Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 80 страниц)

Гундерман был управляющим Немецким двором и следовало отнестись к крестинам его внука с особым вниманием и торжественностью, определяемым высоким положением пригласившей пастора стороны.

Они шагнули из дома в объятья серой кусачей от легкого морозца пелены. Отец впереди на три-четыре шага, за ним по пятам Андерс с ящиком на плече. Иногда спиной пастор ловил его взгляд, резко оборачивался, но сын или смотрел уже себе под ноги или в сторону.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа нарекаю тебя… – Сразу после завершения обряда Веттерман напрочь забыл имя нареченного и сколько не старался потом вспомнить, так и не смог. Читал вслух молитву о крещении, про себя одновременно возносил к Господу другую – о собственном покаянии, что никак не может заставить себя сконцентрироваться на главном христианском таинстве. Внешне свои обязанности пастор исполнил по всем правилам, как положено. Телом, душой Веттерман ощущал присутствие сына, искал его взглядом, но Андерс, находясь рядом, умудрялся избегать его, исчезать, растворяться в притихшем сумраке комнаты, появляясь лишь в самый необходимый момент – передать крест или поднести серебряную чашу со святой водой. Пастор замолкал, прерывая обряд, словно незрячий тянулся куда-то рукой, всматривался в чужие лица, стараясь разглядеть промеж них сына, и тут же Андерс выручал его, оставаясь невидимым, протягивал нужный предмет. Возникавшие по вине пастора паузы не были замечены ни самим Гундерманом, ни его сыном с невесткой – родителями младенца, ни кумовьями и никем другим из многочисленной родни новорожденного и приглашенных гостей. Напротив, вынужденные остановки, как всем показалось, лишь подчеркнули лишний раз торжественность действа, дали прочувствовать до конца смысл произносимых пастором Божественных слов. Обряд шел своим чередом, и радость присутствующих была велика. Веттерман протянул руку, чтоб омочить пальцы в святой воде и снова пытался отыскать глаза сына. Тщетно. Он не видел его среди толпы, обступившей колыбель с младенцем. Пастор вздохнул, заставил себя вернуться к обязанностям, торопливо окропил круглую маленькую головку:

– Во имя Отца, Сына и Святого духа нарекаю тебя…

Холодные капли святой воды, упав на теплую пушистую макушку вызвали громкий крик недовольства у новорожденного, который в другом настроении и состоянии, был бы непременно вслух отмечен Веттерманом, как проявление могучей силы христианского жизненного духа окрещенного, но сейчас он промолчал. Гулкое эхо, наполнившее комнату, резануло по ушам, отозвалось не раздражением, а болью в исстрадавшейся душе, словно детский крик еще раз уколол пастора в самое сердце, напомнив о собственном сыне. К счастью, рев быстро стих, перешел в чуть слышное похныкивание, заслоненное лицами людей, почтительно придвинувшихся и ожидавших от Веттермана еще каких-то особых напутственных слов. Пастор смог лишь выдавить из себя пожелание отцу и матери вырастить из малютки доброго христианина:

– Господи, – Иоганн в очередной раз взмолился про себя, – прости мне мое равнодушие и бесчувственность в столь великий момент рождения новой христианской души. Я очень виноват перед Тобой, но ничего не могу изменить!

По завершению обряда, пастор заторопился, несмотря на все уговоры остаться и принять участие в праздничном застолье. Стол, заставленный блюдами с золотистыми свиными ножками, рыбными копченостями и прочей снедью, огромная шипевшая в углу бочка с пивом, не вызвали ни малейшего намека на аппетит или жажду, хотя у Веттермана со вчерашнего вечера не было и маковой росинки во рту. Он даже не ощущал ароматов этих кулинарных изысков, одним своим видом вызвавших у любого человека обильное слюнотечение. Управляющий двором Гундерман было нахмурился, услышав отказ пастора, но Иоганн, отведя его чуть в сторону, все объяснил:

– Любезный господин Гундерман, прямо от вас я немедленно отправляюсь к несчастному Манненхейму, готовящемуся отправиться в свой последний земной путь. Не гоже служителю церкви напутствовать умирающего, сопровождая слова молитвы запахами всего этого великолепия. – Пастор показал на ломившийся от угощений стол. Поэтому, я очень прошу вас, как истинного и добропорядочного христианина, посодействовать мне в надлежащем исполнении долга перед Манненхеймом.

