Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 80 страниц)

Охрюта нерешительно стал поднимать руку. Густяк не дожидаясь подхватил ее в воздухе и крепко запечатал в своей.

– Вот так! Свершилась сделка! – И не давая передышки, крикнул:

– Ермей! – Вынырнул приказчик. – Дуй к дьякам в избу приказную. От меня скажешь! Оформишь сделку. Продавец… э… имя твое, как?

– Сотник Охрюта. – буркнул татарин, еще до конца не поняв, правильно ли все он сделал.

– А зовешься по имени как? Только лишь Охрюта? – голос купца звучал чуть насмешливо.

– Евсеев сын Алимов. – пояснил пребывавший в сомнениях сотник.

– Сделку затвердишь – Охрюта сын Евсеев Алимов продал девку Любаву купцу свейскому Нильсу Свенссону. Все понял? – и подмигнул так, чтоб татарин не заметил.

Умный приказчик все сообразил. Кивнул и в миг исчез.

– Вина? – хлебосольно развел руками хозяин дома.

– Не-е-е… – замотал головой Охрюта. – Больно шибает оно у тебя… а мне еще в обрат еще гнать… – Терзали его сомнения, все ли так обстряпал.

– Ну посидим, помолчим… покудова Евсей бумагу не справит… – Тихон уселся на свое прежнее место напротив татарина.

– А с деньгами как? – вдруг встрепенулся сотник.

– С деньгами? – Усмехнулся в густую борода купец. – Как принесет купчую Ермей, так и отсчитаю все полностью. Али заранее хочешь?

Татарин кивнул.

– Будь по-твоему! – Купец снова встал из-за стола и вышел не надолго.

Охрюта опять стал изучать Нильсона. И так посмотрит, и этак…

– Так ты швед? – Вдруг спросил его внезапно.

Нильсон пожал плечами, мол, не понимаю, о чем это ты…

– Швед… – Успокаивая себя произнес Охрюта. Потом обернулся к Любаве:

– Слышь, девка! – Она не посмотрела даже в его сторону. – Свезло тебе! – Решил пошутить пока денег не принесли. – Вишь, как быстро товар сбыли. Небось надоели мы тебе… Ничто… повезло тебе почитай… а то б моя воля… – И осклабился.

Свен с ненавистью посмотрел на сотника, который только что спокойно торговал и продал человеческую жизнь и судьбу. Но Охрюта не замечал. Тут и Тихон вернулся. Выложил перед татарином горстки монет – одну большую – пояснил:

– Здесь пятьдесят «новгородок», что есть пять гривен или полрубля московского, – на другую, меньшую показал, – здесь в «московках» тебе двадцать штук, что есть десять новгородок или одна гривна. Хозяину отдашь в новгородских деньгах, себе возьмешь в московских.

– Умно! – Подивился Охрюта, и начал сгребать деньги со стола.

– На! – кинул ему купец два кошеля – большой и малый. – От меня тебе. Чтоб не перепутал. – И громко засмеялся.

Евсей вернулся быстро, протянул купчии хозяину. Тихон быстро пробежал глазами, потом протянул одну Охрюте, другую оставил у себя.

– Ну вот, все по чину. Дьяк скрепил, теперь и дело свершилось. Был товар ваш, стал наш!

Татарин внимательно вчитывался, водя кривым пальцем, словно буквы знакомые отыскивая, иногда глазки зажмуривал про себя что-то повторял. Потом закивал:

– Якши! Все верно!

– Ну коли верно… вот тебе Бог – обернулся Тихон на иконы, что были за его головой, перекрестился – а вот тебе порог! – И на дверь указал. – Поспешать тебе надо служивый!

– Да! – Согласился Охрюта, отыскал свою лисью шапку и заторопился. И не медля вышел.

– Тьфу, нехристь! Прости, Господи! – еще раз перекрестился хозяин и приказчику, – Проветрить тут надобно… От духа нечистого. Да ладаном обкури!

Свену и Любаве:

– А вы гости дорогие, пойдем покудова в другую светелку.

Ермей к лавке подошел, помог Любаве подняться, девушка пошатываясь побрела туда куда Тихон ей указал, а приказчик распахнул окно, впустил морозный воздух, высунулся, посмотрел что-то на дворе, потом обернулся к хозяину:

– Отъехали уже!

