Текст книги "Жемчужница (СИ)"

Автор книги: Anice and Jennifer

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 65 страниц)

О духи, он ещё и волнуется об идиоте-Мане.

Просто великолепно.

– Может быть, поговорить с ней? – несмело предложил мужчина, надеясь хоть как-то помочь невероятно уставшему и мрачному брату, и тот в ответ хмыкнул.

– Я боюсь сказать что-нибудь не то. Я окружаю её заботой, а она улыбается так, словно ей этого достаточно, и, что самое странное, я верю в это, – безысходно выпалил Тики, прерывая свои слова редкими глотками из фляжки. – А потом я замечаю, что… что-то не то, – обречённо улыбнулся он, и Мане ужасно захотелось обнять его, чтобы хоть как-то поддержать.

Потому что… ему казалось, они раньше не были так близки друг с другом. Да, Тики доверял Мане, а Мана доверял ему, но… Но раньше Мана не стал бы говорить с братом о Неа и о своих чувствах к нему, а Тики – не стал бы так откровенничать о своих женщинах. Точнее… сейчас – о женщине.

– Мы говорили об ее семье, – однако произнес Мана вместо того, чтобы выражать сочувствие. Тики не любил, когда его жалеют, и всячески надирал осмеливающимся уши. – Элайза ведь, оказывается, сестра ей не только по отцу, но и по матери. Ты… знал?

Микк покачал головой в ответ и глубоко вздохнул, откидываясь на траву и закрывая глаза.

– Я боюсь ранить ее разговорами о них. Знаю, что это неправильно, но боюсь… боюсь, что стану как Лави, – губы мужчины скривила ироническая усмешка. – Он ей гадости говорит, а она к нему тянется, говорит, что зла не держит. Что если я…

– Ты таким не станешь! – поспешно заверил его младший Уолкер, подрываясь на месте. – Она же очень любит тебя! И вы… – вы разные как земля и небо, но это ведь не помешало вам полюбить друг друга. – Ты же хочешь у царя руки ее попросить.

– В надежде избавить ее от возвращения домой, – Тики хмыкнул. – Но что если она сама не захочет? Как-то еще на корабле… в шутку… я сказал ей, что один претендент на руку и сердце у нее уж точно будет иметься, – неожиданно признался он.

Мана затаил дыхание, глядя на брата во все глаза и не чувствуя себя в силах вымолвить ни слова. Ни одного достойного вопроса в голове, кроме идиотского и вполне ожидаемого: «И что же она сказала?»

В итоге этот вопрос мужчина и задал.

– Отказала, наверное, – Тики посмотрел на него с невеселой улыбкой. – Не ответила прямо – даже понимая, что это шутка все – а именно что… не ответила ничего. Только глаза у нее стали такие загнанные, как будто она уже готовилась сказать «нет» и начать извиняться.

Мана с минуту молча наблюдал за его мрачным, грустным лицом, не понимая одной простой и очевидной вещи: если Алана ему отказала, то почему сейчас они вместе? Почему она так светится, стоит Микку появиться рядом? Почему она смущается и тянется к нему так, словно он был для неё всем на свете?

Именно об этом мужчина и спросил:

– И если она тебе, по твоим же словам, отказала, то тогда почему… – Мана облизнулся, раздумывая с секунду, и выдохнул: – Зачем вы сейчас вместе?

Лицо Тики удивлённо вытянулось, будто он даже и не думал об этом, и Кемпбелл еле сдержал смешок, потому что брат, кажется, вновь всё слишком остро и болезненно воспринял. Это вообще всегда поражало: насколько глубоко Микк мог отреагировать на что бы то ни было. И это при его постоянном внешнем снисходительном скептицизме!

Мана проследил за потерянным взглядом брата с расползающейся в стороны улыбкой (которую он отчаянно пытался удержать на месте, чтоб её) и, когда мужчина растерянно пожал плечами, хитро протянул:

– Ти-и-ики-и-и, а ты не думал, что она просто боялась показаться распущенной, нет?

