Текст книги "Проклятие рода"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 80 страниц)

– Ты… действительно… об этом просишь? – Прошептала она, и в ее голосе прозвучала ободряющая его нотка надежды.

– Да! Прошу! – Иоганн произнес это, как можно тверже и убедительнее.

– Я должна справиться… – Она не сказала «со страхом», хотя ей стало именно страшно, она вдруг вспомнила их тайное венчание, улыбку Богородицы, и после, во время кражи, осуждающие взгляды святых – на Деву Марию она боялась смотреть в тот момент. – … я должна справиться с собой, со своими чувствами.

– Ты… любишь меня, Агнес?

– Да! Очень! – Ее губы немного дрожали, но это было согласие.

Иоганн думал о том, как все объяснить управляющему Немецким двором Гундерману – главному представителю Ганзы в Новгороде, обладавшему высшей властью среди поселенцев, конечно, в строгом соответствии с Скрой.

Выход был найден довольно быстро. Совсем чуть-чуть приукрашенная история: мы были молоды, любили, не успели и не могли обвенчаться, (я же был монахом, как и доктор Лютер), судьба или воля Господа, (конечно, второе!), нас разделила, родился сын, с матерью случилось несчастие, она была при смерти, более того, ее объявили даже умершей, но наша благочестивая церковь, (в лице того доброго доминиканца, отца Мартина, о котором упоминать не следует), спасла ребенка, вы знаете моего умницу Андерса, по личному распоряжению архиепископа Швеции Лаврентиуса Петри, (побольше звучных имен!), он ныне учится в университете Упсалы, а Божье Милосердие спасло мое невесту и Его же Провидение направило ко мне сюда. Ах, да, забыл одну единственную деталь, она племянница старого Стена Нильссона, вы его, конечно, помните. Воистину, пути Господни неисповедимы…

Они поженились в день рождения Иоанна Крестителя. Как же вдохновенно читал Иоганн утреннюю проповедь, предшествующую бракосочетанию. В ее основу он намеренно положил семнадцатый стих 144 псалма: «Праведен Господь во всех путях Своих и благ во всех делах Своих», и слезы у многих блестели на глазах. Не смогла удержаться и Агнес, они тихо плакала, когда слышала голос Иоганна:

– Мы верим, что все творения, будь они на небе или на земле, сохраняются и управляются провидением премудрого, вечного и всемогущего Бога.

Свадьба была очень скромной, так настояла Агнес, хотя присутствовали на ней все обитатели Немецкого двора, за исключением, пожалуй, стражников. Большинство гостей восхищались не столько невестой и женихом, сколь их необычной судьбой и Божьим Провидением. Звучали хвалебные речи в честь пастора и его сына, мельком упоминалась в них и Агнес, сидевшая молча весь вечер, лишь легкий румянец на щеках выдавал ее волнение, и трудно было сказать, чего в нем было больше – собственного смущения или гордости за мужа и сына.

Иоганн написал письмо магистру Петри в Стокгольм и в ожидании ответа можно было срочно заняться лечением Агнес.

Местный лекарь, полуитальянец-полувенгр, осмотрев жену, вышел к Веттерману, ожидавшему результатов в аптеке, и печально покачал головой:

– Увы, достопочтимый пастор. Моя медицина здесь бессильна. Тот, кто лечил вашу жену до меня, сделал все, что от него зависело. Но могу дать один совет, хотя и не знаю, как к нему вы отнесетесь, учитывая ваш сан.

– Вы хотите предложить мне обратиться к услугам дьявола, раз перед вами священник? – Невесело усмехнулся Иоганн.

– Почти. – Лекарь был серьезен. – Не у дьяволу, так к еретикам.

– Кому? – Переспросил пастор.

– К московитам. Если у вас есть хорошие знакомства среди них.

– Выражайтесь яснее, доктор. – Веттермана уже начинало раздражать всеобщее отношение соплеменников к русским, как к еретикам, варварам, или того хуже, язычникам, и тем более слышать это от человека, который по долгу своей профессии обязан был быть образованным и иметь, по крайней мере, университет за плечами.

– Извольте. У московитов имеется достаточное количество тех, кто именуется как простонародьем, так и именитыми гражданами, ведунами, вещуньями, ворожеями, знахарками и et cetera. С одной стороны это настоящие колдуны и колдуньи, которых в просвещенных государствах часто отправляют на костер, впрочем, и московиты порой поступают с ними также, но, с другой стороны, все жители охотно и повсеместно пользуются их услугами. И они единственные, кому московиты доверяют, не допуская к себе на пушечный выстрел признанных докторов медицины. Дикари! – Пожал плечами лекарь. – Исключение составляет лишь великокняжеский двор в самой Москве, где прислушиваются к мнению европейских врачей, да и то, не всегда. Тем не менее, мне доводилось слышать, – он подчеркнул это слово и даже повторил, – именно слышать о совершенно непостижимых результатах в лечении различных болезней и ранений. Действительно ли здесь играют роль особые тайные знания или воля Божья, как чаще всего выражаются московиты, стараясь походить на истинных христиан, и в этом, они, безусловно, правы, ибо только Господь наш дарует…

Веттерман уже не слушал витиеватую речь лекаря, старавшегося проявить перед священником не только свою ученость в области медицины, но и блеснуть мастерством искусного оратора, мысли пастора уже крутились вокруг одного человека – Сильвестра, того самого молодого инока, что провожал его к новгородскому владыке Макарию и обратно. Иоганн и сам слышал о неких бабках, лечивших чудодейственным образом, травами, отварами и заговорами немыслимые телесные изъяны человека. Это был шанс для Агнес, и он собирался его использовать. Оставалось найти и встретиться с Сильвестром. Почему-то сейчас Веттерманом вдруг полностью овладело чувство уверенности в том, что именно так, он сможет помочь своей любимой женщине. Оборвав все продолжавшийся словесный поток лекаря, Веттерман произнес:

– Я все понял. Спасибо вам, доктор. Идем со мной, Агнес!

Молодой инок внимательно, с чуть заметной доброй улыбкой выслушал сбивчивую просьбу пастора. Покачал согласно головой:

– Зная недоверчивость ваших соотечественников, я несколько удивлен. Но я за вами зайду вечером и провожу в нужное место. Там встретите хорошую ворожею. Постарайтесь одеться неприметнее.

Они вышли за город и спустились к реке по тропинке, петлявшей среди деревьев и низкорослого кустарника. Было темно, но помогла вышедшая из-за облаков луна, залившая все своим ровным бледным светом. Жилья вокруг не было, но Сильвестр уверенно шел впереди, иногда останавливаясь и поджидая Веттерманов, отстававших из-за хромоты Агнес. Внезапно перед ними возникло странное сооружение, лишь отдаленно напоминавшее привычную русскую избушку с водруженной на ней вместо крыши рыбацкой лодкой, перевернутой вверх днищем. В свете луны пастор различил сидящую на пороге женщину, закутанную в какие-то лохмотья.

Сильвестр что-то спросил у нее, пастор не расслышал, она в ответ рассмеялась странным лающим смехом. Поднялась с пыхтением и ворчанием, рукой махнула, приглашая вовнутрь.

– Я снаружи вас обожду. – Сказал инок, показывая, чтоб следовали за старухой.

Вход был настолько низок, что пришлось пригнуться, да и в самой избушке свисавшие с потолка коренья и травы, распрямиться в полный рост не позволили. Внутри горел очаг, дававший не только тепло, но и дым. В полумраке пастор разглядел большой стол и один единственный табурет перед ним. Старуха шагнула к огню и протянула руки:

– Корешки подсушит, кости согреет. – Послышался ее хриплый голос. – Пусть девица присядет, платок скинет, а я посмотрю на нее. – Продолжила старуха, не оборачиваясь к гостям. – Николай Угодник, помощник Божий. Ты и в поле, ты и в доме, в пути, в дороге, на небесах и на земле. Заступись и сохрани от всякого зла. – Молитву читала, крестилась, но икон пастор не заметил.

Иоганн перевел Агнес слова ворожеи, показав рукой на табурет. Женщина сняла платок, сильно хромая подошла и села. Старуха тут же обернулась, склонилась над ней, обдав запахом травы, реки и земли. Руки были грубые и шершавые, но прикосновение необычайно мягким. Она ощупала шею и со вздохом отошла.

– Подсекли жилу. Много времечка потеряно, трудно будет не давать стягивать больше. – Указала на широкий стол:

– Ложись животом вниз, девица. Мне крестец твой нужен.

Пока Агнес с помощью Иоганна забиралась на стол, старуха снова быстро прочитала туже молитву:

– Николай Угодник, помощник Божий. Ты и в поле, ты и в доме, в пути, в дороге, на небесах и на земле. Заступись и сохрани от всякого зла. -

Откуда-то из темноты достала три веретена, терла спину каждым в отдельности, всеми вместе, и приговаривала:

– Ложилась раба Твоя Божия Агния спать, помолясь и благословясь. На море Кияне лежит камень Алатырь, возле того камня стоит престол Пресвятой Богородицы, возле того престола стоит древо суховерьхо, на том древе сидит птица – железный нос, булатны когти, щиплет, треплет, теребит, все суставы, жилы тянет, на место ставит, присно и во веки веков. Как у мертвого мертвеца бело тело не болит, кровь горячая не кипит, желтую кость не ломит, жилы не тянет, так бы у рабы Твоей Божьей Агнии белое тело не болело, жилы не тянули, кости в суставы встали и не болели. Будьте слова мои крепки, лепки, соли солонее, самосеку острее, булату крепче, и ничем ни воздухом, ни бурей, ни водой, не отмыкайтесь. Тем моим словам губы и зубы – ключ и замок. И ныне и присно и во веки веков.

Старуха отложила в сторону веретена, посмотрела на пастора:

– Сустав лечили, лечили, да крестец не смотрели лекари твои. В нем вся беда. Но не печалься, перестанет хромать твоя зазноба. Только походить ко мне придется через день и так до луны следующей. Быстро сказка сказывается, да не быстро хворь изгоняется. Ну, даст Бог до встречи с сыном поправиться. Помоги ей слезть! – Отвернулась, где-то в полумраке погремела горшками, достала два меленьких, тряпочками накрытых, лыком перевязанных. – Первой выю мазать, – протянула один за другим, – вторую мазь на крестец клади. Спаси Бог, что не побрезговал, святой отец!

Иоганн был поражен проницательностью старухи, каким-то особым даром и врачевания и предсказания будущего. Если по поводу имени жены и своего сана он мог предположить, что ей сказал Сильвестр, хотя Иоганн, кажется, не называл его иноку, то в остальном… про сына… поразительно…

– Через день еще раз схожу с вами, а после уж сами. Постарайся дорогу запомнить. – Сказал дожидавшийся их снаружи Сильвестр. – И вот еще… – инок приподнял рясу, вытащил из-за голенища длинный нож, – засапожник, чтоб завсегда с собой был. Бывает и лихие люди к ней ходят… Особливо по ночам. Найдешь, аль подарить?

Пастор несколько оторопело смотрел на оружие.

– Не по плоти воинствуем, но иногда приходится… – усмехнулся Сильвестр. – И духовное звание не помешает, коль живот защищать нужда будет. Сам преподобный Сергий Радонежский иноков Пересвета и Ослябю благословил на Куликово поле биться оружием. За други своя… Бери, хороший нож, фряжской работы, я себе еще найду!

– Спасибо, Сильвестр. – Иоганн смущенно принял оружие. – Надеюсь, не потребуется с Божьей помощью.

– На Бога надейся, да сам-то не плошай! – Изрек философски инок и повернулся, что идти обратно.

Помогли снадобья-мази из неведомых трав и волшебные руки безымянной старухи. Она наотрез отказывалась назвать свое имя. Усмехалась лишь беззубо:

– Забыла я имечко-то. Стара больно. Как нравиться, так и называй.

Агнес хромала все меньше и меньше. Да и шея потихоньку распрямлялась, не до конца, конечно, но теперь это выглядело несколько кокетливо, и уж никак не увечьем.

Спросил Иоганн и о цене. Опять рассмеялась старуха, словно пролаяла:

– Да сколько дашь! Тебе сейчас нужнее, в далекий путь отправишься скоро. Кинь на стол любую монету, и в самый раз будет.

Иоганн любил тайком наблюдать за женой лежа рядом на кровати. Смотреть, как она расчесывает волосы, как при этом поднимает вверх руки и он видит ее подмышки с чуть заметным пушком волос. Когда она ложиться он осторожно снимает с нее рубашку, трогает губами бугорки ключиц, округлость плеч, ощущает шелковистость кожи, нежность грудей и твердость маленьких сосков, гладит плоский живот, опускаясь ниже… Он видит ее согласную улыбку, полуоткрытый призывающий к поцелуям рот, заглядывает в родники ее глаз, прижимается бородой к горячим щекам, потом целует и вторгается в нее, соединившись и телом и дыханием.

Ее охватывало уже знакомое, блаженное и грешное желание, чтобы все это повторялось еще и еще… То, что принял Иоганн за скованность или закрытость Агнес, на самом деле было отчуждением, которое она испытывала еще тогда в Арбю. Нет, радость соития вытесняла его на время обоюдных ласк, поцелуев и сладостных речей Иоганна о красоте женской груди, сосков, живота, но, когда он начинал после рассуждать с юной горячностью о человеческих добропорядочности, честности, справедливости, благонравии, вере в Бога, ей вспоминались насмешливые слова Сесиль о скучных проповедях, и возникало чувство отчуждения и даже уныния.

Но ныне отчужденность уходила, таяла на глазах. Агнес привыкала к абсолютно новой для нее жизни. Они могли бесконечно долго говорить о сыне – рассказывает Иоганн, а она сидит и слушает с восхищенно полуоткрытым ртом. Иногда он прерывается, чтоб впиться в ее губы горячим поцелуем, добавляя еще немного счастья, любви и осязания семейной жизни. Ее не вгоняют в тоску проскакивающие в речи непонятные ей латинские термины и незнакомые имена великих, (с его слов), философов и богословов, ибо это все объединяет мужа с сыном, а значит и с ней. Она втягивается в роль жены, привыкает, что ее называют госпожой Веттерман или госпожой пасторшей, отвечает на вопросы, когда кто-нибудь заглядывает в их дом и интересуется можно ли побеспокоить ее мужа. С некоторой все же долей смущения, она заглядывает в каморку, где раньше спал Андерс, а ныне Иоганн оборудовал свой кабинет, дабы здесь писать проповеди, но в спальне, где находится ложе их любви и бушуют совсем другие, земные страсти. По ночам она просит Иоганна шептать ей на ушко те слышанные ранее, удивительные слова восхищения женским телом, что сочинил мудрец. (И как это люди не постеснялись такое занести в Библию? – думает она про себя). И Иоганн с преогромным удовольствием выполняет ее просьбу, каждый раз добавляя к Песне Песней от себя что-нибудь новое, заставляющее ее тело каждый раз вспыхивать страстью, не меньшей, чем от его ласк. А он, чувствуя собственное нарастающее возбуждение и томление в чреслах, думает про себя:

– Если и через двадцать лет, а почти столько и прошло от их расставания до встречи, она осталась любимой, милой, единственной и желанной для меня, значит, это и есть истинная любовь! Если нет, то тогда в Арбю было одно вожделение. Но я люблю и хочу ее все больше и больше!

Стокгольм ответил приглашением магистра Петри. Веттерманы быстро собрались и выехали в столицу королевства. Иоганн оставил Агнес в доме Нильссонов или, правильнее сказать Бальфоров, где их приняли с радостью, и не спеша направился в Стуркюрка на встречу с королевским советником, на ходу выстраивая предстоящий диалог.

– В чем причина вашей просьбе о приезде? О чем вы можете сообщить мне лично, что нельзя передоверить письму? – Прозвучали первые вопросы Олауса Петри.

– Видите ли, достопочтимый господин советник, у меня есть определенные подозрения, что наша с вами переписка… – Иоганн не договорил, но Петерссон понял его мысль и завершил фразу вопросом:

– Ганза?

Пастор пожал плечами, предоставив советнику самому строить предположения и делать выводы.

– Ганза! Более, чем уверен. Они ревниво следят за нами, пытаясь сохранить монополию торговли с московитами, а наш король вытесняет их отсюда и хочет, чтобы Русь разрешила открыть в Новгороде нам свой собственный шведский двор. Так что вы хотите мне сообщить?

– У меня была встреча с новгородским архиепископом Макарием.

– Вот как? – Это известие произвело должное впечатление. – Они же нас считают еретиками… – Петерссон прищурился, пристально всматриваясь в Веттермана и вытянув вперед свои жилистые мужицкие руки, забарабанил пальцами по столу. – Отчего вдруг он решил встретиться со священником Реформации?

– Не верит, как и предупреждал Макарий, – подумал Иоганн, – а, – махнул, – в конце концов, это его дело.

– Архиепископ сказал мне тоже самое о еретиках. Но, он же сказал и другое, что наши богословские заблуждения, простите, магистр, – пастор склонил голову, – я просто повторяю его слова, – Петерссон понимающе кивнул, мол, продолжайте, – вторичны. На первое место архиепископ ставит вопросы мира и торговли, что является свидетельством поддержки власти великого князя со стороны высшего духовенства. В особенности в условиях малолетства князя Иоанна, смерти его матери и установлении регентства бояр в Московии. Я считал необходимым лично сообщить об этом вам, а через вас уже королю Густаву, если вы, конечно, сочтете необходимым.

– Если это так, – Петерссон поднялся, скрестил руки на груди, стал прохаживаться взад-вперед по кабинету, – то вы поступили правильно, прибыв ко мне. Наши отношения с Московией не должны стать достоянием Ганзы. Мы действительно обеспокоены ситуацией после смерти правительницы Глинской. Но накануне прибытия русских посланников, а мы их ждем в сентябре, это обнадеживающие новости. Если и посланники, а они едут от князя… Basilio…

– Шуйского. – Подсказал Веттерман.

– Да, да, Шуйский. Если они несут мир и решение межевых пограничных вопросов, то король Густав будет очень доволен. Смерть Глинской была не случайной? Что вы думаете?

– Слухи разные, но правда всегда сокрыта, когда дело касается таких персон…

– Да, вы правы! – Согласился Петерссон. – Кстати, должен вас обрадовать. Ваш сын прекрасно учится, и ректор университета собирается его присоединить к группе наших студиоузов, обучающихся в Виттенберге.

– Это большая честь для нашей семьи. – Веттерман приложил руку к сердцу в знак благодарности. Он был обрадован и находился в замешательстве.

– У меня появилась идея. Хочу вас отблагодарить в свою очередь и предложить отправиться вам в Виттенберг вместе с сыном. Вы ведь учились там, не правда ли?

– Совершенно верно, господин советник. – Уж этого пастор не ожидал точно. Истинное благоволение небес.

Петерссон продолжил:

– Вы там пробудете, скажем, семестр, потом вернетесь с парой наших студентов, завершающих обучение, и все обстоятельно мне расскажете. Меня интересует все новое, что происходит в Реформации – течения, дискуссии, дебаты, спорные проблемы, новые издания, выступления отцов нашей церкви…et cetera… Главное узнайте, едино ли лютеранство?

– Агнес! – Иоганн подхватил на руки жену и закрутил в воздухе по комнате.

– Что случилось? Почему ты так обрадован? – Испуганно улыбаясь, спрашивала она сверху.

– Мы мало того, что едем к нашему сыну в Упсалу, мы едем вместе с ним в Виттенберг и будем там полгода!

Все складывалось удачно, за исключением того, что Веттерман боялся больше всего на свете – встречи сына с матерью.

Агнес растерянно смотрела на толпу шумящих во дворе университета студиоузов. Ее взгляд метался, отыскивая родную белокурую головку, останавливался, присматривался, школяр поворачивался и… оказывался не тем. Сердце матери взволнованно билось, замирало, снова оживало в надежде: Может тот? Андерс? Она оглянулась с мольбой о помощи к мужу.

Иоганн прищурился, окинул взором и безошибочно выхватил фигуру сына. Андерс стоял к ним спиной, в тридцати – сорока локтях, в тенистом углу двора и о чем-то оживленно спорил с двумя такими же будущими магистрами. Пастор набрал воздуха и гаркнул, перекрывая шум толпы:

– Андерс.

Он почувствовал, как вздрогнула от неожиданности спина Агнес. Сын сразу обернулся, увидел отца, и, махнув рукой собеседникам, рванулся к нему. Вскочив из толпы, Андерс резко остановился, увидев мать. Его глаза сначала блеснули, расширились от удивления, но спустя мгновение на лицо опустилась маска равнодушия.

– Андерс… сынок… – Мать шагнула к нему навстречу, раскинула руки, но сын даже не пошевелился. Он словно не замечал ее. Он смотрел на отца. Их взгляды встретились. Ничего не понимающая женщина тоже обернулась к Иоганну.

– Он не узнает меня? – Рыдания рвались из ее груди.

Теперь и мать и сын ждали чего-то от него. Пастор молчал, но говорили его глаза:

– Вот перед тобой, сынок, твоя мать и моя жена, женщина, которую я когда-то потерял, любил, ждал долгие годы. Господь вознаградил меня за мою преданность и вернул ее мне. Она счастлива, счастлив и я, но счастье будет полным лишь только тогда, когда она обретет сына, а сын обретет мать. Помни, чему нас всегда учил Господь: Прости и возлюби! Ты же видишь ее счастье, стань и сам счастливым!

Отец виновато улыбнулся, потом его глаза блеснули, он так весело и задорно подмигнул Андерсу, что у того внезапно в душе рухнули все стены неприятия и отчуждения матери. Юноша не выдержал, бросился вперед и обнял ее.

– Андерс… сыночек… – Сквозь слезы радости она гладила и целовала сына. Иоганн подошел к ним и обнял. Они стали семьей.

Обычное двухмачтовое купеческое судно уносили их через сиреневое, сверкавшее в лучах ослепительного солнца, море. Они сошли на берег в Штральзунде и, наслаждаясь долгожданной твердью земли, взявшись за руки, втроем прогуливались по брусчатке набережной, задирая головы вверх, где ярко-красные крыши домов устремлялись в бездонное синее небо. А мимо струился разномастный людской поток. Бодро шагали розовощекие лавочники, мелькали крестьянские рубахи из домотканого грубого полотна, чинно несли себя раздувшиеся от пива мастера, сопровождаемые парой услужливых подмастерьев, мимо проскакивали вечно торопящиеся куда-то служанки, шествовали тощие и затянутые в черный бархат, купеческие матроны с брезгливо поджатыми губами, рядом с ними шли такие же дочки, старавшиеся во всем походить на матерей и отличавшиеся от последних лишь свежестью лица. Блеск золотой цепи на груди и богатые одежды выделяли из толпы знатного дворянина или ратмана из магистрата, за которым пара слуг тащила книги. Гремели кованые сапоги ландскнехтов в оранжево-черных мундирах, подкручивающих на ходу длинные усы и не пропускавших ни одной женской юбки, если не прихватить за подол, так обязательно посмотреть вслед. Вился дымок коротких трубок неторопливо прогуливавшихся вразвалку матросов. А над всем этим уличным гулом висел странный аромат, сочетавший самые разнообразные запахи – выпечки, свежего молока, парного мяса, колбас, пива к которым добавлялась вонь дегтя и ворвани, доносимая ветром с набережных.

Навстречу им двигалась странная процессия. Три стражника, вооруженные алебардами, которыми они прокладывали себе путь через толпу, вели между собой связанную веревками женщину. Ее голова была опущена, растрепанные белокурые волосы закрывали лицо, платье испачкано и разорвано на плече так, что одна из грудей вывалилась наружу. Когда Веттерманы поравнялись с ней, женщина вскинула голову и… это была Сесиль. Агнес от неожиданности остановилась, пришлось задержаться и Иоганну с сыном. Глаза Сесиль расширились, она узнала свою старую подружку и внезапно громко закричала на всю улицу:

– Держите ее! Она воровка! Она, как и я шлюха! Она обокрала святую церковь! А-а-а, и этот здесь! – Тут Сесиль заметила Иоганна. – И он с ней! Берите их! Они все со мной повязаны!

Иоганн видел, что Агнес готова лишиться чувств, но он успел подхватить ее под руки. Два стражника моментально шагнули к ним, опустив алебарды так, чтобы отрезать любые пути к отступлению. Третий дернул сильно за веревку, которой была связана Сесиль, притягивая женщину к себе.

– Это они! – Продолжала выкрикивать она. – Я их всех знаю. Это Илва, как и я, шлюха из Кальмара.

– Заткнись! А то… – рявкнул солдат, замахнувшись рукой на нее. Сесиль замолчала, мстительно усмехаясь и разглядывая свою бывшую подружку.

– Господа, поскольку эта воровка вас опознала, приказываю следовать вместе с нами к судебному фогту. – Приказал один из стражников.

– Только молчи. Ты ничего не знаешь. Говорить буду я. Только молчи, умоляю тебя. Ничего. Ни одного слова! Ты лишилась дара речи. Ты ничего не знаешь. Эту женщину видишь в первый раз. Только молчи! – Шептал в горячке Иоганн на ухо Агнес, хотя он сомневался, что жена его слышала и хоть как-то воспринимала происходящее. Андерс тоже ничего не понимал, но сосредоточенно и хмуро шагал рядом, поддерживая мать с другой стороны. Пока их вели в помещение суда, Иоганн лихорадочно сопоставлял все услышанное от Сесиль – она была тоже в Кальмаре, видимо работала вместе с Илвой, видела меня, знает о краже. В суде, представ перед развалившимся в кресле фогтом, круглолицым мужчиной, неопределенного возраста, с бесцветными маленькими глубоко посаженными глазками, редкими волосами и носом картошкой, Веттерман взял всю игру на себя. Но сперва была допрошена Сесиль. Кривляясь и скалясь в злобной усмешке, она повторила приблизительно тоже самое, что и на улице.

– Эта девка, – она кивнула подбородком, поскольку руки были по-прежнему связаны за спиной, – Илва, работала со мной в Кальмаре шлюхой, а этот святоша, – кивок на Веттермана, – служил в тамошней церкви и развлекался с ней. Она, – кивок на Агнес, – обокрала его церковь, а я помогла ей сбыть краденное. Этого вам достаточно?

Фогт покачал головой и посмотрел на секретаря. Когда скрип пера затих, настал черед Веттермана.

– Напоминаю, что вы все находитесь в зале суда и все ваши ответы будут тщательнейшим образом записаны. – Предупредил пастора судейский чиновник. Веттерман кивнул, что ему все ясно и начал:

– Видите ли, господин судебный фогт, я действительно служил одно время в Арбю близ Кальмара, поскольку состоял в том же монашеском ордене, что и достопочтимый доктор Лютер, позднее, я учился непосредственно у него в Виттенберге. Я часто бывал в городе и в замке, и вполне могу предположить, что сия особа меня где-нибудь видела. С собственной женой я познакомился в Стокгольме, где она была в гостях у своего родного дяди Свена Нильссона, весьма уважаемого купца, являвшегося, как и многие ваши соотечественники Nowgorodfahrer , и вполне вероятно запечатленного среди них на знаменитом деревянном фризе вашей прекрасной церкви Святого Николая. (Боже, – подумал Веттерман, – с какой легкостью я все это придумываю на ходу! Про знаменитый фриз он слышал от ганзейских купцов.) Доводилось мне бывать и в Море, на родине славного рода купцов Нильссонов, исполняя особые поручения магистра Олауса Петри – правой руки и личного советника благородного короля Швеции Густава. (Побольше звучных имен, Иоганн!). Вот наш сын, – Веттерман положил руку на плечо Андерса, – студент университета Упсалы, направляющийся по распоряжению архиепископа Швеции преосвященного Лаврентиуса Петри в знаменитый университет Виттенберга. А вот, – он протянул нужные бумаги фогту, – документы моей жены, урожденной Агнес Нильссон, но отнюдь не Илвы, о которой упоминала эта несчастная женщина. Обратите внимание, они выданы бургомистром Моры. Там же вы увидите и выписку из книги управляющего Немецким двором в Новгороде достопочтимого господина Гундемана о нашем бракосочетании. Сейчас мы следуем по поручению короля Швеции его величества Густава Ваза в Виттенберг, как следует из нашей подорожной.

Фогт внимательно рассмотрел документы и от проницательного взгляда судейского не укрылись даты выдачи бумаг, впрочем, королевская печать тоже произвела впечатление. Он поднял глаза на пастора:

– Я хотел бы уточнить кое-что по годам.

– С удовольствием поясню. – Кивнул Иоганн. – К сожалению, в провинции Даларна, где располагается город Мора, случались неоднократные волнения среди местных лесорубов, которые подавлялись солдатами короля. При этом в пламени пожаров погиб почти весь городок, а вместе с ним и канцелярия бургомистра. Поэтому документы моей жены были выданы всего шесть или семь лет назад, как раз после одного из таких бунтов. Что касается нашего с ней довольно позднего брака, учитывая возраст нашего сына… – Здесь пастор изобразил несколько удрученный вид. – Должен вам признаться, что виной этому осужденный уже давным-давно доктором Лютером нелепый католический обет безбрачия – целибат. Кстати, и сам доктор Лютер женился весьма и весьма поздно.

– Все понятно! – Качнул головой фогт.

– Мне жаль, – продолжил свою речь Веттерман, чтоб окончательно развеять какие-либо сомнения суда, – но кажется рассудок этой несчастной женщины, – он указал на Сесиль, – помутился. Ее мучают какие-то грехи прошлого, а заметив некогда увиденное в этом далеком прошлом духовное лицо из Кальмара, подобные воспоминания всегда имеют и обратную сторону. Вид священника вызывает тут же на помощь силы ада, которые якобы укрепляют ее дух, а по сути утягивают все дальше в преисподнюю. ( – Что-то я, кажется, переборщил. Говорю, как заправский инквизитор! – Подумал про себя Иоганн.)

Но судебный фогт был абсолютно согласен с пастором, и его мысли уже текли в правильном и выгодном для всех, кроме Сесиль, русле:

– Вы правы, святой отец, это помешательство вызвано видом священника, а не вашей жены, заодно, дьявол подсказывает ей, как оттянуть или даже попытаться избежать час справедливой расплаты за грехи. Мне все ясно.

В этот момент раздался отчаянный крик Сесиль. До этого она внимательно слушала и пыталась вникнуть в суть витиеватой речи пастора.

– Он лжет! Это же ты, Илва! – Агнес вздрогнула, и Веттерман быстро и крепко прижал ее к себе, закрывая всем телом, умоляюще смотрел на нее, всем своим видом показывая, чтобы ни в коем случае она не открывала рта. – Это же ты! Не узнаешь подругу? Не помнишь, как мы трудились под всеми у Иолки? – Не унималась Сесиль. – Это же ты обворовала этого монашка, который тут теперь что-то лопочет об узах брака, а тогда он спал с тобой, как с обычной шлюхой и не платил за удовольствие. Ты обокрала его, и я помогла тебе сбыть краденое, а после ты укатила к своей мамаше в Мору!

– Заткните ее! – Приказал фогт, поморщившись, и стражники принялись запихивать в рот отчаянно сопротивляющейся Сесиль кусок тряпья. Последнее, что она успела выкрикнуть:

– Ты забыла, Илва, что мы шлюхи слишком низко падаем, чтобы…

Сердце пастора обливалось кровью, он чувствовал, что каждое слово Сесиль хлещет, как плеть по плечам Агнес, она вздрагивает при каждом ударе, пытается спрятаться, втянуть голову, и он сжимает все крепче и крепче ее в объятиях.

– Мне все ясно. – Повторил фогт. – Все ваши пояснения, господин пастор, тщательно запротоколированы, и ее вина теперь усугублена еще и клеветой на верного последователя доктора Лютера.

– Достопочтенный господин фогт, прошу не рассматривать мой искренний рассказ о своей семье в качестве дополнительного обвинения против этой несчастной. Она не ведает, что творит. – Из угла донеслось возмущенное мычание Сесиль. Пастор продолжил. – Господь взывает к милосердию и прощению всех грешников. Я считаю, что если она сумеет искренне осознать и раскаяться, то заслуживает снисхождения суда.