Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 80 страниц)

Наконец, утомленные они вышли на край болота и остановились. Один из ловчих плетью показал на чуть приметный бугорок сруба, обросшего мхом настолько, что очертания бревен лишь угадывались, вился дымок, хотя никакой трубы видно не было, произнес чуть слышно:

– Здесь ее лачуга! – Его рука тянется ко лбу, осенить крестным знамением, но ловчий сдерживается, опасаясь боярского гнева.

Шуйскому помогают слезть с коня. Он достает из-за пояса две загодя приготовленные рукавицы. Одна кольчужная боевая, ее боярин одевает на левую руку, другая сшита из толстенной рогожи – на правую. На широком поясе у боярина закреплен особый рогожный мешок, рядом висит большой охотничий нож.

– Здесь ждите! – Шуйский отдает последнее приказание и, не оборачиваясь на перекрестившихся за его спиной холопов, медленно идет к жилищу ведуньи. Подходит ближе, внимательно всматривается, стараясь понять, где вход в лачугу, наконец, видит его.

Замерев перед заросшей мхом дверью, боярин боязливо и богохульно сотворил несколько раз крестное знамение, и бегло прошептал короткую молитву, что подобало бы в случае святости и чистоты душевных помыслов, а не того дела, которое его привело сюда. Шуйский крестился и молился, избавляясь от собственного страха. Поборов себя, боярин осторожно постучал. Услышав какое-то ворчанье, толкнул дверь и шагнул за порог. Очутившись в душной, продымленной клети, наполненной странными, далекими от благовоний, если не сказать просто отвратительными запахами, исходящими от уже высушенных, выпаренных и еще варящихся на огне трав, корней, животных и гадов, князь Иван было прикрыл нос рукавицей, но тут же отдернул руку, словно толстая рогожа уже была испачкана в чем-то смертельно опасном. Пришлось подождать, пока нос привыкнет к смраду, а глаза к темноте. В глубине клетушки виднелось странное сгорбленное существо, окутанное паром, вырывающимся из-под крышек горшков с неведомым зельем, что кипели на открытом огне. Ведьма поворачивается к гостю, он видит ее перепутанные седые волосы, крючковатый нос, красные разбухшие веки, из под которых сверкают каким-то необычным блеском глаза. Слова, вырвавшиеся из ее рта, похожи на клокотанье кипящей смолы:

– Волей или неволей пожаловал ко мне боярин?

Шуйский опешил:

– Ты, ведьма, говори, да не заговаривайся!

Смех старухи напоминал мокрый кашель:

– Брат послал что ль?

Боярину стало вовсе не по себе. Откуда признала, что он тоже Шуйский?

– Иль самого зубная скорбь обуяла? Али немощь мужская приключилась? Заговоры хорошие знаю… От Антипа, да от дуба булатного…

Шуйскому и в правду чудиться, что заныли зубы. Даже челюсть потрогал – не мерещиться ли? Он словно в полусне пребывал. Словно чары неведомые на него опустились. Старуха между тем продолжала клокотать:

– Иль за злом ко мне путь проделал? Может, передумаешь? Подождешь денек-другой, молитвы почитаешь, зло и сгинет, как нечистая сила?

– Ты и есть нечистая сила! Ведьма косматая! – Опомнился боярин.

– Коль ведовством обладаю, вестимо, ведьма… – Копна седых волос закачалась. – Ну говори, скорей, чего надобно, недосуг мне тут с тобой…

– Яды нужны. Разные. Перво-наперво, чтоб подольше мучилась, – Шуйский осекся, поправился, – мучился, да на хворобу известную, чтоб смахивало, но лекари до истины не додумались.

Старуха подняла глаза к закопченному потолку:

– И не жаль молодую? В самом соку баба! Ей бы жить, да поживать, еще деток рожать! Зло, знамо, удумали с братцем… сироток оставляете…

Боярина пробил холодный пот. – Ведьма! Истинный Бог, ведьма. Насквозь все видит. – Шуйскому страшно стало. Бежать бы отсюда поскорей, да, как брату на глаза покажешься. Эх, Василий… раньше-то сам к ней ездил. Отступать некуда. Снимает осторожно с правой руки рукавицу, лезет в мешок, что на поясе закреплен, достает оттуда пригоршню монет, кидает на пол. Рукавицу сразу обратно напяливает. Слабость какая-то в теле, надышался, поди, дрянью всякой. Мысли с трудом собираются. Туман в голове. Кулаки сильно сжимает, разжимает – кровь разогнать по жилам.

