Текст книги "Жемчужница (СИ)"

Автор книги: Anice and Jennifer

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 65 страниц)

– Ты ведь не… – Лави прикусил губу и уткнулся ей носом в плечо, надеясь, что так его голос будет звучать еще тише и глуше, чем он сделал его уже, и девушка не поймет, каким он сейчас несмышленым мальчишкой себя ощущает.

Снова.

Как будто вазу разбил, а признаться страшно.

Хотя ему действительно было страшно.

Алана покачала головой, словно и так прекрасно поняла его смятения, словно видела его насквозь – хотя так оно и было, – словно была старшей сестрой или матерью, которой всё-всё-всё было известно о нём.

– Не вру, – шепнула она – и тут же отстранилась с хитрой ухмылкой, чтобы в следующую секунду упорхнуть к Тики и улыбнуться закусившему губу Вайзли. Роад, всё также не желавшая слезать с рук дяди, заболтала ногами в воздухе, норовя залететь мыском кому-нибудь в глаз, и приветственно защебетала о том, какая же у неё прекрасная невестка и как она уже и не надеялась на то, что достойная девушка вообще появится. Лави наблюдал за тем, как Алана смущённо краснеет, фыркая, и вдруг ощутил на себе прожигающий холодом внимательный взгляд – Изу смотрел прямо ему в глаза, и парню даже померещилось, как на его мальчишеском лице промелькнуло одобрение. Ребёнок сосредоточенно кивнул чему-то своему и неожиданно шагнул тритону навстречу, останавливаясь прямо перед ним и ничего не говоря. Словно показывая, что теперь в нём не было обиды или страха, но он всё равно был настороже – чтобы идиот-Лави вдруг не накинулся на его мамочку с претензиями и желанием задушить.

Это было бы мило, если бы не было так раздражающе.

Парень с тоской взглянул на Вайзли, понимая, что теперь вряд ли в ближайшее время сможет наладить с ним свои отношения, что вряд ли сможет вообще зайти к нему в лабораторию за успокоением, и горестно вздохнул.

Изу, пристроившийся рядом, вздохнул следом, наблюдая, как Роад, бывшая примерно того же возраста, что и мальчик, хохочет и без стеснения обнимает Тики за шею.

========== Двадцать первая волна ==========

Алана любовно провела подушечками пальцев по корешку одной из безнадежно старых книг, с которыми император просил обращаться так бережно, как только это возможно, ибо чтил их как реликвии, и нежно улыбнулась, наблюдая за тем, как танцуют пылинки в столпах света, проникающего в библиотеку через высокие витражные стрельчатые окна.

На стеклах здесь были изображены русалки, в одной из которых девушка, к своему восторгу, узнала Элайзу, и это было только еще одной причиной, по которой она полюбила это место всем сердцем с первого взгляда.

Все книги в этой огромной комнате были написаны на русалочьем языке, а многие из них – даже в единственном экземпляре, потому что писались русалкой или тритоном о себе и исключительно для себя. У этих трудов не было аналогов, и Алана совершенно не представляла, как можно было их вообще раздобыть. Однако это не мешало ей пользоваться ими и изучать их, постигая науку ритуалов и с нежностью вчитываясь в заметки сестры на полях.

Каждая книга в этом помещении была отмечена почерком императрицы Элайзы, и вряд ли кто-то осмелился бы сказать, что они этим осквернены. Уж для Аланы все было точно наоборот, и поэтому она едва не придушила только-только немного отживевшего Адама в своих радостных объятиях.

Император вообще оказался человеком совершенно потрясающим. Ему было лишь немного за сорок – то есть он был моложе Аланы как минимум в десять раз или даже немного больше, – однако его возраст не помешал ему впитать все знания и умения его предков, которых мужчина любил и чтил, пусть во многих случаях и не имел возможности знать. И именно этой своей мудростью он покорил девушку, заставив окончательно увериться в том, что даже будь она тысячелетней русалкой – ей не сравниться ни с ним, ни с другими членами Семьи по опыту и знаниям, которыми те обладали, даже если они делали вид, что не знают совершенно ничего.