–…с чего это? – младший Уолкер проследил за борьбой эмоций на лице брата, в итоге вскинувшего брови и постаравшегося показаться как можно более спокойным, и тихо хохотнул, совершенно не скрывая своего веселья – голос Тики дрогнул словно его хозяин уже жаждал подорваться с места и броситься к русалке повторять вопрос о замужестве.

–…ну хотя бы с того, – заметил Мана, – что на тот момент она была с нами лишь несколько недель, – хотя если подумать, даже меньше. – А ещё и то, что она как бы обещана кому-то в жёны. А ещё и то, что… ну… что это было шуткой. Ей тогда было немного не до шуток, помнишь?

Тики помолчал, кусая губы, и в итоге выдохнул, зажмурившись и резко сев (как бы у него голова не закружилась, о великие духи):

– Почему вправлять мозги другим – так ты мастер, а как помочь себе – так придурок? – при этом мужчина устало потер ладонями лицо, словно силился снять с него паутину или какую липкость, и встряхнулся. Когда он снова посмотрел на Ману, глаза у него были удивительно ясные и спокойные. – Поговори с Неа через пару дней, ладно? Только без всех этих своих болезней и лечений. А то вы оба сами не свои, и мне… – здесь Микк коротко засмеялся, – мне даже совета просить неловко – у вас и своих проблем туча. Ты сидишь нос повесил – еще спокойный, а твой братец себе уже все костяшки в кровь сбил – как только останавливаемся, так он сразу идет куда-нибудь какое-нибудь дерево молотить, берсерк драконов.

Мана неверяще уставился на него, ощущая, как губы вновь расплываются в улыбке, в идиотской и совершенно глупой улыбке, непрошенной и оттого странной, но улыбке, и Тики, явно заметив это, закатил глаза со вздохом.

– Это, видимо, всё же семейное, – лаконично отозвался он со смехом и, слабо ударив словно бы примёрзшего к месту Ману в плечо, встал, стремительно направившись к Алане, которая в это время о чём-то переговаривалась с Историком возле костра.

– Ага… – глухо отозвался мужчина уже спустя несколько минут, отчего-то невероятно счастливый и какой-то даже контуженный этой неожиданной новостью.

Неа, он переживал. Он там бесился. И причиной тому был Мана. Больной слабый Мана, который и монеты затертой не стоит. А брат… а брат дорожил им.

В груди словно тёплое море разлилось.

Мана крепко зажмурился, пытаясь задержать это приятное ощущение, пытаясь сохранить его в своей памяти, и тяжело вздохнул.

Без болезней и лечений, да?..

Но как тогда говорить об этом? Что же это тогда было? Неа говорил, что это любовь, и Мана был с ним согласен – но эта любовь и была болезнью. И сколько бы он ни думал об этом, ответ не менялся.

Зато менялся вопрос. Даже если эта любовь была болезнью, становилась ли она опасной из-за своей природы, и стоило ли вообще от нее лечиться?

И самое главное – хотел ли Мана лечиться и лечить Неа? Потому что на данный момент он хотел только вскочить с места, пойти разыскать близнеца и крепко обнять его. И… и поцеловать. Или чтобы Неа его поцеловал – так, как делал это уже дважды.

О духи. Он подумает об этом, обязательно. Можно даже прямо сейчас, потому что… потому что откладывать можно всю жизнь, а Тики словно мысли его прочитал, хотя это было странно – они были братьями, но им было стыдно идти друг к другу за советом. Потому что у самих уйма проблем. А как же решать эти проблемы, если тебе никто не может помочь? Если решение где-то на поверхности, но ты просто его не видишь.

Мана любил Неа настолько сильно, что готов был от него отказаться. И всегда считал, что не сможет испытывать ничего сильнее этой любви – жертвенной и полной страданий. Но ведь можно было любить и без страданий, разве нет? Ведь этой своей идиотской жертвенностью Мана приносил боль не только себе, но и близнецу, за счастье которого способен был отдать все, что у него есть. А если ценой за счастье Неа является он сам – плохо ли это?