– Бери плату и давай, что требуют.

Старуха качает головой, но повернувшись к нему спиной, что-то ищет в темноте, на невидимых боярскому глазу полках. Через мгновение она снова смотрит на Шуйского своим пронзительным взглядом из-под тяжелых разбухших век.

– Нашла? – Сам думает. – Поскорей бы убраться…

– Кхо, кхо… – Клекот в ответ.

– Из чего сделано?

– Кхо! Хочешь все знать, боярин? Ну, слушай тогда: брала я большую жабу, положила ее в кувшин с виперами и аспидами , накормила разок поганками, да лесными бубенчиками – наперстянками и вехами . По кувшину стучала, на огне грела, пока все гады не издохли от жара и голода. Горный хрусталь в порошок истерла, с млечным соком молочая смешала и засыпала. Долго парила и получила два яда – сухой да жидкий. – Показывает два маленьких пузырька. – Какой тебе?

– Какой лучше?

– Да оба хороши! – Беззубо усмехается ведунья. – Хочешь каплю капни, хочешь щепоть насыпь. Хоть в питье, хоть в яства, хоть в горячие, хоть в холодные – конец один.

– Как скоро?

– Неделю, может с десяток дней, почитай мучиться страдалица будет. Словно горячку подхватит. Ослабеет поначалу, пить запросит помногу, в жар ее кидать будет, потом всеобщее расслабление наступит и отдаст душу Богу или черту. Тебе видней!

– Оба давай! – протягивает руку боярин, рукавицу не снимая. Пузырьки принял, в мешочек из толстой кожи опустил боязливо.

– Чего еще тебе надобно, лиходей-боярин?

– Другой яд. Чтоб через мгновенье сдох, тот, кто примет.

Старуха поворачивается, снова шарит среди своих горшков, что-то отодвинула, снова задвинула, заслонив все спиной. Оборачивается, протягивает еще один пузырек Шуйскому.

– Примет кто, упадет тотчас с диким криком, дыханье встанет, слюна кровавая запенится.

– А это из чего сделано?

– Больно ты любопытен боярин… И зачем тебе мое ремесло? Нечто будешь ходить вместо меня по болотам гиблым собирать вехи, водосборки, иль в прелой листве ковыряться – тысяченожек отлавливать?

– Коли спрашиваю – знамо надо!

– Листья тут вишневые, кора от черемухи, да яд с ножек тварей, что в гнилье лиственном шариком сворачиваются.

– Давай! – Опять протянул руку в рукавице, но убирать в мешочек не стал. Раздумывал.

– Все? – Спрашивает старуха. – Недосуг мне тут с тобой. Видишь, – кивает на очаг, где кипели горшки с неведомыми отварами, – работы полно.

– Успеешь! – Хмурится Шуйский. – Скажи-ка мне лучше средство, чтоб от гнева великокняжеского уберечься.

Старуха хрипло захохотала и опустилась на лавку перед очагом:

– Пришел за отравой, а сам страшится! Кхо-хо-хо…

– Ну, ты! Ведьма! – Боярин разозлился и одновременно покраснел от собственных сомнений. – Говори, когда спрашивают! А не то…

– Что? На костер сподобишь? В клетке железной сожжете с братцем своим? А как не успеете? Как люди великокняжеские перехватят? Да правду про вас многую узнают?

– Ладно, старуха! – Примирительно буркнул. Но вспышка злобы помогла, сняла оцепенение чар колдовских. Шуйский тряхнул головой, остатки дури прогоняя. Почувствовал прилив сил в себе. Пора заканчивать. – Скажи, коль просят, про гнев княжий.

– Проще простого. – Усмехнулась колдунья. – Добудь правое око орла, в Иванов день пойманного, на распутье выйди, проколи иглой тонкой, зашей в тряпицу и носи под левой подмышкой. И все тебя минует… – Опять захохотала, разинув рот. Шуйский тут же шагнул к ней, пузырек, что в рукавице зажат был, с размаху вколотил в темноту зева, тут же перехватил старуху за подбородок, железной перчаткой, что на другой руке была, ударил со всех сил по носу, ломая кости и раздавливая стекло. Ведьма дернулась, сильно толкнула боярина, на ногах еле устоял, завизжала пронзительно, но тут же упала на пол, заскребла руками, землю ко рту тащила. Шуйского передернуло, но он справился, наклонился, внимательно смотрел за конвульсиями. Старуху вывернуло судорогами на спину, изгибало, изо рта текла кровянисто-пенистая слюна. Еще мгновение и она замерла, таращась в потолок остекленевшими выкатившимися из орбит глазами.

