Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 80 страниц)

Трактирщик попытался было разузнать истинную цель приезда незнакомца, предложил попробовать вина из своих личных запасов, намекая на особое расположение и уважение к столь знатному посетителю, и даже с излишним усердием несколько раз провел тряпкой по прилавку, вытирая невидимую пыль, но пастор Веттерман, а это был он, разочаровал хозяина. Справившись с волнением, Иоганн продолжил расспрашивать трактирщика:

– Что с ее семьей? В городе говорили, что ее родные погибли…

– А-а-а, – махнул рукой старик, по его разумению речь шла о чем-то не стоящем даже упоминания, – сгорели дотла вместе со своей усадьбой. Допились наверно. Беспутные люди, святой отец, все равно рано или поздно отправились бы в ад, в тоже пламя. Правда, люди поговаривают, – трактирщик понизил голос и придвинулся поближе к священнику, – что мамашу-то успели повесить англичане, что были здесь с монахом-доминиканцем… Ну, вы понимаете о ком речь? – Хозяин явно намекал на осведомленность пастора о судебном процессе и его исходе. Он по-прежнему увязывал появление Веттермана именно с продолжением следствия.

– Да-да… – Рассеянно кивнул головой пастор, но мысли его были о другом. – А большая была семья у нее? Сколько человек погибло?

– Хм, – нахмурил лоб трактирщик и, отложив тряпку, стал загибать пальцы, – мамаша этой, раз, – он мотнул головой в зал, как будто там лежало тело Илвы, – и два пьяницы, Олле и Калле. Их мужья.

– А мальчик? Я слышал, что после того, как Илва вышла замуж, у нее родился сын? Что с ним?

– Андерс! Точно! – Старик хлопнул себя по лбу. – Про него я и забыл. Смышленный мальчишка. – Трактирщик одобрительно покивал головой. – Не то что эти… – Он хмыкнул презрительно.

– Что с ним? – Веттерман повторил вопрос.

– Так с ним ничего не случилось. Он уехал… или его увезли… – Развел руками хозяин. – С тем самым монахом и англичанами…

– Вы ничего не путаете?

– Нет! – Уверенно кивнул головой трактирщик. – Подзабыл малость сначала. Старею… Да и сами знаете, святой отец, что тут у нас творилось… А мальчишка, точно уехал. Люди видели, как он садился в повозку к англичанам.

– Сирота теперь… Круглый сирота остался… – Задумчиво произнес Веттерман.

– Круглый или нет, вот этого я вам не скажу! – старик опять взялся за тряпку и начал до блеска натирать свой прилавок.

– Что вы имеете в виду? – Не понял его пастор.

– А то! – Трактирщик вновь отбросил тряпку в сторону, скрестил руки на груди и посмотрел с усмешкой на пастора, готовясь произнести то, что по его разумению должно было смутить служителя Господа. – Она, Илва, была шлюхой до своего замужества. Кажется в Кальмаре… – При этих словах Иоганн вздрогнул и весь напрягся. Старик наморщил лоб, припоминая, даже губу оттопырил в задумчивости. Потом уверенно тряхнул головой: «В Кальмаре. Точно!» И продолжал:

– Так она не только с деньгами оттуда вернулась, видно хорошо «потрудилась» под матросами – раздался скабрезный смешок, – но и с икрой… – трактирщик вызывающе посмотрел на пастора, мол, как ему эти подробности.

– С какой икрой? – Веттерман не понимал иносказательной речи хозяина.

– Да почти в подоле принесла! – Выпалил старик, удивляясь недогадливости священника. – Замуж-то она выходила с пузом, как у меня. – Он похлопал по своему животу, напоминавшему добрый пивной боченой. – Этот дурачок Олле женился на ней из-за денег, да шиш ему, что досталось. У ее мамаши не забалуешь. Вот уж ведьма была настоящая, прости Господи. – Перекрестился. – Да и она под стать мамаше, то с одним, то с другим… – хозяин хотел было дальше пуститься в рассуждения о распутстве Илвы, но пастор перебил его:

– То есть… – Веттерман вдруг начал осознавать всю важность услышанного, – вы хотите сказать, что из Кальмара она приехала уже беременной? – Пастор чуть не задохнулся от волнения. Ведь возможно это его сын! Это их с Илвой сын! Боже! Это его, Иоганна Веттермана, сын!