…к тому же Неа наверняка совсем скоро поймет, какой Мана калека и трус (непонятно, почему он не понял этого за последние двадцать пять лет), и сам оставит его. И тогда страдать будет только сам Мана, а его страдания вполне устраивали – потому что были, опять же, ценой за счастье любимого человека.

Мужчина откинулся на траву, устремляя взгляд в темное небо, изрешеченное звездами как деревянный забор – огненными стрелами, и облегченно выдохнул.

Все будет в порядке, теперь он знал это точно.

Комментарий к Второй отлив

Дорогие читатели (если читаете), мы подумали и решили озвереть, потому что нам грустно и печально :с

Так очень нехорошо говорить, но нет фидбека – нет глав, потому что вы заливаем работу, чтобы ее оценивали, а если отклика нет – то и смысла нет.

Таким макаром мы прекрасно допишем ее и в стол, уж простите :с

========== Первая буря ==========

Восточная столица их встретила шумом надвигающейся ночи и огнями на улицах: город кипел и шумел несмотря на то, что всё погружалось в сумерки, и из-за высокой стены доносились самые различнейшие ароматы, начиная парком от только что-то испечённых мясных булочек до запашка слегка перележавшей на солнце рыбы. Лави, глубоко вздохнув, прикрыл глаза, прислушиваясь к окружающей природе и шепоткам духов и с удовлетворением уверяясь в том, что никакой опасности поблизости нет. Конечно, если бы рядом был океан, ему было бы подвластно услышать намного больше, чем переговоры водных душков, но чего не было – того не было.

Караван остановился под стеной у западных ворот, не заезжая в город, чтобы не ютиться где-то на узких улочках (Восточная столица вообще была слишком замкнутой и тесной), да и разбираться с разгрузкой товара на ночь глядя после двух дней напряжённого пути на последних силах (несколько оползней буквально скатилось прямо за ними, и Тики торопил людей, всё время нахмуренно оглядываясь назад) никому не хотелось.

А потому Лави был даже рад, что дед решил переночевать здесь: на открытой местности, откуда были видны горы, погружённые в дождливый туман, и одновременно равнинные низины, покрывающие земли южнее от Восточной столицы.

Люди разбивали лагерь, спешили развести костер, носились туда-сюда, и парень устало вздохнул, устраиваясь в тени большого раскидистого кедра и откидываясь головой на его теплый ствол.

Тики стал другим. Они не виделись всего несколько месяцев, но как только Лави встретил его в империи – понял, что ничего как прежде уже не будет. Потому что за руку его друга до тошноты трогательно цеплялась морская ведьма, которую парень ненавидел почти половину жизни. А Микк… Микк смотрел на нее так, словно готов был облизывать.

Поначалу эта блажь друга казалась Лави каким-то приворотом, ворожбой. Ведь всем известно было, что голоса у русалок волшебные, и очаровать ими совсем не сложно. Но если бы все было так просто. Буквально через пару дней после совместного путешествия парень как никогда остро осознал, что влюбленность – а это была именно она – Тики в Алану не является приворотом, а кажется вполне искренней. И что самое страшное – очень сильной.

Тики бросался на защиту этой ведьмы, этой убийцы и слабачки, тигром стерег ее от докучливого внимания посторонних и – о ужас! – постоянно норовил поцеловать ее! А вдруг она ядовитая, неужели он не подумал об этом?! Ведь когда Лави говорил о том, что Алана, дескать, просто молча женила Тики на себе (что отнюдь не было ложью) – он наоборот желал предостеречь друга, а не бросать его в объятия этой мерзкой девки.

Манта её сожри, да друг был настолько влюблён в неё, что даже не видел всей опасности, всей силы, всей мощи, исходящей от этой бешеной ведьмы!

Лави помнил, как когда когда-то давно, лет двести назад, когда он наконец нашёл ту, из-за кого его отец и умер (сдох, он просто сдох – по-другому и не скажешь), она топила корабли одним мановением пальца, и столько радости, столько воодушевления было в её лице, что парень тогда даже испугался – потому что ведьма и правда была ведьмой, убийцей, наслаждающейся чужой кровью, безумной психопаткой, любящей мучить окружающих. Но страх тут же сменился гневом и яростью: она обладала такой силой, такой неизмеримой силой, но не смогла спасти никого! Она лишь забирала жизни – как самая настоящая ведьма!