Шуйский резко развернулся, вышел вон. Жадно заглатывая свежий воздух, спешно к своим направился. Ловчие, кучкой рассевшиеся неподалеку, заметили боярина, вскочили тотчас на ноги.

– Едем! – Кратко приказал, оперся на подставленные руки, забрался в седло. С болота донесся непонятный звук. То ли корова промычала, то ли застонал кто…

– Господи, пронеси! – Закрестились ловчие, торопливо поднимаясь на лошадей. – Болотник никак заманивает…

В конце марта занемогла Елена Васильевна. Лихорадка приключилась. Горела вся, словно пламенем объята. Металась на кровати пуховой, за голову держась от боли нестерпимой. Ни облегчения тебе, ни сна спасительного.

– Пить! Пить! – Просила бесконечно.

Князь Овчина глаз не смыкал, сам подавал чашу с водой прохладной. Вызвали лекаря-немчина. Тот жилу на руке пощупал, до лба больной дотронулся, помолчал, подумал, изрек:

– Typhus! Пить. Много пить.

Елена бредила, звала сыновей, но лекарь отрицательно покачал головой:

– Nein. Kann nicht. Das ist sehr gef;hrlich. – и добавил по-русски, – отшень опасный хворь.

Не приходя в сознание в седьмом часу ночи 3 апреля Елена Васильевна Глинская скончалась. Наступило время Шуйских.

– Ваньку Овчину в железо. Аграфену, сестру его, в Каргополь, в монастырь упрятать! – Распорядился Василий Васильевич.

– А что после с Ванькой? – Переспросил младший Иван Шуйский.

– В части дробные иссечь и псам на съедение! Челяднина сюда! – Притащили мужа Аграфениного. Зыркнул на него Немой, да так, что колени задрожали, сами подогнулись, но дети боярские под руки крепко держали, упасть не позволили:

– Коли живот свой дорог, будешь творить, яко скажу. Жену твою в монастырь, тебя ныне дядькой великокняжеским делаю. А не согласен, – заглянул в обезумевшие от страха глаза, – обоих собакам скормить велю!

Ворвались, с толпой детей боярских, в сполохах пламени факельного, в покои младого Иоанна. Мальчик горько рыдал по смерти матери, обнявшись с младшеньким Юрием. Тот ничего не понимал и улыбался блаженно. Няньки окружили их, наперебой успокоить старались, плакали, причитали хором. Бояр завидев, прыснули в стороны. Князь Василий рухнул на колени, лбом в пол перед княжичами ткнулся, за ним Иван Шуйский и остальные повалились.

– Измена, государь, везде кругом измена! – Вскричал старший Шуйский, прямо в глаза Иоанну заглядывая, буравя оком страшным. – Коли мы не присмотрим за всем, так и тебе погибель выйти может. Отравили недруги твою матушку-государыню, сыск ныне великий мы учинили, да опалу большую виновным.

– А мамка Аграфена-то где? – Всхлипывая, спросил Иоанн.

Василий Шуйский дотянулся, толкнул в плечо Челяднина, мол, отвечай отроку.

Тот заблеял, что-то о нездоровье приключившимся. Вспомнил о болезни материной. На нее сослался.

– Не знаю, выживет ли? – Сам боязливо глянул на Шуйского. Но князь даже бровью не повел. Осмотрелся удовлетворенно, хмыкнул:

– Пора, тебе, государь не с мамками возится. Ныне твоим воспитателем будет он. – Хлопнул по плечу Челяднина так, что тот согнулся до самого пола. – Да митрополит в помощь.

– А князь Иван Овчина? – Вдруг вспомнил мальчик.

Василий Васильевич поднялся с колен, шагнул порывисто вперед, обнял княжича, прижал к себе сильно. Зашептал в ухо:

– Он и есть погубитель главный, чадушко мое!

Уткнулся лицом в шубу боярскую и горько зарыдал Иоанн, осознав, что один остался на всем белом свете. Сквозь всхлипывания, донесся злой срывающийся шепот, даже кулачком стукнул в живот боярина:

– Псам его…, на съедение!