– Ну да! А я о чем вам, святой отец, толкую? Там, еще в Кальмаре, понесла от кого-то… Люди сказывали, что чуть ли не от монаха или священника… так мальчишка болтал… В общем, спуталась с кем-то из вашего брата-церковника, а в те времена подобное запрещалось. Видимо вместе нагрешили… Ну ей-то не привыкать, а вот какого-то монашка сбила с пути Господнего. Может и деньги, что тогда у нее были, от него привезла. Небось, откупался за свой грех. – Хмыкнул в бороду. – Только впрок не пошло. Говорил же я вам – семейка никчемная, хотя и пытались что-то наладить, пару лодок купили, сарай для них поставили, снасти разные, мол промыслом займутся муженьки ихние, да все в пустую… Сгнило… пропили… – Трактирщик вдруг пристально посмотрел на Веттермана. В его застарелых мозгах зашевелилась какая-то догадка, но тут же и погасла – сколько лет-то прошло!

Последние фразы старика остались без внимания. Веттермана охватило волнение:

– Нужно срочно возвращаться в Стокгольм! Чем быстрее, тем лучше! Постараться найти мальчика там. – Пастор положил на прилавок серебряную монету, и, пробормотав что-то невнятное на прощанье, стремительно покинул заведение.

– Святоша! Вина так и не выпил! – Скривился в презрительной усмешке трактирщик, забыв о том, что еще полчаса назад был вовсе удивлен визитом священника. Даже оставленная серебряная монета не произвела на него впечатления. Он просто смахнул ее в широкую заскорузлую ладонь и сунул в карман, не разглядывая. Его гордость была ущемлена. – Преподобный Хемминг не брезговал моим заведением, не говоря о его помощнике Йоране. Тот был вовсе не дурак выпить… Хотя… – Старик прикусил язык, вспомнив о виселице, где еще болтались высохшие тела казненных.

В радостном волнении и с надеждой на встречу с сыном, но более в страшном отчаянии и слезах покидал Мору Иоганн Веттерман. Сколько раз он мысленно возвращался к той самой женщине, что встретил однажды в Кальмаре и полюбил. Двенадцать, нет тринадцать или даже четырнадцать лет не могли стереть ее из памяти пастора. Поиски он начал сразу после ее исчезновения, но они привели лишь к тому, что через пару лет он получил известие от знакомого купца – прихожанина его церкви, что она живет в Море, вышла замуж, и, у нее родился сын. Упоминание о ребенке Иоганн в тот момент ни коим образом не связал с собой. Если судить по тому нескрываемому презрению и осуждению, промелькнувших на лице торговца, поведавшего пастору о судьбе его возлюбленной, Илва бедствовала. Причины этого рассказчик видел в безделье родственников, ее собственном беспутстве и пьянстве всей семьи. Купец не сказал, что она вернулась к старому ремеслу, но вполне возможно, он просто пожалел Веттермана.

Прихожане – народ, примечающий всё, тем более, когда ты на виду. От наблюдательных глаз паствы не укрылась связь духовного наставника с женщиной, которую тот однажды привез из Кальмара в их деревню. Они не осуждали молодого священника, ибо его доброта и участие, его проникновенные проповеди, не обличающие, но призывающие к христианской любви, заставляли плакать многих прихожан, особенно женщин, и даже самые суровые из жителей Арбю порой украдкой вытирали невольно выкатившуюся слезу. Идеи реформации только начали проникать в Швецию из Германии, но нарушение некоторыми католическими священниками целибата, (естественно при условии добропорядочных отношений с избранной конкретной женщиной, пусть невенчанной женой, но вроде того, а не безудержном разврате), порицания не вызывали. Обнаружив исчезновение девушки, еще не зная ни о пропаже денег и, не заметив исчезновение драгоценной церковной утвари, ничего абсолютно не понимая и никому ничего не говоря, Иоганн первым делом бросился на поиски Илвы. Он помчался в Кальмар, предположив, что она вернулась туда, или ее заставили это сделать, но прибыв в город, обнаружил, что двери и окна того самого трактира, где случилась их первая встреча, были наглухо забиты досками. Куда идти искать ее, у кого спрашивать он даже не представлял. Убитый горем священник вернулся в Арбю. Его внимание привлекли вывернутые ящики, он заглянул в них и обнаружил исчезновение денег. Еще не смея даже предположить кражу, священник метнулся в молельный зал, и пустота престола уже не оставила никаких сомнений. Его гордости – позолоченной дарохранительницы не было! Не было и пары небольших серебряных подсвечников. Страшная догадка пришла ему в голову:

