Текст книги "Сумерки (СИ)"

Автор книги: Корсар_2

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 67 страниц)

– И что? – возразила она. – Какая разница?

– Ну как… Ты же за справедливость вроде в драку кинулась.

– Плевала я на справедливость, – решительно отрубила она. – Тебя обижали – и в этом нет никакой справедливости.

Я растерялся и некоторое время молча на нее смотрел. Потом осторожно сделал шаг навстречу и легонько сжал ее локоть.

– Спасибо, Мари.

– За что? – тут же насторожилась она. – Ты же меня только что отругал.

– Я отругал за то, что ты дерешься. Девушкам это не пристало. А спасибо – за то, что ты… ну, такая. У меня никогда еще не было таких друзей.

Это была правда. Никто и никогда не вступался за меня просто так, не думая, виноват я или нет.

И теперь мы молча растерянно смотрели друг на друга, не зная, что еще можно сказать.

Но тут прозвенел звонок, и нам пришлось бежать по длинному коридору.

На иностранном я постарался спрятаться за учебником, чтобы миссис Чедвик про меня совсем забыла. Кажется, она и забыла. Во всяком случае, никакого особого внимания мне не уделяла. Да и про первый семестровый тест не соврала – вскоре распорядилась убрать все с парт, раздала нам задания, потом чистые листки, велела их подписать и приступать к выполнению. Чем я, собственно, и занялся. Только один раз кинул взгляд на ерзающего на стуле кривящегося Фергюссона, злорадно улыбнулся – и все. До конца урока уже не поднимал головы, занятый выстраиванием корявых конструкций. И почему бы всем людям планеты не говорить на одном языке, в конце-то концов? Насколько все было бы проще…

Как ни странно, мистер Бонна не стал нас пугать грядущим тестом, как делали сейчас все учителя, а предложил быстренько пробежаться по предыдущим темам, чтобы освежить полученные знания. Эх, было бы, что освежать, – с тоской подумал я.

А вот когда вызвали отвечать Ричарда, он довольно бойко рассказал про коэффициент Кольцмана, даже записал на доске экспериментальное значение этой постоянной. Чем, по-моему, приятно удивил физика. И меня. Потому что я обнаружил, что запомнил про связь температуры и энергии. Впору просить Лернера со мной заниматься, честное слово.

Правда, слова «заниматься с Лернером» вызывали у меня ассоциации отнюдь не с уроками. И заставляли отворачиваться, чтобы никто нечаянно не увидел выражения моего лица.

В общем и целом, обществознание и патриотическое воспитание прошли спокойно. Если не считать нескольких комментариев, негромко брошенных мне в спину, когда я проходил мимо. Думаю, Ричарду тоже доставалось. Но он держался совершенно независимо. И я еще раз с горечью подумал, насколько же я ему не нужен.

Раньше мне казалось, что и я вполне устроился, что и мне, в сущности, не нужен никто – я привык один и не тяготился этим. Но потом в моей жизни появился Мэйсон, который разбавил мое одиночество, и хотя, конечно, никогда бы не повел себя, как Мари, стал тем, кто убедил меня пересмотреть взгляды по поводу ненужности дружбы.

Следом, почти одновременно, в мой тихий устоявшийся мирок ворвались три кометы: Ричард, Мари и Сильвестр, буквально перевернувшие мое существование. И хотя Ричард достаточно быстро выбыл, теперь я уже плохо понимал, как мог не хотеть того тепла, которое чувствовал при воспоминании о них. То есть о Мари и Сильвере, конечно. Впрочем, врать самому себе я никогда не умел – Ричард тоже остался жить где-то под солнечным сплетением, ближе к сердцу. Неважно, что я ему был до фонаря. Важно, что он мне – не был. Только находиться чуть в стороне от него, не близко, было безопаснее. Поскольку, как выяснилось, если на твои чувства не отвечают – ничего не стоит сгореть в одностороннем пламени. А инстинкт самосохранения во мне говорил достаточно громко.

Однако когда вечером он заговорил голосом Мэйсона – мне с трудом удалось его не послать куда-нибудь подальше.