– Все сделаем, как велишь, великий князь! – Зыркнул Василий Васильевич на нянек – заберите, мол. Из покоев гурьбой вышли, Шуйский-старший попридержал Челяднина:

– Княжич – твоя забота отныне. Не жизнь, а потеха сплошная должна быть у него. Пусть, как в масле катается, в забавах отказа не ведает. Подрастет – к вину и девкам страсть прививай. До дел государевых ему интереса не должно быть. Да про богомолья не забывай. Вози чаще.

– Как это… – растерялся Челяднин, – и то, и это?

– Именно! Пущай озорничает, девок портит, холоп казнит попусту, грешит побольше, после – каяться, и снова грешить. В блуде греховном, да в покаянии, не до чего другого дела ему не будет. Из угара пьяного да утех срамных – под иконы, грехи замаливать.

– Так ведь дитя еще совсем…

– Экий ты бестолковый, Челяднин… – поморщился Шуйский, – я не про день сегодняшний реку тебе… Со временем сотоварищей подберешь ему к потехам, да блудным забавам скорых, в раж чтоб княжича вводили, искусами прельщали. Тебе-то куда уж по девкам шастать… Отгулял поди свое… или женка за срам держала? – Ухмыльнулся напоследок.

Этой ночью княжич спит нервно и возбужденно. Просыпается внезапно, но глаза закрыты. Сон исчез, словно и не было, одной единственной мыслью выжженный. В светелке полумрак, одна лишь свечка мерцает. Осматривается сквозь ресницы. Рядом, на соседней кровати Челяднин сидит в длинной рубахе. Широко и сонно зевает до хруста в скулах. Быстро и мелко-мелко крестит рот, мотает головой, неизвестно к кому обращаясь:

– Ироды!

Ложится, к стене отвернувшись, и быстро засыпает. Теперь лишь легкий храп вперемешку с посвистыванием нарушает тишину ночи. Иоанн сперва садится, выжидает еще малость. Истома болезненная в теле, но надо исполнить задуманное. Потом спрыгивает на пол, ищет сапожки. Находит, натягивает один, затем другой. Теперь шубейку в рукава и шапку на голову. На корточки садится, под кроватью высматривает и зовет шепотом:

– Тимелих! Тимелих! – Раздается кряхтение, сопение, поскуливание, выползает на зов подросшая белая собака. Лижет в нос хозяина. Мальчик позволяет ей, а сам привязывает к шее веревку. – Пойдем, пойдем на двор. – Тянет за собой. – Только тихо, не разбуди дядьку.

Собака радостно повизгивая и отчаянно колотя хвостом от радости по сапожкам, идет с ним. Во дворе ни души, ярко светит луна, отражаясь от снега – не заблудишься. Княжич быстро ведет собаку к заброшенному колодцу. Возле сруба останавливается, заставляет сесть пса на землю, опускается сам перед ним, гладит ласково:

– Тимелих, мы прощаемся. Ты мой верный друг и страж. Ты пойдешь в ад и будешь там Божьим псом, моим псом. Доля твоя отныне служить мне там и мучить грешников, воров, крамольников, моей матери погубителей. Рвать на части и мясом их питаться. Ты все понял? – Собаке не сидится на месте, опять норовит лизнуть в лицо. – Хорошо. Попрощаемся. – Иоанн берет собаку на руки, крепко к себе прижимает и, пошатываясь от веса животного, поднимается во весь рост. Одной рукой за верх сруба придерживаясь, переваливает собаку через край. Тимелих не понимает, чего хочет хозяин и, мешая ему, упирается лапами, царапает полусгнившую древесину. Иоанн подталкивает его грудью и разжимает объятья. Взвизгнув напоследок, белое пятно растворяется в кромешной тьме, пахнувшей в лицо княжичу смрадом. Откуда-то снизу доноситься приглушенный мокрый хлопок. Иоанн бежит со всех ног обратно в терем. На бегу крестится:

– Господи, накажи их! Господи, накажи! Господи, накажи!

Пробирается мимо похрапывающего Челяднина, быстро раздевается, юрко проскальзывает в постель, укрывается теплым одеялом. Дело сделано, можно спать. Никакой истомы в теле подавно нет, и душа покойна. Мальчик поворачивается на бок и мгновенно засыпает.