Лицо Гундермана разгладилось, он одобрительно покачал головой.

– Конечно, мой друг. Я вас прекрасно понимаю. Вы – образец служения нашему Господу и пастве. Не смею вас задерживать и чрезвычайно признателен за великолепно проведенную церемонию крещения моего внука. К сожалению, мир устроен так, что кто-то рождается и тот же самый момент, кто-то умирает. Друзья мои, – хозяин громко обратился ко всем гостям, – нашего любезного пастора Веттермана ждут неотложные дела служения Господу, и мы не смеем его задерживать, как бы этого нам не хотелось. Поблагодарим его за оказанную нам величайшую честь.

Большинство людей поклонились Иоганну, но некоторые все же продолжали настойчиво его уговаривать пройти к столу.

– Любезные прихожане, очень сожалею, но у меня нет времени. – Тихим голосом Веттерман повторял им раз за разом. Видя, что этого недостаточно, пастор осенил крестным знамением ломившийся от изобилия стол и произнес:

– Да благословит Господь вашу трапезу. В любом случае Христос уже вошел в ваш дом с крещением, присутствует здесь и разделит это благословенное угощение с вами, даже если меня не будет. – С этими словами он заторопился к выходу, сопровождаемый громкими возгласами сожаления. В дверях остановился и добавил, прощаясь:

– Жду вас всех на воскресной проповеди и причастии!

– Господи, как я Тебе благодарен, что сегодня не воскресенье! – Вдруг промелькнуло в голове. Веттерман с ужасом представил, что ему пришлось бы подниматься на кафедру и начинать проповедь, не зная о чем говорить. Он попытался вспомнить хоть один стих… и не смог. Он представил на мгновение молельный зал их церкви, скрип ступеней, высоту кафедры, пар человеческого дыхания, превращавшийся в белесый туман над чернотой голов, уходящих в меха шуб и тулупов, но рот его был скован, и если даже ему и удалось бы разжать губы и произнести хоть какие-то слова, то ничего общего со Словом Божьим они бы не имели, они бы просто не дошли до собравшихся, а повисли пустыми звуками-деревяшками в тишине церкви, как тот, подаренный кем-то, резной голубь над кафедрой. Господи! Благодарю Тебя, что сегодня нет проповеди!

Обратно к дому впереди шел сын. Андерс укорачивал свой размашистый шаг, словно чувствовал сдерживающий тяжестью переживаний отцовский взгляд на спине. У крыльца Веттерман не выдержал и позвал:

– Андерс! – Сын вздрогнул и беспокойно обернулся, возможно, в первый раз за сегодняшний день, посмотрев в глаза отцу. Его взгляд был тоже полон страдания и вины. Внезапно сын широко шагнул к отцу и Веттерман распахнул объятья, схватил и прижал к сердцу. Казалось, Андерс сейчас заплачет, как маленький ребенок, обидевший словом или проказой отца, и ищущий теперь в слезах и объятиях прощения, спасения и утешения от собственных угрызений совести. Казалось, еще немного и разрыдаются оба… Нет, они не заплакали, хотя слезы навернулись на глаза у обоих. Отец и сын, два взрослых мужчины, они кожей и душой ощущали свое кровное родство, понимали страдания друг друга и молча просили прощения один у другого.

Иоганн похлопал сына по спине и прошептал, как когда-то в детстве:

– Ничего малыш. Все образуется. Все будет очень хорошо. Вот увидишь!

Андерс не отвечал, старался кивнуть, крепче вжимаясь лицом в отцовское плечо.

– Отдохни сегодня, сынок. Я дальше отправлюсь без тебя. – Ласково произнес пастор, поглаживая вихры.

Сын отстранился и вопросительно посмотрел на отца.

– Да, да. – Подтвердил Иоганн. – Я один схожу к Манненхеймам.

Андерс виновато улыбнулся и благодарно кивнул. Сегодня им и, правда, было лучше побыть немного врозь.

