Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 80 страниц)

Но боярин продолжал ровно, плавно и внушительно:

– Загляни в хоромы. Хлеб-соль отведай. Не побрезгуй угощеньем.

– Кто ты, будешь, боярин? – Всматривался, но не узнавал, да и темно на дворе, отблески факелов мечутся, тени разбрасывая, не разглядеть толком.

– Не боярин я, великий князь, стольник Федор Адашев. А то сыны мои, Алешка и Данилка. – Положил руки на юношеские плечи, чуть нажал и втроем в поклоне глубоком согнулись. Выпрямившись, продолжил. – По твоему веленью в турскому султану ездил, соколов и кречетов в дар возил.

Припомнил Иоанн, да не было охоты разговаривать:

– Спаси Бог! В иной раз! – Буркнул и поспешил прочь со двора.

В палаты вернулся, всех отослал от себя. В книги погрузился. Дворня перешептывалась:

– Часами сидит в неподвижности, то в книгу уткнувшись, то словно сквозь стену глядит!

– И так изо дня в день!

– Забавы, да охоты забросил вовсе!

Отложив Писание в сторону, размышлял:

– «…когда у него не было царя, и когда каждый делал то, что ему казалось справедливым…» Как там молвил поп Афанасий: «Не могут в слепоте своей люди грешные отличить зло от Истины. А после и вовсе им думается, что самим дозволено решать. Грех от того грехом им не видится. Зло творит человече, а ищет в нем блага для себя»? Взойти бы, как Моисей на гору, оставив страхи и огорчения. Государем быть по Божьему соизволению, а не по человеческим хотеньям.

Читал дальше про мудрость и благочестие царей иудейских Соломона и Давида, да судей Израилевых. Писание откладывал, брался за сочинения Титуса Ливиуса про славу Августа и иных кесарей ромейских.

– Пребывай в том, чему призван! Так глаголил мне владыка Макарий? А как? Коли не венчан еще? Пора, знать, венчаться. Ведь скоро семнадцать! Власть царская должна быть божественной, яко в книгах Царств сказано – ибо человеческая от язычества!

Дверь скрипнула, кто-то незаметный, из челяди, заглянул в покои. Иоанн поднял голову, посмотрел строго:

– Не изволь гневаться, великий князь, – донеслось, – владыка Макарий занемог, просил нижайше навестить митрополита.

– Вовремя обо мне вспомнил! – Встрепенулся Иоанн. – Проведать надобно. Немочь вот только некстати. Ну, дай Бог, поправится владыка. Передай, иду!

– Прости старика, что тревожит тебя, отрывает от забот великокняжеских! Сам бы пришел, да слегка занемог. – Макарий не похож был на занемогшего человека. Митрополит сидел за столом и внимательно изучал лежавший перед ним пергамент.

– Обида? – Мелькнула мысль. – О каких заботах речь держит владыка? – Но подошел смиренно под благословение. Присел рядом.

– Вот, глянь, великий князь, чем занят твой пастырь Божий. – Макарий развернул лист к Иоанну.

– «Чин како полагает помазати царя» – Прочел великий князь и вопросительно посмотрел на первосвященника.

– На помазание святого и великого мира и к причастию святых и животворящих божественных Христовых тайн… Охраняем будешь ныне Богом, сын мой. Чин помазания намерен ныне я соединить с чином венчания. Ведь скоро семнадцать тебе, великий князь, знамо и венчаться пора!

– И я про то думал, владыка. – Иоанн смутился, застыдившись мыслей своих об обиде.

– Думал ли, сын мой? – Переспросил митрополит, в глаза заглядывая. – Али творил противное Богу? Не объедался ли, как скот, не пьянствовал ли денно и нощно, до блевания, так что ум помрачался? Не был безумен, охвачен бесовской любовью, как бессловесный жеребец к кобыле или как вепрь к свинье? Или ложно все про тебя, да дружком твоих люди сказывают?

– Грешен, владыка! – Опустил голову Иоанн.