– Боже, все ее симпатии, признания в любви, которой никогда не было, рассказы про колдовство – часть дьявольской игры, составляющей суть ее ремесла – обогащение за счет блуда? Если все было только ради одной цели – украсть ценности из храма Божьего? – Мысли темнели, мрачнели, воспалялись от ярости, обиды, гнева, жажды отмщения. – Она была со мной, как со многими, любыми, молодыми, старыми, уродливыми, похотливыми, матросами, бюргерами, солдатами, потому что она – продажная женщина! И суть ее – блуд! Это нищее, грязное, продажное существо, сосуд пороков, торговавшее своим телом с бесстыдным постоянством! Я был для нее всего лишь одним из тех, кто приходил в трактир за ее телом, и она продавала его… Она продала его и мне… а в уплату взяла то, что посчитала я ей должен за те дни и ночи, проведенные вместе… Потому что я был лишь одним из тех, других… Разве она способна любить? Нет! Она способна лишь торговать своим телом, называя товар любовью! Она могла взять лишь мои деньги, если они составляли плату за ее ремесло, но как можно было посягнуть на то, что является символом любви человеческой души к Всевышнему. Символом самой чистой Любви, ибо в ней заключается Вера! Боже, я святотатствую, но моя любовь к ней и Любовь к Тебе слились в одно целое, а она предала все… Зачем она сделала это?

Однако, те же прихожане не могли не заметить пропажу небольшой позолоченной дарохранительницы и других серебряных приборов из деревенской церкви после исчезновения Илвы. Связь одного с другим была для них очевидна. Никто не усомнился в честности священника, никто не пытался упрекнуть, тем более обвинить его, но некоторые, наиболее сочувствовавшие пастору, видя его переживания, как он не старался их скрыть, и связывавшие их только с кражей серебра, а никак не с исчезновением девушки, прямо намекали на необходимость учинить розыск пропавшего при помощи стражников и наказать воровку. Они так говорили, имея в виду Илву. Но Веттерман быстро съездил в Кальмар, к знакомому богатому купцу, выходцу из Абрю, занял у него денег и восстановил утраченное. Лишь после этого Веттерман отправился в замок на беседу с начальником стражи фогта. Он был убежден сейчас, что поступает правильно, что зло должно быть наказано.

– Она нарушила заповеди Божии и должна понести наказание! – Шептали его побледневшие губы, лицо осунулось за последние дни, скулы просто одеревенели.

В комнате начальника стражи молодой священник вместо наказания неожиданно для себя попросил снисхождения для Илвы, отметив то, что ущерб возмещен, (сам факт кражи отрицать было бессмысленно). Рыцарь, беседовавший с ним, устало махнул рукой – для него было уже все ясно:

– Вы во многом виноваты сами, святой отец, связавшись со шлюхой, но ваши поступки не относится к юрисдикции светской власти, и мне до этого дела нет. Остальное предоставьте, святой отец, решать нам! Мы разберемся с этой девкой. Она понесет то наказание, что заслужила. Сначала надо ее найти и допросить! Там будет видно.

– А если это все-таки, не она? – тихо сказал Веттерман, стараясь убедить скорее самого себя, нежели собеседника.

Начальник стражи пожал плечами. Его серые глаза смотрели безразлично и тускло, голос глухо отражался от каменных стен:

– Кража была, и вы не будете этого отрицать! Сначала надо ее найти и допросить. Там видно будет. – Повторил он. Кивок головы означал, что священник может идти.

Близился к концу 1517 год, страна снова погружалась в кровавый хаос междоусобиц, войн с Данией, и рыцарь тоскливо размышлял о том, чья возьмет на этот раз и на чьей стороне ему придется обнажать свой меч. Еще с прошлой осени правитель Швеции Стен Стуре Младший осаждал замок Альмаре-Стекет, где укрылся открыто выступивший против него упсальский архиепископ Густав Тролле. В защиту церкви собиралась начинать боевые действия Дания, заручившись поддержкой папы, Священной Римской империи и даже Московии.

События развивались стремительно. Уже летом 1517 года датский король Кристиан II высадился на шведский берег, но был разбит близ Вэдлы, к северу от Стокгольма. Лундский архиепископ Биргер Гуннарсен по праву примаса отлучил от церкви регента Стена Стуре Младшего. Однако, осенью правитель Швеции заставил изрядно поволноваться князей церкви. Он низвергнул поддерживавшего датчан архиепископа Упсальского Густава Тролле, взял штурмом замок Альмаре-Стекет и, заключив мятежного прелата в тюрьму, вынудил написать папе о сложении с себя архиепископских полномочий.

И в это время по Европе вдруг разнесся негромкий стук обыкновенного молотка. В последний день октября 1517 года монах-августинец и профессор теологии Виттенбергского университета Мартин Лютер прибил к двери местной церкви свои знаменитые 95 тезисов. Сладострастный Рим ничего не слышал, да и не понял, что то был не стук, а грохот набатного колокола, и гвозди вколачивали не куда-нибудь, а в зашатавшийся престол Святого Петра. Рим продолжал танцевать и веселиться, погрязнув в языческом разврате . Недаром сам Лев X провозгласил:

– Давайте будем наслаждаться папством, которое нам ниспослал Бог!

Они и наслаждались. На тревожное донесение из немецких земель от архиепископа Альбрехта Бранденбургского о происшествии в Виттенберге папа небрежно отмахнулся:

– Обыкновенная богословская склока вокруг немецкого монаха-путаника! – Его Святейшество более занимали вопросы пополнения казны, ибо от этого зависели и качество и количество получаемого наслаждения. В ход уже было пущено последнее изобретение – продажа индульгенций, отпускающих грехи. Чем больше заплатишь, тем больше тебе отпустят. Можно даже вперед, лишь бы звенело золото! Вместе с отпущением грехов папа удачно продал несколько кардинальских шапок, оцененных в кругленькую сумму за каждую. Немного беспокоила междоусобная грызня в Скандинавии, и Лев X распорядился послать туда молодого (32 года!) кардинала Джованни Анжело Арчимбольди, человека аполитичного, чтоб на месте разобрался и примирил враждующие стороны, и заодно занялся продажей индульгенций. Лютера перепоручили заботам верховного судьи римской курии кардинала Иеронима Гинуччи, быстренько состряпавшего приговор, по которому монах-августинец переводился из разряда «подозреваемых еретиков» в «объявленные». Отсюда и до костра недалеко, если не одумается…

Однако, события складывались не так, как виделось из Рима. Папский нунций кардинал Арчимбольди вместо того, чтобы убедить регента Швеции Сванте Стуре Младшего в недопустимости принуждения архиепископа Упсальского Тролле к отречению, пообещал добиться у Льва X принятия этой отставки. Вдобавок и сам согласился занять место архиепископа, и при этом, (самое ужасное!), отдавать все доходы в пользу правителя Швеции, довольствуясь лишь назначаемым от регента ежегодным содержанием собственной персоны.

Летом 1518 года датчане снова высадились неподалеку от Стокгольма и повторно были разбиты шведами. Война еще не коснулась своим опаляющим смертельным дыханием Кальмарского лена, но приближение ее было очевидным. Две неудачные морские операции и решимость короля Кристиана II довести дело до конца означали лишь одно – предстоящее сухопутное вторжение, на пути которого должен был встать Кальмарский замок, как самый южный форпост Швеции.