– Ну и… – недоговорил Густяк, рукой лишь махнул, дверь за собой прикрывая.

Любава не понимала, что происходит. Почему, вдруг, этот странный старик – чужеземец, которому ее продали, как она поняла из происходившего, стоит и плачет, и смотрит на нее совсем не как хозяин на рабыню или холопку, силится что-то сказать, но вместо слов из его горла вырываются лишь скомканные звуки.

Вошел Тихон. Тоже обеспокоенно посмотрел на старого друга. Свен, сквозь слезы показывал на Любаву и лишь силился произнести имя:

– Улла! Улла!

Тихона вдруг озарило. Он вспомнил, что так звали давно умершую дочь Нильсона.

– Ах, вот в чем оно дело-то… – Догадался купец. – Дочку она ему напомнила.

Он повернулся к Любаве и увидел, что она тоже с недоумением и любопытством смотрит на Свена.

– Повезло тебе, девица! – Ласково сказал Тихон. – Доброму человеку ты досталась. Теперь будешь, как у Христа за пазухой. Это мой очень старинный друг, побратим можно сказать… От псов московских уберегли мы тебя. Видать много ты им насолила, что решили избавиться, на чужбину выслать. Ну, слава Богу, – перекрестился истово, – не прирезали, а то еще чего хуже. Покудова поживешь на Немецком дворе у Свена, там они тебя не достанут, да и купчую мы состряпали, что продал татарин проклятый тебя неизвестному купцу. А дьяки, свой куш получив, подмахнули и скрепили. Поживешь, осмотришься, отойдешь душой… Никто неволить тебя ни в чем не будет. Ты не смотри, что Свен все помолкивает, да плачет. Видно дочку свою вспомнил. Уллой звали ее… Умерли у него все родные – чума была в Стекольне. Вот ты и напомнила ему… А по-русски он говорит не хуже моего…

– Свен, друже старый, – повернулся к нему.

– Да, Тихон. – Лишь смог выдавить из себя растроганный швед

– Я приказал Ермею сани с верхом крытым запрячь. На них и поедете, подале от глаз любопытных. Вот купчая. – Протянул старику. – Там у себя другие бумаги ей справишь. Ты ей заместо отца родного будешь, – и видя, что Нильсон что-то силится произнести, но не может, добавил, – а она заместо дочери. Так и назовем тебя Уллой! Ну, ну, друже. – Тихон подошел к старику. Обнялись. Свен уже плакал не скрывая своих слез, что-то бормотал про себя, то утыкался в мех воротника новгородца, то поднимал затуманенный взор на девушку. – Я верно все понял?

Нильсон закивал головой.

– Ну а я, – обернулся Тихон к Любаве, – почитай твоим крестным буду, хоть и вера у них латинская, все одно христьяне. Родилась ты заново, девица.

Дверь чуть скрипнула. Послышался голос Ермея:

– Все исполнил, Тихон Степанович!

– Вот и славно. Давайте-ка, друзья мои, поезжайте к себе. Мало ли, псы московские передумают, да вернутся. Пусть ищут купца с Готланда Нильса Свенссона. Ха-ха. – И усмехнулся сам выдумке.

Глава 11. Проклятие рода царского.

Ни крюка тебе чтоб повеситься, ни ножа, чтоб жилу кровеносную перерезать. Не зубами же себя грызть… Как хотелось Соломонии разом от всего избавиться, из жизни постылой уйти. Жгла все внутренности, душу выворачивала боль обиды смертельной, глаза слезами истекали, еду видеть не могла, что на пол ей в келью ставили, лишь пила жадно, пожар бушевавший залить хотелось, да не выходило. Что боль телесная по сравнению с болью предательства и насилия над душой? Саднило тело, лицо горело от плетки страшной, кровь еще долго сочилась со слезами смешанная, только не о том мысли были:

– Я ли не любила, я ли не голубила постылого ныне… Сколь молитв, сколь поклонов отбила, не счесть… К каким образам не прикладывалась… посты блюла, как монашка… Как просила Спасителя и Богородицу… И каялась, каялась, каялась в грехах, отыскивая все, что могло сойти за них… Сколь ночей проплакано, не дал Бог ребеночка… Почему не пришел, почему не сказал… Может и поняла бы его, может и простила… Зачем, как татя в ночи вывезли… Зачем казнили тайно и подло… Только в ней ли дело?