– Не никни взором долу, великий князь! Красота не в сапогах, а в небе. Небесное искать надобно, а не мирское. – Голос митрополита изливался добротой, а не упреком. – Взойди не токмо взором, но умом, взгляни на прошлое от самого рождения. Рассмотри лета и месяцы, дни, часы и часцы, и что доброе сотворил, утверди, чтобы не рассыпал враг твоей добродетели. Если же злое и душепагубное сотворил, покайся, себе прежде исповедуйся, плачь и рыдай, об этом более пекись, дабы впредь не согрешать. Начни с малого, возьми один день, в который бы не грешить, положи к нему другой, за ним третий, так и в обычай войдет. Многих радостей исполнишься, вечных благ обретешь. Что око не зрит и ухо не слышит, того и в сердце не впустить! Народ ждет тебя, яко пастыря, дабы тебе и Богу молиться. И ты понесешь свой крест богобоязненно и любвеобильно к стаду своему, ведя и его за собой к величию и могуществу общему. И вырастет Третий Рим, новый град Константинов, о коем писали и митрополит Зосима и старец Филофей, переломив хребты смутам боярским, агарянам неистовым, всему злу. В душе твоей вырастет словно Иерусалим небесный, помазанием Божьим охраняемый, нитями – помыслами, суть молитвами о возвышении десницы царской, что прочнее тверди земной, крепко соединится с душами христианскими народа твоего. Ибо едино думать будете о Боге, о благе всеобщем!

– Примет ли народ? – Спросил неуверенно.

– Примет! – Усмехнулся владыка. – Ибо ждет! Примет и душой и сердцем, чрез помазание Божье, словно на святой иконе, узрит себя в своем царе. Одна Вера, одна душа, одно сердце и одна справедливость на всех.

– А я?

– А ты совесть свою спрашивай, ибо она и есть закон, да правда святая, от Господа проистекающая! Внимай себе и всему стаду-народу, в котором Святой Дух тебя поставил. А злых, льстивых, прельщающих сребролюбцев гони от себя, ибо сам дьявол шептал их устами, то самый, что древле вошел в змея и прельстил Адама и Еву. Они сами помыслами своими воздвигнут на себя зло! Приблизь тех, кто верен, не смотри на чин, аль родовитость, не в том нужда, а в пользе.

– Спаси Бог, владыка, за слова добрые, умные. Во всем повинуюсь тебе! – Иоанн встал и поклонился митрополиту.

– Наше дело напоминать, твое – послушать. Не гневайся на меня за то, что дерзнул говорить тебе устами к устам, для твоего спасения. Крепко стой за православное христианство, будь им пастырем добрым, а народ со священством вкупе денно и нощно молить Бога за тебя будет. Духовник-то твой, Бармин… что думаешь, великий князь?

Иоанн поморщился:

– Вотчину давеча выпрашивал.

Митрополит покачал головой:

– О мирском печется боле, нежели о небесном… Обрати свой взор, великий князь, на протопопа Благовещенского, на Сильвестра. На Алешку Адашева, что стряпчим мне помогает. Оба рода не знатного, да пользы от них поболе иного родовитого будет.

– Адашева? – Переспросил великий князь, вспомнив свою забаву последнюю. Зло внутри поднялось. Спину Федьки Оболенского перед собой увидел, да глаза синие, девичьи, глубины немереной. Отогнал видение прочь – не до него ныне. Стольника Адашева, что за боярина принял сначала, подле него два подростка. – Это какого?

– Сына Федора, вотчинника новгородского.

– Новгородского? – Снова переспросил Иоанн. – Не лежит душа к новгородцам. Шуйских сторону они всегда держали.

Усмехнулся Макарий.

– А ко мне-то лежит душа? Ведь новгородский я!

Иоанн смутился:

– Владыка… – произнес сокрушенно.

– То-то! Думаешь, свет клином на Шуйских сошелся в Новгороде? Все переметнулись? Коль Шуйские, да родня их наместниками тамошними были, так и все под ними? Пока наместничали, куда ж народу подневольному от них деваться? А ныне Новгород под Москвой стоит крепко и будет стоять!

Иоанн кивнул головой.

– И еще. Жениться тебе надобно, сын мой. Свое гнездо, а вкупе дом свой – Русь преумножишь. Деток выведешь – наследников. Выбирай жену сердцем, советников прочь гони, не знатностью, иными достоинствами оправдывай выбор свой – целомудрием, смирением, набожностью, благостью, крастотой и умом. Люби и чти ее, а она пусть повинуется, яко Святой Крест Глава Церкви, так и муж глава жены. И на то благословляю тебя!