Веттерман захватил требник с записями посланий Апостолов и отправился к умирающему старику Манненхейму. Испуганные домочадцы жались по углам большой комнаты, где на широкой кровати лежал истощенный долгой изнурительной болезнью хозяин. Сидя перед умирающим стариком и держа за холодную руку, пастор молился с ним, за него, за себя, за сына, за Илву…

– …прощайте друг друга, как Христос прощал вас…

С трудом разжав обескровленные стариковские губы, он влил ему капельку вина причастия, осенил крестом неподвижное лицо, безмолвных родных и поспешил на выход. Короткий день уступил свое время таким же непродолжительным вечерним сумеркам, стремящимся поскорее обратиться в настоящую ночь. Туман рассеялся, и возле своего дома Веттерман заметил переминающегося с ноги на ногу стражника, что давеча принес письмо от архиепископа Макария.

– Боже, я же совсем забыл об этом. Который сейчас час? Как некрасиво, непозволительно стыдно опоздать к столь высокой приглашающей стороне! – С ужасом подумал Иоганн, невольно ускоряя шаг.

– Господин пастор, – стражник по-прежнему придерживал рукой шлем, который все норовил соскользнуть с головы, – вас за воротами монах какой-то дожидается.

– Спасибо, мой друг, я на одну минуту. – Веттерман метнулся в дом, оставил требник и поспешил обратно. Вместе со стражником они быстро прошли к воротам, скрипнула открываемая половинка, и пастор выскользнул в темноту наступившей ночи.

Снаружи, прислонившись к высокой бревенчатой ограде, стоял худой высокий монах. В руках он держал какой-то сверток.

– Прошу простить меня, святой отец, что заставил себя ждать. Причащал умирающего. – Произнес от растерянности Иоганн в свое оправдание. Звучало нелепо, но пастор был очень смущен от того, что забыл за всеми своими переживаниями о совершенно непостижимом, ошеломительном изначально и по своей сути, загадочном приглашении архиепископа, православного иерарха, духовного владыки Новгорода и всего севера Московии, строго настрого воспрещавшего собственным священникам и монахам общаться с протестантскими служителями Господа, считавшимися отъявленными еретиками. Только сейчас, оказавшись за воротами Немецкого Двора, в компании с молчаливым, на первый взгляд, монахом, Иоганн осознал полностью всю серьезность, значимость и непредсказуемость предстоящей встречи.

– Оденьтесь, святой отец! – Неожиданно для Веттермана монах произнес на приличном немецком языке, протянул пастору сверток, который оказался русским овчинным тулупом и шапкой и, в качестве пояснения, добавил. – Так надо! – Убедившись, что Веттерман натянул на себя требуемое без лишних вопросов, уже молча кивнул головой в сторону Волхова, что означало: «Следуйте за мной!».

Пошли быстро. В тяжелом тулупе Веттерман еле поспевал за своим провожатым. О смысле переодевания догадался быстро – митрополит не хочет, чтобы кто-то видел, как протестантский пастор навещает иерарха. Почти бегом пересекли Великий Волховский мост. Иоганн даже не заметил реки, настолько было темно. Навстречу им надвигалась Пречистенская башня – главный вход в Каменный Город или детинец, сердце Новгорода, где Веттерман еще ни разу не был. Вправо и влево от башни разбегались крепостные стены, ощетинившиеся острыми загнутыми в «ласточкин хвост» зубцами. Ворота были закрыты, лишь чернела узкая калитка, ведущая внутрь прямоугольника башни и в саму крепость, отблески факелов освещали угрюмые бородатые лица стражников, отражались в кольчугах и шлемах. Стража никаких вопросов не задавала, или провожатый подал им какой-то знак, оставшийся незаметным для пастора, или они были предупреждены заранее. Монах быстро перекрестился, на мгновение подняв голову к верху – там в темноте чуть виднелся образ Пречистой Богородицы, Веттерман последовал его примеру, чтобы не вызвать подозрения охраны. Створка ворот была приоткрыта, и Иоганн шагнул в глубину мрачного кирпичного зева, освещенного лишь парой факелов – при входе и в конце длинного сводчатого коридора.

