Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 80 страниц)

Так, (по слухам!), что-то оживилось в Ордене, и это тут же отразилось на поведении русских. Недолго раздумывая, князь Шуйский приказал собрать всех городских бюргеров, способных, по мнению московитов носить оружие, а значит способных помочь врагу нанести удар в спину, и осенью 1558 года вывезти всех во Псков. Город опять наполнился женским плачем. Куда ведут? Надолго? Навсегда? На смерть, на казни? Кормить будут или заморят голодом? Одни слухи ужаснее других.

Веттермана, как настоятеля собора и как человека преклонных годов не тронули. Напротив, сам боярин наместник Петр Иванович снизошел до разговора с ним, вызвал под караулом в епископский замок. Воевода был милостив, просил успокоить семейства, что отцы уводились во Псков не навечно, а лишь до прояснения потуг Ордена.

Бюргеров и правда отпустили, когда выяснилось что собранное Орденом крестьянское ополчение разбежалось, воевать же одними рыцарями магистр не решился.

На следующий год история повторилась, однако, Шуйский посчитал накладным для казны отправлять бюргеров снова во Псков, поэтому приказал собрать всех в ратуше и там взять под караул. Зато теперь жены и дети могли приходить, переговариваться с мужьями, передавать в окна что-то из съестного. Сторожа смотрели на все сквозь пальцы.

Однако Веттерман был весьма огорчен тем, что в начале 1559 года, незадолго до праздника Введения Девы Марии в храм московиты схватили по какому-то нелепому, вздорному обвинению Тиммануса Браккеля – капеллана его собора, занимавшегося приходом из местных ливонских крестьян – «не немцев» и, заковав в железо, отправили в Москву. Браккель прибыл в Дерпт после учебы в Виттенберге за пару лет до начала войны и был отличным помощником настоятелю, но отличался чрезмерной вспыльчивостью, горячностью, которая, возможно, его и сгубила. Веттерман пытался просить за капеллана, но наместник, вновь благосклонно приняв его, обвинил Браккеля в непочтительном обращении с кем-то из родовитых московитов и менять свое решение отказался. Помимо потери доброго проповедника на плечи настоятеля ложилась теперь и забота о его жене Анне фон Регенберг, которую Тимманус вывез из Вестфалии. Хвала Господу, Браккеля не долго держали в заточении, он получил право читать проповеди среди проживавших в Москве лютеран, количество которых постоянно увеличивалось – война-то продолжалась. В 1561-м памятном году, когда в плен к московитам попал сам магистр Ордена Фюрстенберг, Тиммануса отпустили служить в Нарву, которая теперь тоже была русским городом. Он прислал Веттерману восторженное письмо, где называл свою жизнь в Москве Creutz Schule , сравнивал ее со злоключениями Ионы в Ниневии и Иосифа в Египте, благодарил за заботу о жене и просил способствовать ее приезду в Нарву, что настоятель очень быстро организовал через одного очень ловкого молодого человека, ровесника дочери Веттермана – Франца Ниенштедта , к великой радости Анны, обретшей, наконец, мужа.

Франц Ниенштедт был, действительно, примечательным молодым человеком, у которого ясно проглядывало значительное будущее. Во-первых, он приходился зятем (младшим братом жены) бургомистру Дерпта господину Детмару Мейеру и пользовался его безграничным доверием. В бытность епископа Германа, был вхож и к последнему, и даже, по его собственным рассказам, участвовал в сборе денег для выплаты пресловутого долга великому князю Иоанну. Но собрали тогда слишком мало, это вызвало вспышку гнева правителя Московии, посчитавшего себя оскорбленным, что и привело к печальным последствиям. Впрочем, молодой человек любил прихвастнуть, покрасоваться, возможно, приврать.

Тот же Франц давно и доверительно советовал Веттерману отправить Элизабет в Ригу, где у него имелись обширные связи.

– Такую девушку примут в любом благородном семействе и сочтут за честь оказать помощь настоятелю одного из величайших христианских соборов. Взять хотя бы семейство купца Крумгаузена! Вы же видите, господин магистр, что здесь совсем не безопасное место для столь юной особы.

