делом вернули правильное, по их разумению, имя Юрьев, в честь глубоко почитаемого на Руси князя Ярослава Мудрого, (в крещении Юрия), который по преданию сам основал этот город), то все сводилось к одним лишь слухам и ожиданиям оправдаются ли они.