У каждого из них, по словам императора, впереди было еще очень много лет, а потому волноваться здесь совершенно не о чем.

Адам любезно проводил её до библиотеки, по пути показав галерею с картинами, на которые Алана в первый день совершенно не обратила внимания в силу своей усталости и нервозности, и они останавливались буквально у каждого портрета, и девушка вглядывалась в такие родные лица, скользила взглядам по волосам, по рукам, очерчивала контуры фигур и еле сдерживала свои слёзы, потому что с холстов ей улыбалась её семья, которую она не видела все эти четыреста лет.

Император был необычайно мил и светел: лукавый и мягкий одновременно, любящий пошутить и совершенно не воспринимающий в штыки её собственное чувство юмора, как это делали все остальные, – он был очень притягательный и располагающий к себе.

И его душа была сияюще-белой, словно тающий в солнечных лучах лёд. Почти прозрачная, переливающаяся размытыми красками, словно бы ускользающая из рук и холодящая пальцы, стоило только дотронуться груди мужчины, она была самым верным признаком того, что Адаму суждено было скоро умереть.

Алана закусила губу, скользя взглядам по строчкам и натыкаясь вдруг на странного вида фигурную шкатулку, сделанную словно бы из жемчуга. Девушка, заинтересованно приподняв бровь, отложила книгу (про традиции морских племён на западе) и направилась к деревянному шкафу, покрытому заковыристой резьбой.

В шкатулке оказались тонкие мягкие книжки, обтянутые кожей с позолоченной гравировкой рыбьей чешуи. Книжек оказалось восемнадцать. И на каждой из них были написаны имена.

И на первой красовалось волнистое «Рогз».

Алана прикусила губу, силясь не расплакаться, и дрогнувшей рукой скользнула по обложке и витиеватой надписи. Книжка была теплая, как и сама шкатулка, нагретая, должно быть, солнечными лучами, и это создавало иллюзию того, что Элайза как будто только-только держала ее в руках.

Это были пожелания. Что-то вроде одного очень длинного письма или сборника писем. Или – дневника, обращенного к каждому из членов семьи. Рогзу Элайза желала отрастить хвост еще на пару дюймов длиннее, потому что дети должны во всем превосходить родителей, Люсиль жаловалась на отсутствие в Империи редкого голубого жемчуга, Тэнье сулила потрясающие гребни из Речного Залесья, а Рому обещала инкрустированный алмазами стилет при следующей встрече…

Восемнадцать книжек – и восемнадцать длинных-предлинных писем каждому из их гипотетических хозяев, к которым они так в итоге и не попали, потому что хозяева не успели даже добраться до дома.

Не знающая ни о какой трагедии шкатулка, словно бы застывшая во времени и сохранившая тепло рук своей создательницы. Простоявшая тут четыре столетия и как будто предназначенная только одному из выживших в той резне членов семьи.

Самой младшей царевне. Проклятой и любимой.

Алана подхватила шкатулку двумя руками (та оказалась на удивление увесистой) и отнесла ее на столик у кресла, где устроилась до этого. Ей необходимо было сесть, иначе велика была возможность, что она просто осядет на пол из-за переполнявших её эмоций.

Цтольене сестра советовала насладиться душистыми ваннами, когда она в следующий раз навестит её в столице, а Ювнии – вместе сплавать до ажурного храма, спрятанного в горах (не того ли уж самого, который они недавно нашли?), Издена она воодушевляла зарыться с носом в императорскую библиотеку, где ему определённо понравится, и даже Мугзе, нелюдимому брату-отшельнику, которого Алана видела всего лишь раза два за всю жизнь, Элайза с восторгом рассказывала про то, что на заднем дворика дворца можно разбить небольшой садик для Линнеи (обременённой болезнью сестры, которая не имела сил даже на то, чтобы самостоятельно выбраться из замка) и целыми сутками рисовать выращенные ею цветы.

Девушка скользила взглядом по каждой строчке, по каждой аккуратной букве, словно в них была спрятана какая-то тайна мироздания, и, чувствуя, как норовят пролиться слёзы, согласно кивала на то, что Энка бы явно стала любимицей здешних духов, а Ялд бы с Укрой собирали заполненные народом площади своими выступлениями. В этих письмах было всё так замечательно, так несбыточно прекрасно, что Алана просто не знала, как и что думать, – эти потоки мыслей, эти пожелания, искренние и не омрачённые убийством всех тех, кому книги были посвящены, каждой своей страницей вонзались девушке в грудь, и ей казалось, что из этих ран таким же потоком лилась кровь.

Это было ужасно и восхитительно одновременно.

А потому, когда пальцы коснулись подарка, адресованного ей самой, она отложила его в сторону, желая сначала прочитать всё то, что уже никогда не окажется в руках своих получателей.

Словно таким образом – через прочтение, через еле сдерживаемые слёзы – они всё же смогли достигнуть всех тех, кому предназначались.

Гилву, самому младшенькому, Элайза заливалась о множественности его ещё (и никогда уже) не пройденного пути – о возможностях и целях, о судьбе и военной академии при императоре. Алана смеялась, когда читала про то, как сестра расхваливала честь и радость службы, явно пытаясь убедить братца поплыть в этом русле. Но Элайза не была бы Элайзой, если бы в конце своего подарка не обобщила бы всё и не пожелала бы Гилву ощутить радость от собственного выбора – потому что не бывает неправильных путей.

Алана осторожно отложила её в сторону и уставилась на последнюю книгу – на ту, которая была предназначена ей самой, – так, словно желала узнать, что в ней, не раскрывая страниц.

Если она взглянет на буквы, которые Элайза писала ей, которые обращаются к ней, которые каждым своим изгибом говорят с ней, то… наверное, она просто разрыдается. От очередного осознания, что всё это уже более невозможно.

– А что такое ты читаешь? – Алана дернулась от внезапно раздавшегося над ее головой голоса и резко вскинула голову, кляня себя за испуг и инстинктивное желание защититься.

Перед ней стоял младший брат Тики, Вайзли. Тот самый Вайзли, про которого говорили, что он еще болезненнее Маны. С которым она виделась вчера у реки. И в которого был влюблен Лави.

Высокий, но далеко не такой высокий, как даже Мана (возможно, сил его тела просто не хватало на рост), худощавый и тонкий, он мог бы показаться хрупким или слабым, если бы не задумчивые и какие-то уж очень взрослые глаза и такой же, как и Тики подбородок. Алана мимоходом подумала о том, что император был тысячу раз прав в своих словах о мудрости и знаниях, которыми обладал каждый член его семьи, и поспешно захлопнула книжку.

– Да так, ничего важного… – постаралась улыбнуться она, лихорадочно соображая, как же его отвлечь. Вайзли был, по словам Тики, ученым, да и даже если бы девушка этого не знала… в общем, он выглядел не только мудрым, но и очень быстро схватывающим все юношей.

– Насколько же это неважно, что у тебя глаза на мокром месте? – хмыкнул между тем виновник ее размышлений, и девушка прикусила губу, инстинктивно прижимая книжку к груди. Делиться этим с кем-то пока не хотелось. Возможно, потом она расскажет Тики и Лави, но… но не сейчас.

Она ведь еще даже не дочитала, верно?

Ей нужно просто пережить это.

Алана уже готовилась все-таки что-нибудь ответить выжидающе наблюдающему за ней юноше, но тот только чуть приподнял уголки губ и какой-то удивительно понимающей улыбке и склонил голову.

– Извини. Наверное, мне не стоило тебе мешать.

Девушка тут же вскинулась и замотала головой, не желая являться той причиной, по которой и так не самого весёлого вида Вайзли стал бы ещё мрачнее.

– Нет-нет, что ты! Ты мне совсем не мешаешь! – затараторила она, наблюдая, как тот тут же улыбнулся, напоминая чем-то Тики, который только-только умудрился получить благодаря своим умилительно-просящим взглядам что-нибудь, по его мнению, ценное, и побеждённо выдохнула, закатив глаза. Ну конечно, она должна была догадаться, что весь этот концерт был не просто так, а с какой-то непонятной целью – он же был братом Микка, как-никак. Интересно, а Шерил тоже часто прибегал к таким приёмам или нет?..

Вайзли, явно понявший что-то, хитро растянул губы в тонкой улыбке, заставляя Алану уже опасливо втянуть воздух, и удивлённо-радостно приподнял брови:

– Ой, правда? Тогда ты не против, если я посижу здесь, да?

Вот же угри морские, что Вайзли, что Тики, что вся его хитрая семейка.

Про то, что эта семейка была и её собственной, Алана предпочла сейчас не вспоминать, потому что юноша, явно не ожидая от неё какого-либо ответа, уселся в кресло, уткнувшись взглядом в принесённую с собой книгу.

Девушка глубоко вздохнула, пытаясь смириться с тем, что читать теперь придётся не в уютном одиночестве, и вновь раскрыла подарок, оставленный Элайзой.

Сестра писала ей о белодухих.

Они очень много говорили о белодухих, когда сестра была жива, на самом-то деле. И Элайза очень много размышляла про людей в принципе – не только про белодухих, а вообще. И не только про людей с суши. Про морской народ – тоже, ведь и у них были души.

Алане сестра никогда не говорила о том, какой была душа девушки – черной ли, белой ли. Всегда только по голове ее гладила и говорила, что ответ она найдет со временем в своем сердце. И, может, именно эти ее слова были ключом в разгадке человеческой души – такой, какой видела ее каждая жрица океана, происходящая из царской семьи, но… Алана ее так в свое время и не нашла.

А потом… а потом – отчаялась отыскать.

Но здесь… здесь Элайза воодушевленно рассказывала ей о том, скольких людей встретила и со сколькими говорила. И у всех души были разные, и в каждом было что-то и темное, и светлое.

«Окрас души – такой, каким его видит каждая – разнится о жрицы к жрице, – писала в своем послании ей Элайза. – Это зависит лишь от того, как сама ты воспринимаешь мир. Твои возможности – это дар тебе, который должен тебя защитить и предостеречь. И душа встреченного тобой человека или сирены будет черна не оттого, что он совершил убийство или оттого, что он жаждет его совершить, а по той причине, что сама ты считаешь убийство гнусностью».

Буквы в почерке Элайзы – нежная вязь узелков и петель – завораживала и заставляла забыть обо всем вокруг.

Сестра писала о том, что душа изменчива, и как бывает, что люди с белыми прекрасными душами чернеют от горестей и потерь. И о том писала, что этим людям можно еще помочь.

И Алана читала – и понимала, что именно так помогла Неа.

Могло ли это хоть немного очистить и обелить ее собственную душу, определенно черную от убийств как чернила осьминога?.. Такую черную, какой видела ее она сама, заглядывая в свое сердце раз за разом и не находя там до недавнего времени ничего, кроме боли, безумия, жестокости и тоски.

Элайза писала, что цвет души зависит от собственных ощущений, от собственных желаний, – но одновременно и от силы того, кто обладает этой душой. «Поэтому, – буквы скакали перед глазами, расплываясь от всё-таки накативших слёз, – душа некогда убившего во благо может быть белоснежной, а того, кто ни разу не убил, но постоянно этого желал, – чёрной, словно беззвёздная ночь. Твой дар, милая, – это возможность увидеть существо изнутри, разглядеть его мотивы и скрытые мысли, разобраться в том, как относиться к миру. Белодухие – это те, кто всем сердцем отдаются тому, что ты считаешь правильным. А ведь то, что ты считаешь правильным, не может быть плохим и грязным, не так ли?»

Сестра писала ещё много о чём: о пышных цветах в садах, о закатах и рассветах в горах, о лесных животных и том, какое бесчисленное количество вещей можно погрызть на суше, начиная деревом и заканчивая изысканными блюдами, – и в самом конце, над аккуратным рисунком поющей на камне русалки, она пожелала своей младшей сестрёнке обязательно приплыть к ней во дворец на рождение своего первенца.

Алана судорожно вздохнула, пытаясь переварить всё только что прочитанное, всю ту правду, на которую ей только что (как и всегда) раскрыла глаза Элайза, и расслабилась в кресле, откидывая голову на спинку.

И правда, душа Линка, того, кто желал уничтожить всё человечество, поработить всю сушу, бела как свежевыпавший снег… он был белодухим.

Нет.

Был бы – если бы не одна-единственная червоточина в самом сердце его искрящейся души.

Девушка прикусила изнутри щеку, машинально стирая с лица влагу, и в задумчивости наморщила лоб. То есть это…

– …насилие? – звук собственного голоса до того ее удивил, что она широко распахнула глаза, дернулась и едва не подпрыгнула.

Да что сегодня творится?!

–…прости, что? – донесся до нее рассеянный вопрос явно увлеченного книгой Вайзли. Интересно, он пришел на самом деле по просьбе кого-то? Чтобы присмотреть за ней?

Или зачем он пришел?..

Он белодухий. Вайзли. А вот душа Неа была подернута дымкой. Тики говорил, это жажда мщения за смерть матери. Желание причинить боль такую, какую испытывал сам.

Значит, все верно?

– Желание приносить насилие – вот что значит дымка, – снова вслух пробормотала Алана – и снова утерла ползущую по щекам влагу.

– Это все еще продолжает быть неважным? – голос Вайзли, от которого секундой ранее она так невнимательно отмахнулась, перестал быть рассеянным. В него прокралась незлая насмешка, так похожая на насмешку в обычно ласковом голосе Тики, что девушка тут же вскинула голову.

И только тут поняла, что влага на ее щеках – это слезы.

Что она плачет.

Именно это так обеспокоило Вайзли?..

Алана усмехнулась, собираясь коротко объяснить юноше, в чем же дело, и мягко погладила книжку по страницам, вновь опуская на нее взгляд.

– Это просто…

Слова внезапно застряли в горле.

На последней странице дрожащими буквами, словно написавший их нервничал и куда-то спешил, было размашисто оставлено:

«Я знаю, что ты жива, моя зубатка. А потому прости за то, что не смогу приплыть к тебе».

Внутри всё потерянно сжалось. К горлу подкатил липкий комок разъедающей внутренности горечи. Алана неверяще провела пальцами по скачущим перед глазами словам и мелко замотала головой, не желая понимать, что в этой застывшей во времени шкатулке единственной вещью, которая знала, что за несчастье приключилось со всей семьёй, которой предназначались письма, полные любви и заботы, снова было что-то, принадлежавшее Алане.

Девушка зажала рот себе руками, пытаясь не выпустить задушенный стон, и задрожала, роняя тонкую книжку на пол. Если бы она только не была такой бесполезной! Такой ужасной и греховной! Если бы она только не была настолько… ведьмой.

Она не винила себя в смерти родных, нет. Она винила себя в том, что выжила, что спаслась за их счёт, что не разделила с ними их участи. Что оказалась счастливицей, поцелованной судьбой.

Всё закружилось перед глазами, всё заплясало и размылось, а Алана пыталась задушить в себе накатывающую подобно шторму истерику – вода в вазах с цветами истерично забулькала, норовя выскочить на столы и полы, словно бы желая потопить в себе все.

Словно бы и сама Алана желала утопить всё вокруг в своей горечи.

Элайза знала, что все, кроме младшенькой, погибли. Она знала это, зналазналазнала, она надеялась, что и её маленькая зубатка осталась в живых, что ей удалось вырваться и сбежать. Она… видела это. Видела, что случилось с её братьями и сёстрами. Видела те реки засохшей крови и груды плавников, которые ещё не успели распродать. Видела раскуроченные тела родных – и видела, что тела Аланы среди них не было.

Руки дрожали, губы… Все тело – дрожало в накатившей истерике, и если бы Алана знала, что эти светлые письма закончатся новыми мыслями о шестнадцати полных крови и боли убийствах, она никогда не открывала бы эту шкатулку.

Потому что она только-только с собой смирилась. Только-только успокоилась и ожила немного.

…возможно, ее душа только-только перестала быть такой черной.

Девушка обняла себя руками, зажмурилась и сжалась в кресле, стараясь стать как можно меньше и ужасно боясь того, что Вайзли сейчас кого-нибудь позовет, потому что… потому что ни к чему было тормошить окружающих, и так пребывающих в напряжении из-за скорого прибытия Мариана, очередным срывом.

Даже Тики не стоило беспокоить, он и так…

Ему, наверное, и так было о чем подумать.

Однако Вайзли не стал никого звать. Он даже говорить ничего не стал. Он просто…

Алана не заметила этого сразу – сначала ей показалось, что это просто все из-за ее собственных рук и из-за тесноты кресла, в котором она умостилась с ногами, – но тепла… внезапно его стало больше.

А секундой позже она, распахнув глаза и судорожно сглотнув, обнаружила себя утыкающейся в ощутимую даже через рубашку острую ключицу не-хрупкого юноши, опустившегося перед ней на колени и теперь прижимающего к себе так крепко, как только, наверное, ему хватало сил.

– Послушай, – глухо произнес он, – я совершенно не умею утешать людей, а тем более девушек, но… – Алану погладили по волосам, а потом легко, но как-то немного неловко похлопали по спине. – В общем… то, по чему ты льешь столько слез, оно ведь уже произошло, верно? Оно произошло, и этого не исправить. А от твоих слез – от них нет никакой пользы, только вред, ведь они причиняют боль тем, кто видит тебя плачущей или даже просто знает о том, что ты эти слезы роняешь. Так есть ли смысл плакать?

Алана судорожно всхлипнула и отстранилась, облизывая соленые губы и с новой пристальностью всматриваясь в лицо наблюдающего за ней человека.

Вайзли был молод, почти мальчишка еще. А может, так ей только казалось из-за его болезненной худобы. Однако… слова его были совсем не детскими. Вот только… могли ли они сделать легче?

– А если… если плачешь от боли? – криво усмехнулась она.

– Так значит, это было все-таки очень важно? – в тон ей отозвался юноша.

Алана болезненно расхохоталась сквозь слезы и уткнулась ему лбом в плечо, ругая себя за несдержанность и истеричность на всех языках, которые только знала.

– Очень-очень, – наконец согласилась она.

Вайзли как-то понимающе хмыкнул, всё же обнимая её и похлопывая по спине неуверенными движениями, словно и сам сейчас совершенно не понимал, что делать.

Однако он всё равно продолжал говорить – говорить то, в чём Алана, видимо, нуждалась больше всего.

– И ты думаешь, что сможешь помочь им своими слезами? – голос у юноши был тихим и успокаивающим, будто он говорил с потерявшимся ребёнком, и девушка, честно говоря, именно так себя и ощущала. Последние четыреста лет. Потерявшийся в лесу ребёнок, который так и не смог выбраться к океану, чтобы сбежать от охотников и окровавленных тел братьев и сестёр. Но Вайзли продолжал: – Или ненавистью к себе? К тому, что осталась жива, – усмехнулся он, и Алана вздрогнула, чувствуя, как белая душа юноши, похожая чем-то на танцующие в солнечном свете пылинки, окатила её своим теплом. Совсем как Тики, когда тот пытался укротить истерики девушки своими объятиями. – Но ты не можешь.

– П-почему? – задушено всхлипнула Алана, поднимая на Вайзли (лицо у него был странное – напряжённо-потерянное, но душа, душа его будто бы стремилась обогреть её слишком уставшее израненное тело) взгляд, и шумно втянула носом воздух, потому что юноша мягко ей улыбнулся и неловко погладил по волосам.

– Потому что они дали тебе возможность жить, – просто ответил он. – А жизнь – это дар, какая бы она ни была. И ты не можешь себя проклинать за эту жизнь. Ты просто не имеешь на это права, – Вайзли грозно свёл тонкие брови к переносице, но в следующий же момент лицо его разгладилось, и он благостно улыбнулся. – Это же будет неуважением по отношению к тем, кто тебя одарил этой жизнью.

Алана глухо всхлипнула, чувствуя, как ее истерика неожиданно отступает и как успокаивается все в груди. Это было… так удивительно. Неужели все ослабленные болезнями члены семьи могли оказывать такое воздействие? Врачевали ли они души? Или просто так хорошо успокаивали?

Ведь Вайзли… он же…

– Но ведь они умерли, – тихо произнесла она, пытаясь убедить его в чем-то, о чем сама не умела ни малейшего представления. – Они же…

– Они хотели, чтобы ты жила, – оборвал ее несвязный лепет юноша, чуть отстраняясь и поглаживая ее по голове. Странно, но он ни разу не запутался пальцами в ажурных косах – совсем как Тики, который ей их и заплетал. Да и вообще эти двое… оказались очень похожи. – И раз ты жива, – между тем указал Вайзли, – ты не имеешь права ненавидеть себя за это, потому что этого для тебя хотели они.

Вайзли, который оказался куда мудрее всех своих родственников вместе.

Вайзли, который нашел правильные слова.

Вайзли, который…

– Спасибо… – Алана крепко обняла его, чувствуя, что больше не хочет плакать (и это было так потрясающе, о океан!), и улыбнулась дрожащими губами, вскоре отстраняясь и неловко щелкая пальцами. – Это ведь… просто это письма моей сестры к нам, и я… В общем…

Юноша вскинул руку раскрытой ладонью вверх, призывая ее прекратить оправдываться, и дернул уголком губ в намеке на легкую улыбку.

– Не благодари, – сказал он вместо того, чтобы продолжать допытываться, как будто и так все-все понял или уже знал, и с наигранным хвастовством заметил: – Иногда меня зовут мудростью семьи.

Алана приподняла бровь и легко рассмеялась, покачав головой и замечая, как юноша довольно улыбается.

– Это неудивительно, знаешь ли, – поделилась она со смешком, и Вайзли важно кивнул, пожав плечами. Повисла неловкая тишина, прерываемая лишь шмыганиями самой девушки и доносившимся с улицы шумом живого города. – Можно взять тебя за руку? – ужасно смущаясь этого, спросила Алана, облизнувшись и наблюдая за заинтересованным удивлением на лице юноши. Душа его любопытно взметнулась ворохом пылинок к грудине, словно бы желая вырваться и лично обо всем узнать, всё проверить и рассмотреть, что заставило девушку повеселеть. Младший брат Тики явно был не просто ученым, которому приходилось заниматься этим из-за слабого здоровья и душившей скуки, а обожающим своё дело экспериментатором.

– Конечно, – невозмутимо отозвался Вайзли, протягивая ладонь и позволяя Алане, не вставая с места, обхватить её – такую тонкую и бледно-болезненную – пальцами. Душа у него звенела совсем слабо, словно бы переливали ручьев где-то вдалеке, совершенно отличаясь от звона того же Адама хотя бы тем, что девушка почти не слышала его. Однако это был густой звон – совсем такой, словно бы солнце гудело у неё над головой.

– Вы и правда очень похожи с Тики, – отстранённо проговорила она, прикрыв глаза и в наслаждении улыбаясь. Успокаиваясь.

– Не сказал бы, – уклончиво ухмыльнулся Вайзли, неуверенно поводив плечами, но Алана покачала головой и глубоко вздохнула, отстраняясь. Она кинула взгляд на упавшую на пол книгу, на аккуратно расставленные в стопку письма на столе и всё же осторожно спрятала всё обратно в шкатулку. – Расскажешь об этом Тики? – вдруг поинтересовался юноша, и Алана удивлённо вскинулась, чувствуя, как ужасно не хочет нагружать Микка своими проблемами и срывали больше, чем уже есть. Девушка покачала головой, закусив губу, и отвела взгляд. – Потому что любишь его?

Вайзли смотрел на неё так, словно у него была информация, которую следовало проверить. Словно эта информация его не удовлетворяла и ему хотелось разузнать всё лично. Настоящий ученый, который не верит, пока сам не убедится.

– Люблю, очень люблю, – прошептала Алана, смущённо усмехнувшись. – Он спас меня. Много раз. И сейчас… спасает… – неловко хохотнула она, пряча взгляд, и растерянно пробормотала, чувствуя, что может поделиться этой мыслью, потому что Вайзли, оказавшийся хорошим слушателем и не менее замечательным советчиком, никому не расскажет про это, – и чем я заслужила такого замечательного мужчину?

Юноша, однако, рассмеялся, фыркая, и, закатив глаза, со смешком поделился:

– А я не понимаю, чем это Тики заслужил такую великолепную девушку.

Алана поняла, что краска залила лицо, только после того, как щёки обдало жаром, – и стремительно отвернулась от незлобно хохотнувшего Вайзли.

– Хотя, – лукаво протянул юноша, – это же мой брат. А ты – красива даже когда плачешь, я уж не говорю о прочих твоих достоинствах, к внешности никакого отношения не имеющих, – тут он прицокнул языком и вдруг недовольно выдохнул: – Как жаль, что сам я… – тут голос его понизился до глухого неразборчивого ворчания, и Вайзли вернулся на свое место, ругаясь себе под нос. Однако Алана все-таки разобрала, что он ужасно жалеет о своей непохожести на братца, потому что тянет его не на нежных прекрасных дев, а на всяких лгунов и глупцов, не только являющихся вредными всезнайками, но еще и имеющих такой оскорбительно-рыжий цвет волос, что аж глаза болят.

Надо ли говорить, что сорвавшийся с ее губ смешок, когда она снова посмотрела на юношу, самому юноше совершенно не понравился. Он сердито поджал губы, явно не желая говорить о Лави (ох, ну кого еще можно было назвать оскорбительно-рыжим лгуном и одновременно глупцом и всезнайкой?), и, наверное, хотел уже отвлечь ее каким-то другим разговором (как всегда делал Тики, когда увиливал, кстати говоря), однако не успел.

Алана склонила голову набок и, устроив шкатулку с письмами на своих коленях, задумчиво погладила ее по крышке, решив в ближайшее время больше уж точно не открывать. И – заметила с легким сердцем:

– Поверь, вы с Тики очень похожи, если ты очень любишь Лави. Потому что Лави на самом деле очень похож на меня. И даже в его молчании им двигало то же, что и мной.

Ее слова оказали на Вайзли совершенно восхитительный эффект – все его недовольство и всю его снисходительность как волной унесло. Он широко распахнул глаза и даже как будто подался слегка вперед.

И оставалось только гадать, что именно так на него повлияло – замечание про их с Тики схожесть (кажется, юноша ужасно любил брата, хоть и старался это всячески сдерживать) или слова о том, что Лави очень похож на Алану.

– И… что же это?.. – выдал юноша негромко, ни на секунду не отрывая от нее взгляда.

Девушка улыбнулась, решив, что, как видно, все вместе, но не стала допытываться, и пожала плечами, стряхивая тыльной стороной ладони со щек еще не высохшие шарики слезинок.

– Страх, – поведала она коротко. – Самая идиотская, на самом деле, причина, но и самая ужасная.

Вайзли уставился на неё, как новорождённый дельфин на небо, и Алана хохотнула, чувствуя себя намного спокойнее и веселее. Неужели юноша даже и помыслить не мог, что Лави, на самом деле, тот ещё трус?

– Страх… чего? – выдохнул он еле слышно, словно совершенно не мог поверить в только что услышанное. Словно тритон для него и правда был кем-то вроде бесстрашного… рыцаря, наверное?

Алана легкомысленно пожала плечами, понимая, что сейчас признается и в своих страхах тоже. В тех страхах, о которых она Лави так и не сказала, лелея свои коросты – лишь коснёшься их, и они вновь закровоточат. А Алана… а она слишком устала кровоточить.