Отрекся Иоанн Васильевич от товарищей своих, позабросил забавы скверные, блудные и хмельные. Один лишь Мстиславский, как пес верный рядом был. И по храмам московским и по монастырям дальним, куда великий князь, туда и Ванька с ним.

– За что опала? – Никак понять не мог Мишка Трубецкой. На своих товарищей Дорогобужского и Оболенского смотрел косо. – Нечто из-за Федьки Оболенского? Или Ванька Мстиславский нашептал что? Не-ет! Куда ему, простодушен, телок! Федька-то княжича обидел, из-за девки той, что на дворе адашевском снасильничал. А с ним и я поплатился. Не гоже то, не гоже. Надо вернуть милость государеву.

Пробрался к Иоанну. Нашептывать начал:

– Челом бить хочу тебе, великий князь!

– Ну, бей челом! – Недовольно пробормотал Иоанн, от чтения Писания оторванный.

– О скверне, что изрекали Дорогобужский с Федькой Овчиной, хочу тебе, великий князь поведать. – Мишка на шепот перешел.

– Говори! – Иоанн напрягся, взор в одну точку уставился.

– Федька хвалился, будто отец у вас с ним един, а Ванька поддакивал, мол, про то все ведают.

– Все? – Одними губами прошелестел великий князь, словно истукан каменный застыв.

– Все! – Подтвердил Трубецкой.

– Прочь пошел. – Также тихо, с присвистом приказал Иоанн. Страшен, ох страшен был сейчас лик его. Мишка тихонько попятился, задом, задом, да вон из палаты.

– Вот он, блуд материн, яко на мне отзывается! – Ярость медленно поднималась и затапливала сначала душу, потом брала в железное раскаленное кольцо сердце, грудь сдавливала, аж перехватывало в груди. А мысль, клокочущая смолой адовой, выше поднималась, выплескивалась через края. – А может и при отце моем согрешила? Может Ванька Овчина есмь… – Перехватил вовремя. Сам захлебнулся. – Ее Бог наказал, а этих… – Взор упал на котенка, невесть откуда взявшегося. На спине разлегся серенький, лапкой кистью сапога сафьянового забавлялся. Поднял Иоанн ногу, да опустил быстро. Хрустнуло под каблуком. Еще раз, еще, еще! Кровь брызгала во все стороны.

– Так тебе! Так! Так! – С ревом, на визг срывающимся топтал зверушку. Отвернулся, закрыл лицо руками. Дышал тяжело. Опять видел мать нагую и Овчину проклятого на ней. В ушах стояли стоны бабьи сладострастные. – У-у-у! – Завыл Иоанн. Открыл глаза медленно. Сквозь пальцы растопыренные текст увидел: «И будут трупы народа сего пищей птицам небесным и зверям земным, и некому будет отгонять их»

На крик люди ворвались. Увидев Иоанна в смятении великом, подле него котенка растерзанного, замерли испуганно на пороге. Повернулся к ним великий князь. Приказал чуть слышно, но от слов могильным холодом повеяло:

– Дядю, князя Юрия Васильевича, сыщите мне! – Потом вниз посмотрел, на пол, на сапоги свои забрызганные и снова к челяди. – Почто грязно в палате?

Кто-то за Глинским бросился, остальные здесь засуетились.

– Прикажи схватить воров – Федьку Оболенского, Ваньку Дорогобужского и Мишку Трубецкого.

– Воров? – Удивился дядя – боярин. – В чем воровство-то их? Ведь подле тебя вечно были!

– О матери моей отзывались скверно, в блуде с князем Иваном Овчиной винили. Дескать, Федька-то брат мой сводный! – Не сдержался, выкрикнул про Федьку. Лицо перекосило от злобы, губы дрожали.

Услышав, Глинский сам взъярился:

– Ах, сукины дети! Да за то… Все исполню, как велишь, великий князь. – Боярин засверкал грозно очами.

– Слушай дальше, дядя. – На шепот перешел. – Сделаешь, как велю. Доносчика Трубецкого удавить тайно. Дорогобужского обезглавить. А Федьку… – Иоанн задумался на мгновение, сощурился зло, – на кол посадить! На том берегу Москвы-реки, на Козьем болоте. Хочу со стены самолично зреть издыхание последнее. После в болото, в гноище метать их. Не будет им погребения!

– Исполню! – Поклонился дядя.

С Мстиславским вместе на стену кремлевскую вышли. У Ваньки глаза округлились, когда увидел, как на том берегу Москвы-реки волокут стражники товарищей вчерашних. Плаха с топором приготовлена, да кол свежеотесанный рядом виднеется.

– Как же… – пробормотал Мстиславский, – дружки ведь…

– Были дружки и свашки, ныне топоры, да плашки. – Процедил сквозь зубы Иоанн Васильевич. – Смотри, Ваня, во все глаза смотри, да на ус наматывай. Со всеми таково будет, кто государя хулить, аль предавать станет.

Раздался глухой стук топора, и отлетела беззвучно голова Ваньки Дорогобужского, но еще долго до кремлевских стен доносились крики несчастного Федьки Оболенского, на кол насаживаемого…

Глава 7. Узнать правду.

Внезапная дрожь в пальцах вынудила уронить письмо. Оно скользнуло белым крылом по краю стола и медленно опустилось на пол. Улла с тихим протяжным стоном закрыла лицо руками. Андерс, ничего не понимая, испуганно посмотрел на женщину. Вот тебе и забежал на минутку… Он уже несколько лет служил в Выборге и приехал в Стокгольм по каким-то делам. Улла искренне обрадовалась, хотя и не сразу узнала его. Толстушка Туве сообщила, что хозяйкой интересуется какой-то молодой человек, по виду чиновник из королевской канцелярии.

– Он не назвал своего имени? – Поинтересовалась Улла. Служанка отрицательно покачала головой. – А спросить ты, конечно, не догадалась? – Упрекнула хозяйка. Туве залилась краской, опустила глаза и принялась теребить белый фартук. – Иди уж, сейчас спущусь.

Внизу Уллу ждал высокий широкоплечий молодой мужчина в черном камзоле. Завидев женщину, он стянул с головы широкополую шляпу и почтительно поклонился. Улла склонила голову в ответ и прищурилась, лицо молодого человека было ей определенно знакомо, но…

– Вы меня не узнаете, госпожа Нильсон? Я – Андерс. Андерс Веттерман.

– Боже! Андерс. Конечно, это ты! Как же давно я тебя не видела! – Улла очень обрадовалась.

– Бог ты мой, когда-то и этот белокурый мальчик, превратившийся во взрослого мужчину, настоящего ученого пастора, сыграл свою спасительную роль в моей судьбе. – Подумала она и первым делом поинтересовалась. – Ты же должен был учиться в Виттенберге? Я помню, об этом говорил твой отец. Но, почему-то, – она еще раз внимательно окинула взглядом наряд Андерса, – твое одеяние не напоминает мне священническое?

Андерс усмехнулся в ответ. В его улыбке промелькнула чуть заметная грусть:

– Когда-то я спорил с отцом стоит ли мне выбирать стезю богословия. Отец настоял, и я не смог ему отказать. Хотя, признаюсь честно, у меня были особые причины противиться этому. Теперь же я окончательно убедился, что судьбу человека направляет не его желание или желание родителя, а сам Господь, причем в моем случае это полностью соответствует тому, что сказано в Писании.

– Давай сядем за стол, и ты мне все расскажешь по порядку. – Пригласила его Улла.

– Я действительно стал магистром богословия, отучившись в самом знаменитом университете Европы. Но вернувшись в Швецию, я получил приказ короля Густава отправляться дальше в Выборг в распоряжение господина Эрика Флеминга, а не преподобного Мартина Скютте, епископа Абоского.

– Почему? – Удивилась Улла.

– Причин, на мой взгляд, несколько. Во-первых, мне кажется, наш король был сильно раздосадован тем, что ему пришлось уступить просьбе доктора Лютера и разрешить моему отцу занять кафедру в Дерпте, а не вернуться обратно в Швецию или в Новгород, где мы провели долгие годы.

– Так Иоганн в Дерпте?

– Да!

– Продолжай, не буду тебя перебивать. – Женщина, улыбаясь прижала пальцы к губам.