Трудно передать словами все то, что пережил пастор в первые дни после исчезновения Илве. Долгими часами, день за днем, он лежал на холодных плитах своей церкви у подножия креста, на котором был распят Спаситель. Вспыхивавшая злость, обида за преданную обворованную любовь, проклятья на ее голову, уступали место осознанию заслуженности кары за свое собственное святотатство, за нарушение монашеского обета, за предательство своего единственного Господа, тут же переходившие в мольбу о всемилостливейшем прощение ей, просьбы излить лишь на него ярость небес; глубочайшее раскаяние вновь сменялось гневом за то, что она так с ним поступила, призывами покарать нечестивую; но вновь душа переполнялась любовью, а разум шептал покаянно:

– Мое святотатство в храме Божьем, мой грех – мне одному и кара Господня!

Черной змейкой вползала мысль:

– А если она притворялась во всем? Если изначально все было ложью, коварным дьявольским расчетом, целью которого были деньги, драгоценности, обогащение в обмен на свое тело. Может ли женщина, вставшая на этот путь порока, принять любовь мужчины, если любовь по сути для нее лишь товар? Если все ее признания в любви – суть ее ремесла? – Мысли темнели, мрачнели, воспалялись от ярости, обиды, гнева, жажды отмщения. – Она была со мной, как со многими другими мужчинами! Ее товар – ее тело, то, что она кощунственно называла любовью, продавая ее всем! – Но тут же голову словно обливали ушатом чистейшей родниковой ледяной воды. Ход мыслей менял направление. – Нет! Что я несу? Она голодная девочка, у нее семья, где-то там в Море, которую нужно кормить. И лишь из отчаяния она решилась на величайший грех. Или ее заставил кто-то? Но почему? Почему она мне ничего не сказала? Она всегда так мало о себе говорила! Может она боялась кого-то? Я же не знаю, что осталось там в ее прошлом… И Бог допустил это? Потому что цепочка моего изначального греха привела ее сюда, чтоб грехопадение стало полным и безудержным! Чтоб покарать меня, предавшего служение Ему? Нет! Он сразу покарал бы святотатство! Он позволил совершить это, чтоб через грех и мой и ее, привести нас обоих к Своему престолу. Или это был сам дьявол в ее образе, подбросивший кость искушения, которую я ухватил, как изголодавший пес, мужчина, не знавший и не имевший права в своей жизни на женскую любовь, ведь недаром сатана остался верен себе и спрятался под личиной шлюхи, потому что предстать добропорядочной христианкой ему не позволил Господь? Нет, сатана силен, он может, может принять вид даже самого Ангела… Кем она была? Ангелом или шлюхой? Не важно! Нет на земле ни одного праведника, кто хоть однажды не согрешил! Ибо Бог всемилостив! Она покается за воровство, и Бог простит ее. Даже если воровство ее рук дело – она покается. Я за нее буду каяться вдвойне.

В коротких мучительных, похожих на забытье, снах приходили кошмары. Его чувствовал, что все его тело наливалось свинцовой тяжестью, не позволявшей пошевелить даже пальцем, его гортань не могла издать ни одного звука, он мог лишь с ужасом наблюдать за Илвой, как с тонким клинком в руках она крутилась за его спиной, что-то разглядывала, выбирала самую болезненную точку – его душу. Это было «их» место. Ее. Он сам ей показал. Эту потайную дверцу. Только она могла входить туда беспрепятственно. Сам отдал ключ от нее, кроме тех случаев, когда запирался изнутри для служения Богу и людям. И душа его в эти часы улетала, превращалась в страстные и нежные слова Божьей проповеди, что мягко ложилась на сердца прихожан, проникая в их души. Бессмысленно было входить, в доме было пусто, его хозяин отсутствовал. Но он возвращался, проскальзывал обратно, и дом звенел от радости, наполнялся музыкой счастья, сладостными звуками любовной истомы.