Но Веттерман пока не соглашался, хотя в душе понимал, или даже предчувствовал, что отъезд Элизабет скорее всего неминуем.

После боярина Петра Шуйского наместником в Юрьев-Дерпт прибыл бывший любимчик московского властителя князь Андрей Курбский. Порядки в городе остались прежними, но все поговаривали (опять слухи!) о верной опале Курбского, что означало не просто немилость государя Иоанна, временную отставку или наказание за проступок, а нечто гораздо серьезнее. Люди свободно перемещались по городу, оживилась торговля, при этом объявилось значительное количество псковских, новгородских и московских купцов, когда-то полностью изгнанных из Дерпта. Веттерман с дочерью уже давно вернулись в свой дом на Рыцарской улице. Он, конечно, значительно пострадал от постоя московитских ратников, заселившихся в него при занятии города, ибо дом выглядел так, как будто его бросили хозяева, но наместник Шуйский по просьбе Веттермана приказал немедленно освободить помещения, а прихожане помогли своему настоятелю навести порядок. Безусловно, кое-что было утрачено безвозвратно – солдаты есть солдаты, но само возвращение в привычные стены стало праздником. Элизабет теперь позволялось в сопровождении служанки навещать подруг, да и они заглядывали в дом пастора.

Встретился Иоганн и с новым наместником. Интересный оказался собеседник. Курбский был крупным мужчиной лет сорока, несколько высокомерным в общении. За ним тянулся шлейф славы не только любимца великого князя, (правда, опального ныне), но и опытного воеводы, искусного в сражениях и, главное, чрезвычайно образованного по тем временам человека. Князь Андрей Михайлович по памяти зачитывал на латыни отрывки из сочинений флорентийца Макиавелли о том, как должен править мудрый государь. Из этого Веттерман сделал вывод, что во многом новый наместник был не согласен с великим князем Иоанном, многое не одобрял, подчеркивал, что царем попираются древние боярские и княжеские права, упомянув даже старинный обычай и право отъезда вассала, если не хочешь служить своему сюзерену, ссылался на схожие обычаи, действующие в других странах. Называл Московию отсталой в образовании, погрязшей в молитвенном мракобесии. А когда прозвучала фраза: «Об уме государя судят по тем людям, которых он выбирает себе в советники», стало понятно, насколько Курбский уязвлен своей опалой. Пастор остерегся вступать в диспут с наместником, в основном отмалчивался или вставлял какие-то реплики, по которым определить одобряет ли он рассуждения князя, а заодно и сочинения Макиавелли или нет, судить было затруднительно. Но Курбского это и не интересовало. Казалось, князю необходимо было перед кем-то выговорится, в том числе и о своих «обидах», щегольнуть знанием языков – с Веттерманом он разговаривал исключительно на латыни или немецком.

Все стремительно изменилось после неожиданного побега Курбского на Литву. Город замер в ожидании скорого царского гнева, который мог обрушиться на всех без разбора. Помимо этого пришло известие, что московиты потерпели сокрушительное поражение в битве с литовцами на реке Уле, при этом погиб прежний наместник воевода Петр Шуйский. А изменивший царю Иоанну Курбский сразу выступил вместе с литовцами против Великих Лук.

Веттерман понял, каким бы тяжелым для него не было это решение – пора отправлять Элизабет в Ригу. Шустрый Франц Ниенштедт тут же пристроил девушку к ближайшему обозу, направляющемуся в Ливонию, снабдил всеми необходимыми сопроводительными бумагами и рекомендательными письмами. Пастору также пришлось написать прощение господину Крумхузену, в семье которого должна была теперь жить Элизабет. Веттерман собрал все имеющиеся у него средства и отдал дочери. Элизабет надолго повисла на шее у отца, рыдая о предстоящей разлуке и лежащей впереди общей неизвестности. Иоганн тоже едва сдерживал слезы, успокаивающе поглаживая округлые девичьи плечи, иногда легонько похлопывая по спине. У самого глаза были на мокром месте, но лишь когда Элизабет уселась в повозку, помахала в последний раз рукой отцу, обоз тронулся на выезд из города, Веттерман больше не смог сдерживаться и, рыдая, побрел в окончательно опустевший дом.