Оказалось, Мэйсону в палату поставили не только телефон, но и телевизор. И он, само собой, наткнулся на новости о Лернерах – ну, на них очень сложно было не наткнуться, учитывая обстоятельства. Разумеется, Мэй немедленно мне позвонил и буквально потребовал прекратить всякие отношения с Диком.

– Ты должен понимать, как это опасно, Дэн! – очень убежденно говорил он. – Пресса уже добралась до его сомнительных удовольствий. А если докопаются до тебя? Ты только представь, Дэн! В школе же тебя затравят за такие отношения, да еще с сыном изменника.

– Мэй, ты немного опоздал, – наконец раздраженно сказал я.

– Что, уже? – испугался он. – Тогда отрицай, слышишь? Говори, что у вас ничего не было!

– Нет, ты опоздал с предостережениями. Мы с Ричардом расстались.

– Вот молодец! – в голосе Мэя послышалось удовлетворение. – Я знал, что ты не такой безрассудный, но все-таки решил подстраховаться. Последнее время ты как-то… ну, благоразумием не страдал. Будем надеяться, никто не проведает про то, что ты… что вы…

– …трахались, – подсказал я.

– Эм-м… – на том конце провода замолчали.

А я попрощался и повесил трубку.

Почему-то сделалось противно. И от собственного «благоразумия», и от того, что Мэйсон лежит после операции, а я на него злюсь. Хотя, вообще-то, он обо мне беспокоился. Но почему-то вместо признательности я едва удержался от вопроса, а не забыл ли Мэй, благодаря чьей протекции вообще попал в Императорскую клинику Римона.

Как я и надеялся, среда и четверг прошли относительно спокойно. Главные зачинщики не рыпались из-за незаживших еще задниц, а среди остальных не нашлось кого-либо столь же отважного. Или столь же обиженного на Ричарда.

Возле него, кстати, частенько крутилась Зои, но я ни разу не видел, чтобы Лернер как-то на нее отреагировал. По-человечески, я имею в виду. Так-то он с ней вроде бы даже разговаривал, но очень нейтрально, а лицо у него становилось такое, словно он с трудом удерживался от откровенного «Отстань!». Зои этого как будто не понимала. А я понимал. И хотя хотел бы как-нибудь выразить ему свою поддержку, держался от Ричарда в стороне. Потому что еще больше не хотел такого тона и такого выражения лица по отношению к себе.

Все-таки я собирался сохранить о нем добрые воспоминания. Только о том, как нам вместе было хорошо. Сердце периодически екало, но я напоминал ему, что мы с Лернером не сможем стать даже друзьями – все, свой шанс я использовал. И проиграл. Ричард не из тех людей, которые умеют дружить с бывшими любовниками. Наверное, это чересчур для их самолюбия.

Я даже не мог решить, радоваться мне или огорчаться, что он перестал меня задевать. Потому что если бы мы с Ричардом сцепились сейчас – возможно, это немного разрядило бы обстановку между нами и позволило как-то прояснить отношения. Лернер явно теперь считал всех в классе своими врагами. Я бы с удовольствием дал понять ему обратное, но совершенно не представлял – как. Чтобы он не расценил это превратно.

Несколько раз я пытался настрочить ему записку, но потом без жалости рвал в мелкие клочки. Слова находились какие-то ужасно казенные и ничего не объясняющие. Или, наоборот, чересчур эмоциональные, из которых он мог сделать неправильный вывод о моих намерениях.

Я собирался всего лишь поддержать и выразить сочувствие, а не просить взять меня обратно… Нет, все-таки со словами требовалось быть осторожнее. А то «взять меня» тоже наводило совсем не на те мысли…

Для себя-то я, правда, нашел выход. Но очень односторонний.

Когда мы с Ричардом только поссорились, я взял толстую чистую тетрадь и принялся писать рассказ. О двух юношах, познакомившихся в муниципальной школе. Поскольку терять мне было нечего, ведь ни один свой опус я так до конца и не довел, да и показывать свое очередное графоманство кому-либо не собирался, то мне ничего не стоило упомянуть, что один из них был геем, а второй – бисексуалом. Это в приличной умной высокой литературе о таком не говорят, а мне-то что? Мне можно. И начал я с того, как второй – наглый, развязный тип – впервые появляется в поле зрения первого, приехав на ревущем мотоцикле на занятия в школу…

Главное – это отвлекало. И помогало. Я любовался на своего Ричарда в тексте и забывал, что с настоящим мы вообще не разговариваем. И там, в тетрадке, я вполне потом мог довести дело до хеппи-энда – кто мне помешает? Там все происходило по моим правилам. Или, во всяком случае, я мог остановиться на том моменте, где еще все хорошо. Где половину воскресенья сидят в шкафу, как в каком-нибудь дешевом водевильчике, где вылезают из окна и мерзнут в обнимку на крыше, где везут в «Голубую долину» и пьют невкусный дорогой коньяк, где мчатся за директорской машиной на том самом ревущем мотоцикле, а потом приезжают с цветами и бережно мажут посеченный зад… Я решил непременно описать сцену с цветами, когда до нее доберусь, потому что это было смешно и здорово, хотя и совершенно не жизненно. Но кто мог увидеть мою писанину и обвинить в нежизненности?!

Я даже раздумывал, не включить ли короткое признание «Мне никто не нужен, кроме тебя», которое, конечно же, на деле было абсолютной неправдой, но в тексте смотрелось бы здорово. К тому же от этого воспоминания мурашки бежали по спине, в памяти всплывал знакомый запах, под губами ощущалась теплая кожа чужой шеи, а на плечах – крепкая хватка обнимающих рук. Почему-то тогда, в действительности, это не произвело на меня такого эффекта, а вот сейчас, когда я обдумывал, что можно включить в повествование, а что не стоит, торкало по полной.

Так что теперь я из школы со всех ног бежал домой, чтобы засесть за свои тетради. Обедал, одной левой делал какие-то уроки, плохо понимая, что и зачем делаю, – и с головой нырял в выдуманный мир. Где два парня только еще присматривались друг к другу, а я уже точно знал, что они будут вместе. И мне это нравилось. И я строчил до поздней ночи как заведенный, время от времени что-то вычеркивая, а что-то добавляя. Но, в общем-то, не особо заморачиваясь, потому что оно шло само – без особых усилий с моей стороны, как будто мне кто-то нашептывал слова. Примерно как тогда со стихотворением. Только дольше и настойчивее.

Мать несколько раз орала на меня, чтобы я не маялся дурью и ложился в кровать. Сильвер отправлял спать ее саму, подмигивал мне и закрывал дверь в мою комнату. А я продолжал писанину, которую про себя уже называл История, до тех пор, пока буквально не отключался за столом. И тогда, уже под утро, сползал со стула и бухался на диван, чтобы успеть перед школой подремать хотя бы часок-другой.

Ну и на уроках, само собой, клевал носом, особенно если лекция была нудной и я мало что понимал.

Тем временем обстановка вокруг Лернеров накалялась все больше. Собственно, не только вокруг них – вокруг всех участников заговора. Как я и подозревал, все накопившееся в стране дерьмо последовательно выливали на головы людей, которых некоторое время назад восхваляли и готовы были на руках вознести на пьедестал, лишь бы небожители обратили внимание на восхваляющих. Радио, телевидение, газеты словно с цепи сорвались, облаивая их. Удивительно, как много подлости делают деньги. Вернее, жажда этих денег и зависть к чужим.

Причем каждому ясно было, что разоряются на пустом месте. Ну то есть как – я мог поверить, что генерал Бромберг любит заниматься сексом с двумя девочками одновременно, но в то, что барон Соль проводит по новолуниям Черные мессы с кровавыми жертвоприношениями… Короче, ерунды городили много, которую, по-хорошему, следовало вообще не читать и не слушать, просто выкинуть. Но я зачем-то читал все, что попадало в руки, и слушал все, что удавалось услышать, каждый раз вздрагивая при упоминании знакомой фамилии.

Меня уже тошнило – и от человеческой подлости, и от обывательского всеверия. Поскольку даже в нашем классе царили настроения: да запросто так оно и есть. Ощущение, будто эти два месяца они не учились вместе с Диком и не видели, что он обыкновенный человек и не ест на завтрак новорожденных.

Наверное, еще и поэтому мне было так приятно сбегать в придуманный мир моего романа – в реальном как-то уж слишком все становилось неприглядно. К тому же в постоянно полусонном состоянии любые мерзкие новости, шепотом пересказываемые моими одноклассниками друг другу, воспринимались не так остро. По крайней мере, встать и заорать «Какие же вы идиоты!», как в первые дни, мне уже не хотелось.

В пятницу я прибыл в школу в привычном состоянии отупения из-за недостатка сна. В автобусе даже задремал, так что Мари пришлось меня растолкать, когда мы подъехали к воротам. Зашел в класс, сонно огляделся вокруг, отметил, что Ричарда нет на месте, и плюхнулся за свою парту. И почти уже погрузился в сомнамбулическое состояние, как в класс ворвалась Зои – глаза на пол-лица – с газетой в руках и с порога закричала:

– Ричарда арестовали!!!

Весь класс повскакал с мест и помчался к ней. Газету рвали друг у друга, вопили что-то не слишком членораздельное, тыкали пальцами, кто-то заулюлюкал. А я молча глупо моргал и никак не мог врубиться в происходящее. И поверить. Потом, когда первый поток эмоций схлынул, встал и подошел к остальным. Газета в этот момент была у Рыси, я протянул руку – и он мне ее молча отдал. Я уставился на снимки, где Ричарда выводили из его шикарного дома и сажали в полицейскую машину. Заметка была короткой – о самом факте ареста. За что и почему, не сообщалось. Скорее всего, сторожившие дом папарацци сами были не в курсе, по какой причине Лернера-младшего увезли в участок, а рисковать и публиковать непроверенную информацию редактор «Светской жизни» не стал. Наверное, потому, что «Светская жизнь» все-таки имела кое-какую репутацию. Но я не сомневался, что желтые газетенки вовсю прополощут Ричарда, с наслаждением навешивая на него всевозможные грехи.

Сообразив, что в классе воцарилась тишина, я поднял голову. Почему-то все смотрели на меня и чего-то ждали. Я моргнул еще пару раз, а потом растянул губы в улыбке:

– Ну все, – сказал я, – видно, докопались, что Ричард на самом деле вампир и по ночам охотится на людей.

Кто-то громко выдохнул, и мои одноклассники подались назад, точно на них пахнуло могильным холодком.

– Вампир? – вскрикнула Мэйси. – Как-кой вампир?

– Кровососущий, какой же еще, – пожал я плечами. – А ты думала, Лернер просто так по ночным клубам шастает? Он там себе жертвы подбирает. Среди разных, как красочно выражались газеты, проходимцев. Ну, чтобы меньше искали потом.

– Ты врешь! – взвизгнула Эн Маккафли. – Не может быть!

– Уверена? – повернулся я к ней. – А видела, как выглядит мать Ричарда? Это в ее-то годы! Вот твоя так же сохранилась?

– Я думала – процедуры там всякие, массаж, маски… – пробормотала Энн.

– Кровь, – с удовольствием пояснил я. – Юная кровь помогает вампирам сохранять молодость. И чем моложе жертва – тем лучше. Думаю, Натали Лернер не пренебрегает кровью младенцев.

Девчонки в один голос ахнули, и вокруг меня стало еще просторнее.

Но тут вперед выступил Кид.

– Так, Арчер, – деловито сказал он, – хватит заливать, небылицы разные плести.

– Почему небылицы? – удивился я. – Значит, про притоны, по которым Лернер таскается, ты поверил. В то, что он наркоман, – поверил. А в то, что вампир, почему-то поверить не хочешь…

– Не собираюсь верить во всякую чепуху, – поморщился Ларсен. – Для чего ты нам тут целое представление устроил? Пытаешься доказать, будто Лернера арестовали случайно? Так не бывает.

– Серьезно? – поразился я. – И копы никогда не ошибаются?

– Нет! – отрезал Ларсен. – Дыма без огня не случается. Если арестовали – значит, за дело.

– Ага, – кивнул я. – То есть ты только что публично признал, что твой отец все-таки мошенник? Пусть его никак не осудят, но арестовывать-то арестовывали.

Кид заткнулся, покраснел и сжал кулаки. Я почему-то совсем не испугался – смотрел на него и с любопытством ждал, как он поступит дальше. Наверное, все от того же общего отупения.

Остальные тоже молчали и смотрели. Но никто не двинулся с места.

Немую сцену разорвал голос мистера Эйчера:

– Все по местам, все по местам, убираем посторонние вещи, начинаем урок!

Я так с газетой в руках и отправился за свою парту.

– Кто подготовил рефераты? Пожалуйста, сдайте мне прямо сейчас. А кто имеет желание – может еще и выступить с докладом перед одноклассниками, я поставлю дополнительную оценку.

Дополнительная меня не волновала, поэтому я просто отнес на учительский стол свою писанину, вернулся, покосившись на непривычно пустое место рядом, плюхнулся на стул, и пока возле доски лопотал Бонзовски, запинаясь и нервно поправляя очки, еще раз перечитал заметку. Ничего нового из нее извлечь не удалось. Как и из фотографий. Разве что при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что Дик на них растерян и зол.

Я не знал, что мог натворить Ричард по пьяной лавочке, и только надеялся, что он никого не прибил. А то после последней драки Ларсен с дружками твердили всем и каждому про лернеровский кастет. Я ведь, в сущности, понятия не имел, какой арсенал таскает с собой по своим притонам Ричард. Ну а вдруг у него и нож где-нибудь припрятан? Мало ли что случается в таких местах.

Пусть все будет хорошо, – просил я про себя, – пусть тебя оттуда вытащат. Ну не зря же вы содержите целую прорву адвокатов. Пусть только все будет хорошо, и ты действительно не сделал ничего страшного.

А потом нечаянно опустил взгляд и увидел фотографию Эдит – гораздо мельче, чем снимки Ричарда в центре полосы, а ниже еще одну новость, которая окончательно ввергла меня в состояние шока.

«Сегодня утром на одной из улиц Маллет-Рей в бессознательном состоянии была найдена известная чернокожая фотомодель Эдит Дак. В данный момент мисс Дак находится в одной из клиник Римона в тяжелом состоянии. Полиция подозревает ограбление. Ведется следствие».

84.

Газеты я смотрел первые два дня, а потом бросил. Осточертело читать всякую херню про отца и про себя. Про меня, конечно, писали меньше – все-таки я был всего-навсего сыном государственного изменника.

Ну то есть газеты так называли отца – государственный изменник, хотя никаких конкретных фактов измены ни в одной статье не приводилось. Одна пафосная хуйня, и все. Папарацци больше интересовались количеством любовниц, чем непосредственно следствием. Ну и моими приключениями тоже. Какие-то «неназванные лица» сообщили, что весной прошлого года я попал в палату детоксикации в Римонской клинике. Другие лица – такие же неназванные – поделились информацией о моем загуле с «Роллизами». И даже фотографии откуда-то достали – размазанные, отвратительного качества. Но там все равно было отчетливо видно, как я обнимаюсь с Манфредом. Думаю, подавляющее большинство читателей младше тридцати мне отчаянно позавидовало.

Я пообщался с Сэнди Маршалом, подписал привезенные им бумаги, узнал подробности об аресте отца и «заговорщиков». Сэнди заверил, что никто их в камерах с уголовниками не держит и держать не собирается. Вполне комфортабельные помещения со всеми удобствами. И даже с телевизорами. А большинство задержанных вообще пообещали вскоре отпустить под залог.

Дормер со своей стороны тоже подсуетился, и уже в среду от имени матери подал прошение в имперскую комиссию о включении нашего дома в Сан-Корико в список ее имущества, отчуждаемого при разводе. Так что и выселение нам теперь не угрожало.

К концу недели я вообще перестал понимать ситуацию с этим идиотским заговором. Мой счет никто так и не заблокировал, следствие, похоже, совсем не велось. Никто не вызывал на допросы ни нас с матерью, ни тех, кто служил у нас в доме. И для бесед в неформальной обстановке тоже не являлся. Наши имена трепали газеты – но и только.

Закончилось это благолепие в четверг. Я вернулся домой после уроков и обнаружил в гостиной комиссара Вернера, зареванную мать и хмурого Тэда. И еще троих полицейских.

– Ну-с, вот и наш герой, – почти весело сказал комиссар и поднялся. – Вам придется проехать с нами, мистер Лернер.

Мать закричала и бросилась ко мне, Тэд принялся что-то говорить Вернеру, а я стоял дурак дураком и никак не мог понять, что случилось. Полицейские машины я заметил еще на подъезде к дому, да и висевших на ограде папарацци с камерами наизготовку. Они, как всегда, отчаянно щелкали аппаратами, пока я въезжал в приоткрывшиеся ворота, но внутрь пролезть никто не рискнул – охрана могла запросто открыть огонь на поражение.

И вот теперь оказалось, что приехали за мной, хотя я понятия не имел, в чем виноват перед законом.

Полицейские уже шли ко мне, один даже брякал наручниками, и я всерьез испугался. А Тэд крикнул через их головы, удерживая мою мать за плечи:

– Никаких ответов на вопросы, пока не приедет Сэнди. Ты меня понял, Дик?

Понять-то я понял, но Маршал был в Мессалине и мог прилететь в лучшем случае к вечеру.

Пока меня вели к машине, папарацци щелкали камерами как ненормальные. Я успел возненавидеть этот стрекот за последние дни, и сейчас мне очень хотелось запустить в журналюг чем-нибудь потяжелее. А еще лучше – перестрелять их всех нахуй.

В машине меня посадили между двумя здоровенными амбалами, словно я был каким-то жутко опасным бандитом и мог сбежать. А у меня на самом деле поджилки тряслись от страха, хотя я изо всех сил пытался выглядеть независимо. Вернер сел рядом с шофером, велел ему трогаться и развернулся ко мне.

– Пока мы не приехали в участок, хочу дать тебе хороший совет, Лернер. Искренне отвечай на все наши вопросы, не дожидаясь адвоката. Правда еще никому не вредила.

– У нас так не принято, – ответил я сквозь зубы. – И я понятия не имею, на какие вопросы нужно будет отвечать.

– Я тебя предупредил, – ухмыльнулся Вернер. – А вопросы будут в участке, как полагается – под протокол.

Мне никогда не приходилось бывать в полиции. Если возникали проблемы – комиссар сам к нам приезжал. Поэтому меня жутко шокировал большой зал, где рядами были расставлены стулья, на которых сидел самый разнообразный народ – от каких-то вонючих бездомных до вызывающе накрашенных проституток. Сначала меня всего обшарили, затем подвели к окошку, за которым сидел офицер, записали все мои данные – имя, дату рождения, место проживания. Потом усадили в зале и велели ждать вызова. Я устроился в углу, подальше от гомонящего сброда.

Ждать пришлось недолго – минут десять. Меня проводили в маленькую комнату, в которой стояли стол и несколько стульев, под потолком висела видеокамера. И на самом виду торчал диктофон. Через минуту появился Вернер еще с одним полицейским, включил запись и вальяжно развалился на стуле напротив меня.

– Итак, Ричард, у тебя есть любопытный выбор. Ты можешь ответить на мои вопросы сейчас и спокойно отправиться в одиночную камеру. А можешь ждать адвоката и ночевать в общей.

– Какие вопросы-то? – буркнул я. – Я вообще не понимаю, с какой стати меня задержали.

– А вот с такой, – и Вернер выложил на стол конфискованную у меня траву. – Еще у нас есть заявление директора твоей школы, в котором он утверждает: ты занимаешься распространением наркотиков в муниципальной школе «Маллет-Рей». Расклад понятен? Если нет, то я уточню: где и у кого ты получаешь наркотики, куда и кому сбываешь?

Я смотрел на него, раскрыв рот, и вид у меня, наверное, был донельзя глупый. Потому что я ожидал чего угодно, но только не обвинения в дилерстве. Я хотел было популярно объяснить Вернеру, что он кретин, если считает, будто я зарабатываю себе на хлеб с помощью травки, но вовремя вспомнил слова Тэда и прикусил язык.

Каким бы тупицей ни считал меня Морт, но я им все же не был. И объясняться с полицией «по душам» не собирался. Конфискованная у меня трава – каких-то двадцать грамм – не тянула даже на пятидневный срок, максимум на штраф марок в двести-триста. Директор мог заявлять что угодно и кому угодно, но при отсутствии доказательств его слова – исключительно пустая болтовня. Даже история с подброшенной Ларсену травкой ничего не меняла – мало ли, что я там в кабинете Морту сказал. Пошутил, прикололся, позлить хотел. Нет фактов – нет дела.

А раз так, то Вернер был не в состоянии меня реально посадить. Задержание на двенадцать часов – вот его максимум. Надавить на отца, запугать меня, может быть, попытаться меня вербануть. И все.

– Надумал? – комиссар посмотрел на свои часы и демонстративно постучал пальцем по выпуклому стеклу циферблата. – У тебя пять минут.

– Не надумал. Я буду разговаривать только в присутствии своего адвоката.

– Как знаешь, – Вернер кивнул полицейскому у дверей. – Отведи его в камеру.

У двери из пуленепробиваемого стекла, закрывающей вход в коридор, где по обе стороны располагались камеры, меня заставили разуться и вытащить из пояса ремень. Забрали часы и побрякушки с правой руки, вывернули карманы, в которых все равно ничего не было. Так, с вывернутыми карманами, я и вошел в камеру, где на длинной лавке вдоль стены сидели-лежали трое человек.

Я остановился сразу за порогом. За спиной мягко щелкнула замком дверь – такая же стеклянная, как и все двери в участке.

Люди в камере не обратили на меня никакого внимания. Только один лениво приоткрыл опухший глаз, глянул в образовавшуюся щель и снова зажмурился. По-моему, все трое были здорово пьяны. Или под наркотой. Да и выглядели соответственно – грязные, заросшие щетиной, в какой-то невообразимо затрапезной одежде. Я дошел до угла, сел прямо на пол, обхватив руками колени, и задумался.

В заголовках завтрашних газет можно было не сомневаться, но газеты – полбеды. Гораздо хуже, что власти все же обратили на меня внимание, хотя я по глупости надеялся – обойдется.

Не обошлось. Они могли использовать меня как козырь против отца: допустим, он отказывался что-либо подписывать и подтверждать, например, свое участие в заговоре. Я не сомневался, что если бы речь шла о ком-то другом, мой отец подмахнул бы любые показания не глядя. Не тот он был человек, чтобы героически отстаивать чужую невиновность. Но свидетельствовать против себя он никогда не станет.

Я – опять же, по глупости и самоуверенности – предостережениям адвоката и просьбам матери не внял, следовательно, стал легкой добычей для следаков из полиции. При необходимости они без проблем сдадут меня Второму управлению Имперской безопасности, а там и сроки задержания другие, и методы воздействия. И никого не испугаешь воплями «Я – Ричард Лернер». Они и без того в курсе, чью фамилию я ношу.

Я не сразу сообразил, что меня основательно трясет. В камере было тепло, но у меня смертельно замерзли ноги и руки, и казалось, что в живот запихали огромную ледышку. Я сжался в комок, понимая, что банально трушу. Я был самым обычным оболтусом, чью спину всегда прикрывали авторитет отца и его деньги. Без этой защиты мне казалось, что с меня сняли кожу.

Не знаю, когда я заснул. Свет в камере не гасили, часов ни у кого не осталось, и я не мог определить время. Тем более в камере оно текло как-то иначе, чем на воле. По моим расчетам я перебрался на лавку часа через два после того, как меня сюда сунули. От сидения на полу заболела задница, к тому же мягких теплых ковров в камере не предусматривалось, и я рисковал простудиться, сидя на пластиковом покрытии. А жертвовать яйцами не хотелось.

Заснул я сидя, опираясь затылком на стену, и сначала все время просыпался, начиная клониться то вправо, то влево. Потом мне надоело бороться с собой и с притяжением, и я лег. Трясти меня к тому времени перестало, но в сон клонило невыносимо, так что сделалось абсолютно наплевать, какой именно гадости – вшей или блох – я наберусь от соседей.

Разбудил меня невероятный шум. Я не сразу понял, где нахожусь, поэтому едва не свалился с лавки. Оказалось, к нам в камеру запихали какого-то буйного типа. Он, как и все мы, был в носках и без ремня. Но умудрялся колотить в непробиваемую дверь так, словно держал в руке кирпич.

– Суки! Сволочи! Убью всех нахуй!

Когда ему надоело ломиться в дверь, он развернулся к нам. Морда у типа была багровая, глаза налились кровью, и вообще он выглядел так, словно убивать начнет прямо сейчас – всех нас, расположившихся на лавке.

Мои бомжеватые соседи его внимания ожидаемо не привлекли. Он уставился на меня своими бычьими глазами, выпятил нижнюю губу и попер вперед, сжимая кулаки. Я успел соскочить с лавки и броситься в дальний угол камеры, который, к сожалению, находился не так уж далеко от этого пьяного или в жопу обкуренного психа. Бугай сшиб меня с ног, навалился сверху и под дружный вой наших соседей принялся лупить.

Полицейские ворвались буквально через минуту – все же им было видно происходящее даже через двойные стекла. Но за эту минуту псих подбил мне глаз и успел приложить затылком об пол так, что у меня в голове загудело. Когда его оттащили, я с трудом поднялся сначала на четвереньки, потом на колени и только потом на ноги. Перед глазами все плыло, и я сквозь муть в мозгах вспомнил, что у меня совсем недавно было сотрясение.

Кто-то из сокамерников помог мне добраться до лавки и сесть, а потом они сосредоточенно загомонили, обсуждая, как следует поступить с моими глазом и щекой, которые очень быстро опухали. Все сходились на том, что нужно приложить холодное, но взять это холодное было негде. В конце концов я просто прижался мордой к крашеной стенке. Щеке стало полегче, но глаз все равно закрылся и очень болел где-то в глубине.

Пришли за мной после полуночи – я мельком одним глазом заметил время на наручных часах полицейского. Вернер удовлетворенно причмокнул, увидев мою перекошенную физиономию, и расплылся в улыбке.

– Как тебе понравилась общая камера, Ричард?

– Замечательно, – ответил я сквозь зубы, стараясь поменьше двигать болевшей головой. – Где мой адвокат?

– Здесь-здесь, – Вернер уселся и широким жестом предложил мне сделать то же самое. – Прилетел, из постели меня вытащил, требуя немедленной встречи. Я мог бы отказать, конечно, по закону ему здесь раньше восьми утра делать нечего, но решил пойти навстречу.

– По закону вы меня должны в четыре часа ночи отпустить, – зло сказал я. – Я несовершеннолетний, и вы не имеете права держать меня в камере больше двенадцати часов без постановления суда.

– Грамотный, – довольно кивнул Вернер. – Это хорошо. Я могу держать тебя здесь двенадцать часов по одному обвинению. И столько же – по другому. И еще столько же – по третьему. Без всяких судов. Теперь прикинем. Сейчас ты задержан по подозрению в распространении наркотиков. В четыре я переформулирую обвинение и задержу тебя здесь за нарушение общественной морали. Проходили уже на обществоведении такую статью? Потом я еще раз изменю обвинение, и ты будешь задержан за недонесение. Затем – за пособничество. Это уже двое суток. А под конец тебе вменят участие в заговоре против монархии, и вот тут я имею право держать тебя – хоть несовершеннолетнего, хоть вполне себе взрослого – без предъявления постановления суда до месяца. Нравится перспектива?