Вспоминала Соломония, на полу валяясь в келье сумрачной, как и раньше о том думала, как гнала эту мысль постыдную от себя, каялась:

– Я! Я виновна! Не князь! Почто чрево мое бесплодно? Почто, как пустая смоковница библейская?

А ныне вновь:

– Во мне ли дело, князь Василий?

Ночами темными монастырскими терзала себя несчастная княгиня-монашка. То молитвой горячей, то проклятиями жгучими, страшными, что призывала на головы ненавистных ей мужа – князя Василия, Шигону Поджогина, да митрополита Даниила с игуменьей старой, заманивших ее подло в обитель святую, пред образами не стыдившихся грех великий совершить. Кары небесные призывала на их головы, и вновь молитвой забыться хотела, но мысли обидные жгли разум воспаленный, и опять обрушивала проклятья на весь род их княжеский, на подручных его.

Соломонию не трогали. Лишь два раза в день громыхали ключи, скрипела дверь стражей открываемая, проникала к ней тенью безмолвной монашка, ставила снедь постную, да кувшин с водой, забирала нетронутое и исчезала.

– А коли не во мне дело? – терзала себя сызнова. – Оженится князь на молодой, да красивой… – К обиде ревность добавилась. Заревела белугой, забилась на лавке деревянной. Но вернулась мысль, – а она, как и я глупая, понести не сможет… Что тогда скажешь, князь Василий?

На спину перевернулась Соломония, в своды кривые уставилась:

– Если хитра, да умна будет, полюбовника заведет, да плод от него выносит, вот и наследник великокняжеский явится. – И вновь слезы хлынули. – Сколь лет верность ему хранила, сколь лет не о ком и помышлять не могла, глаз не поднимала, все князю, да мужу любимому, а он… Нет! – Слезы в раз высохли, ревность бабья злая им на смену пришла. – Он будет с другой утешаться, а я? Так и умру здесь, в келье мрачной, в заточении вечном? Не узнав никогда бесплодна ли? Сестру Христову из меня сделали? А меня спросили, ироды?

И решилась княгиня-монашка новоиспеченная…

– Будь, что будет! – Поднялась с лавки, встала, стянула подрясник черный, сбросила рубаху рваную, всю в пятнах крови побуревших, осталась обнаженной посреди кельи. На себя не смотрела, стыдясь наготы собственной, босая шагнула к двери зажмурившись, громыхнула кулаком и замерла, услышав, как зашевелился с той стороны задремавший стражник.

– Чего тебе? – Буркнул глухо спросонья.

– Зайди в келью! – Неожиданно для себя звонким голосом ответила. Да не ответила, а приказала, будто опять себя великой княгиней почувствовала.

– Ну чего неймется-то? – Заворчал воин, но загремел засовом, отпирая.

Соломония отступила на шаг, ближе к лавке, что ложем ее была, и еще сильнее зажмурила глаза, звездочки в темноте запрыгали. Она слышала, как заскрипели петли несмазанные, она представила, как сейчас войдет мужчина и увидит ее…

– Господи, помилуй! – Воин обомлел, перешагнув порог кельи. – Ты… ты… чего… удумала… – растерялся в конец.

Соломония в миг распахнула глаза широко и шагнула вперед, как в пропасть. Обхватила за шею, впилась в губы, прижалась всем телом, ощутив крепкими грудями холод кольчуги. Оторвалась, покрыла поцелуями лицо бородатое, зашептала горячо:

– Извелась, истосковалась, милый, без руки мужеской. Нутро бабье горит… утешенья просит… – А руки хватались, тянули, тянули за собой холодный металл доспехов. – Не могу терпеть… сил моих нет… утешь страдалицу… видишь сгораю… – бормотала в беспамятстве.

Воин от растерянности оправился, задышал часто, копье выронил, шлем скинул – со звоном покатился по каменному полу, обхватил княгиню-монахиню, приподнял и на лавку… Больно впились звенья кольчужные в ребра женские, но терпела Соломония, крепко прижимала к себе затылок сопевшего стражника, лишь шептала из последних сил:

– Давай, давай, милый, утешь рабу Божию, видишь горю…

Когда поняла, что все кончено, что обмяк на ней воин, задыхаться стала от тяжести придавившей. Пошевелиться не могла, только слезы брызнули молча.