Лави ненавидел её так сильно, что даже направился к царю (ужасно рискуя, на самом деле), чтобы получить возможность по закону наказать её, чтобы отомстить ей, не мстя в открытую – он решил стать Смотрителем одной из провинций. И ему удалось победить Крори, тритона-платакса, который заведовал тогда Юго-западной провинцией, а вот уже после этого… о, он сразился с Верховной жрицей, у которой не было звания, но которая исполняла её обязанности просто потому, что больше было некому.

Это было бы очень иронично, если бы Алана сама не была бы виновата в смерти своих братьев и сестёр.

Глупая ведьма-идиотка, не пожелавшая воспользоваться своей несусветной силой в самый важный и ответственный момент.

Лави проиграл ей.

Проиграл с треском, потому что ведьма даже не удостоила его вниманием: лишь сжала пальцы в воздухе – и его сковало со всех сторон.

О, как же тогда в нём всколыхнулось пламя ненависти! Эта девка была награждена такой мощью, таким благословением, такой великой силой, но не смогла никого спасти!

А Тики любил ее. Он знал о ней все – и любил ее. Он ее собой заслонил, когда Лави нашел в себе силы и смелости попробовать сжечь ее и навсегда избавиться от этого призрака за своей спиной, от этой опасности, с которой она ассоциировалась всегда. Ренегатка, изгой, Лави ненавидел ее всем сердцем – ненавидел ее усталые умоляющие глаза, ненавидел ее опасливый шепот, твердящий ему, что она хотела умереть вслед за ними, за близкими и родными, ненавидел ее силу, ненавидел ее слабость, ненавидел ее всю без остатка, до последней прядки в серебряных волосах, цвет которых уже сам по себе недвусмысленно предупреждал, что стоит держаться от этой гадины как можно дальше.

Но правда была в том, что такую необходимость осознавал только сам Лави. Тики лобызался с нею у всех на виду, буквально не выпуская их рук – так, словно не понимал, что она не нуждается ни в какой защите и может всех их мановением руки просто-напросто уничтожить. Неа тоже лез непонятно куда – играл с ней в карты, вел задушевные беседы, поил вином с пряностями и рассказывал какие-то свои батальные истории, недоумок. Мана – тот вообще был, кажется, так очарован, будто эта ведьма ему родная мать. И даже дед – дед! – сошелся с ней тотчас же, стоило только заговорить про Элайзу, Рогза, русалочьи слезы и ритуальные молитвы. Старый пень, как можно подвергать себя такой опасности!

Лави сердито сжал губы, с нескрываемым недовольством наблюдая за тем, как Панда, отловив девушку, носящуюся с маленьким Изу по поляне, вручил ей скатанный тугую трубку и перевязанный лентой свиток – и что-то сказал. Ведьма тут же кинулась к нему обниматься, и парень отвернулся, поморщившись. Смотреть на это представление было просто-напросто невозможно.

Лгунья. Мерзкая лгунья, которая очаровала всех вокруг, которая притворяется слабой, которая улыбается так, словно не была убийцей.

Лави заскрипел зубами, чувствуя, как жар исходит от его кожи, как он норовит вспыхнуть в любой момент, и попытался успокоиться. У него никогда не было проблем с контролем такой непостоянной и яркой стихии как огонь, но рядом с этой ведьмой всё его хвалёное самообладание катилось куда-то в тартарары.

Алана была опасна – но это никто не осознавал.

Алана могла утопить их всех, могла вскипятить кровь в их телах, могла управлять каждым из них – но никто не обращал на это внимания.

Лишь Лави прекрасно понимал, что стоило избавиться от ведьмы как можно скорее, пока очередное обострение не накатило на неё подобно волне – такой же неожиданной и сильной.