Красовался на всю Москву дом боярина Ивана Юрьевича Захарьина. Снизу каменный, иноземными мастерами сложенный, длиной с иную улицу московскую, сверху терем деревянный, будто не топорами, а кистями выписан, кровля железная, на солнце жаром горит. Крыльцо широкое, столбы витые, ступени по обе стороны сбегают, словно двор обнять хотят. В окно выглянешь, в одну сторону посмотришь – рукой подать до площади Красной, в другую – все Замоскворечье раскинулось от Симонова монастыря и дальше, растворяясь в излучинах речных, лугах, полях, лесах до самого неба.

Хозяин, делами своими отдав дань Отечеству и заслужив сан боярский, отошел ныне от них, вконец изможденный. Хворал только сильно, очень нездоровилось Захарьину. Постель, на которой возлежал боярин, смертным одром уже ему представлялась, где лишь думы о приготовлении к вечности одолевают. Если б не помер великий князь московский, если б не смуты да измены боярские, с его родней, как на грех связанные, нерешительность правительницы, матери малолетнего княжича, их порождавшая, излишняя гневливость бабья, любимца своего Оболенского выгораживавшая, (в этом уверен был Захарьин), мог бы и дальше нести крест свой боярин. Ан понял, что на покой удаляться пора, но скука от безделья вынужденного хуже болезни привязалась, в нее саму переродилась. Хворь душевная привлекла хвори телесные, все одно к одному – помирать пришла пора. Редко посылала Глинская к нему за советом, с годами и вовсе почти позабыла, а тут колокола зазвонили, дворня разузнала, принесла весть тяжелую – не стало и правительницы более. За мужем в Царствие небесное отправилась, оставив двух младенцев заместо себя. Ныне Шуйские в Кремле заправляют. Этим он, Захарьин, точно не нужен.

Чуть слышно дверь скрипнула. Хозяин даже не повернул головы.

– Дворецкий Тверской пожаловал. – Верный холоп произнес чуть слышно.

– Проси! – ответил боярин, почти не разжимая губ, но внутри оживился, затеплился огонек.

За холопом сразу гость вошел, посох у двери поставил, сотворил три крестных знамени иконам, хозяину поклонился, здравия пожелал. Захарьин легко повернулся на бок, словно про болезнь забыл, или она о нем, ласково ответил, место почетное указал. Постарел Поджогин, стремительность прежняя исчезла, глаз кошачий замутился, блеск свой зеленый утратил. Сел неторопливо, вздохнул тяжело.

– С чем пожаловал? – Усмехнулся Захарьин. – По виду твоему мало радостей на Москве.

– Да нутром чую, что с твоей ставленницей без Шуйских не обошлось. – Хмуро ответил Шигона.

– Отравили? – Прищурил глаз боярин. Даже на локте приподнялся. Дворецкий пожал плечами:

– Я не лекарь, но больно быстро все: занемогла, представилась, похоронили, кого надо казнили, и везде Шуйских люди.

– Ваньку Овчину, небось, сразу удавили?

– Вестимо. На третий день в железо взяли, слухи ходят, что псам скормили или на кол сподобили.

– Кого из темницы выпустили? Михайловичей?

– И тут угадал. – Понуро покачал головой Поджогин.

– Ох и полютует Андрюшка… – Задумчиво произнес Захарьин.

– Воеводой во Владимир собирается.

– Ну а ты, Иван Юрьевич, что надумал?

– На покой! В монастырь уйду. С Немым глаголил, тот обрадовался даже.

– На покой ли? – Удивленно вздел брови Захарьин.

– Туда, туда. – Шигона опустил голову. – Грехи замаливать. Немало их у меня. Камнем давят. По ночам сняться. Братья Васильевы, Соломония… Сперва в Каргополь, опосля на покой.

– Что в Каргополе-то забыл?

– Немой позволил Соломонии вернуться в Суздаль. Сам отвезу, а после удалюсь.

– Как же ты от живой жены в монастырь? Иль представилась? – Захарьин даже руку приподнял перекреститься, но не успел. Замотал головой Поджогин:

– Нет. Спаси Господи! Она со мной постриг примет.

– Вот как? Да-а-а, брат… замолчал Захарьин, спиной тяжело на подушки откинулся, в потолок уставился задумчиво.

Дверь снова чуть скрипнула. Шигона не пошевелился, Захарьин лишь глаз скосил:

– Кого несет нелегкая?