Стражник слез с нее, зазвенел доспехами. Поднял с полу тряпье бабье, кинул на распластанное тело, буркнул:

– Прикройся… хоть.

Соломония наблюдала за ним сквозь мерцание слез, застывших в ресницах… Коренаст, широкоплеч, борода и волосы русые, глаза голубые вроде, в сторону отводит, старается не смотреть… Не плох отец выйдет, не хуже Василия – в этом Соломония почему-то не сомневалась.

Воин хмыкнул, с ноги на ногу переминаясь:

– А ты ничего… Даром, что княгиня… Никогда еще с княгинями… – Осклабился вдруг, напомнив Шигону страшного. – Ты… это… зови, коли что… меня Сенькой кличут.

Соломония застонала чуть слышно, губу закусила до боли и отвернулась к стенке. Мерзко все как!

Стражник чего-то испугался, суетливо подобрал шлем с копьем, забормотал под нос:

– Ну… ты… чего? – Соломония молчала, не поворачиваясь, губы кусала до крови.

– Ты… это… я пойду, пожалуй… не было ничего… привиделось… прости, Господи…

Он попятился, за порог зацепился, чуть не грохнулся – копье застряло, не прошло по высоте, устоял, выскочил, дверью скрипнул, да засовом лязгнул.

Застонав, сползла на пол несчастная, распласталась вся, холода каменного не чувствуя. Подняла голову на икону потемневшую. Смотрела с нее Богородица, слушала боль женскую:

– Будь же ты проклят, князь Василий! Будь проклят весь твой род подлый! Не видать тебе ни сыновей, не дочерей боле. А коль зачнет тебе кто, то не твое семя будет, чужое. Горе великое тогда свершится! Запомнят люди русские надолго род твой, сыновей твоих подмененных, но и им, коль имя свое с твоим свяжут, проклятье на роду будет. Так и угаснет ветвь Рюриковичей, засохнет, как смоковница бесплодная!

На икону глядя, изрыгала проклятья несчастная женщина, в глаза смотрела самой Богородице. Оттого ее слова еще страшнее становились. Проклинала и молилась истово:

– Тебя, мать святая, Богородица наша, Отцом и Сыном твоим заклинаю, покарай Василия подлого, отомсти за меня грешную! Дай ему сына такого, от семени чужого, чтоб навеки запомнили его люди, чтоб содрогнулись все от того, что народится, чтоб проклятым был от рождения самого!

Услышала ее Богородица. Слеза показалась, одна единственная, мирром волшебным пробежала по лику божественному, скатилась по дереву и сорвалась на пол.

– Слава тебе, матерь Господня, – перекрестилась Соломония, подползла в угол, нашла капельку заветную. Не разбилась она, так и лежала бусинкой золотистой, отражая огонек огарка свечного, что освещал келью. Губами взяла ее прямо с пола, подняла голову. Смотрела на нее Богородица грустно, но ободряюще.

– Значит, исполнишь, Мать Христова? – прошептала Соломония губами пересохшими, – значит, услышала ты мои стенанья, боль мою женскую? Век тебе молиться буду, заступница моя. – Крестилась, не переставая, княгиня, чувствуя, чувствуя на губах сладость капли святой. Потом поднялась, еще раз в пояс поклонилась иконе. Подобрала одежду разбросанную, натянула на себя. Спокойно вдруг стало на душе:

– Сенькой, значит, кличут… – вспомнила Соломония. Легла на лавку и впервые за долгие недели заснула безмятежно, как дитё малое. Ни сны, ни кошмары дикие не тревожили княгиню. Лишь мерно вздымалась ее грудь, да улыбка не сходила с лица.

Под утро Сенька ушел, вместо него встал на часах другой стражник. Соломония проснулась, будто заново рожденная, умылась впервые за долгие дни заточения, в дверь стукнула осторожненько – стражник откликнулся. Попросила его вызвать к ней игуменью. Ульяна долго ждать себя не заставила.

– Матушка, – склонилась перед ней опальная княгиня, – много думала и молилась я за спасение души своей. Чаю оставила меня гордыня прежняя, избавилась от помыслов греховных. Дозволь с сестрами в жизни монастырской быть, назначь послушание. А по ночам, под замком, в келье молиться буду, пусть воины по-прежнему стерегут.

Смиренный вид Соломонии убеждал игуменью в искренности речей. Старица даже растрогалась явным переменам в новоиспеченной монахине. Немного подумав, согласилась:

– Что ж, общение с сестрами на пользу ей будет! – Вслух же произнесла:

– Пусть по-твоему будет, сестра. А послушание я тебе назначу, к золотошвеям пойдешь, нынче много риз надобно. – Сказала и спохватилась, чуть было не проговорилась старая, что дарами щедрыми монастырь пожалован от самого великого князя московского за нее, за княгиню опальную. Вспомнила было наказ Шигоны держать лишь в заточении Соломонию, но подумала:

– Забыл уже поди дворецкий. Вона сам приезжал давеча, жертвовал на собор Ризположенского монастыря. Спросил лишь про сестру Софию – как она? И ничего боле… Ничто! Пусть к сестрам идет.

К двери направилась:

– Пойдем, сестра, со мной.

Стражник вылупился удивленно, что игуменья покидает келью не одна, а с затворницей.

– Скажешь сотнику Охрюте, что ныне лишь по ночам стеречь сестру Софию будете. Днем она с сестрами молиться будет. – Строго указала ему игуменья и даже потрясла перед носом кривоватым иссушеным пальцем.

Стражник шлем на затылок сдвинул, почесал лоб:

– Нам то, что…

На двор вышли солнце яркое резью по глазам хлестануло, белизной снега отраженное. София охнула, зажмурилась и чуть не оступилась с крыльца. Игуменья старая вовремя подхватила за локоток.

– Зима на весну скоро повернет, ишь как светит… Попривыкнешь… – Потянула за собой.

– Матушка! – вспомнила княгиня-монашка, взмолилась, – погоди чуток, что сказать-то хочу… просьбу одну имею, сподобь, не откажи…

– Сказывай! – нахмурилась игуменья.

– Стражник один… его Сенькой кличут…

– Ну? – напряглась старуха, София почувствовала, как жестко сжала она локоть княгини.

– Предлагал мне… в блуд… с ним…

– А ты? – перебила ее старица, еще крепче, до боли впившись хваткой.

– Пресвятая Богородица, – Софья быстро перекрестилась, прямо в глаза смотрела игуменье. – Исус наш Спаситель, да как можно, я сестра во Христе…

– Сенька, говоришь… – локоть не выпускала, сверлила глазами.

– Так назвался… – монахиня потупила взор, слезы навернулись, – позор-то какой…

– Ужо будет ему! Запороть прикажу мерзавца! – жестко произнесла игуменья, но глаз с княгини не сводила.

– Матушка, – а слезы уже лились ручьем, по щекам стекали, капельками падали на подрясник холщовый, – прикажи выслать его отсель, а то правеж будет, а он возьми да оговори меня, что сама, мол, к блуду его склоняла…

Игуменья еще долго молчала, в глаза всматривалась, словно в душу заглядывала, думала про себя:

– Сенька ли, сама ли княгиня… все одну монастырю беда будет… что если понесет… хоть от Духа Святого, прости, Господи, – перекрестилась мысленно, – мне первой голову оторвут, псам на съеденье кинут… Шигона на расправу скор, а владыка наш… и не заступится… Сеньку этого… А к княгине… сестру верную приставлю… чтоб ни на шаг… что дневала и ночевала с ней… чтоб все знать… каждый вздох…

Привела игуменья Софию к швеям в мастерскую. Две монашки встретили участливо, похристосовались, у окна усадили, все показали, и в покое оставили, своим делом занявшись. Игуменья, окинув всех строгим взглядом, оставила их. София, у окна сидя, видела во дворе, как игуменья с сотником Охрютой говорит. Тот выслушал, головой покачал, сказал что-то резкое, видно выругался – старица клюкой ему погрозила, закрестилась, перстом на собор указывала. Сотник махнул рукой, огрызнулся и зашагал в сторону главной башни, на кривых ногах раскачиваясь. Игуменья плюнула в сердцах ему во след и опять принялась креститься.

Пошел Сенька ближе к вечеру рыбки половить на речку Каменку, что Покровский монастырь от Спасо-Ефимовского отделяла. С этой-то стороны берег удобный, и низкий, и пологий, не то, что напротив – один сплошной обрыв. Прорубь широкая, для стирки выдолбленная, тулупчик греет, да и мороз за щеки не щиплет. Благодать… Солнышко заходящее светит, искриться, благовест колокольный плывет над рекой, а рыбка знай себе ловится, клюет и клюет. Засиделся Сенька, все не оторваться было, в азарт вошел, не заметил, как и стемнело. Стал собираться, рыбку, по льду раскиданную в мешок сгреб. Скрип в темноте наступившей услыхал. Подходил кто-то… Глянь, а это сотник пожаловал.

– Вот, Охрюта Евсеич, рыбки сподобился наловить… – заискивающе начал было.

– Добре, – лишь молвил в ответ Охрюта. Сенька и заметить не успел, да и где, в темноте что ль, лишь боль в боку почувствовал, да захрипел предсмертно, мешок с рыбок выронил, руками за плечи сотника цепляясь. Ноги сами подкосились, а Охрюта спихнул обмякшее тело в черную воду. Тихий всплеск, да тяжесть кольчуги в глубину утаскивавшей… Вот и не стало Сеньки…

Сотник постоял в раздумьях, посмотрел на нож засапожный, особенный, итальянской работы, лезвие тонкое, прочное, любую кольчугу пробьет. Хотел было за Сенькой на дно отправить, но передумал, об рукав тулупа вытер и опять в сапог спрятал – пригодиться. Злость отпускала потихоньку – только вернулся из Новгорода, хозяйское дело порешил удачно, и тут, на тебе! Теперь мысли были о том, как Шигоне изложить всё. О своей шкуре впору печься, не о Сеньке.

– Покорми рыб, стервец! – Прочел заупокойную, и посмотрел на зиявшую черноту проруби. Подхватил мешок, оставшийся от Сеньки, оценил. – А улов и впрямь не плохой. – И зашагал к монастырю, маясь в раздумьях, как оправдываться будет на Москве.

Подойдя к Святым воротам – главному входу, задрал голову, посмотрел на меленькую надвратную церковь – Благовещенскую, но креститься не стал. Навстречу ему стражник вышел. Охрюта швырнул ему под ноги мешок, рыбки замершие ручейком выскользнули на снег, чешуей блеснули в свете факелов.

– Славный улов, Охрим Евсеич! – приветствовал его воин.

– Угу. – Буркнул в ответ сотник.

– Сенька то ж ловить ушел. Еще не вертался… Случай, не видали?

– Нет! – Отрезал Охрюта. – Вернется, скажи, зайдет пусть. Выпорю самолично, опять без спросу ушел. Да, и десятников ко мне. Всех!

Стражник виновато потупился и не ответил, пропустив сотника в ворота. Когда широкая спина Охрюты скрылась во мраке ночи, воин наклонился, стал собирать рыбу, пригляделся и обомлел:

– Господи, кажись, мешок-то Сенькин… – и испуганно посмотрел в темноту, поглотившую сотника.

Глава 12. Женитьба царская – дело боярское.

Все верно рассчитали Захарьин с Поджогиным. Выбор-то царский должен быть, но смотрины провести правильно – дело боярское.

– Почему Глинская? – сперва удивился Шигона.

– Причин тому много. Посуди сам. Сирота, родных мало, сестры, братья – не в счет, род не велик их, оттого и не полезет никто наверх, распрей меньше. Но знатная, что не уронит честь руки великокняжеской.

– Отец-то знаю помер уже… – задумчиво произнес Поджогин, теребя бороду в раздумьях. – А дядя? В остроге ведь томится…

– А вот дядя-то нам и нужен! – торжествующе смотрел на него боярин. – Свободу и милость княжескую мы ему принесем. От того на нашей стороне он будет. Воин-то знатный! Государь наш обидел его, а что с обиды не сделаешь… Да и привык он там, на Литве своей, к вольностям, вот и не сдержался… Это мы тут, ко всему привычные… а там, шляхтичи спорят, сеймы собирают, с самим королем ругаются… Князь Михаил забылся, за то и поплатился. Правда, и мы получили под Оршей… Сколь народу тогда полегло… А ведь говорили, судачили промежь себя – был бы мол, князь Михаил Глинский, с нами… по иному вышло б… А татарский набег 28-го года помнишь? Когда бежали все с Василием вместе, казну великокняжескую спасали, тоже про себя поминали князя опального. Ваньку Воротынского козлом отпущения сделали, в ссылку отправили. А Глинский и с татарами расправлялся. Зря, что ль Александр, шурин нашего государя так высоко ценил его? Да и сестра его родная Елена Ивановна, сколь за князя просила.. Знамо, было за что! Возвеличив его снова, можем и дела литовские обратить в свою пользу!

– Так-то оно так… Только не переметнется ли он обратно? На Литву?

– В остроге сидючи, поумнеешь! – Усмехнулся Захарьин. – Да и кто его ждет-то там? Сколь уж лет прошло! Король Сигизмунд женился на ярой католичке, говорят ныне она в Польше и Литве заправляет вместе с иезуитами, что понаехали с ней из Италии. Из огня, да в полынь? Мы ж еретики для них! Некуда деться Михаилу!

– А от Максимилиана посол приезжал… просил за Глинского… – напомнил Поджогин.

– Гербенштейн, что ли? Помню! Просить это одно, а принять к себе опального – другое. Да и шесть лет, как помер тот Максимилиан. Кто уж помнит Глинского… Так что некуда ему деваться, дворецкий!

– Ладно, уговорил! – Согласился Поджогин. – Но насчет знатности рода… сомнения имеются.

– А это твое дело! Ты у нас мастак на выдумки разные. С дьяками учеными поговори, с греками, там потяните, здесь… Да чего тебе объяснять. Сам поди знаешь. – Шигона кивнул.

– А с чего ты взял, что государь выберет племянницу князя?

– А того… – Боярин стал загибать пальцы, – на Соломонию в молодости похожа…

– Что с того? – Не понял Поджогин.

– А то, что коль мужик прикипел к своей жене, а наш, почитай, сколько лет с Соломонией, сам ее когда-то выбрал, ибо приглянулась ему, знамо он баб именно таких выбирает и глаз на нее сам упадет, наше дело выставить ее вовремя. А Елена схожа очень с ней внешне. Одно отличие, Соломония чернявая была, а эта в рыжину больше, но темновата то ж, с патиной. Да и нравом необычна, воспитана, образована, языки знает… не то, что Соломония… одни лишь молитвы на уме были… Глядишь и помощницей будет государю нашему…

– У нас на Руси бабы отроду ни во что не вмешивались! – Удивился Шигона. – В теремах под замком сидели! А ты хочешь поломать уклад старинный?

– Не все в старину правильно мыслили! – Глубокомысленно изрек боярин. – Если баба умное советует, отчего не прислушаться? Вспомни-ка, князь Ярослав Мудрый на ком женат был? На чужеземке – Ингегердой ее звали, Ириной в крещении, чрез нее сколь земли без брани убийственной получили? Прославлена церковью нашей… Дочь их Анна франкской королевой была! Елена, сестра нашего государя? А княгиня Ольга? Мать Святославова? Мощи ее в Киеве… А Глинского племянница и на Литве известна, а через род свой и в других странах.

– А государь наш?

– Что государь-то? Увидишь, поглядит и захочет. Она ж и красавица, кровь молодая, играет, сама станом гибка, глаза, как угольки сверкают, грудь высока, наряды предпочитает все иноземные. Посмотришь, глаз не отвести. Клюнет, Василий! – Убедительно тряхнул головой боярин.

Согласился Шигона, на том и расстались. Теперь дело было за малым – невесту на показ выставить, да так, чтоб люба она оказалась Василию.

Как увидела первый раз Елена статного молодца, что заезжал к ним во двор, так и влюбилась сразу. Любовалась, подглядывая в узкое окошко девичьей светелки, ох и красавчик! Щеки, что малина спелая, румянятся, взор соколиный, так и горит, на голове шапочка низенькая, на бок заломлена, а волосы курчавятся, выбиваются из под нее, непокорные. На боку пояс серебром расшитый, да длинный меч в ножнах.

– То конюшенный государев! – Девки выведали. – Князь Иван Федорович Овчина Телепьев Оболенский! В прошлом году на Казань ходил с самим Хабаром Симским! Лихой, сказывают, воин…

Жизнь девичья на Руси невесела… Терем один, прялка да песни с девками… Дальше двора мамки и не пустят. Одна радость – качели. Да ведь на дворе все… за тыном высоким… а что там-то? За частоколом из бревен острых? Что за жизнь-то? Что за люди? Так и текли дни, похожие один на другой… пока не сосватает кто-нибудь, аль родители не побеспокоятся о том же, да жениха сыщут.