Приступы безумной русалки были ужасны и разрушительны. Не дай океан оказаться в этот момент рядом какому-нибудь кораблю – тут же потопит с диким смехом и жаждой. Алана всегда хохотала, направляя на бедных моряков шторма: просто просила океан, и тот исправно исполнял её просьбы, словно и сам оказался очарован этой убийцей.

Лави не понимал. Не понимал, почему никто не видел того, что видит он сам.

Зубатка была опасна! Невероятно опасна! А они её ещё ко всему прочему и к императору везут! Ишь чего удумали: вылечить повелителя русалочьими слезами той, кто никогда никого не спасала.

Думать об этом было невероятно утомительно, и потому Лави постарался хоть ненадолго отстраниться от происходящего, закрыв глаза и сползя совсем вниз, в высокую траву, в которой его не было видно. Свой наблюдательный пост он устроил в некотором отдалении от лагеря, поэтому здесь народ не сновал, и было относительно спокойно.

Хотя, признаться, спокойнее всего Лави было бы в маленьком домике на берегу залива в солнечной Арриске, где никто не знал о том, что у него есть хвост и что он может легко изменять свой вид за счет отца-мимикрима.

Где была невысокая тонкая женщина с рыжей копной волос, которая показывала ему яркие оранжевые огоньки в ладонях.

Как же он давно не был дома, о великие. Как же долго он там еще не окажется. Панда не понимал его в этом порыве вернуться в родные земли и таскал за собой повсюду после смерти матери. Говорил, не зря же я использовал щедрый дар Элайзы. Говорил, мне надо за тобой присматривать. Говорил, ты мой внук и я тобой дорожу.

И он дорожил, правда. Показывал ему интересные места, учил языкам (это и породило в Лави впоследствии интерес к истории), рассказывал про Элайзу – великую императрицу, его родную тетку, женщину, которую знал лично.

И Лави был, конечно, очень ему благодарен, но… но он никуда не хотел. Даже в море он подался по настоянию деда – потому что тот считал, что внук должен знать правду. Вот Лави и узнал – и последние несколько десятков лет совершенно не представлял, как ему ею распорядиться.

Или – несколько сотен лет. Он, на самом деле, уже и не помнил.

Иногда ему казалось, что время неустанно куда-то бежит, куда-то спешит, но сам он стоит на месте – время словно обходит его стороной, и всё вокруг кажется таким мимолётным, таким стремительным, а он – улитка на фоне всего этого.

Старик, кажется, понимал его, но они никогда не говорили об этом: потому что для Панды слёзы Элайзы был щедрым даром, а вот для самого парня это было похоже чем-то на проклятие.

Зубатки живут до трёх тысяч лет. Ну разве не проклятие?

Лави не желал видеть, как умирают близкие люди. Не желал видеть, как и старик однажды умрёт, покинет его. Он совершенно не хотел оставаться один. И жить после в этом одиночестве так, словно ничего и не произошло, словно так и надо.

У Лави же никого не было. Теперь, кроме Панды – никого не было.

Это одиночество душило его. Эта фатальная невозможность довериться кому-то, кто будет с тобой всю твою жизнь. На кого Лави сможет опереться после ухода деда? Только на самого себя.

Но Лави не хотел оставаться один. Он хотел быть с кем-то, частью чего-то. И вот, когда он уже наконец нашел то, что искал – у него вновь это отнимают.

Алана не спасла его отца, хоть и могла. Не спасла, не спасла, не спасла. И его теть и дядь – тоже. Она насмотрелась на их смерти, на их мучения, использовала их кровь – и спаслась сама.

А их больше нет на свете, и Лави – он остался один.

После того, как отец не пришел в назначенный день, мама долгое время себе места не находила. Металась по дому и саду, пыталась делать что-то – и не могла. Злилась и раздражалась, плакала и просила прощения… А потом пришел Панда. Долго молчал, глядя на них двоих, а потом тяжело сел и поставил на стол красивый прозрачный витой флакон.

С русалочьими слезами.

Которые принес для дочери.