Они оказались внутри Каменного Города. Справа вырастали одна за одним постройки – звонница, за ней, чуть в глубине церковь Спаса Милостливого, ближе к дороге церковь Входа в Иерусалим, и лишь за тем громада Святой Софии, вросшая в землю, как тысячелетний дуб с торчащими корнями-контрфорсами. Начались крепостные и деревянные постройки Владычного Двора. Веттерман посмотрел налево. Там тянулись палаты наместнического двора, огражденные деревянным тыном. Все было так, как однажды описывал ему Андерс. От него пастор знал и название церквей Каменного Города.

– Вот, сорванец! – Подумал про себя Иоганн и улыбнулся. – И сюда умудрился попасть.

Когда они с монахом-провожатым прошли насквозь весь детинец почти до самой Воскресенской башни – противоположного выхода из Каменного Города, глухие темные стены внутреннего ограждения Владычного двора, наконец, обозначили проем с плотно затворенными створками. Монах тихонько постучал, полотно тут же шевельнулось, приоткрылось узкой щелью, впустившей их внутрь. Теперь они находились на огромном дворе, справа по-прежнему серой глыбой высилась Святая София, впереди находились, как подумал пастор, митрополичьи покои – нижний ярус каменный, два других деревянные, связанные со всеми постройками и церквями сплошными крытыми галереями-переходами. Он не ошибся. Вперед выдавалось большое входное каменное крыльцо на двух столбах, с шатровым верхом, крытым тесом. С крыльца дверь вела, видимо, прямо в палаты, но провожатый повернул вбок и стал подниматься наверх по лестнице, в деревянные жилые хоромы.

Прошли сквозь передние сени – миновали три образа в деисусе в резном тройном киоте, подложенном слюдой. Монах крестился, Иоганн следовал его примеру, не забыв скинуть с головы шапку. Вошли в столовую, монах остановился, пропустил Веттермана вперед – вновь три образа в деисусе в серебряном вызолоченном окладе и в резном киоте, отдельно большой образ Распятия с медной позолоченной лампадой перед ним, еще несколько икон – Спаса Нерукотворного, Богородицы, Московских чудотворцев, Николая Угодника. Посередине помещения располагался мощный дубовый стол, две скамьи липовых, в наружной стене четыре окошка с внутренними раскрашенными затворами и слюдяными оконницами, в углу зеленоватая муравленая печь.

– Владыка приказал здесь обождать. – Впервые за всю дорогу прозвучал голос монаха. Иоганн обернулся, но провожатого уже простыл и след. В ожидании хозяина палат пастор принялся внимательно рассматривать русские иконы, которые весьма отличались от тех, что он видел с детства в католических храмах, до того, как они стали протестантскими и по непонятной до сих пор для него причине были удалены прочь, и даже кое-где уничтожены.

Их непохожесть заключалась в особой аскетичности образов, двухмерности пространства. Здесь мир был развернут на плоскости и виден весь, как на ладони. Глубина пространства отсутствовала, не было жизненной перспективы, все открывалось взгляду вполне доступно и одновременно таинственно скрыто для души. Лики святых выглядели спокойными, отрешенными, строгими. От образов веяло холодной святостью и печалью, словно они, старцы, Апостолы, Архангелы, Богородица и сам Вседержитель (Спаситель) знали какую-то тайну, которую они пока еще не готовы открыть человеку.

– Все создано только для раздумий и молитвы. Ничто не отвлекает человека от Бога в глубине молитвенного молчания. – Подумал Веттерман. Иконы дышали печалью еще не пробудившейся или уже уснувшей природы, как это происходит ранней весной и поздней осенью, в них таилась скрытая тоска по непостижимому потустороннему для человека миру, но вместе с тем призывающему стремиться к нему, взойти на эту лестницу, ведущую в небо. Почему-то сейчас Иоганн почувствовал сходство икон с белокаменными церквями, такими же аскетичными, холодными и бесплотными, символами вечности времени или… неба, опустившегося на землю, вошедшего в человека вместе с этими иконами-загадками русской души.

– Чем лики-то Божии вашему Лютерову помешали? – Кто-то внезапно спросил из-за спины. Голос был густой и приятный.

Веттерман вздрогнул от неожиданности и повернулся. Перед ним стоял высокий худой монах, одетый в черную рясу и мантию. На голове его был остроконечный капюшон с двумя длинными, закрывающими спину и грудь полосами черной материи – куколь. Худощавое лицо с прямым, чуть длинноватым носом и впалыми щеками, откуда начиналась седая поросль длинной бороды. Глубоко сидевшие чрезвычайно выразительные и живые глаза, внимательно и с чуть заметной усмешкой, смотрели на пастора. На груди висел огромный серебряный крест, прикрываемый левой рукой. Спина выпрямлена, хоть и на посох опирается, но то не опора для немощной плоти, а символ власти архиерейской.

– Архиепископ Макарий! – Догадался пастор, склонился в поклоне:

– Храни вас Господь и Пресвятая Дева Мария! Мир дому вашему, ваше высокопреосвященство!

– И тебя, отче, храни Пречистая Богородица и Спаситель! Зови меня проще: владыко. – Отозвался архиепископ. – Так чем святые образа помешали вашему Лютерову? – Повторил Макарий и тут же засыпал другими вопросами. – Одной лишь верой спасется род человеческий? А ты, как считаешь? Одной веры хватит? Без икон, без таинств, без покаяния, без страха Божия?

– Любовью… – Тихо ответил Веттерман слегка смущенный тем градом, что обрушился на него, хотя митрополит смотрел по-прежнему спокойно и даже ласково, без малейшей тени раздражения.

– Любовью… – Удивленно повторил за ним владыка. – Плохой ты ученик Лютеров… – усмехнулся в бороду, – коль об одной Любви глаголешь… яко нестяжатели наши… Ваш-то только Верой спастись предполагает… О главном, о страхе Божьем, все забывают!

– Любовь не отделить от веры, как жар и свет от огня! – Пастор заговорил увереннее. – Любовь это добро, и кто из верующих не совершает добрых дел, тот бредет по жизни ощупью, тот в действительности неверующий и не ведает ни веры, ни любви. Один ли страх Божий, ожидание кары Господней заставляет людей совершать добро? А зло? Не есть ли зло ступень к познанию добра и любви, а значит и веры?

– Зло на земле от отсутствия страха Божьего! Чрез него лишь к Любви придем! Склонный к злу – есть нерадеющий о душе собственной. Вместо того, чтоб стать подобным Ему, в прах превратился, испепеленный гневом Господним.

– Должно ли наказание Господне испепелять сразу, а не побудить волю человека к исправлению, к выбору доброго пути или злого?

– Путь един – вера христианская, Истина, яко сам Христос. Изменения в ней – суть измена Богу. Христос наш Спаситель – Истина и Правда, соединенные вместе.

– Я плохо еще понимаю русский, – смутился пастор, – в чем, владыко, разница между Истиной и Правдой?

– Истина в заповеди, а Правда в ее исполнении. Но ты прав, отче, вера без благих дел мертва, как и дела правые без веры пользы не имеют. Оружие христианской веры, света ее – четыре добродетели. Смысл веры должен быть прям и ясен; знаменем – Истиной и Правдой веры должны быть заповеди и их исполнение; мужество необходимо для веры, но не то, что телеса низлагает и стены градские разоряет, а душевное, сильное и терпеливое, стоящее нерушимо против наводимого от бесов и лукавых человеков. И последняя добродетель есть целомудрие, во всякой святыне и преподобстве с самим Святым Ангелом нас соединяющее и укрепляющее.

– Разве не о том же говорят отцы нашей церкви? О прямизне несогрешения писал еще Ансельм Кентеберийский .

– Верно глаголили отдельные отцы вашей церкви в древности. В том спору нет. И Ансельм говорил об искупительной жертве Спасителя за всех нас перед Богом. – Иоганн удивился тому, что новгородский владыка знаком с трудами католического философа и богослова.

– А нынешние? – Продолжал Макарий. – Какова сила веры без икон, без таинств, без покаяния, без страха Божьего, с лжесловием, неверно толкующим Троицу? То не вера, а дорога в ад! Болезни и смерти людские по звездам мните, забывая про Промысел Божий! Всякая ересь ****ством глаголется, ибо у еретиков всех женская слабость, яко блудница осквернить желает, тако и отступники папы тщатся сквернами всех истинных христиан перемазать. Тако и ваш Лютеров ****ословием отвергает тайны Господни. – Архиепископ вспыхнул, но укротил себя тут же. – Впрочем, не затем я тебя позвал, чтоб обсуждать отца вашего духовного. То ваш грех, вам за него и ответ держать, да не словами, а делом. Вернуться можно, если далеко от Бога не уходить! Хорошо хоть образ Христов, крест освящающий, не отвергаете, ибо вовсе стали бы сарацинолюбивыми вероотступниками. Впрочем, не вы первые посягнули на святость, да поборники всегда сильнее оказывались. Разве не хороши, не благолепны сии образа святые? Не зовут за собой в глубины веры, познания Божия и страха Его? – Архиепископ взмахнул правой рукой, показав на все иконы, затем перекрестился широко и истово.

– Они заставляют задуматься о вечности мира любви, сотворенного Творцом.

– О вечности мира любви или о Спасове человеколюбии, побуждающем людей к покаянию? – Задумался Макарий. Помолчал, левой рукой крест поглаживая. Потом продолжил. – Новые иконы нужны, отче. Евангелистская история случилась не только на земле, она в душах людских жить должна. Оттого образ Бога-сына, Спасителя нашего должен стать доступным и понятным, как и писал ваш Ансельм. – Митрополит еще раз перекрестился, и словно рисовать начал. – Видеть должно, что по правую руку от Спаса чистота, правда, разум и мужество стоят, а по левую – дверь прикрытая, за которой притаились блужение, зависть, порок, безумие, ложь и грязь, что есть диавол семиглавый. А над всеми Премудрость Господня сияет. Но начало Премудрости есть Страх Господень! Правда Его! Правдой и Премудростью смерть преодолена, недаром пути праведных светом светятся. Пойдем со мной, показать кое-чего хочу тебе, отче. – Резко оборвав речь, владыка повернулся и вышел. Пастору ничего не оставалось, как поспешить за архиепископом.

Вышли обратно в сенцы, повернули, переходом опериленым дощатыми балясами – гудками перешли в другую постройку, оттуда на заднее крыльцо, где лестница был каменная, но спускаться не стали, вновь свернули, миновали еще одни сени, вошли в отдельный покой, уставленный еловыми столами, на которых лежало множество книг. В углу, как и положено, деисус в серебряном окладе и в резном позолоченном киоте с медным подсвечником. Перед образами книжный аналой виднелся, расписанный красками с луженым прибором.

За одним из столов сидел монах, одетый очень просто, годами намного старше митрополита. Он склонился над раскрытой большой книгой и внимательно читал ее про себя, чуть шевеля губами. Еще несколько книг высились стопкой неподалеку от него. Владыка широко шагнул за порог, остановился, сотворил поклон и крестное знамение. Пастор, зная о русских обычаях, немедленно перекрестился и трижды поклонился образам, что располагались строго по диагонали от входа. Краем глаза он успел заметить одобрительный взгляд Макария.

Пожилой монах поднял голову, посмотрел на вошедших, и, несмотря на возраст, легко поднялся, поклонился им.

– Покажи ему, что читаешь, старче Димитрий! – Макарий обратился к монаху, тот послушно и осторожно повернул фолиант к пастору.

Веттерман подошел и присмотрелся. Это была Вульгата Блаженного Иеронима, нюрнбергское издание 1478 года.

– Она содержит не только библейские тексты, но и «Буквальные трактования» Николы Лиранского. – Пояснил ему незнакомый монах. И сразу представился, перейдя на абсолютно правильный верхненемецкий язык, при этом светясь доброй старческой улыбкой. – Дмитрий, толмач латинский, грешный и мало ученый схоластик. А вы пастор Веттерман с Немецкого двора? Может, вы не откажете рабам Божьим в помощи перевода некоторых пассажей?

Иоганн так был поражен чистотой произношения, что машинально ответил тоже по-немецки:

– Мне кажется, что если вы так хорошо говорите по-немецки, то и латынь не осталась вне пределов ваших знаний. – Старец не замедлил перевести сказанное владыке. Тот кивнул и продолжил разговор по-русски, похвалив переводчика:

– Отче Димитрий Герасимов – знатный толмач. Служил при Посольском дворе великого князя московского Иоанна, деда нынешнего младого князя, жил в Ливонии, бывал у вас в свейском и датском королевствах, в Пруссии и даже в Риме. С кем из пап ты встречался, Митрий?

– С Климентом VII , владыко! – монах поклонился архиепископу.

– Лиранский, это Николас де Лира ? Его комментарии? – полюбопытствовал пастор.

– Да, это он Лиранский. Очень помог его трактат «Против коварства иудеев», когда мы боролись с ересью жидовствующих. Кроме того у нас есть и сочинение Самуэля Марохитануса «Обличение иудейского заблуждения», иудея постигшего всю божественную истину христианства и перешедшего в него. Я переводил его лет тридцать назад вместе с Власом Игнатьевым с Посольского двора. У нас еще есть толкования Библии и на Символ Веры Бруно Вюрценбургского , а также еще много поучительных книг Блаженного Августина, Ансельма Кентеберийского, Франциска Азисского и других прославленных отцов и учителей церкви.

– Мудрецы ваши все больше мучились в доказательствах истинного существования самого Бога, а что доказывать очевидное, ибо все вокруг Божие. Наши отцы византийские это не обсуждали, их интересовала человеческая и Божья сущность Спасителя. – Язвительно заметил Макарий.

– Тогда зачем вам эти книги? – Пожал плечами недоуменно Веттерман.

– Затем, что написаны они были в те далекие времена, когда христианская церковь была единой Апостольской.

– Но де Лира был францисканец, и Марохитанус тоже принадлежал к лону католической церкви, как и блаженный Августин, Францисск Азисский…

– Истоки одни. Мудрость общая, пути разные. Познать истинный свет, исходивший от библейских пророков, можно лишь осмыслив все трактования Священного писания. Безбуквенная душа мертва, без знания не видно Божественного закона, ведущего к истине.

– Ересь иудейская, – вмешался отец Димитрий, – отчего брожение умов вызвала? Раскусить силлогизм хитроумного Схарии не под силу было многим. Что они заявили? Мол, в Евангелие от Матфея написано: «Христос пришел не нарушить Закон, а исполнить», ergo договор Бога с Авраамом надо исполнять и свято следовать Ветхому завету, как это делают иудеи, забыв о Боговоплощении.

– Протопоп Алешка Авраамом обозвался, хотел обрезаться, свою жену велел Сарой называть… – Осуждающе произнес владыка Макарий.

– Вот Лиранский да Марохитанус, иудей бывший, – продолжил Димитрий, подсказали, как избавиться от мерзостей еретических, как приобщиться к великим тайнам бытия, среди которых наиважнейшая воплощение Бога в человеке.

– Книга деяний Апостольских глаголет лишь об апостолах Павле и Петре, но хранит молчание о судьбе других. – Снова вмешался Макарий. – Меж тем, Евсевий Кесарийский и Ориген пишут, что после смерти Спасителя апостол Андрей отправился в наши земли, основал священное чиноначалие и скипетроправление. Оттого вера наша православная шла не по пути из Иерусалима через Рим и Царьград в Киев, как богословы римские утверждают, а сразу принесена благой вестью от апостола Андрея через Скифию – Крым татарский, на север – в Новгород и Ладогу.

– Это так важно?

– Вестимо. Ибо прав ты был, отче, когда говорил о том, что Русь и поныне в язычестве пребывает… Христианство лишь в храмах, да в затворничестве монашеском. А вон она остальная, там – владыка рукой взмахнул, показал куда-то в сторону, – за стенами, медведя на цепи водит, скоморошествует, тайно волхвам да мокошам поклоняется, на храмы и иконы лишь креститься. А что пальцами в лоб тыкать, коль в душе еще Бога нет!

– Когда я говорил такое? – Растерялся Веттерман, словно архиепископ прочитал его давние мысли, рассуждения, наблюдения за новгородцами.

– Ну не говорил, так писал. – Усмехнулся Макарий. И пояснил. – В письмах, что в Стекольну свою отсылал, советнику королевскому. И не изумляйся и не вопрошай! – Добавил, видя неподдельное удивление на лице пастора. Веттерман действительно описывал свои наблюдения за жизнью московитов, отсылая ежемесячные доклады о работе и жизни прихода Немецкого двора магистру Петри в Стокгольм. Так ему было приказано, и он добросовестно исполнял порученное.

– Мне не нужно, чтоб вы пытались разузнать некие секреты московитов, да и вряд ли вам это удастся, тем более не хочу подвергать вас опасности, ибо тамошние люди чрезвычайно настороженно относятся к иноземцам. Мне нужно знать, о чем думают простые люди, чем живут, чем дышат, как относятся к нам! Все, что сочтете интересным и любопытным для себя записывайте на память и отсылайте мне свои наблюдения. – Напутствовал Веттермана магистр Петр, отправляя в Новгород. Теперь выясняется, что вся переписка Немецкого двора со Стокгольмом, с ганзейскими городами, с Ливонией и другими странами, полностью контролировалась и проверялась архиепископом. Веттерман осознал, что перед ним сейчас находится не просто духовный наставник, церковный иерарх, а истинный хозяин Новгорода. Но каким образом ему это удавалось? Владыка сам ответил на немой вопрос пастора:

– Деньги, отче, зло великое. Мертвеет душа от денег. Мне Димитрий как-то сказку эллинскую сказывал, про царя языческого, что богов, идолов своих молил ниспослать ему богатства несметные, просил, просил, да допросился, наградили они его даром превращать в металл драгоценный все, до чего дотронется. Так он и дочь свою в золотую бабу превратил, и сам с голода помер, ибо пища в металл обращалась.

– Его имя – Мидас. – Тихо подсказал Веттерман.

– Может, и так его звали. Не припомню ныне. – Согласился владыка. – Зло великое от денег, – повторил, – но иногда и доброму делу служат. – Веттерман догадался, что почта перехватывалась и за очень большие деньги перекупалась, изучалась и возвращалась для доставки адресатам. Суммы были видимо такие, что устоять перед столь сильным искушением не удавалось никому. Присутствовал и страх перед наказанием, который заставлял держать язык за зубами. Но зачем новгородский архиепископ сообщает ему об этом? И снова митрополит словно прочитал его мысли:

– Верно, хорошо пишешь, отче. Без злобы и клеветы. Добром о нас отзываешься. За тем и позвал тебя один единственный раз, чтоб сказать это. Первый и, возможно, последний, ибо встреч меж нами быть не может по той причине, что вы… – владыка не хотел называть протестантов еретиками, поэтому чуть замедлил речь, подбирая менее обидное слово, – …вы заблудились, но не потеряны до конца, ибо веруете и в Бога Отца, и в Бога Сына и в Святой Дух. Пиши дальше. Ваше посольство из Москвы вернулось, ныне с наместниками трактат подпишут о мире. Сие радует. До них ливонцы были и тоже трактат подписали. Руси внешний мир нужен. А с внутренним миром, с дрязгами своими сами рассудим. Голос нужен сверху, взгляд с неба, ибо власть вся от Бога проистекает! Народ русский по Вере жить хочет, но Бога познать можно лишь от Богом данного правителя, ибо Господь не может быть пастырем над всеми чадами своими, Он выше этого. Христос пришел в мир избавителем греховности нашей, но истинно един пастырь нужен, помазанник Божий, чтоб в его чертах воплотился и обрел образ плотский страх Божий, чрез который Русь оставит распри свои, единой, как государь станет, плечи расправит, одному Богу и одному правителю молиться будет. И государь свой крест понесет богобоязненно и любвеобильно к стаду своему. Видел я младенца Иоанна, великого московского князя нынешнего… дитя совсем, но чую сердцем и душой, что близок к мудрости боголюбивого правителя будет, когда подрастет.