А далее на всех опустилась черное облако опричнины. Сразу после бегства Курбского в Юрьев прибыл новый наместник боярин Михаил Воронцов. Осенью 1566 года из-за подозрений в неблагонадежности жителей большинству из них было приказано покинуть город и переселиться в Московию. Веттерман, как настоятель собора, по-прежнему уважаемый наместником мог присоединиться к нескольким бюргерам, пользовавшимся доверием власти, а потому оставленных на месте, в числе которых, конечно, оказался и пронырливый Франц Ниенштедт. Но пастор предпочел разделить судьбу своих прихожан и отправился с ними в дальний, полный опасностей путь. Отличное время для размышлений!

Во Пскове от переселенцев постарались отделаться, быстренько переправив дальше, в Москву. Столица тоже пребывала в растерянности в связи с нововведениями великого князя, разделом государства на опричнину и земщину, бесчисленными выселениями одних хозяев и заселением дворов, усадеб, угодий новыми владельцами, (переезжали целые улицы), публичными казнями, постоянными объявлениями о чьей-то опале, и бесконечными перемещениями самого Иоанна между Александровской слободой и Москвой. Выходцев из Юрьева поселили на Болвановке, там же Веттерману удалось организовать лютеранскую общину, к которой присоединились и другие немцы, проживавшие на Бронной, Покровке, в Наливках, оставшиеся без окормления после отъезда капеллана Тиммануса Бракеля в Нарву. Появлялись и знакомые Иоганну прежде лица – бывший фогт из Дерпта Эларт Крузе и Каспар Эльферфельд – советник последнего епископа Германа, благополучно скончавшегося в Москве в 1563 г. Крузе еще в самом начале Ливонской войны решил было попробовать себя на военном поприще, но тут же угодил в плен. Фактически все они были когда-то пленниками великого князя, но за годы пребывания в Москве добились многого. Во вновь учрежденной царем Иоанном опричнине требовались и иноземцы, дабы следить за порядками в ливонских землях.

Чаще всего они появлялись в компании Иоганна Таубе, бывшего манрихтера – печатника рижского архиепископа и Альберта Шлихтинга, уроженца Померании, пушечного мастера и человека близкого к одному из главных опричников князю Афанасию Вяземскому, который пристроил бывшего артиллериста толмачом к личному врачу государя. Они тоже прошли через плен, освободились и были приняты в опричнину. С ними появлялся иногда и Генрих Штаден, уроженец Мюнстера, ныне состоявший толмачом при Посольском приказе. Единственный из всей компании перешедший на службу московитам исключительно добровольно. Все они громко восхваляли мудрость и величие московского государя, кичились своим положением перед остальными переселенцами, заодно и друг перед другом, хвастаясь количеством и обширностью имений, пожалованных великим князем в награду за службу. Каждый раз звучали одни и те же слова:

– Едим досыта, медами запиваем, тешимся сколь душе угодно. Слава великому государю Иоанну Васильевичу!

Все они были относительно молодыми людьми. Но Веттерман отметил несколько объединяющих их всех особенностей – беспринципность, заносчивость, жадность, лицемерие, желание выслужится любой ценой перед новыми хозяевами. Про себя пастор подумал: «Придет время, и все вы с легкостью перегрызете глотки любому, в том числе и своему соплеменнику, а потом с такой же легкостью предадите тех, кому сейчас так рьяно служите». Переселенцы большей частью своей относились к ним с настороженностью, не слишком доверяя красочным рассказам о безбедной и богатой жизнью при дворе. Но не все. Так сильно перепугавшийся при встрече с Кудеяром ратман Шрове ужом вился вокруг старожилов, лебезил, стараясь разузнать побольше о нравах и московских обычаях, ненароком выспрашивая или выпрашивая, как бы и свою персону пристроить куда-нибудь повыгоднее, не возьмут ли столь важные господа и его, хотя бы к себе в услужение. Немцы-опричники важничали, похлопывали снисходительно Тидемана по плечу, обещали покровительство, но пока дальше слов дело не двигалось.