– Сын боярский Семен сын Степанов Замыцкий челом бьет. Сказывает, обоих принять просит.

Старые знакомые переглянулись. Поджогин плечом дернул, мол, не ведаю, что надобно.

– Зови! – Кивнул боярин.

– Мир дому твоему, боярин Михаил Юрьевич, хозяину здравия, и гостю того же, Иван Юрьевич. – С низким поклоном произнес вошедший. Семен Степанович Замыцкий по прозвищу Шарап был плотным мужчиной лет сорока. Его лица почти не было видно из-за буйных рыжих кудрей, спадавших на лоб и такой же рыжей густой бородой, напоминавшей лопату, доходившей почти до глаз и сливавшейся с бровями. Зато темные, почти черные, чуть узковатые глаза смотрели живо, с какой-то озорной разбойничьей искоркой. Осталось только прокричать: «Шарап, ребята!» .

– И ты будь здоров, сын боярский. – Ответил хозяин дома. Поджогин кивком отозвался. – Садись, где любо, да сказывай, что привело. Видишь, один на смертном одре возлежит, кончину свою с покаянием ждет, другой не у дел тоже. Чей волей пожаловал?

– Своей! – Качнулись кудри лохматые.

– Ну, коли своей и на том спасибо.

Цепкий взгляд Шарапа сразу отметил и болезненный вид хозяина и понурость гостя.

– Прошка! – Позвал Захарьин холопа. – Подбей-ка мне подушки, да главу приподними чуток, с гостями споручнее говорить будет.

– Не утомились, Михаил Юрьевич? Может подать, что велите? – Спросил старый слуга, исполняя господскую волю.

– Медом попотчуй гостей. Обнеси чарой. Пусть поднимут за мое здоровье. Мне же воды ключевой подай. – Прохор все исполнил, поднес и хозяину, но тот передумал, отстранил рукой чашу. – Поставь покудова.

– Так сказывай Семен сын Степанов, не тяни, видишь плох я, да и Тверскому дворецкому недосуг долго сидеть, поспешать надобно.

– За советом я, Михаил Юрьевич! – Начал Шарап, чуть пригубив чашу с медом.

– Чем посоветовать-то можем? – Впервые с появления Замыцкого заговорил Шигона.

– В Стекольну меня посылают…

– Ну и езжай с Богом! Князь Василий Васильевич дока в делах посольских, у него совета и спрашивай. – Поджогин по-прежнему был скор на ответ.

Шарап покачал головой, перешел на шепот:

– Сегодня Шуйские есть, завтра нет. Годков немного пролетит, и не заметим, государь Иоанн Васильевич властвовать будет!

Захарьин и Шигона переглянулись, потом оба посмотрели на Замыцкого. Михаил Юрьевич глаза к потолку поднял, произнес задумчиво:

– Опасные речи, ты глаголешь, Семен сын Степанов.

– Потому, что вас не опасаюсь! – Горячим шепотом продолжил Шарап. – Токмо великим князьям вы служили – Иоанну, Василию и снова Иоанну.

– Ты-то нас не опасаешься, а вот про себя, что думаешь? – Усмехнулся в бороду Захарьин, глаз от потолка, не отводя.

– Терять вам нечего. Один помирать собрался, другой в монастырь.

Прямота понравилась. Пришла очередь усмехаться Поджогина:

– Все про нас ведаешь? А что про свеев-то знать хочешь? Мир нам нужен с ними, ничего особенного более.

– Про мир мне и Немой толковал, тоже и его свойственник князь Горбатый в Новгороде изречет. А еще? Кто там, в Стекольне, кроме Густава короля всем заправляет. Как с ним или с ними быть? О чем разговоры разговаривать? Что выпрашивать, про что разнюхивать?

– Есть там еретик один Лютеров, из простолюдинов. В советниках состоит у самого Густава. – Нехотя отозвался дворецкий.

– А душа хоть одна православная есть в Стекольне этой? Ну с кем словом перемолвиться? – Хитро прищурился Шарап, прямо по-разбойному, прозвище свое оправдывая.

– Откуда? – Невозмутимо откликнулся Шигона, но намек понял. – Отродясь не было. Они наших всегда не очень привечали. То под Корелой шалят, то в Каянии обижают. Про то мы не раз в Стекольну писали.