Сказал, Рогза нет больше, Алиша. Сказал, тебе надо заботиться о сыне, но просто так его ты не переживешь. Сказал, пей и хватит истерик.

Он всегда был флегматичным и спокойным до равнодушия, его старик. Лави даже представить было трудно, что творилось в его душе, когда мать, услышав его слова, заорала дурным голосом, отчаянная и усталая, безо всяких обрядов и ритуалов влюбленная в отца по уши и привязанная к нему намертво – и сожгла себя, а вместе с собой – и полдома.

Лави тогда еле успел поймать взлетевшую в воздух склянку с русалочьими слезами.

Он не хотел оставаться один. Ему нужен был кто-то, кто будет с ним.

С тех пор прошло четыреста с лишним лет. Старик уставал – Лави видел это. И – снова боялся потерять того единственного близкого человека, что у него остался.

Потому что тогда, в самом начале, когда мать умерла, а они остались перед миром почти что нагими, Панда сказал ему, что в океане у него ещё остались родственники: дед и одна из тёть, которой удалось спастись. И Лави отправился на их поиски только спустя двести лет, когда окреп и подрос, когда был способен управлять своим огнём и своей силой. Он надеялся вновь обрести семью, вновь окунуться в тепло дома и вновь быть частью чего-то большого и трепетного.

Сначала он направился в западную провинцию, где и узнал, что отец его был царевичем, первым наследником всего морского престола, но про ту, кто спасся, никто ничего ему не сказал, словно бы жители даже не желали вспоминать про неё.

Лави тогда было жаль неизвестную русалку, которая уже как двести лет жила, скорее всего, с той же пустотой и болью в сердце, что и он – потому что видела всё своими глазами. Но когда парень всё-таки нашёл её – она топила корабли и зло хохотала, наблюдая за смертями людей.

И ненависть вспыхнула в нём с такой силой, что даже, кажется, просочилась наружу огненными всполохами.

Она убивала.

За что она убивала их? Что они сделали ей? Скольких она убьет еще? Почему она не спасла своих близких, раз обладает такой огромной мощью?

Так вот почему здешний народ не хотел вспоминать о ней. Все боялись.

Позже, путем ненавязчивых вопросов Лави выпытал, что русалки с серебряными волосами всегда считались изгоями, потому что это значило, что уже только своим появлением на свет они отняли у кого-то жизнь, а жрицы отнимать чужих жизней права не имели.

…интересно, сколько жизней уже отняла эта ведьма – а никем иным она быть и не могла – если топила корабли с такой легкостью и таким удовольствием?

Лави стиснул зубы, ненавидя и боясь вспоминать об этом, и заставил себя думать, думать, думать об этом. Он уже много лет – даже не просто лет, а десятков лет – пытался ответить на свой вопрос сам, раз уж не отвечала эта серебристая рыбина.

Почему она не спасла его отца, если могла заклинать кровь, будучи лунной ведьмой? Почему она просто смотрела на то, как мучают ее близких, и сама терпела эти мучения?

Почему она продолжает топить корабли даже спустя четыреста долгих лет?

О великие, как же Лави устал за эти четыреста лет – настолько, что хотел однажды уснуть и не просыпаться. Это одиночество сжирало его заживо, убивало, стирало с лица земли.

Он не хотел исчезать.

Он хотел исчезнуть.

Он хотел иметь семью и хотел жить спокойно.

И именно поэтому, наверное, продолжал подогревать в себе эту неприязнь к Алане. Которая была морской ведьмой, пережившей всех своих близких, и теперь была опасна для друзей Лави, совершенно не представляющих, в какой переплет они попали.

Особенно один из них. Тики, видимо, души не чаял в своей возлюбленной русалке, которая строила ему глазки и притворялась слабой нежной девой, которой была необходима защита и нежность. И Микк, дурак такой, вёлся! Неужели решил пожалеть бедную одинокую ведьму, которая страдала приступами безумия? Ну и что, что у неё не было пышных плавников? Лави был полностью уверен, что простого обрыванья плавников было совершенно недостаточно, чтобы наказать её. Подумаешь, поймали охотники, подумаешь, чуть не изнасиловали, подумаешь…

Она заслуживала этого. Она должна была сдохнуть там же, где и все остальные. От рук тех же, кто убил и всех остальных. Но Алана сбежала. Ждала момента, наблюдала за зверствами (наверняка со своим этим безжалостным, равнодушным ко всему лицом) – и потом сбежала.