– Учите, Шрове, язык московитов. Иначе, дурак дураком будете. Обманут во всем, обведут вокруг пальца. Это же не немцы! Им верить нельзя. Никому! – И добавили. – Кроме, конечно, государя.

– Я их язык-то знаю, только вот с грамотой похуже. – Залебезил ратман.

– Куда ж без грамоты… Хорошо, хоть речь понимаешь.

– Выучусь, непременно выучусь. А вы, господа, не могли бы помочь в сем деле? – Спросил осторожненько.

– Недосуг нам. Служба у нас царская! – Отмахнулись все, как от мухи назойливой. – Ты, вон, к господину магистру обратись. Он человек ученый, в языках сведущий. – Показал на Веттермана бывший советник дерптского епископа Эльферфельд.

– Господин магистр, – ратман умоляюще посмотрел на Иоганна, – не откажите…

– Почему нет. – Не особо раздумывая, ответил Веттерман.

Чуть позже Иоганн договорился через Штадена отправить весточку Елизабет в Ригу, что жив-здоров, в надежде получить ответ.

– Непременно поспособствую, господин магистр, хотя это не так уж и просто. Вы же знаете, Рига пока(!) во вражьих руках. – Пообещал ему Штаден и добавил. – Не забудьте в письме славословить нашего великого государя, описать его милости к нам, ливонским и прочим немцам, а заодно, обязательно припишите, что он приглашает всех – купцов, искусных ремесленников и воинов переходить на его службу, ибо обижен не будет никто, напротив, вознагражден щедро.

Иоганн понял, что письмо его будет обязательно переведено на русский язык, с него снимут копию и оставят в Посольском приказе. Но, тем не менее, согласился. Подать весточку о себе, узнать, как там Элизабет, было гораздо важнее.

Неожиданно, по санному пути в феврале прибыл из Нарвы Тимманус Браккель, бывший капеллан дерптского собора и ближайший помощник Веттермана. Отряхнув, запорошенную снегом шубу, он радостно поздоровался с Иоганном:

– Слава Господу и Пресвятой Деве, что могу лично засвидетельствовать свое глубочайшее почтение и искреннюю благодарность господину настоятелю за спасение моей Анны. – Тимманус глубоко поклонился Веттерману.

– Дорогой коллега, не стоит благодарностей. Ты бы поступил точно также на моем месте. Мне просто повезло и удалось переправить в более безопасные места и твою жену и свою дочь. Да и настоятель я теперь бывший. Где наш собор Св. Иоанна, где мы все ныне. Какими Господними путями оказался в Москве брат Тимманус? – Поинтересовался Иоганн.

– Тогда я вас, господин бывший настоятель, буду называть «господин магистр». Ученая степень не кафедра, ее не отберут. – Весело откликнулся Браккель, но тут же улыбка стерлась с его широкого открытого лица. – Не ведаю я путей. Сказано было – по государеву указу. А что за указ… – Пожал плечами.

Разъяснилось быстро. Утром 18 февраля 1567 года, (Веттерман с трудом привыкал к московитскому летоисчислению и пользовался привычным немецким календарем), к ним на Болвановку явился дьяк Посольского приказа Андрей Щелканов. Приказав доставить к нему Веттермана и Браккеля, хмуро осмотрел священников с ног до головы, словно изучая годятся или нет, после махнул рукой, предлагая следовать за ним и направился к саням. Для пасторов был приготовлен отдельный возок на полозьях. По бокам встали конные стрельцы, сытые кони лихо взяли с места и очень быстро доставили седоков прямо в Кремль.