Он был покрыт кольчугой веры и любви, но душа – ахиллесова пята, дверца, ключ… Клинок был крепче толедской стали… Ключ у нее и дверца распахнута. Остались лишь защитные кольца, но лезвие, тонкое, как игла легко проникает сквозь стальное сито словно ткань. Укол! Исчезла тяжесть в теле, его душа вздрогнула, удивленно посмотрела на лезвие, вышедшее насквозь из груди, схватилась пальцами, потянула, насаживаясь все глубже и глубже. Ее лицо светилось злорадным любопытством. Душа продолжала цепляться за лезвие, обливаясь собственной кровью. Она даже ослабила хватку.

– Зачем вообще ее держать? – Произнесла вслух с улыбкой. – Пусть сам убивает себя. Ему это понравится. – Она отпустила эфес и отошла, чтоб не испачкаться, усмехаясь и продолжая наблюдать, как кровь души уже хлещет во все стороны. Он опустился на одно колено, мотал головой от боли, из груди рвалось мычанье, похожее на стон. На губах выступила пена. Он прохрипел:

– За что?

– Да не переживай ты так! – Ее холодные голубые глаза прищурились. – А то сдохнешь раньше времени. А надо, чтоб помучался… Ты думал несколько дней верности сделают из шлюхи порядочную женщину? Ха-ха-ха…

Боль опоясывала, сжимала грудь. Легкие судорожно вздымались, как кузнечные мехи, стараясь вырваться из сжимавшего их обруча и захватить побольше воздуха. Он старался вздохнуть полной грудью, задержать дыхание, протяжно выдохнуть, чтоб прогнать это наваждение, чтоб вырвать из себя клинок, но только еще глубже, до хруста грудины, всаживал его в себя.

Кто-то невнятный серый клубился вокруг нее и нашептывал:

– Так ему!

Она швырнула в лицо ключ от потайной дверцы и отступила к выходу из церкви. Тени метнулись вслед. Он опустил голову и услышал, как хлопнула калитка. Она ушла в никуда. Шатаясь от боли, он вышел вслед, но там его встретила лишь белое безмолвие сугробов. Клинка не было. Он вошел в его душу полностью. С эфесом. И растворился там. Он разжал руку. На окровавленной ладони лежал ключ от души.

Распростершись на полу, Иоганн поднимал голову, изгибая шея до ломоты в позвонках, старался заглянуть в лицо Спасителя:

– Господи! Почему Ты не разразил меня за жертву земному богу, ибо по другому мой поступок не объясним? Почему Ты не превратил меня своими молниями в пепел, судьба которого быть развеянным ветром? Я знал всегда, что не Ты искушаешь злом, каждый сам искушается, увлекаясь, обольщаясь похотью и страстью. Похоть, зачавшие, рождают грех, а сделавший грех – рождает смерть. Где Твое возмездие за мой грех, за мое святотатство, ибо сказано кто прелюбодействует у того нет ума, тот губит душу свою и еще сказано, что не должны брать за себя блудницу и опороченную, не должны бесчестить имени Бога своего… ибо должны быть святы. Но я любовью хотел превозмочь похоть, спасти и ее и себя именем Твоим, ибо Ты не осудил блудницу, Ты не погнушался чтоб она вымыла Твои ноги, Ты лишь сказал: Иди и впредь не греши! Ты сказал: Любите друг друга, как Я возлюбил вас! Твой апостол учил нас: Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. В бездне сомнения я ныне – имел ли я на самом деле Бога, имел ли рвение к послушанию Тебе, воле Твоей? Что делать было мне если я ощущал себя с ней и священником Твоим и мужчиной, который любит в одном лице? Превзошла ли моя любовь к земной женщине любовь к Тебе Самому? У ног Твоих я в ожидании суда, ведь сказал Ты: Придите ко мне все обремененные и я успокою вас. Что делать мне, рабу Твоему грешному? Уйти, как недостойному Тебя? Покинуть, раз я нарушил клятву в вечной неизменности своей настойчивости в любви к Тебе, променяв ее на земную любовь? Уйти в мир? Или вовсе его покинуть? Ведь чем раньше мы расстаемся с жизнью, тем меньше груз грехов, которыми мы обременены! Сейчас лежу пред Тобою, обремененный этими грехами, в ожидании воли Твоей. Что делать мне, если человеческому разуму не доступны тайны Твоего провидения? Всемогущий Господь, но я люблю ее… Обрушь на меня десницу гнева Твоего, ибо только я один виноват пред Тобою…

На смену кошмарам приходили другие сны. Илва вернулась, и Иоганн видел ее чуть застенчивую виноватую улыбку и таял от нежного исцеляющего раны прикосновения рук. Пронзенная сталью душа ликовала, возвращалась к жизни, жадно хватала воздух любви, наслаждаясь его чистотой и сладостью…

Веттерман продолжал служить в церкви, живя в ожидании какого-то чуда или хотя бы известия о ней. Он вздрагивал и с трепетом оборачивался на каждый скрип маленькой калитки, прорезанной в больших церковных вратах, той самой, через которую она когда-то вошла в храм. Ему казалось, что сейчас она вновь переступит порог церкви, и они вместе падут на колени пред Ним, и Всемогущий Господь внимет их слезам и мольбам и простит, ибо Он милосерден. В своих бесконечных мучительных раздумьях он идеализировал и оправдывал ее, стремясь сохранить в памяти такой, какой бы он хотел, чтобы она была, а не такой, какой являлась на самом деле. Он жил воспоминаниями и мечтаниями о будущем, но это были лишь иллюзии. Наконец, священник получил известия о судьбе Илвы, о ее замужестве. Это был крах всех надежд. Человек становится самым несчастным тогда, когда рушатся им же созданные песчаные замки, но еще более угнетает не желание признать это очевидным. Его стремление спасти Илву от той греховной жизни, что была у нее до встречи с ним, очистить от скверны своей любовью, вдруг сменилось осознанием беспомощности и невозможности помочь ни ей, ни себе самому.

Переминавшийся с ноги на ногу старик-купец, что принес печальные вести пастору, долго молча смотрел с сопереживанием на молодого священника, видя какие муки сейчас тот переживает. Потом нахмурился и совершенно неожиданно для Иоганна произнес:

– Ты сам нас учил, сынок, любовь – это искра Божья. А твои страдания не от любви, а от страсти, от желания обладать этой женщиной, которая тебя не достой… – старик оборвал фразу, передумал, не желая обидеть священника, посопел носом и завершил свою мысль, – Хоть мы тебя очень любим, очень будем скучать по тебе, но ты должен уехать и постараться обрести покой в себе самом. Ты сбился с пути, ты выбрал себе крест, но это не Голгофа, на которую взошел Спаситель, ты упадешь, обессилев под бессмысленной ношей, превратишься в развалину. А тебе Бог дал свой дар, превращать чувства и мысли в слово проповеди, которая доходит до людей и оставляет в их душах добрый след. Господь тебя благословляет на это и люди тоже. Уезжай! Иначе не Господь, а ты сам сожжешь себя изнутри. Избавься от страсти, оставь в своем сердце любовь, тем самым, ты спасешь души, и свою и ее, и свершишь еще очень много доброго, на что Господь тебя сподвигнет. Уезжай! – Старик повернулся и пошел. Изумленный Веттерман смотрел в его чуть сгорбленную спину, прислушиваясь к шаркающим удаляющимся в тишине храма шагам.

Позади раздался странный треск. Он обернулся. Четыре толстые белые свечи, стоявших в алтаре совсем неподалеку от ног Спасителя, прибитого намертво гвоздями к дубовому кресту, шипели и трещали, как расшалившиеся сверчки. Внезапно языки пламени ярко вспыхнули и осветили полуобнаженное тело Сына Божьего. Блики забегали, заиграли солнечными зайчиками в бороде, коснулись Его губ, отчего уголки рта раздвинулись и Он… улыбнулся с креста.

– Отец Небесный… – лишь смог проговорить священник, опускаясь на колени. – Ты слышал все, и Ты говоришь мне: да найдут отроки в глазах благоволение, ибо в добрый день пришли… Я сделаю все, как Ты Всемилостивый скажешь. Ты желаешь очистить меня. Я уеду, чтоб снова прийти к Тебе с молитвой о спасении наших душ…

Веттерман быстро собрался и покинул Арбю, как и советовал ему мудрый прихожанин. Его путь лежал в Упсалу, там, где по слухам находился итальянский кардинал – папский нунций, а ныне глава шведской церкви. Иоганн боялся лишь одного от встречи с кардиналом – отлучения, хотя внутренне был готов и к нему.

Джованни Анжелло Арчимбольди, ныне архиепископ Упсальский, благосклонно принял исповедь-прошение и покаяние молодого священника. Кардиналу только что исполнилось тридцать три, но узкое бледное лицо, темные волосы, проворность в движениях и походке, делали его на десять лет моложе, превращая, по сути, в ровесника Иоганна. Вступив в возраст Христа, Джованни не забыл, что причиной его собственного принятия монашества явилась смерть горячо любимой жены, поэтому он хорошо понимал, что такое любовь и терзания от ее потери.

– Святые Апостолы Павел, Петр, Филипп были женаты и имели детей… – размышлял кардинал, слушая горячую исповедь Веттермана, – … на что мы, князья Святой церкви должны опираться? На Эльвирский собор 313 года, чье 18 правило грозит отлучением за нарушение целибата? Тот же собор своим 36 правилом запрещал живопись, и если бы мы придерживались и исполняли его, то творения великих мастеров от Джотто до самого Леонардо да Винчи никогда бы не увидели света. Безбрачие, как предмет обета должено быть физически и нравственно возможно и сообразно с силами принимающего дающего его на себя… Что может церковь требовать от своих юных клириков, когда природа человека, мужчины, созданная тем же Творцом, заявляет о своих правах? Не волей ли Господней это все вершится?

Слова молодого монаха о том, что он добровольно наложил на себя семилетнюю епитимью с увеличением повседневного молитвенного правила, с дополнительным чтением псалмов и канонов, и его просьба об утверждении такого рода покаяния, напомнили Джованни о решениях другого собора – Латеранского 1123 года, чьи каноны 3 и 11 позволяли не отлучать от церкви провинившегося священника, ограничившись серьезным наказанием.

Ему было жаль бедного молодого клирика из Арбю, он видел искренность его любви, приведшей к столь опрометчивому поступку, понимал и разделял его горе, тем более, что ущерб церкви был возмещен, однако, спасая репутацию Святого престола, действительно следовало отпустить Веттермана, скажем, на учебу, в один из немецких университетов. И это было лучшим из решений, что подсказывала ему ранняя мудрость. Кардинал выслушал Иоганна с серьезным лицом, но вид его не был суров. Он наклонился к священнику и сказал:

– Ты, брат мой, конечно, согрешил, и согрешил не единожды. И против заповеди не прелюбодействовать и против своего обета. Но я тебя понимаю и могу сказать лишь одно – против любви ничего не может человек! Будем считать то, что ты впал в искушение, уроком, который поможет тебе в будущем понять и снисходительно выслушать другого, того, кто придет к тебе с покаянием в грехах. Да хранит тебя Бог, брат. Да будет добродетель страданий нашего Господа Иисуса Христа, Блаженной и Вечной Девы Марии и всех святых, добродетель твоего ордена Св. Августина и бремя его, смиренность твоей исповеди, сокрушение твоего сердца, то покаяние, что возложил ты сам на себя, те добрые дела, которые ты совершил и совершишь ради любви нашего Господа Иисуса Христа, да будет все это даровано тебе для прощения твоих грехов, для возрастания в добродетели и благодати и для обретения вечной жизни. Аминь. Поезжай в германские университеты. – И добавил, немного подумав. – Если хочешь, я дам тебе рекомендательное письмо к архиепископу Майнцкому Альбрехту. – Тонкая рука с сияющим перстнем – знаком кардинальской власти поднялась и благословила.