– Наш король ничего и никогда не забывает. Хотя, может это и не месть со стороны Густава за невозвращение отца, а желание использовать меня там, где, по его разумению, я буду более полезен короне. Выборг – пограничный с Московией город, король спрашивал меня о жизни в Новгороде, о том, знаю ли я их язык. Получив положительный ответ, он сказал: «Выучишь еще финский и будешь служить в канцелярии Флеминга» – так прозвучала его воля. Но смысла своего назначения до конца я не понял. После «графской войны», вместе с прежним правителем Выборга, графом Иоганном Хойя и Брухгаузен, шурином короля, выступившим против Густава, бежали и все духовные наставники. Школа осталась без учителей, и, казалось, лучший способ для применения моих знаний было направить меня именно туда. Но этого не произошло. Теперь я занимаюсь вопросами отчуждения церковной собственности в пользу дворян, в первую очередь господина Флеминга, которую те когда-то пожертвовали церкви, и одновременно, должен пытаться убедить крестьян провинции Саво, устремившихся в русские пределы севернее Олафсборга, развернуться в обратную от границ сторону, то есть во внутренние районы страны. Как это сделать без знания местного языка – ума не приложу! Слава Богу, ректор Абоской школы, магистр Микаэль Агрикола, с которым я познакомился еще в Виттенберге, снабдил меня Букварем – финским переводом катехезиса и Книгой молитв, по которым я изучаю язык, но я вижу своими глазами, что народ населяющий округу воодушевить лишь проповедью оправдания «одной веры» не удастся. Они очень обособлены, молчаливы, грубы и вспыльчивы. Христианство здесь совершенно в зачаточном состоянии. Они не знают «Отче наш», ставят в лесу языческие капища в виде толстенных столбов, наверху закрепляют крест, вписанный в круг, в нижней части вырубают подобие алтаря, на котором приносят в жертву идолу домашних животных, а кровь разбрызгивают вокруг. В День всех Святых они поклоняются какой-то богине Кекри! – Он всплеснул руками и взъерошил свои непокорные, хоть и выстриженные в аккуратный кружок волосы. – И это происходит тогда, когда весь христианский мир постигла такая огромная утрата, как смерть доктора Лютера , а город Або сгорел почти полностью, вместе с кафедральным собором и домом епископа ! – Андерс выглядел очень расстроенным.

Улла решила сменить тему, видя, как она тревожит молодого человека.

– Расскажи об отце. Он по-прежнему в Дерпте?

– По-прежнему. У них все хорошо. Да, вот, – Андерс вытащил из кармана и протянул Улле листок, – почитай сама. Отец прислал письмо прямо накануне моего отъезда из Выборга.

– Это удобно? – Смутилась Улла, взяв бумагу в руки и не решаясь начать читать.

– Конечно! – Кивнул Андерс. – У нас никаких тайн нет. Да и зачем мне пересказывать, когда ты можешь узнать все сама, почти что из уст отца.

Начало было жизнерадостным. Господь вознаградивший Веттерманов дочкой, не оставлял семью без милости, и, хвала в который раз Ему и Пресвятой Деве, писал пастор, даже чума обошла их дом стороной.

– Поздравляю, Андерс! Значит, у тебя есть маленькая сестренка? – Улла оторвалась от чтения и с улыбкой посмотрела на молодого священника.

– Да! Я очень рад за них с матерью. – Андерс широко улыбнулся в ответ.

Далее, Иоганн писал о том, что Ливонский орден разваливается на глазах. Да и как могло существовать государство, в основе которого лежал суровый устав католического рыцарства, превратившийся из железного доспеха в тонкостенный глиняный горшок, треснувший под первыми же ударами реформаторских молотков. Орден раскачивался во все стороны, словно корабль, попавший в жесточайший шторм. Он вышел в море, забыв раскрепить груз, и теперь его города, крепости, замки, набитые людьми, катались от борта к борту, как бочки с салакой, подчиняясь хлестким ударам волн, постоянно менявших направление по воле неистово дувших ветров – католического из Польши, протестантского из Германии, Дании и Швеции, православного из Московии. Дерпт, где обосновалось семейство Веттерманов, был ближе всего к Руси. И московиты, это пастор особо отмечал, стали все чаще напоминать, что город был основан их князем Ярославом Мудрым, назван Юрьевым, в честь христианского имени князя, значит, Орден должен платить им дань. Княжеское имя города было очень символично для русских, а внешняя атрибутика, это Веттерман усвоил еще в Новгороде, была чрезвычайно важна для них. Иоганн спрашивал сына о том, что говорят в Выборге о планах московских воевод и бояр, ведь также как и Дерпт, они были ближе всех к Руси. В конце письма пастор сообщал: «Проезжий купец из северогерманских земель сказал, что в Суздале скончалась бывшая великая княгиня Соломония…

Письмо затрепетало синичкой, выскользнуло и опустилось на пол. Улла закрыла лицо руками и заплакала. Нет, ее не сотрясали рыдания. В потоке слез в один миг растворились несбывшиеся мечтания и грезы о том, что свершится Божья справедливость, распахнутся ворота монастырского узилища, ее княгинюшка выйдет на свет и она, ее верная Любава, с гордостью и великой радостью вернет ей спасенного сына… Ворота открылись, явив зияющую черную пустоту и смертельный холод. Любава отшатнулась, деревянные створки тот час захлопнулись с глухим стуком упавшего в промерзшую землю гроба.

– Что случилось, Улла? – Андерс взволнованно смотрел на женщину. Она помотала головой не в силах проронить ни слова. – Тебе плохо? Воды? Может позвать служанку? Сбегать за врачом? – Встревоженный молодой человек выскочил из-за стола.

Улла продолжала тихо плакать, но показала ему рукой – садись!

– Тебя что-то сильно взволновало в письме отца? – Догадался Андерс, нагнулся, поднял оброненный листок, пробежал глазами текст, и, не понимая причины столь бурных эмоций, снова вопросительно посмотрел на женщину.

– Я когда-то… – Она, наконец, смогла что-то произнести сквозь спазмы гортани. – Очень близко… знала… великую княгиню…

– А-а-а, – понимающе и сочувственно протянул молодой человек, – упокой Господь ее душу. Прими мои самые искренние соболезнования. Скорблю вместе с тобой.

Улла благодарно покачала головой и протянула руку за письмом. Ей хотелось его дочитать. Ровный, каллиграфический почерк Веттермана расплывался, строчки наезжали одна на другую. С трудом Улла продолжила чтение: «… скончалась бывшая великая княгиня Соломония Сабурова в декабре 1542 года…»

– Господи, минуло почти четыре года… – Тоска еще сильнее сжала сердце своими свинцовыми объятиями.

Далее пастор спрашивал сына, что тот думает по поводу того, какое значение придадут московиты смерти бывшей жены великого князя Василия и может ли это неким образом отразиться на близлежащих землях. Улла ответила за Андерса. Ее губы шевельнулись беззвучно:

– Никак, господин пастор. Минуло почти двадцать лет, как они ее заживо похоронили… – Все эти Василии, Шигоны, князья с боярами, митрополиты, дьяки… Как сейчас она их всех ненавидела!

Что делать ей? Ведь Бенгт – сын Соломонии. Должна ли она поведать ему правду? Или скрыть? Промолчать? Продолжать жить, выдавая себя за его мать? Но ведь Бенгт – сын великого князя московского и его законной жены! А Василий ли его отец? – Вдруг мелькнула мысль, но женщина покраснела до корней волос от стыда. – Как я посмела! Как я могла даже подумать! Ведь княгинюшка почти святая, а я, грешным делом… Господи, Пресвятая Богородица, – Улла перекрестилась, – не гневайся на глупую девку.

– Ты прости меня, Улла. – Подал голос притихший Андерс. – Если б знал… не стал бы… – Он не закончил фразу, ведь это его хвастовство благополучием собственной семьи принесло горе другим добрым людям.

– Не терзай себя, Андерс. – Покачала головой Улла, вытирая платком слезы. – Это случилось уже давно. Рано или поздно, я бы узнала об этом. И даже лучше, что эту весть принес ты – наш друг. Перед тобой я смогла заплакать и не таиться своих слез. Что было бы, если на твоем месте оказался чужой человек. Еще неизвестно, как истолковали бы мои слезы…

– Как может быть превратно истолкована скорбь по усопшей? – Он искренне недоумевал.

– Мой милый Андерс, она не просто усопшая. Княгиня была женой правителя Руси. Чужой насторожился бы – отчего так велика моя печаль, и начались бы расспросы...

– Прости, Улла! – Опустил голову Андерс. – Я не хотел…

– Я знаю, дорогой мой друг. Тебе не за что просить прощения. Напротив, я благодарна, что именно ты принес эту печальную весть. – Она протянула ему злополучное письмо.

– Все равно, прости! Я пойду. – Вдруг заторопился Андерс. – Меня ждут в канцелярии суперинтенданта.

– Даже не поешь? – Улла встрепенулась, всплеснула руками. – Вот так гостеприимная хозяйка! Вместо того, чтобы потчевать дорогого гостя, залила все слезами. Что ты обо мне подумаешь!

– Я ведь забежал ненадолго. – Оправдывался Андерс, уже потихоньку отступая к выходу. – Мне нужно увидеть доктора Нортона и господина Стена Кристоферсона, бывшего эконома кафедрального собора Або, он сейчас занимается вопросами отчуждения церковной собственности. Советник Нортон был у короля и, воспользовавшись его отсутствием, я решил заглянуть к вам.

– Андерс, обещай, что зайдешь обязательно еще!

– Обещаю! – Улыбнулся в ответ, но улыбка получилась смущенной, виноватой, он помахал шляпой на прощанье и поспешил уйти.

– Боже, что теперь будет? – Улла снова закрыла лицо руками.

Это была не ее тайна. Чужая. Которую ей поручили хранить до гробовой доски. Но что делать теперь, когда не стало той, что взяла с нее слово? Перед глазами стояла Соломония:

– Обещай, как вырастет, расскажешь ему всю правду! Может он и отомстит ироду, мною проклятому, и боярам, псам его цепным, за детство свое сиротское, за мать, в монастырь заточенную…

– Обещаю, княгинюшка… На Святом образе клянусь тебе. И сберегу, и выращу, расскажу, и… коль захочет на Русь, помогу вернуться! – Прошептала Улла.

Открыть или промолчать? Бенгт давно стал родным, своим, словно ею выношенным под сердцем также, как и Аннушка. Побег из монастыря с прижатым к груди младенцем, дорога в Новгород, деревни, бабы-кормилицы, спасительный островок Немецкого двора, Свен Нильссон, пастор Веттерман, крещение, новое имя, Стокгольм, смерть Нильссона, Мора, старуха Барбро, тянущая к ней крючковатые грязные пальцы, хриплый смех: «Отчего мальчонка получился в воронье крыло? Рога что ль наставила моему старому дураку? Ха-ха-ха!». Все промелькнуло перед женщиной в один миг. Барбро нет в живых, Илва – Агнес вместе с пастором в Дерпте, Андерс… но он ничего не знает, впрочем, как и все остальные. Нет, она не смеет скрывать! Ей ведь пришлось обмануть и Гилберта… Господи, он же тоже Георгий! Два Георгия! Может, поэтому и она жива, что эти два великих воина всегда с ней? Разве она обманула мужа? Нет, она просто не рассказала ему. Ее столько лет мучила эта тайна, ей было стыдно. Но в чем ее вина? Он же понял, что она была девицей, когда выходила замуж за него. Значит, он посвящен в часть ее тайны! Он промолчал тогда, но она-то почувствовала его радость. А сейчас? Поговорить с одним Бенгтом, ничего не сказав мужу?

С улицы донеслись знакомые голоса.

– Пришли! Оба! Значит, судьба.

Улла поднялась из-за стола. Гилберт и Бенгт, посмеиваясь над чем-то, вошли в дом. Муж сразу заметил взволнованность Уллы, перестал смеяться, подошел и ласково обнял за плечи:

– Что-то случилось?

Она доверчиво прижалась к нему, чуть кивнула головой и шепнула на ухо:

– Мне надо кое-что вам с Бенгтом рассказать. Пойдемте наверх. Посетителей еще нет, а если и появятся, то Туве на месте.

– А Аннушка где?

– Она играет во дворе с соседскими девочками.

Поднявшись в спальню, Улла присела на кровать, муж разместился рядом, а Бенгт – на невысоком табурете напротив.

– Сегодня, – начала Улла, собравшись и с силами и с духом, – я получила известие о смерти твоей матери, Бенгт.

– Какой матери? – Юноша недоуменно вытаращил глаза. – Какая мать? А ты?

Гилберт молчал. Он понял, что сейчас речь пойдет о той самой тайне, что так долго хранила в своем сердце Любава. Все эти годы он чувствовал, как она давит на нее, сострадал, но помочь ничем не мог. И сейчас он представил, как тяжело говорить его любимой, как невыносимо трудно открыть то, что хранилось под спудом тайны долгие годы, словно замки этого сундука заржавели напрочь и требуют нечеловеческих усилий для поворота ключа. Он обнял жену за плечи, стараясь приободрить, и почувствовал, как ее сотрясает мелкая дрожь.

– Твоя истинная мать, Бенгт, великая княжна Соломония Сабурова, жена великого князя московского Василия, который заточил ее в монастырь, где она и родила тебя. Твое настоящее имя – Георгий. По просьбе твоей матери, я тайно вывезла тебя, совсем крохотным младенцем. Мой первый муж, – она бросила виноватый взгляд на Гилберта, но он лишь крепче обнял ее, и Улла благодарно кивнула в ответ, – Свен Нильсон усыновил тебя. Так ты стал шведским мальчиком. Но ты, Георгий, русский по рождению. – Улла глубоко вздохнула, словно с души свалилась огромная тяжесть.

Бенгт молчал, ошеломленный известием. Молчал и Гилберт, нежно поглаживая жену. Улла немного отдохнула и продолжила:

– Я была самым близким человеком для княгини. Нас разлучили. Ее насильно постригли в монахини, а меня… – она опять глубоко вздохнула, словно не хватало воздуха, – … меня продали в Новгород шведскому купцу Нильссону.

– Как это продали? – Мотнул головой Бенгт. – Человека разве можно продавать?

– Не важно. – Улла махнула рукой. – Через это я спаслась. Нильссон оказался очень добрым человеком, избавив меня, таким образом, от смерти, позора или страшных мучений. – На мгновение перед ней всплыло ухмыляющееся круглое лицо поджогинского пса-татарина, его немигающий полный жуткой похоти взгляд раскосых азиатских глаз. Женщину передернуло, она поморщилась, отгоняя видение прочь. – Он же помог спасти и тебя.

– Но как можно продавать или покупать человека? – Не понимал Бенгт.

– Можно, сынок, на Руси все можно. Если на то есть воля великокняжеская или псов его верных. Господь так решил и тем спас меня и тебя. Потом я пробралась в Суздаль, а ты только родился, и последняя воля моей княгинюшки была в том, чтобы я вынесла тебя и увезла с собой. Сейчас. – Улла поднялась, подошла к божнице, достала икону Богоматери, что привез ей Шарап Замыцкий, пошарила рукой и вытянула на тонком кожаном шнурке нательный крест, тускло блеснувший в свете лампады. – Вот крест твоей матери. Все эти годы он был со мной. Я не могла отдать его тебе, не могла одеть на тебя, связанная клятвой. Но сегодня я передаю его тебе. Одевай и носи! – Она протянула тельник Бенгту. Юноша с удивлением разглядывал кусочек желтого металла с вкраплениями драгоценных камней, опустившийся в его широкую ладонь.

– Это золото?

– Да. Твоя мать была великой княгиней московской. Один этот крест – целое состояние.

– Великой княгиней… – Повторил за ней Бенгт. – А отец? – Спросил неожиданно, впившись глазами в лицо Уллы. Женщина опустила глаза. За нее ответил Гилберт:

– Великий князь московский Василий.

– А может… – Нерешительно начал Бенгт.

– Нет! – Почти вскричала Улла, опережая его вопрос. – Твоя мать по принуждению стала невестой Христовой. Всю свою жизнь она хранила верность мужу, а затем Господу нашему. Святая Богородица тому свидетель! – Улла подняла высоко вверх икону, что держала в руках.

– Но почему же тогда она опасалась за меня, что приказала тебе тайно вывезти из монастыря? Неужели, отец… – Бенгт замолчал и умоляюще посмотрел на Гилберта и Уллу. Господи, что сейчас творилось у него в голове!

– Твой отец женился на другой. – Глухо ответила Улла, отведя взгляд в сторону. – У него родился другой сын, ныне великий князь московский Иоанн, а затем и еще один.