Никогда не бывавший в самом центре столицы, Веттерман с любопытством озирался по сторонам, а Браккель ему кратко пояснял, как называются башни, что за хоромы они проезжают, что за церкви. Возки внезапно остановились возле какого-то каменного здания, за ним виднелась церквушка. Даже Тимманус не смог определить, куда они подъехали. Дьяк Щелканов нетерпеливо снова показывал знаками – следуйте за мной. Поднялись на крыльцо, вошли внутрь, миновали несколько помещений и оказались в небольшой палате, где уже находились два человека. Один, лет сорока на вид, приземистый, в крытой бархатом меховой накидке, судя по одежде, и аккуратной бородке клинышком был иноземцем, другой, по тем же признакам – длиннополой шубе и длинной клочковатой бороде, был московитом– боярином или дьяком. В руках он держал огромную связку ключей, судя по тому, как он часто перекладывал ее из руки в руку, веса в ней было немало.

– Ну? – Единственное, что спросил у него Щелканов.

– Едут. – Ответ был столь же краток. – Ждем. – И кивнул застывшим на пороге помещения лютеранским священникам. То ли поздоровался, то ли указал на лавки, расставленные вдоль стен. Правильно было последнее, потому что человек с ключами добавил. – Садитесь покудова. В ногах правды нет.

Веттерман и Браккель послушно присели, но тут же поднялись, ибо к ним направился с явной целью познакомиться тот самый иноземец.

– Христиан Шрафер. – Легкий наклон головы. – Советник принца Магнуса, герцога Дании и епископа Эзельского.

Священники представились в ответ.

– Из Дерпта… Из Нарвы… – Глубокомысленно покачал головой датчанин.

– Зачем нас сюда призвали? – Поинтересовался молодой и, как прежде нетерпеливый Браккель.

– Сложно сказать… – Снова многозначительно протянул советник. – Но предполагаю, что присутствие здесь казначея Никиты Фуникова, – Веттерман догадался, что речь идет о дьяке с большой связкой ключей, – мы ждем государя Иоанна Васильевича, который намерен нас с чем-то ознакомить, и для этого придется открывать множество замков.

– Сам государь? – Браккель и Веттерман переглянулись. Вот так неожиданность.

– Да! – Важно кивнул головой Шрафер. – Сам царь Иоанн Васильевич. – По-немецки «царь» прозвучало, как «император».

Пасторы по-прежнему недоумевали, теряясь в догадках, зачем они потребовались властителю Московии, да еще в компании с датчанином и казначеем.

– Могу обрадовать вас, – приблизившись вплотную, доверительно зашептал им советник герцога Магнуса, – государь пребывает в хорошем настроении. Вчера в Александровской слободе он согласовал важный документ со шведскими послами, а боярин Воронцов подписал вместе с ними. Теперь послы отправятся в Стокгольм для утверждения документа королем Эриком.

Веттерман внутренне весь напрягся, ведь все, что относилось к Швеции, касалось его сына. Сразу вспомнилось, как он радовался в 1564 году, когда в Юрьеве шведские послы подписали мир с наместником. Сохраняя невозмутимость и даже безразличие, спросил вскользь:

– И о чем же договорились послы с великим государем, вы, конечно, знаете?

– О! – Всплеснул руками Шрафер. – Конечно. Государь выступит посредником и, возможно, закончится эта ужасная война между Данией и Швецией.

– Тогда, безусловно, для вас это очень важно. – Поддакнул Веттерман, надеясь на продолжение рассказа. Советник герцога не заставил долго ждать.

– Но не это самое главное, господа! – Шрафер прямо, как заговорщик быстро оглянулся назад, мельком посмотрел на двух русских дьяков – не подслушивают ли, но Фуников со Щелкановым были заняты своей беседой, тоже разговаривая почти шепотом, дабы иноземцы, владеющие русским языком, не могли услышать в свою очередь их разговор. – Самое главное, – продолжил датчанин, почти прижавшись к пасторам, – первым делом в договоре прописано, что король Эрик обязывается прислать сюда Екатерину, вдову своего сводного брата Юхана.

– Вдову? – Недоверчиво переспросил Браккель. – А что герцог Юхан умер? Я слышал, что король Швеции просто держит его с женой в замке.

– Если государю донесли, что умер, значит мертвее, не бывает. – Шрафер многозначительно поднял палец вверх.

– У московитов, может, и не бывает, но то шведы. – Возразил неугомонный Тимманус.

Датчанин оставил без ответа замечание пастора из Нарвы, и хотел было продолжить, но тот перебил:

– А зачем великому князю вдова герцога?

– Ну-у, – теперь советник многозначительно округлил глаза, – молодой человек, вы задаете весьма нескромные вопросы. – Браккель чуть нахмурился, не до конца понимая, что имел в виду рассказчик. – Может, государь захочет на ней жениться, ведь Екатерина любимая сестра польского короля.

– Великий князь же женат на Марии Темрюковне. – Опять не сдержался Тимманус.

– Молодой человек! – Уже наставительно строго датчанин посмотрел на Браккеля. – Если и не жениться, то… кто из мужчин откажется иметь такой цветок в своем саду. По слухам герцогиня просто обворожительно прекрасна, как все полячки. А наш государь любит женщин… – Шрафер ухмыльнулся довольно скабрезно.

Веттерман взглядом дал понять датчанину, что служители Господа явно неподходящая компания для обсуждения подобных вопросов, это, по крайней мере, неприлично. Тот понял, стер улыбку с лица и продолжил:

– Отныне «наш» государь, (слово «наш» неприятно резануло слух), – Шрафер продолжил делиться новостями, – признал короля Эрика братом и дозволил сносится с собой напрямую, местные же наместники – новгородский, орешковский, лифляндский могут обсуждать со шведскими губернаторами мелкие вопросы. «Наш» государь, (опять кольнуло), пожаловал брата Эрика городами Ревелем, Перновым и другими, а шведы теперь не будут препятствовать нашей торговли с Нарвой…, и…

Неожиданно дверь распахнулась, и в палату стремительно вошел, опираясь на посох, высокий худой человек с узкой длинной клинообразной седой бородой, одетый во все черное словно монах. Это был сам Иоанн Васильевич. Веттерман впервые видел правителя огромной страны. Все согнулись в почтительном поклоне. Московиты что-то пробормотали, похожее, на «Храни тебя Бог, государь!»

Иоанн Васильевич нетерпеливым властным взмахом посоха показал, чтобы все разогнулись и сразу направился к иноземным гостям, не обращая ни малейшего внимания ни на Щелканова, ни на Фуникова.

Первым перед царем оказался датчанин. Галантно раскланялся и представился:

– Христиан Шрафер, советник…

– Ведаю, – перебил его царь, – что ты человек Арцимагнуса Крестьяновича. – И уже смотрел в глаза Веттерману. Иоанн Васильевич был почти на голову выше пастора, его взор пронизывал насквозь из-под насупленных бровей. Тяжелые набухшие мешки под запавшими в черных кругах глазами свидетельствовали или о болезни или о не совсем здоровом образом жизни. Веттерман выдержал взгляд и представился после обязательного поклона:

– Бывший настоятель собора Св. Иоанна Крестителя из города Юрьева Иоганн Веттерман.

– Веттерман… – Повторил за ним великий князь и поднял глаза к потолку, что-то припоминая. Поразмыслив немного, он вновь пронзительно взглянул в глаза священника и произнес. – Помню. О тебе, как о муже зело ученом, сказывал покойный митрополит Макарий, упокой, Господь, его святую душу. – Царь перекрестился. – Владыка знал тебя по Новгороду, где ты служил на Немецком дворе. Верно глаголю? – Царь прищурил один глаз в ожидании ответа.

Веттерман изумленный такой памятью, смог лишь качнуть головой и выдавить из себя:

– Верно, государь.

Царь довольный собой усмехнулся и посмотрел на Тиммануса. Тот еще не успел разогнуться, как услышал:

– А вот зрю и нашего пастора из Нарвы. Браккель?

– Да! – Ошеломленный не менее Веттермана царской памятью, Тимманус ответил одними губами.

– Знамо, все тут! – Царь крутанулся на месте и посмотрел на дьяков. К ним присоединился еще один. Веттерман уже встречался с ним. Это был глава Посольского приказа Иван Висковатый. Возможно, он приехал вместе с царем из Слободы, ведь именно там, со слов датского советника, завершились переговоры со шведами.

– Царево время бесценно, не будем братия тратить его попусту. – Чуть насмешливо провозгласил Иоанн Васильевич. – Идем! – И первым шагнул обратно в дверь, через которую вошел в палату. Все последовали за ним. Сначала дьяки, за ними иноземцы. Снаружи, в другом помещении их ожидали четыре огромного роста и силы стрельца в малиновых кафтанах с большими кривыми саблями на боку. Каждый из них держал в руке уже зажженный факел. Тронулись в путь. Впереди вышагивали два стрельца освещая путь, за ними государь, потом Висковатый, Фуников, Щелканов, за дьяками датский советник и, отстав на пару шагов, чтоб не упираться в спину Шраферу, двигались Веттерман с Браккелем. За их спинами, цокая подковками сапог по каменным плитам пола, замыкали шествие два других стрельца с факелами.

«Наш» государь – вдруг вспомнил Тимманус и усмехнулся.

– Судя по всему, – он шепнул Веттерману, указав подбородком на спину датчанина, – скоро его хозяин объявит себя вассалом великого князя.

Иоганн пожал плечами. Ему сказать было нечего.

Спустились вниз по лестнице, затем начались узкие каменные переходы, вновь лестница, уводящая вниз, опять длинные каменные галереи. Веттермана поразила аккуратная кирпичная кладка стен и сводов, чистота, ни паутинки, ни капельки влаги, ни следов копоти от факелов. «Моют, что ль каждый день?» – мелькнула мысль. Пол был выложен ровными каменными плитами, без единого зазора или выступа – не спотыкнешься! Иногда пастору казалось, что где-то высоко над ними шумела вода, словно они проходили под рекой. Даже Браккель, проживший несколько лет в Москве и бывавший в Кремле, ворочал круглой головой, тщетно стараясь понять в каком направлении их ведут. Да это было вовсе непросто. Помимо лестниц, которые сперва уводили вниз, сама галерея неожиданно поворачивала то налево, то направо, то казалось, уводила вспять, словно они блуждали по какому-то таинственному лабиринту. Это впечатление усиливалось наличием боковых ответвлений. Правда, все они были закрыты глухими дверями с мощными замками на засовах. Но шагавшие впереди стрельцы, видимо, отлично знали дорогу. Заминок не было.

Наконец, после нескольких подъемов по довольно крутым каменным забежным ступеням галерея стала расширяться, превратившись в довольно просторный туннель, завершавшийся глухой стеной с одной единственной дверью. Передние стрельцы остановились и разошлись в стороны, замерев по бокам проема.

– Пришли! – Царь обернулся. За ним повернулись и дьяки, слегка отойдя в сторону, чтобы не оказаться спиной к государю, но лицом к иноземцам.

– Смотреть будем мои сокровища. – Объявил Иоанн Васильевич, пристально вглядываясь в гостей. Неожиданно царь громко рассмеялся. Заулыбались и дьяки. – Что попы подумали? Мол, царь привел изумить вас златом, серебром да каменьями. Добра такого у меня поболе, нежели у других владык земных. Не-е-ет, – нараспев произнес государь, – иное богатство покажу. Такого нигде не увидите! Эй, Фуников, – ткнул легонько посохом казначея, – что встал? Отпирай, давай мои кладовые.

Дьяк послушно загремел ключами. Дверь имела два мощных деревянных засова, заведенных в стены и лежащих на изогнутых железных подставках с прорезями, куда входили железные проушины с висящими на них огромными замками. Не отстегнув замок, приподнять и сдвинуть засов, было невозможно. Фуников открыл один за другим замки, снял их и сложил у ног стрельцов, стоящих по бокам. После этого казначей с трудом приподнял один из засовов, сдвинул в стенное отверстие, приподнял другой конец и таким образом снял преграду, поставил на пол, прислонив к стене. После проделал тоже самое с другим. Дьяк торопился исполнить цареву волю, и было видно, как по его лицу струится пот. После этого он открыл ключом еще один замок в самой двери, ухватился за мощную ручку, но сдвинуть с места уже сил у него не хватило. Фуников оглянулся и умоляюще посмотрел на царя. Иоанн Васильевич двинул посохом, призывая замыкавших шествие стрельцов помочь казначею. Те, отдав факелы своим товарищам, стоявшим на часах у двери, отстранили Фуникова, но и тут дверь с трудом подчинилась усилиям двух здоровенных мужиков.

– Целиком из железа. – Догадался Веттерман.

– Факелы берите и заходите. – Приказал царь стрельцам, открывшим дверь в сокровищницу. Те шагнули первыми в темноту за порогом, за ними вошел Иоанн Васильевич и все остальные.

Помещение состояло из двух комнат, разделенных аркой, с довольно высоким потолком. Все было заставлено большими и малыми сундуками, закрытыми на замки. Веттерману стало даже жалко Фуникова, которому их сейчас придется открывать.

Царь легонько постучал по ближайшему из сундуков:

– Когда неверные осадили город великого Константина, а кесарь его защищавший тоже по имени Константин пал в бою, из гавани смогли вырваться с десяток судов. На одном из них была моя бабка Софья Фоминишна Палеолог, царевна и племянница кесаря. Ее отец Фома Палеолог был правителем Мореи. Она вывезла с собой самое ценное. То, что ныне лежит в этих сундуках. Бесценные книги, средоточие человечьей мудрости. Потом на Софье Фоминишне женился мой дед, великий князь Иоанн Васильевич и это богатство переехало в Москву. Так эти книги достались мне в наследство. Давай, Никита, открывай сундуки, будем дальше хвалиться перед иноземцами. Они, почитай, такого в век не видали. Самое ценное там, – он показал посохом на дальнюю комнату, – с нее и начнем. В тех сундуках лежат сочинения латинянами, жидами да агарянами писаные, в этих, где стоим, – постучал посохом в пол, – греками. Многие переведены уже на наш язык стараниями Максима по прозвищу Грек, с Ватопедского монастыря.

Царь прошел в дальнюю комнату, показал на отдельно стоящий небольшой сундук.

– Начни с него, Никита. – Приказал он Фуникову.

Казначей отыскал нужный ключ, отомкнул замок и осторожно приподнял крышку.

Царь подошел ближе и подозвал остальных.

– Загляните! – Приказал. Все осторожно, поднимаясь на цыпочки и вытянув шеи посмотрели на лежавшие в сундуке рукописи.

– Скажи, Висковатый, что это?

– Это, государь, – тихим голосом отвечал глава Посольского приказа, – персунское сочинение. Называется на их языке «Язаиб елъмалукъкат» , что по-нашему звучит, как «Всего мира мудрость».

– Древняя? – Поинтересовался царь, чтобы Иван Михайлович гостей просветил.

– Четыре сотни лет ей будет.

– Не сильно старая. – Разочарованно покачал головой Иоанн Васильевич. – Но больно Тинехматка – князь ногайский просил ею пожаловать. Верно глаголю, Висковатый?

– Верно, государь. В лето 73-го бил тебе челом Тинехмат. – Подтвердил дьяк.

Да не с руки царю раздавать то, что бабка сберечь смогла от агарян неверных. Приказал ответить Тинехматке: Велели искати, доискаться не смогли! – Царь засмеялся. – Ну, давай, Никита, открывай все подряд. Пущай гости сами в руки берут, смотрят, что латиняне написали.

Стрельцы по знаку Фуникова снимали верхние сундуки, расставляли их по полу, а дьяк, покряхтывая от боли в спине, отпирал и распахивал один за другим. Взору гостей открылась удивительная картина – в сундуках хранилось множество фолиантов. Иноземцы разошлись по сторонам и, коль было позволено, стали брать в руки и всматриваться в книги, осторожно перелистывая тончайшие пергаментные страницы. Теперь в помещении звучали восторженные возгласы: