Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 80 страниц)

– Мелочи обсудим завтра, советник. – и двинулся дальше вместе с Катариной. Петерссону ничего не оставалось делать, как отвесив поклон, повернуться к веселящимся, направиться к столам, найти свое место и погрузить в раздумья.

Принцесса испытывала невероятную усталость внезапно обрушившуюся на нее. За какие-то несколько минут она вдруг поняла, что ее детство закончилось, а будущее неизвестно и туманно. Она машинально продолжала улыбаться приветственным поклонам рыцарей, выслушивать произносимые в ее честь напыщенные тосты, но на душе девушки было тоскливо и одиноко. Она как-то обреченно обвела взглядом высокие своды залы, понимая, что скоро она никогда больше не увидит ни своих родителей, ни стен родного замка.

Глава 3. У государя должен быть наследник!

Пишут, что в тот день, земля и небо сотряслись от громовых ударов, молнии ударили в землю, опаляя все сухими, безжизненными искрами, но небеса не проронили ни одной капли живительной влаги, и лишь вспыхнули кое-где обреченными факелами деревья, что встретились на пути Божьего пламени, да сгорели дотла…

Так родился младенец, ставший добром и злом русской истории…

Три с лишним года минуло с тех пор, как вывезли обманом несчастную Соломонию из великокняжеского дворца, постригли и заточили в Суздальским монастыре, как призвала она Бога и Матерь Божью в свидетели сей несправедливости, просила мести своему гонителю, а роду его проклятье вечное.

Заняла хоромы княгинины новая жена царская – прекрасная Елена Глинская, только дело-то с места не двинулось…

И в Переяславль они ездили, в Ростов Великий, Ярославль, Вологду, в Белоозеро… пешком ходили в святые обители и пустыни, какие только пожертвования и милостыни не раздаривали, со слезами упрашивали пред образами древними ниспослать им чадородие, только все без толку. Словно обрело проклятие Соломонии силу Божию, словно отвернулась от них Богородица.

Хмурится стал чаще Василий, может и сам поминал то, как поступил он со своей женой прежней, может упрек Вассиана Патрикеева жег, а может и доносили доброхоты, что не переставал болтать народ на улицах московских, брак его новый, беззаконным прозвав.

Сама Елена уже обеспокоилась, и так и этак мужа ублажала, но не давал Господь главного… Каждый месяц с замиранием сердца ждала дней особых, когда остановиться все, что природой определено, а это одно лишь могло означать – понесла. Но нет! Все было, как всегда… И поговорить-то не с кем, поплакаться не кому, не могла Елена ни матери родной, ни сестре поведать о печалях своих.

Молчала и дума боярская, всяк свой расклад прикидывая, ан не выйдет ничего у Василия с Еленой, что тогда… Один лишь брат у великого князя оставался – меньшой Андрей. Все сидел в ожидании участи своей – жениться Василий не позволял. К тому времени два других брата государева – Димитрий да Симеон уже помереть успели безбрачными.

Думал и многоопытный Захарьин, ломал свою седую умудренную голову, да не находил никакого выхода, кроме…

Попытался как-то раз с дядей ее поговорить, с самим князем Глинским. На свободу нравов, что царила при дворах иноземных, как люди сказывали, рассчитывал. Хоть и сторонилась Русь от Европы, да собирали ученые дьяки по указам тайным книги разные, переводили на наш язык. Много там было и про утехи плотские, наслаждения любовные, что при дворах королевских процветали, про королев всяких и полюбовниках их, рыцарях верных.

– А князь Михаил немало послужил при дворах европейских, знамо и ему сии удовольствия не чужды, а знакомы… – Обдумывал разговор с Глинским, пока решился.

– Может, полюбовника ей завести… Так ведь часто бывает при дворах иноземных… – тихо шепнул боярин ему на ухо.

Вспылил старый воин, сверкнул глазами:

– Ты в своем уме, боярин?!

– Тише, тише… – Испугался Михаил Юрьевич – не услышал бы кто, хоть и на улице разговор завел, от челяди подальше. Оправдываться стал:

– От забот государевых совсем ополоумел… – Извиняющимся голосом продолжал, – сам понимаю, что чушь горожу, да наследник Руси нужен.

Но прямодушный князь и слушать больше не захотел:

– На все воля Божья! – Молвил. – Как Богу угодно будет, так все и свершится. Не позже, не раньше. В срок! – И удалился. Князю-то раздолье, как из темницы выпустили, вновь в силу вошел, вновь к забавам воинским вернулся, то по нутру ему было дело, нежели о наследнике печься.

С Шигоной теперь шептался Захарьин:

– Помнишь, сказывал тебе Иван Юрьевич, про молодца одного, что вертелся вокруг двора Глинских, покуда в невестах Елена еще ходила?

Поджогин прищурился и безошибочно назвал:

– Конюшенного имеешь в виду, Ваньку Оболенского?

– Его самого! – кивнул боярин.

– Смазливый молодец…, храбр, даже отчаян в бою…, – припоминал дворецкий, – и она, я заметил, порой в его сторону нет-нет, да глянет. Его думаешь?

– А ты другого подложишь? – Огрызнулся вдруг зло Захарьин.

– Тут не его, а ее подкладывать нужно будет! – Глубокомысленно изрек Шигона. – А захочет великая княгиня-то? – Ухмыльнулся.

Захарьин не обратил даже внимания на усмешку. Свое гнул:

– Сдается мне, что Оболенский – любовь ее девичья первая… Такое не забывается… Я ж к ней тогда ходил. Все заметил…

– Ну так снова иди, Михаил Юрьевич! – Пожал плечами дворецкий. – Тебе и сподручнее. Сперва Василия сосватал, теперь… – голову наклонил, мол второго.

– Сказать легко, а вот, что из этого выйдет…

– Да куда она денется! – Махнул рукой Шигона. – Ее дело бабье – рожать. И чем быстрее, тем лучше. Думаешь, она и без нас о том не печалиться?

– Экий, ты, Поджогин… – Покачал головой боярин. – Все у тебя порой так просто…

– Детей делать дело не хитрое! – Ухмылка сползла с лица дворецкого. – Вот в монастырь живую жену от мужа упрятывать, да постригать насильно, много тяжелее. – Зло посмотрел на Захарьина.

– Помню! Помню! Тебе тогда сей грех пришлось на душу брать. – Согласился Захарьин.

– Спасибо и на этом! – Ехидно поклонился ему в пояс Шигона. – То-то с меня опалу до сих пор до конца не сняли… Ныне твой черед, Михаил Юрьевич, грешить…

С тяжелыми мыслями шел Захарьин на женскую половину дворца великокняжеского. Не знал, и начать с чего. Да случай помог. Пока не о чем говорил с Еленой, больше в окошко посматривал, глянь, и тот самый молодец опять во дворе объявился.

– Знак, прямо! – Подумал боярин. И решился. – Можно тебя, Елена Васильевна, попросить подойти ко мне? Вот сюда, к оконцу, государыня. Выглянь на минуту. – И рукой показал.

– Ну что там такого интересного? – Елена нехотя поднялась, шитье какое-то, коим руки занимала, отбросила в сторону, подошла. Выглянула.

– Не узнаешь? – Невзначай спросил, заметив, как высоко поднялась грудь княгини, вздохом глубоким потревоженная. Затаилась вся. Но взглядом сразу выхватила.

– Кого? – Как можно равнодушнее сказала. А глаза-то не отводила…

– Его! Того самого молодца, что крутился подле твоего терема, когда в девках сиживала…

– Ты о ком это, Михаил Юрьевич? – А глаза уже отвела, прятала…

– О наследнике! – Захарьин решил не лукавить. И княгиня теперь смотрела на него глаза в глаза. Молчала. Замерло все внутри у боярина. А как сейчас кликнет людей, да прикажет схватить старика, да все Василию выложит… на что подбивал… Но молчала Елена. И чем дальше их молчание затягивалось, тем спокойнее становилось боярину.

– Попал! Попал! В сердцевину самую… – А вслух другое... – Ныне государь вновь на охоту сподобился, Шигона с ним поедет, а конюшенного назад отошлет по причине случайной… – Молчала Елена, как будто в миг язык проглотила. Захарьин не спеша к дверям направился, даже не кланяясь. На пороге лишь обернулся:

– Дней пять великого князя не будет… Почитай с завтрашнего дня… – И только тут поклонился низко. – Дай Бог тебе здоровья, великая княгиня. Позволь откланяться. – Елена кивнула, по-прежнему ни слова не произнеся. Захарьин за дверь, а она опять к окну прильнула. Ан нет, уже сокола ясного! Улетел куда-то.. Аж губу пухлую с досады прикусила. Смотрела в пустоту, думала:

– Не умыслил ли чего хитрый боярин… Тогда уговаривал одно, ныне другое… Всяк из них о своем печется…

А тут опять сокол на двор выехал, да глаза к верху поднял, да взгляды встретились! Эх, полыхнуло все внутри у Елены. Качнуло даже. Решилась…

Девка верная провела следующей ночью. Услышала княгиня тихий стук в дверь. Поняла, что это пришел ОН… Забилось сердце. Боязно было, но радостно. Сама вскочила, отворила дверь и потупилась стыдливо. А он обнял, прижал к груди своей широкой, поцелуями жаркими стал осыпать. И говорил что-то, говорил, целуя. Не помнила потом Елена тех первых слов любви, звучали они так ласково, так нежно, из самого сердца лились потоком нескончаемым, и сердцем ее принимались. Дыханье перехватило от поцелуев жарких, голова закружилась. Потянула за собой. Отдалась со всем пылом нерастраченной еще любви. И так горячо, так жарко ей стало, как никогда еще не было с князем Василием. Истома сладкая охватила все тело, и еле сдержалась, чтоб не закричать, не собрать своим криком всем девок сенных, да мамок старых. Она лишь крепче обняла своего возлюбленного. Впилась зубами в плечо крепкое и его сдавленный стон наградой был. Так до рассвета самого любились они. С лучами первыми ушел Иван, обняв и прошептав на прощанье:

– Люба ты мне, ох, как люба.

Девка верная все слышала, все это время под дверями простояла, охраняя покой госпожи. Проводила гостя ночного, а под вечер вновь привела…

И пролетели одним мигом эти несколько дней счастья… Счастья истинного, неподдельного… ибо через две недели объявила Елена своему государю, что понесла… То-то восторгу не было предела! В колокола хотел велеть звонить великий князь, насилу отговорили!

– Дай свершиться все, как положено в срок!

Летом рать выступила в поход – опять казанский Сафа-Гирей неповиновение явное оказывал. Войско возглавил князь Иван Федорович Бельский, с ним и дядя царицын, князь Михаил Глинский с радостью отправился, да и конюшенного нашего Ивана Телепнева-Оболенского Захарьин с ними же послал – от греха подальше. Да тот и сам рвался в бой. Ревность заглушал храбростью отчаянной. За самим Сафа-Гирем погнался было с передовым легким отрядом, покуда остальные воеводы на месте топтались, да взять изменника не удалось.

Поход не был таким удачным, как ожидался. Сказывали, что от полного разгрома казанцев спас сам воевода Бельский, приняв изрядное количество серебра от противника, а потому войско московское бесславно отступило назад. Бельского было в цепи заковать приказал Василий, да потом смилостивился – дела казанские сами разрешились. Мурзы, народом поддержанные, скинули Сафа-Гирея, об его изгнании известили правителя московского и получили взамен его доброе расположение. И в тоже лето, 25 августа, в седьмом часу вечера разрешилась от бремени долгожданного Елена.

Велика и долгожданна была радость Василия! В честь деда великого нарекли младенца Иоанном, а христианским патроном его стал сам Иоаннн Креститель. Всем двором отправились крестить на десятый день в Троице-Сергиев монастырь. Впереди сам Василий в окружении ближних бояр, за ним царица Елена с ней мамка, самим князем Василием назначенная – Аграфена Челяднина, вдова боярина Василия Андреевича и баба-кормилица с огромной грудью, чье имя летописи не сохранили. Она-то, безвестная и держала на руках опору и надёжу всея Руси. Челяднину-то Захарьин посоветовал великому князю:

– Боярыня она вдовая, честь мужнину блюдет, николи худого слова про нее не сказывали, своих деток вырастила, тебе служат верно, благочестива весьма.

Великий князь послушался совета. Только Захарьин и здесь свои цели преследовал – Аграфена Челяднина сестрой родной приходилась Ваньке Телепневу-Оболенскому…

Крестных отцов Василий сам уже выбирал. Первым его выбор пал на столетнего Кассиана Босого из Иосифо-Волоколамской обители. Совсем плох был уже старец – ноги не слушались, яко младенца привезли его в обитель и два крепких монаха весь обряд держали его на руках. Вторым крестным отцом был игумен Троицкого монастыря из Переславля-Залесского Даниил, славившийся образцовым обустройством своей обители, строгостью ее и благочестием. Третьим был еще один почитаемый великим князем старец Троице-Сергиева монастыря Иев Курцов. Весь обряд крещения проводил игумен Иосиф Скрипицын.

Пятидесятилетний отец, обливаясь слезами умиления, самолично возложил младенца на раку Святого Сергия Радонежского, моля Божьего Угодника стать наставником и защитником для будущего государя русского.

Милости царские посыпались, как из рога изобилия. Золото рекой потекло в монастырские казны, осыпалось и на простых людей, за трапезой великокняжеской щедро кормили всех, кто приходил во дворец благословить и поздравить державного младенца. Сам Василий проводил время или возле молодой царицы с младенцем, окруженной мамками, или вдохновенно молился перед иконами, благодарил святых Угодников Божьих за Небесное умилостивление, тревоженный совестью греха развода с несчастной Соломонией. Дополнительно приказал изготовить богатые раки для Святых защитников Москвы – митрополитов Петра и Алексея, Первому из золота, второму из серебра.

Велел на радостях Василий отворить темницы и снять опалу со многих знатных людей: выпустили из заточения даже князя Федора Мстиславского, уличенного в намерении бежать в Польшу, простили князей Щенятова, Суздальского Горбатова, Плещеева, Морозова и многих многих других.

Увидев Шигону неподалеку от себя, вспомнил и о нем, сам в объятья свои привлек, прослезился великий князь:

– Никакого зла на тебя не держу! Хоть и снимал с тебя уже опалу, да томилось что-то внутри, сам, небось, чувствовал. Ныне же прилюдно тебя обнимаю и целую! – И троекратно облобызался с дворецким. Поджогин тоже заплакал, норовил в ноги упасть Василию, но тот не дал. Удержал.

Один лишь человек хмурился в посреди радостной толпы – конюшенный царский князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский.

– Слышь-ка! – за рукав его потянули. Обернулся. Сам боярин Захарьин собственной персоной за спиной стоит. Притянул его к себе, сказал громко:

– Давай обнимемся, князь, на радостях! Радость и правда великая! Государев наследник родился! Надежда всей Руси-матушки великой! – И цепко за шею ухватившись, на ухо шепнул. – Ты, князь, чего с постной рожей стоишь? Не о том печалишься, когда восторг проявлять надобно! Твое от тебя не убудет! Одного наследника мало, всякое случается… О втором думать надобно, а не брови здесь хмурить, народ смущать! Понял? – И оттолкнул от себя резко, улыбаясь широко.

Овчина-Телепнев изумленно смотрел на боярина, шея аж затекла от крепких не по-стариковски пальцев Захарьина. Но заулыбался послушно, а в мозгу засвербило:

– Нечто знает все, старый черт?

Ближний боярин все улыбался, смотрел настороженно, но доброжелательно и чуть-чуть покачивал головой. Но намек дал ясный:

– Сестре при случае кланяйся! Она-то вона где нынче… – брови седые к верху поднял. – … прям подле государыни нашей и младенца державного…

Опустил глаза к долу князь Иван:

– И этот знал? И Елена знала? А теперь еще и сестра… – Вскинул было очи, да боярина и след простыл, растворился среди толпы беснующейся.

А Захарьин уже к Шигоне пробился:

– Ну что, Иван Юрьевич, видать все получилось? И опала твоя улетучилась… Видел, видел, как великий князь слезу проронил… Дай-ка обнимемся на радостях!

– Не знаю, что из всего этого выйдет… небось слыхал, каков день был, когда родился «наследник». Старики такого не упомнят… – Поджогин уклонился от объятий. – Недобрый знак, ох, недобрый… Да и род их… – Мотнул головой куда-то в сторону, – … сам знаешь…

– Что род-то? – Захарьин посмотрел обеспокоенно на дворецкого.

Тот пожал плечами, будто сам не знаешь:

– Да многие в их роду рождались болезненными, несмышлеными и простыми… Вот и посмотрим, каков наследник-то будет… Разве по младенцу сказать можно что-либо? Только время покажет!

– Сплюнь!

– Да уж плевался не раз! – Нерадостно усмехнулся Поджогин.

А великий князь Василий души не чаял в наследнике. Отлучаясь куда-то, требовал ежедневно извещать его о маленьком Иване, и выговаривал Елене, если случалась задержка с письмом. Зимой случилось, что нарыв вскочил у младенца на шее, чуть пониже затылка, может мамки с кормилицей на руках перетаскали, да натерли, может другая напасть приключилась. Разгневался, приказал собрать всех боярынь, кто дитятей уже вырастил, да мамок сведущих, расспросить всех, что за хвороба, бывает ли у всех так в младом возрасте, не порча ли какая… А как нарыв прорвался, снова дарами щедрыми обители святые засыпал, и писал все жене:

– Ныне идет ли у Ивана из больного места или не идет? Какого у него там? Опало или еще не опало?

Глава 4. Не на жизнь, а на смерть.

Отца Мартина срочно вызвали в Або. Взмыленный гонец от епископа, принесший эту весть посреди ночи, руками и ногами грохотал в мощную дверь, тем самым поднял на ноги и взбудоражил всю обитель.

Отец Мартин не спал, тяжелые мысли, какие-то странные предчувствия, отгоняли сон старика. Приор много молился, но латынь не успокаивала… Накануне он долго беседовал с Гильбертом. За эти годы, проведенные в монастыре, воспитанник совсем повзрослел, превратился в статного юношу, и лишь монашеская ряса, скрывала всю удаль и мощь его фигуры. Нет, он преуспел в науках, он не оставил не прочтенной, пожалуй, ни одной книги из их библиотеки, он говорил свободно по-шведски, по-немецки, по-английски, знал латынь, но отец Мартин видел другое – его боевое искусство, которым он овладел в совершенстве с помощью отца Беннета. Он видел, как загорались странным огнем глаза Гилберта, когда они становились со старым монахом в боевую позицию.

– Какая судьба ждет его? – Думал настоятель, краем глаза рассматривая юношу, пока тот с восторженностью и молодецким задором пересказывал ему подвиги героев Плутарха. – Ну уж точно не монаха… Передо мной воин… настоящий воин… Ну что ж, на все воля Господа нашего… Видит Бог, я давал ему все, но выбор он сделал сам… Одно знаю точно, что чужды ему подлость и коварство, только сможет ли он отличить их, когда выйдет за стены обители? Когда столкнется с ними не в открытом бою, а с затаившимися под лицемерной личиной добродетели? Помогут ли ему в жизни те самые знания, что он здесь получил… Поймет ли, как отличить зло от добра и наоборот… Грядут тяжелые времена, когда не знаешь, что лучше – владение мечом или светом познаний.

Монах слушал юношу, его пылкий рассказ об Александре Македонском, но понимал, что совсем другие мысли занимают эту юную голову. Душа его рвалась в мир, на свободу, за стены обители. Они иногда прогуливались вдвоем с настоятелем, выходили на берег моря, петляя меж стволов высоких деревьев, спускались с высокой песчаной дюны к воде, и отец Мартин видел, как юноша жадно вдыхал морской запах свободы, как вслушивался в шум волн, разбивавшихся о прибрежные камни, а потом, оставив на берегу, (с разрешения, конечно), настоятеля, бродил по скользким, покрытым тиной валунам и вглядывался вдаль. Гилберт мог долго сидеть на каком-то облюбованном им камне, щурясь на солнце, овеваемый благоухающим соленым бризом. Потом, опомнившись, и виновато оглянувшись на забытого настоятеля, поспешно возвращался к нему.

Он отпустил Гилберта, и тот ушел, не по-монашески скорбно склонив голову, а широкой походкой человека, шагающего прямо по жизни, навстречу всему, что она может уготовить. Лишь ветер поднятый полами его рясы колыхнул мерцающий огонек свечи, озарявшей келью приора.

Донесшийся грохот отвлек настоятеля.

– Кого нелегкая несет в столь поздний час? – отец Мартин быстро перекрестился и поспешил во двор, понимая, что стучавший не успокоится, пока ему не откроют, и в надежде, что он не успеет разбудить их немногочисленное братство. Приор и правда оказался первым у калитки. Но заспанная братия уже выходила во двор.

– Кто тревожит святую обитель в неурочный час? – грозно спросил настоятель, не отмыкая засова калитки.

– Гонец его высокопреосвященства епископа Абовского! – ответил запыхавшийся голос снаружи.

Отец Мартин кивнул головой подоспевшему Гилберту и юноша легко отодвинул тяжелый засов. Во двор вошел, почти ворвался, человек с ног до головы заляпанный грязью, ведя в поводу упирающегося коня. Он сразу склонился перед приором и протянул ему мятый пакет, вырванный из-за пазухи.

Откуда-то сзади подошел брат Беннет с факелом. Подтянулись и окружили приора остальные монахи. Отец Мартин неторопливо развернул бумагу и внимательно всмотрелся в каллиграфический почерк писца, составлявшего послание епископа Скютте. Потом обернулся к монахам:

– Мне нужно с рассветом отправляться в Або. Его преосвященство пишет о чрезвычайной срочности. – Объявил настоятель.

– Я могу сопровождать вас, отец Мартин? – Гилберт склонил почтительно голову.

– Нет… – немного подумав, ответил приор, – Думаю, в этом нет необходимости. Когда все проясниться, тогда будет видно.

Мелькнула мысль:

– Может это и судьба отправиться после куда-то вместе… Недаром епископ пишет о каком-то королевском приказе…

– Брат Беннет! – Монах почтительно склонил голову. – Приготовь мне мула к рассвету. Нет! – Вдруг передумал приор. – Этим займется Гилберт, а ты отправишься к наместнику и попросишь выделить пару стражников для моей охраны.

– Но… – хотел было что-то произнести юноша, отец Мартин перебил, не дав ничего ему сказать, – Раз я еду по королевскому делу, то сопровождать меня обязаны солдаты короля, вернее, его наместника. – Тон настоятеля был категоричен, что юноша ничего не оставалось, как потупив голову, отправляться седлать мула.

– Отправляйся и ты, брат Беннет. – Напутствовал приор монаха, а остальной братии приказал заняться обессилевшим гонцом, который еле держался на ногах.

– Куда идет наша святая церковь? – Этим горьким вопросом приветствовал настоятеля доминиканцев епископ Абовский и всей Финляндии преосвященный Скютте. – Отныне мы забыли, что такое получать папские буллы, а лишь руководствуемся королевскими указами, что составляет советник Густава – отлученный Олаус Петри. – Они беседовали в личном кабинете главы всей церкви Финляндии. Священники были ровесниками, однако ведущий менее аскетическую жизнь епископ Скютте выглядел намного хуже своего собрата по вере – одутловатость лица, нездоровая полнота, которую не могла скрыть широта одеяний и сверкание драгоценностей подтверждали это.

Отец Мартин пожал плечами:

– Вы знаете, ваше высокопреосвященство, что Рим сам виноват в том, что мы имеем. Да и не всегда папские буллы отвечали требованиям времени. Рим интересовала лишь его собственная персона. А от нас требовалось удовлетворять пожелания наших пап.

Епископ замахал пухлыми руками:

– Отец Мартин, не хочу слышать подобного! Вы всегда были резки в своих суждениях.

– Разве я не прав, ваше высокопреосвященство?

– Возможно и правы, но… нельзя же так! – с укоризной в голосе ответил епископ.

– Рим лишился своей паствы в Швеции окончательно, и вы осведомлены об этом не хуже меня, ваше преосвященство. Отныне Густав Ваза заменяет нам святой престол, даже если королевские указы написаны рукой бывшего католического священника. Разве не его указ вы держите в руках? И разве не по этой причине вы вызвали меня из обители? – Отец Мартин кивнул на тот бумажный свиток, что нервно теребил в руках преосвященный Скютте.

Епископ вздохнул и покачал головой:

– Да, отец Мартин, вы как всегда прозорливы. Вам указано прибыть в Стокгольм, где вместе с еще одним монахом, кажется францисканцем, вам предстоит отправиться на запад Швеции, чтобы вершить правосудие Божье.

– Они никак вспомнили, что я инквизитор? – усмехнулся приор доминиканцев. – Что за напасть у них приключилась, что они не могут справиться без меня? Очередная эпидемия одержимости? А нынешняя шведская церковь оказалась беспомощна?

– Что-то вроде… – неуверенно произнес епископ. – Хотя мне кажется все намного глубже.

– Видимо брат-францисканец, что составит мне компанию в этой поездке, из числа приверженцев новой веры… – размышлял вслух настоятель монастыря. – Очередная теологическая дискуссия с фанатиком, в условиях пыточного застенка и стенаний безвинных жертв.

– Вы не верите в существование еретиков? – изумленно спросил епископ, и даже непроизвольно сотворил крестное знамение.

– Верю, верю, ваше преосвященство. – Поморщился доминиканец. – Только я считаю, что теми способами борьбы, кои избрал для них Рим, мы увеличивали число их сторонников, а не наоборот. Вот и получили…

– Что вы имеете в виду? – Скютте был явно напуган.

– Ничего! – поспешил успокоить его настоятель. – Посмотрим, на каких позициях стоит новая вера последователей этого Лютера из Виттенберга и кто у нас теперь еретики. Кстати, ведь вы отправили обучаться туда своих студентов? – Вопрос был совсем неожиданным для епископа и застал его врасплох.

– Я…, я… – растерялся Скютте, – я выполнял лишь указ из Стокгольма. И ваша поездка она связана с нашествием ведьм, а не с еретиками. – поспешил он с разъяснениями.

– А-а-а, – разочарованно протянул отец Мартин, – ведьмы…, жаль, что не еретики. Опять эти несчастные женщины…

– Не знаю, несчастные они, или одержимые дьяволом, но вам надо ехать. Вас ждет сам Олаус Петри, королевский советник. – епископ явно спешил закончить неприятный для него разговор.

– Когда мне отправляться, ваше высокопреосвященство? – Отцу Мартину тоже хотелось поскорее покинуть Або. Опять предчувствия, какое-то беспокойство охватило монаха.

– Здесь все сказано! – Епископ наконец протянул бумагу приору, и добавил. – Срочно!

– Я надеюсь вы не будет возражать, что я отправлюсь в Стокгольм из Улеаборга, отдав необходимые распоряжение по обители?

– Но… – Протянул было епископ, мясистым подбородком показав на бумагу, что была в руках у настоятеля.

– Я не королевский солдат, ваше высокопреосвященство, и дела церкви, моего монастыря, для меня пока что превыше указа короля Густава или его советника! – отец Мартин был непреклонен. – Я могу обещать вам, что отправлюсь в путь немедля, с первым же кораблем, и в этом мне поспособствует королевский наместник рыцарь Андерссон.

Скютте ничего не оставалось сделать, как тяжело вздохнуть и согласиться. На это аудиенция завершилась, к обоюдному удовольствию собеседников, и отец Мартин поспешил в обратный путь.

Рыцарь и наместник провинции Ганс Андерссон был заинтригован неожиданным вызовом настоятеля доминиканского монастыря в Або.

– Неужто новые ветры подули в Стокгольме… – размышлял старый солдат, сидя в своей каменной башне. – Почему Густав обращается через епископа к отцу Мартину, минуя меня? Ведь из тех бумаг с того берега, выходило, что ныне церковная власть стоит ниже королевской, а значит и моей, если здесь в Ботнии один лишь я представляю эту власть. Не заплели ли новые интриги в столице? Может под давлением Святого Престола все возвращается на круги своя… Договорился Густав с папой, и снова католики в чести… Политика, черт бы ее побрал… – Выругался рыцарь и опорожнил добрую чашу вина. – И про кровавую баню забудут… Сидишь тут, в медвежьем углу, а там… – Андессон глянул в окно-бойницу, но кроме серой небесной мути, которая сливалась с такой же по цвету морской хлябью, ничего не рассмотрел. – Пойду в монастырь! Может, вернулся приор. – Эта мысль давно крутилась у него в мозгу. Неизвестность извела наместника с того самого момента, что именем короля от него потребовали двух стражников для сопровождения отца Мартина к Абовскому епископу.

Отмахнувшись от охраны, наместник в одиночку побрел к стенам обители. Ему повезло – не пришлось как обычно колотить железной перчаткой в дерево калитки. Навстречу рыцарю попался какой-то монах, выходивший по своим делам из монастыря и Андерссона не заставили, как обычно, ждать, а впустили внутрь сразу.

На дворе брат Беннет и молодой Гильберт упражнялись в боевом искусстве.

– Надо ж, чем развлекаются, святые отцы! – Удивился рыцарь. Даже усмешка поползла по морщинистому лицу. – А говорят святоши и вида меча бояться. – Однако, приглядевшись, наместник был поражен с каким искусством оба сражающихся владели своим оружием. Сперва наступал старик, а молодой монах отбивался, затем пришла его очередь атаковать. Из вооружения у них были прямые мечи и деревянные щиты. В остальном лишь рясы, как и подобает смиренным служителям Господа. Андерссон даже залюбовался с каким проворством молодой монах орудовал мечам, как он мелькал в его руках и подобно молнии обрушивался на щит его престарелого соперника. Но и тот не уступал, несмотря на почтенный возраст, уклонялся, вовремя подставлял щит, а иногда и лезвие своего меча. В такие секунды, казалось, столкнувшаяся сталь высекает искры, но это были лишь отблески солнца.

– Черт меня побери, – вдруг догадался рыцарь, – так ведь это тот мальчишка, московит, которого отец Мартин спас от виселицы. – подумал он о Гилберте. – Вот это мощь, вот это удары… – старый воин искренне восхищался бойцом и в нем самом просыпался азарт схватки.

Брат Беннет и Гильберт даже не заметили появления наместника, увлеченные собственным поединком.

– Эй, святые отцы! – Окликнул их Ганс Андерссон. Брат Беннет и Гилберт остановились в изумлении. Появление наместника было совсем неожиданным. Рыцарь, улыбаясь, приближался к ним, возложив свою железную длань на рукоять меча. Учитель с учеником быстро переглянулись. Брат Беннет вытер рукавом рясы струящийся со лба пот и шагнул навстречу наместнику, загораживая собой юношу.

– Ваша милость… – монах согнулся в почтительном поклоне. Гилберт же стоял прямо. К нему приближался убийца его отца. Холодная ярость пробуждалась в юноше.

– Поквитаться бы… – Мелькнула мысль, и пальцы впились в стальную рукоять.

– Что за меч у вас, святой отец? – Рыцарь протянул вперед правую руку, как бы приказывая передать себе оружие. Брат Беннет нахмурился, но послушно перехватив меч за лезвие, протянул его рукоятью наместнику. Андерссон принял и стал внимательно разглядывать клинок.

– Странно… никогда не видел таких… – бормотал себе под нос рыцарь, изучая узоры стали, -… удлиненное навершие…, такое же перекрестье…, линзовидный набалдашник…, дол на треть ширины…, клеймо… – Андерссон повернул лезвие, – и здесь что-то… нет… не клеймо… буквы… I… N… X… М…

– In Nomine Xristi Mater Iesu. Во имя Христа и Матери Иисуса. – подсказал ему брат Беннет.

– Странный клинок… – продолжал удивляться рыцарь. – Даже не знаю встречал ли такие раньше… Старый? Где взяли?

– Такого добра здесь… – развел руками монах, – … рухлядь, ему лет двести, со времен крестовых походов…

– Лет двести, говоришь… а сталь какова? Ни ржавчины…