Такова судьба была многих, но не Елены Глинской. С Литвы, как бежали ее сродственники, за дядей своим знатным Михаилом, так все обычаи жизненные с собой принесли. Оттого не чувствовала девушка, что взаперти живет. Правда, уклад московский давал о себе знать, одной гулять по городу не выйдешь, да и то все мамки толпой тащатся, а как вернутся из церкви (только туда и пускали), так давай зазывать старушек-ведей разных, те ворожить принимались на угольях, да на соли четверговой. Все от сглазу, все от приворотов разных уберечь хотели. Все сироткой бедной называли, а какая она бедная? Да, отец помер, когда совсем малюткой была, дядя знатный, на которого всегда все молились, в темнице сидит, но кормление жалованное великий князь Василий не отнял. Вот и жила, сама себе хозяйка. Анна, мать ее, вдова Василия Глинского, в дела девичьи и не вмешивалась. Все на мамок взвалила. Елене не хотелось ссориться с старухами, что за ней приглядывали, но и себе сесть на шею не позволяла. А уж как заметила молодца того, холодок в груди приятный ощутила и поняла – влюбилась.

Суть да дело, встретились они на дворе… Уж зачем государев конюшенный к ним пожаловал и не вспомнит девица, говорил что-то, да вылетело тут же птичкой-воробышком… Глаза, глаза его ясные прожигали насквозь, заставляли сердечко стучать быстро-быстро, а слова-то лились ручейком звонким, убаюкивали, обволакивали периной пуховой… От свидания к свиданию жила лишь Елена, от одной встречи с милым к другой… Прялку, забаву девичью совсем закинула, в книги окунулась, благо и грамоте обучена была, да и немало их в доме Глинских имелось – то у дяди Михаила страсть было. Правда девичьих книг-то мало, в основном трактаты древние о науках неведомых, таинственных, да по ремеслу воинскому или охоте псовой. Но кое-что и для себя находила там Елена… Особенно любила она повесть «О Петре, князе французском и о прекрасной его княгине, о Магилене, королевне неаполитанской, которая во своей красоте и добродетели равных себе во всем свете не имела». Так и представляла себя королевой неаполитанской… Косы-то багряномедные длинные вьются по плечам белоснежным и груди волнующейся, на губах и щеках кровь играет из тайников души выплеснутая, горят глаза огнем черным – любуется на себя Елена:

– Чем я хуже королевы Магилены?

А присниться что, тут же в за сонником бежит, роется, объяснение ищет среди мудрых рассуждениях пророка Даниила о влиянии семи планет и 12 знаков…

Захарьин давно приставил своих соглядатаев ко двору Глинских. Донесли люди верные, что зачастил к ним конюшенный государев Ванька Оболенский.

– Не к добру это! – Понял по-своему боярин. – Поспешать надобно, а то спортит девку раньше времени. Не наша она, не московская, вольности много ей дадено, в тереме под замком не сидит! Возлюбится ей петушок залетный, и моргнуть не успеем, как потопчет! Что потом с товаром порченным делать? – Сам отправился к Глинским, повод был – весточку от дяди родного передать. К матери Елены, Анне, даже и не заглядывал – незачем ее в это дело впутывать. Девку, главное, уломать. Но особых трудов здесь Михаил Юрьевич не предвидел. Кто ж от доли такой откажется?

Елена все с сонником мучилась, не могла найти ответ в снах пророка Даниила. Все не то, да и сон странный… Будто приехал кто-то на коне белом, князем назвался, но на Ванечку не похож, совсем другой на лицо. Испугалась, в поту проснулась вся… А ответа нет!

Мамка прибежала:

– Княгинюшка моя разлюбезная, к тебе сам Михаил Юрьевич Захарьин пожаловал. Видеть хочет!

– Захарьин… – задумчиво произнесла Елена, все еще в мысли о сне необычном погруженная, … а чего ж ко мне, а не к матушке? – Потом захлопнула фолиант, встрепенулась, никак сам Захарьин, правая рука государя к ней пожаловал.

– А может…, – мысль шальная, – за Ваньку сватать меня? Он же конюшенный великокняжеский… И Захарьин в чести у князя Василия… – И подскочила аж, том забросила. – Проси, проси немедля!