Лави ненавидел её за это.

За эту показную слабость и немощность. Посмотрите, какая она бедненькая! Посмотрите, как ей тяжело! Ха! Лгунья и мразь, недостойная даже стоять рядом с Тики.

Рядом раздался шорох, заставивший Лави отвлечься от своих мыслей, и парень угрюмо поднял взгляд на подошедшего деда.

Панда с кряхтением устроился рядом и откинулся на древесный ствол, устремляя взгляд в только начинающее расцвечиваться звездами небо.

– Я хочу, чтобы отправился с ними и разобрался в перипетиях своих отношений с семьей, – произнес он без обиняков, даже не глядя на парня. Только голосом дрогнул едва заметно – и Лави тут же вскинулся, не желая сдаваться и делать то, что ему столь прямо велят.

– Нет! – воскликнул он сердито, чувствуя себя разбитым, усталым и каким-то… оплеванным.

Он не хотел даже находиться рядом с этой ведьмой! И рядом с ее отцом, который запер ее в этой мантовой бухте – тоже! Потому что когда Мариан назначал его смотрителем провинции – он лобызался с какой-то русалкой прямо на троне, и парень… он чувствовал себя нестерпимо лишним, а это поведение деда – как с барского плеча эту провинцию ему отдал на присмотр. Старый пердун, как вообще так жить можно – потерял всех своих детей и явно даже не думает о них.

Может, в Лави говорила просто обида, разумеется, но с другой стороны он… он просто хотел быть частью чего-то большего. И он хотел сказать деду о себе. Он правда хотел.

До того момента, как увидел его воочию.

Потому что после этого ему хотелось лишь как можно скорее сбежать на сушу, чтобы никогда больше не видеть ни Мариана, ни ненавистную Алану, которые стоили друг друга, на самом деле: девка-то тоже так и норовила лобызаться с Тики у всех на виду.

А тот, идиот, ну самый настоящий идиот, шёл у неё на поводу!

Лави, правда, был уверен, что как только они доберутся до столицы, ведьма отстанет от друга, потому что быть им вместе уж точно не суждено: проклятая царевна без плавников и один из наследников, которого любила вся Поднебесная.

– Никаких «нет», – спокойно отозвался Панда, вновь окатывая парня своим флегматизмом, и покачал головой, пряча ладони в длинных рукавах. – У тебя больше нет родственников ближе, чем Алана.

– У меня есть Тики, Вайзли и близнецы, а ещё половина дворца, – недовольно отозвался Лави и попытался проигнорировать взгляд деда, который тот ему послал: с беззлобной насмешкой.

– Но они не знают об этом. А Алана, она знает.

Но это же было неважно! Тем более, что теперь все знали. Точнее, не все, а близнецы и Тики. Но что знают они – знает семья. И Лави считал, ему этого вполне хватит. Он был в этом почти уверен.

– И зря она знает, – парень насупился и отвел глаза. Со стариком, который видел его насквозь, он ощущал себя ребенком. Возможно, по той причине, что тот был единственным человеком до недавнего времени, который старше него. И именно после разговоров с ним Лави всегда очень остро чувствовал… нестыковки в причинах своей ненависти. Ему сразу начинало казаться, что он делает что-то неправильно, хотя прежде жил уверенностью в обратном.

Так произошло и сейчас – Панда покачал головой и отвесил ему щелбан (никогда он него понимания не допросишься – тумаки одни) – не больной, но весьма ощутимый.

– Ты ведь даже не пробовал поговорить с ней, – заметил старик. – Она ведь стала совсем другой. Ее душа болела долгое время, но теперь Алана нашла отдушину и винит себя за свое прошлое пуще прежнего. Любовь имеет свойство менять людей.