Шарап выжидал, вопросительно на Захарьина посматривал. Боярин молчал пока, что-то вспоминал или обдумывал.

– Девку Сабуровскую помнишь, Шигона? – Вдруг спросил Захарьин, пристально взглянув на дворецкого. Поджогин заметно вздрогнул, но справился:

– Что с того? – Буркнул в ответ.

– А того, что почитай с десяток лет, как живет в Стекольне замужем за купцом свейским.

– Поклон от дворецкого Шигоны, что ее туда продал, передать хочешь? – Не удержался, съязвил Поджогин.

– Он самый! – Невозмутимо продолжил боярин. Шарап внимательно прислушивался к разговору. – Она ж тебе жизнью обязана. Ведь твой пес татарский чтобы с ней сотворил, отдай ты ее на растерзание? То-то! Да от княг…, – поправился, – от монахини Софьи благословеньице… иконку какую для рабы верной, твоими ж заботами ее в Суздаль возвращают… Передать сие можно. Не гоже ей спасителя своего хулить!

Поджогин колебался.

– Ты ж в монастырь собрался, Иван Юрьевич, вот и начинай путь свой покаянный. Людям радость, государству – польза.

Шарап слушал, затаив дыхание. Поджогин заговорил медленно и отрывисто:

– Девку звали Любава. Она ихнюю Лютерову веру приняла, чтоб замуж пойти, оттого ныне кличут ее Улла. По мужу была Нильссон. Уехала с ним в Стекольну. Дом у них на Купеческой улице. Слух был, что овдовела и заново вышла. Про того, нового мужа, мне ничего не ведомо.

– Ну вот, другое дело. – Удовлетворенно заметил Захарьин. – Хватит тебе, Шарап? – Степан закивал головой, улыбаясь. На ноги вскочил, кланяться стал и боярину и дворецкому:

– Спаси Бог вас, Михаил Юрьевич, спаси Бог, вас, Иван Юрьевич! До гроба ваш я ныне! Великую честь мне оказали. С остальным на месте, в Стекольне разберусь. Дозвольте бежать, не утруждать вас более.

– Ступай себе с Богом! – Отпустил его Захарьин. Поджогин лишь рукой махнул на прощанье. Опять вдвоем остались.

Тверской дворецкий Иван Юрьевич Поджогин возвратил опальную княгиню Соломонию Сабурову в Суздаль, в том же 1538 году принял монашеский постриг под именем Иова и удалился в Волоколамский Успенско-Иванишский монастырь, где умер около 1542 г.

«И как человеку быть правым пред Богом и как быть чистым, рожденному женщиной?», сказано в книге Иова. Случайно ли Поджогин выбрал себе имя библейского страдальца? Назвать жизнь Шигоны праведной вряд ли у кого повернется язык. Скорее, она была сплошным вызовом Богу. Про таких, как он спрашивала Пресвятая Богородица: «А кто те, что с головой ввержены в огонь?» И отвечал ей архистратиг Михаил: «Это те, госпожа, которые, крест честной держа, ложно клялись силами честного креста, а даже ангелы при взгляде на него трепещут и со страхом поклоняются ему. Эти же люди, держа крест, клянутся на нем, не зная, какая мука их ожидает, потому-то так и мучаются».

Был ли так истинно праведен сам Иов? Не была ли праведность его внешней? Не усомнился ли он в Боге, испытав обрушившиеся на него страдания? Не предал ли он Его? Не были ли его мучения, схожи с теми, о которых спрашивала Архангела Михаила Богородица? Ведь смысл страдания открывается только самому страдающему. Лишь узрев Фаворский свет , Иов ощутил Божью Любовь и Сострадание, суть которого есть луч, идущий от одного сердца к другому.

Не пред смертью принимал Поджогин постриг, как часто поступали в то время в преддверии скорой кончины, как принял схиму умирая князь Василий Иоаннович. Осознанно. Одиночество покаянной молитвы, аскез, раздумья и внутренние боренья, по накалу страстей значительно страшнее мирской жизни, ибо они открывают истинный смысл собственных дел и помыслов, отсюда лишь два пути – к прозрению и душевному просветлению или к безумию самоубийства.

7 сентября 1538 года Шарап Замыцкий сошел на шведский берег. Боярин Михаил Юрьевич Захарьин скончался в 1539 г.

Глава 9. Воскресшая из мертвых.

За окном бушевал май 1538 года. Как всегда неожиданная и долгожданная весна взорвалась всеми красками мира, растолкала спящую природу, которая откликнулась вмиг распустившимися почками на глазах у всех тут же превратившимися в листья и цветы, заодно пропитывая воздух тягучим ароматом. Казалось еще немного и зацветет даже высокий бревенчатый частокол, ограждавший Немецкий двор от непрошенных гостей. Природа возбуждала и поощряла человека к действиям, к безумствам, к любви, а Веттерман грустил. Пришло письмо от Андерса, где сын с восторгом описывал свои успехи и отдельные мелкие неудачи, да-да, и неудачи воспринимались юностью со свойственной только ей способностью не унывать, рассказывал о самом университете, давал лаконичные, но яркие и исчерпывающие характеристики преподавателей, подмечал их слабые и сильные стороны. Письмо излучало энергию, било ключом, дышало любовью к отцу и страстью к познанию. Веттерман радовался и грустил одновременно. Пастор вспомнил, как сразу после Нового года его неожиданно вызвали к управляющему Немецким двором. Однако встретил его не Гундерман, а посланники шведского короля.

– Переговоры с московитами завершены, и наш долг поскорей вернуться и доложить об этом королю. – С пастором разговаривал один из членов шведского посольства Бьерн Классон, полный мужчина, лет пятидесяти, с одутловатым усталым лицом – переговоры были явно тяжелыми. – Мы получили свежую почту из Стокгольма. Магистр Петерссон пишет о том, что мы взяли вашего сына с собой, так как ему предстоит учиться в университете. Подготовьте его, мы отправимся в путь на днях.

– Как? Уже? – Это известие ошеломило своей неожиданностью Иоганна. Ведь в предыдущем письме королевского советника Олауса Петри, полученном буквально несколько дней назад, ему показалось, что речь шла о весне. – К чему такая спешка?

– Магистр полагает, что не стоит откладывать в долгий ящик, поскольку вопрос решенный. Да и нам засиживаться в этой дикой Московии резона нет. Сыты по горло!

– Но зима? Море?

– Мы отправляемся сухим путем через Финляндию. Рассчитываем через месяц быть в Стокгольме. Ведь нас ждет сам король. Наместник князь Борис Горботофф или Горбатый, язык сломаешь с этими русскими именами, обещал нас не задерживать и быстро составить все бумаги для обоюдной подписи.

– Откуда у московитов хорошие переводчики? – Отозвался из глубины комнаты долговязый рыцарь Кнут Андерссон – глава посольства. Он дремал в кресле, стоявшем перед камином, и встрепенулся лишь при упоминании имени новгородского наместника.

– Они есть у архиепископа. – Машинально ответил на вопрос пастор. Мысленно он уже представлял себе сцену расставания с сыном и наполнялся черной пустотой безысходности происходящего.

– У архиепископа? – Удивился рыцарь. – Вот уж не подумал бы никогда, что эти еретики имеют познания в других языках, кроме собственного.

– Не хуже наших. Еще четыреста лет назад мы были одной Божьей Церковью. – Веттерман отвечал, даже не поворачивая головы в сторону вопрошавшего.

– Четыреста лет назад они и вовсе были язычниками, впрочем, и ныне не далеко ушли от них. – Желчно заметил Андерссон.

– Они утверждают, что приняли христианство одновременно с Римом… – Пожал плечами Веттерман.

– Говорить можно, что угодно, однако, хоть вы, святой отец, безусловно, лучше нас освящены в делах духовных, но что касается дел светских, по мне московиты хуже любых язычников. Не страна, а купеческая лавка! Хитрая, лживая, суеверная, не имеющая никакого понятия о рыцарской чести и благородстве! – Устало произнес Классон. – Готовьте сына! – Он махнул рукой, показывая, что разговор окончен.

Ну вот и настала эта минута… Отец и сын стояли напротив друг друга, не сводя глаз, словно изо всех сил стараясь сохранить в обоюдной памяти собственные образы – отец сына и сын отца. Крепкое мужское объятие. Родной до боли запах. Чуть виноватый взгляд погрустневших, но сияющих в предвкушении открывающегося бесконечного жизненного пути, глаз Андерса. Встретятся ли они? Короткая Pro iter agentibus , благословляющая, напутственная и одновременно охраняющая молитва отца и падающий пушистый снег в тишине шагов удаляющего от него сына.