– Да уж, – ядовито согласился с ним Лави. – Тики вот она действительно изменила. Причем, явно в худшую сторону – он отупел и ослеп.

Панда закатил глаза, больше ничего не говоря (и одновременно с этим говоря многое), и встал на ноги, коротко потянувшись и хрустнув косточками (этот звук нагнал на Лави столько тоски и горечи, что захотелось в тот же миг кинуться к деду и увериться, что он ещё не рассыпается песком у него в руках), после чего, специально шурша травой так, словно был неповоротливым слоном (хотя вполне прекрасно мог красться тише кошек), направился в шатёр.

Парень, скуксившись, поискал взглядом Тики, полностью уверенный, что тот сейчас вновь в цепких когтях (и зубах – у неё же острые зубы, которыми можно было вполне вспороть человеческую кожу) бешеной ведьмы, но, к его удивлению, Микк был один. Сидел у костра и сосредоточенно над чем-то думал, спокойный, собранный – и прежний.

Лави поднялся со своего места, намереваясь подойти к нему и поговорить – попытаться понять, узнать, как и по какой причине друг так вляпался – но… его снова опередили. Бешеная ведьма наперегонки с Изу выскочила из кустов и, путаясь в цветной юбке своего ханбока, бросилась к мужчине, тут же вскинувшему глаза на шорох. Добрались они до него одновременно – буквально облепили с обеих сторон, обнимая и едва ли не валяя по траве и хохоча.

И парень застыл, чувствуя такой невозможный, невероятный ступор, которого не чувствовал никогда прежде.

Потому что бешеная ведьма смеялась как девчонка – чисто и звонко, радостно и спокойно. И такое выражение абсолютного счастья было в ее лице, что… что… что…

Такого Лави никогда прежде не видел.

Как будто она и не была никогда бешеной ведьмой, наблюдавшей за смертью всей своей семьи. Как будто она никогда не топила корабли и не радовалась чужим смертям. Как будто она…

Лави закусил губу.

Он не готов был к тому, чтобы начать думать о ней иначе. Он не мог думать о ней иначе.

Хотя бы по той простой причине, что тогда ему просто некуда будет девать свою ненависть, что теплилась в нём все эти четыреста лет.

Он был уверен, что Алана виновна в гибели семьи, и не желал хоть как-то изменять это. Он был уверен, что Алана могла спасти их всех – с такой великой силой, с которой не был способен совладать ни один из Смотрителей, не совладали бы и охотники.

Но ведьма не использовала свои силы. Она даже не смогла пробудить их. Почему она не пробудила их, наблюдая за убийствами каждого из братьев и каждой из сестёр? Неужели этого было недостаточно, неужели это было мало?

Лави не мог понять – а потому не мог отказаться и от своей ненависти.

Ведьма быстро клюнула радостно заулыбавшегося Тики в скулу, рядом с родинкой, и тут внезапно из её волос, аккуратно заплетённых в ритуальные косы (и это тоже бесило!), вылетел жёлтый шарик с крыльями и длинным хвостом.

– Он следовал за нами всё это время! – восхищённо воскликнул Изу, щуря голубые глаза и широко улыбаясь.

И Лави, ошеломленно приоткрыв рот, едва сдержал так и рвущееся наружу ругательство.

Да не мог дух природы быть таким же идиотом, как люди! Почему он здесь, твою-то мать! Почему он не боится русалку, не шарахается и даже напротив – клацает зубами в сторону смеющегося Тики?

Мужчина притянул девушку к себе и мягко поцеловал в висок, позволяя обвить руками свою шею. Изу поймал золотистый крылатый мячик за хвост и понесся с ним по поляне вкруговую, оставляя мужчину и русалку наедине. Ведьма тут же прильнула к Микку ближе, и Лави опасливо закусил губу – вдруг как она сейчас скинет эту свою личину, набросится на него и убьет!

Но Алана явно и не думала набрасываться – она повозилась немного, устроила голову у мужчины на плече и безмятежно улыбнулась: