Текст книги "Жемчужница (СИ)"

Автор книги: Anice and Jennifer

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 65 страниц)

Он был кем-то невероятно близким и нужным.

– Лави… – шепнула Алана, подойдя к парню достаточно близко, почти нос к носу, и чувствуя, как жар обжигает кожу, как этот жар высушивает воздух и воду в земле, как этот убийственный жар норовит сожрать её в огне, готовом обрушиться на неё в любую минуту. И всё равно… – Лави… давай просто поговорим, пожалуйста…

– Мне не о чем говорить с тобой! – огрызнулся парень, усилием воли заставляя шипы на руках втянуться обратно и принимая свой обычный вид. – Когда ты была заперта в бухте, я приходил только ради того, чтобы убедиться, что ты все еще сходишь с ума в ее пределах и не причиняешь никому вреда! – заявил он с веселой злобой и тут же снова картинно взмахнул руками. – А теперь ты вылезла на свет, и единственное, чего мне хочется – это твоей смерти! Потому что ты… – Алана все-таки зажмурилась, боясь услышать очередной поток ругательств в свой адрес, но Лави словно потух. Только и выдохнул едва слышно: – Ты не спасла его. Могла – но ты не спасла. Ненавижу тебя за это…

Не спасла его… его? Не спасла… Рогза?

Рогз.

Рогз, который втайне от отца жил с человеческой женщиной и заимел от нее ребенка. Рогз, который накануне их путешествия в Поднебесную тогда, четыреста лет назад, ревностно прятал в своих покоях обручальный браслет (морской народ перенял эти украшения у имперцев, когда Элайза стала императрицей), который по его возвращении должен был навсегда сомкнуться на руке его нареченной, даже если отец и не разрешит.

Алана вспомнила, как она и сестры постарше, но еще не такие серьезные, как Тэнья или Люсиль, пробрались в его комнаты перед отплытием и обнаружили его драгоценную нычку. Все в семье знали, что у старшего есть возлюбленная, но никто никогда не видел ее в лицо, и тогда… ох и радости было тогда!

А теперь… отпрыск мимикрима-Рогза, самого любимого брата, смотрит на Алану с ненавистью, потому что та не спасла его отца.

В глазах защипало.

Губы задрожали.

Жар обжигал кожу, опалял волосы, горячей волной забирался под веки.

Алана вдруг ощутила себя такой маленькой, такой невероятно беспомощной. Такой, какой была четыреста лет назад, когда с её лица наконец сняли мешок, и перед ней предстали глумливо улыбающиеся охотники, что уже с несколько дней держали ослабевшую семью подальше от воды. В той лачуге было также жарко.

Потому что зачастую именно повелители огня и идут в охотники.

Алана почувствовала, как ледяная слеза скатилась по щеке, и чуть приподняла уголки губ в неясной самой себе улыбке.

– П-прости, – выдохнула она почти неслышно.

И Лави буквально взорвался: огонь с его волос взлетел вверх красными всполохами, лицо его безобразно скривилось в гневе, а кулаки сжались до побеления костяшек.

– Простить?! – взревел он, пугая всех окружающих их людей. Алана заметила, как все они отошли на несколько шагов, опасливо переглядываясь, и как Тики бросился вперёд, но его сильным движением перехватил Неа, необычайно серьёзный и напряжённо-собранный, и как Книгочей мрачно взирал на внука, но никто не осмелился подойти ближе. Никто не осмеливался больше попытаться успокоить взбесившегося тритона, способного управлять огнём. – Ты, мерзкая ведьма, которая всё ещё не сдохла, просишь меня тебя простить?! – продолжал Лави, и с каждым словом Алане хотелось провалиться под землю всё больше и больше, но она терпела и стояла на месте. – Простить за то, что лишила отца?! За то, что выжила именно ты, а не он?! За то, что с твоей силой ты не смогла спасти его?! Лгунья! Завравшаяся лгунья и ведьма!

– Я сама себя ненавижу за то, что выжила, – выдохнула она неслышно. – Я сама бесилась все эти четыреста лет, потому что не имела права даже умереть. Неужели… неужели ты думаешь, что мне недостаточно собственного ничтожества?

Лави коротко ухмыльнулся и качнул головой.

– Нет, – припечатал он совершенно уверенно, – тебе недостаточно. Потому что ты чванливая лживая гадина. Потому что ты отмечена самой смертью, и все, кто любят тебя – обязательно умирают. И я уж точно не хочу быть одним из них.

Стоящий за спиной Лави Мана охнул, испуганный словами парня, и вдруг топнул ногой, в один момент превращаясь из болезненно-бледного почти юноши в кого-то очень взрослого. Причем, в абсолютно разочарованного чем-то взрослого.

– Побойся того, что говоришь, – он дернул Лави за плечо, первый из всех осмелившийся сократить дистанцию и подойти к буквально пылающему тритону. – Кто у тебя еще есть, Лави? А у нее? Царь, который о вас не помнит? – голос Маны был сердито-твердым и совсем не дрожал даже когда явственно запахло паленым – рукав его рубашки затлел.

Лави растянул в насмешливой улыбке губы и предложил ему:

– Иди и разберись со своим братом, а потом лезь в чужие отношения, понял?

Мана вспыхнул (скорее от злости, чем от смущения), но руки не отнял – даже сильнее сжал пальцы, словно таким жестом старался переубедить взбесившегося тритона.

– Не хочу тебя обижать, Панда, – вдруг раздался откуда-то сзади серьёзно-насмешливый голос Неа, – но если твой внук не угомонится, я закатаю его в шатёр, и дальше он поедет уже так, – холодно закончил мужчина, и Алана не видела его лица, но была полностью уверена, что ни одна мышца у него не дёрнулась. Он был невероятно похож на Дориана, который мог за одно мгновение собраться и стать безжалостным правителем.

Воспоминание огнём вспыхнуло в груди, обжигая внутренности.

Алана не спасла никого. Даже Элайзу, которая примчалась к той самой лачуге, которая слегла от горя, а потом и умерла вслед за любимым мужем. А ведь если бы Алана была способна пробудить свои силы в первый день – в тот самый день, когда их только похитили, – то ничего бы и не было.

Лави вдруг громко рассмеялся, зло стрельнув глазом в сторону Неа, и вцепился пальцами в руку охнувшего Маны с таким гневным выражением на лице, с такой ненавистью в ядовитой улыбке, что воздух тут же засверкал и затрещал, разрываемый огнём, срывающимся с волос и плеч тритона.

– Да пошли вы все, – выплюнул он, поднимая руку Маны и сжимая его так, что тот болезненно скривился, и Алана, испугавшаяся, что мужчине сейчас сломают руку, в тот же миг бросилась вперёд, отталкивая Уолкера и собирая все свои силы, чтобы призвать капли воды к Лави и обездвижить его незримыми оковами.

Краем глаза она заметила, как вскинул руки взбесившийся Неа и как Книгочей взволнованно нахмурился, явно не зная, что делать.

– Вот видишь, – желчно протянул вдруг Лави с широкой едкой ухмылкой. – Ты настолько сильна, что способна топить корабли одним мановением пальцев, обездвиживать людей в одно мгновение… ты способна заклинать кровь! – гневно выкрикнул он, заставляя Алану пошатнуться и отступить на шаг. Нет, нет, нет, умоляю, пожалуйста, нет… – Но ты никого не спасла! Какого манты именно ты не сдохла?! Почему выжила именно ты?! Лживая зазнавшаяся тварь! – парень вспыхнул словно свечка, и все водяные оковы испарились, не выдержавшие жара его бешенства.

И – столп огня устремился на замершую в страхе Алану.

Охотники тоже пускали огонь совсем рядом с ними, иногда опаляя им хвосты и волосы.

Картинки заплясали перед глазами, в нос ударил душный запах горелой плоти (Хъянду выжгли глаза, а Энку, уже почти мёртвую, бросили в горящие угли – и она постепенно сгорала, покрываясь сушёной чешуей, и эта удушающая вонь забиралась в нос и едким дымом скребла под веками, а Энка всё лежала и лежала, не способная даже перевалиться на деревянный пол), и Алана, потеряв способность сдвинуться, застыла на месте, дрожащая и хоронящая в себе крик, как когда-то давно, когда пыталась кого-то спасти, а огонь также ударил где-то рядом с ней, опалив бок и заставив прирасти к полу.

Но вдруг кто-то стремительным ветром возник перед ней, заслоняя от опасности.

– По-моему, тебе стоило бы остыть, – заметил Тики, и бывший этим самым ветром, неудержимым и холодным, успокаивающим пылающую от одного только воспоминания о будущей огненной стихии кожу. – А то ты слишком разошелся.

Он взмахнул рукой, и Лави, все такой же пылающий и сердитый, с воплем полетел в озеро, пролетел сквозь водяную стену храма, разверзшуюся огромной дырой и тут же снова затянувшуюся. От вскипевшей воды пошел пар, но тут же все и успокоилось. Тики прижал Алану спиной к своей груди и сцепил руки в замок у нее на животе, мягко кивая прячущемуся за Книгочея Изу и разрешая ему подойти.

Ребенок тут же подскочил к ним и обнял девушку за талию, заставив вздрогнуть, окончательно ломаясь, и беззвучно расплакаться.

– Тебе стоило бы поговорить со своим внуком, Панда, – Неа сердито сверкнул глазами, решительно подходя к раненому Мане, и обернулся на тяжело вздохнувшего Книгочея через плечо. – А то он так в приступе бешенства всех наследников императорских перебьет за то, что они с Аланой одной крови. «Разберись со своим братом», – иронически передразнил парня он и сердито нахмурился, – вот это уж точно никак его не касается. А свою мамашку я в обиду не дам.

Алана всхлипнула, срываясь на смешок – поняла, что звания «мамашки» удостоилась именно она, и обернулась к Тики, утыкаясь ему носом в шею и снова давая волю слезам.

Лави осадили, но не слишком-то и заслуженно, на самом деле. Потому что он был очень даже прав, и этого никоим образом не изменить. И потому что он первый и единственный, кто осмеливается сказать об этом вслух.

Кто всегда был достаточно смел для этого.

Наверное, отец тоже чувствует нечто подобное по отношению к ней. Но он все-таки отец, который ее прежде всегда лелеял – первый почти сто лет жизни – и… наверное, у него немного другие чувства. Может, ему немного и жаль ее – правда, Алана всегда ненавидела эту жалость окружающих по отношению к себе, но все же… что значит одна она против восьми сыновей и одиннадцати дочерей, которые умерли из-за того, что она была слишком слаба?

Алана до крови прикусила губу в который раз за эту бесконечно долгую летнюю ночь и подумала о том, что с любовью отца сваливать все проблемы с больной головы на здоровую убедить его, что океану не нужна увечная Верховная жрица, будет до смешного просто.

Верховная жрица, которой и жрицей-то быть нельзя просто потому, что она способна уничтожить всё морское царство в приступе истерики.

Мариан же к ней, очевидно, относился прямо как Лави: запер же её в бухте ради безопасности народа, а не самой дочери. А она, наивная, пыталась уверить себя в том, что отец любил её, хотел защитить, хотя на деле всё оказалось именно так, как и должно было быть: бешеная ведьма заперта в бухте и должна была иссохнуть там, поддавшись ненависти к самой себе.

Может быть, отец будет только рад избавиться от сумасшедшей дочери, отдав её в руки императору Поднебесной, оставив её на суше, где Алана будет просто не способной сильно навредить кому-либо.

…может быть, здесь, на суше, ей удастся быть рядом с Тики. С ласковым нежным Тики, который волновался о ней так сильно, что без страха встал перед столпом пламени.

А ты, мелкая беззащитная русалочка, даже не была способна защитить себя.

Ты никогда не способна защитить ни себя, ни окружающих.

Слабая, хилая, беспомощная и бесполезная.

Ты и правда должна была сдохнуть ещё тогда. Ты не должна была быть спасенной кровью родных братьев и сестёр.

Алана горячечно всхлипнула, пытаясь избавиться от этих мыслей, от этой горечи, от этой всеобъемлющей ненависти, что вновь затапливала её, не давала свободно вздохнуть, не позволяла даже покаяться в своих грехах.

Тики крепко обнял ее и почти насильно склонил ее голову к себе на плечо, а потом увлек прочь от суетящихся спутников – и от сидящего уже на берегу Лави, закопченого и сердитого донельзя.

– Глупая русалка, – вздохнул он, усаживая ее на свои колени, когда они устроились около своего вымокшего шатра, и погладил ее по щеке. – Не верь его глупостям, он взрослый телом, но у него ум подростка, обиженного на мир. А мы тебя не дадим в обиду, – тут мужчина подмигнул угнездившемуся рядом Изу, – ведь правда, сын?

Алана замотала головой, чуть отстраняясь и судорожно всхлипывая, и позволила воде покинуть их одежду – и ткань тут же высохшего шатра. В конце концов, будет просто ужасно, если из-за ее глупостей кто-то простудится. По мановению ее руки вся вода, которой окатило их лагерь, вернулась в озеро, и даже, кажется, дрова высохли.

– Но он ведь прав, – на этом девушка свернулась калачиком и зажмурилась, боясь поднять на все это время молча наблюдающего за ней Тики глаза. – Ведь это я виновата, что они не выжили, понимаешь? Я же могла спасти их. Могла!

– Нет, не могла, – мужчина сердито сжал губы и, заключив ее лицо в ладони, заставил смотреть себе в глаза. – Сколько ты еще будешь винить себя за то, что родилась такой, какой родилась, Алана? Если ты появилась на свет – твоя мать любила тебя и хотела, чтобы ты жила, понимаешь? И когда она рожала тебя, ей было плевать на обычаи вашего царства, потому что ты была ее ребенком, и она готова была подарить тебе любую жизнь.

Девушка глубоко вздохнула, силясь успокоиться, но вышло как-то не очень.

– И посмотри, что из этого вышло? – невесело усмехнулась она. – Я действительно делаю больно всем своим близким. Они умирают из-за меня или начинают меня ненавидеть. Держу пари, отец не появлялся в моей бухте все это время просто потому, что не хотел меня видеть.

Эти слова – само это признание, произнесенное вслух – это выбило из нее последние силы. Алана ощущала, как слезы катятся по ее щекам и как в груди что-то ноет, скребет, скулит.

Непутёвая дочь, бешеная ведьма, убийца – вот кем она была и вот почему должна была сдохнуть в той лачуге вместе с братьями и сёстрами.

Тики смотрел на неё с жалостью в глазах, и эта жалость выбивала из колеи ещё сильнее, потому что не нужно было её жалеть, не нужно! Неужели она была для него настолько жалкой и немощной, настолько слабой и хрупкой?

– Ну что за глупости ты говоришь? – шепнул мужчина, обеспокоенно нахмурившись, стоило ей отстраниться, и потянулся к ней, чтобы обнять, но Алана остервенело замотала головой, ощущая в себе океан горечи и ненависти. К самой себе ненависти.

Слабачка. Не заслуживающая жизни слабачка, которая ни на что, кроме как топить беззащитные корабли, и не способна.

…интересно, сколько из этих кораблей приплывали к ней, чтобы просить помощи? Скольких она убила – и позволила океану потопить – просто так? Из ненависти, что пожирала её изнутри?

Алана тонко застонала, сжимая ладонями виски и желая раздробить себе череп, надавить так сильно, чтобы голову размозжило и кровь залила всё вокруг.

– Ты была ещё совсем малюткой, – продолжал свои попытки успокоить девушку, словно маленькую девочку (беззащитную, слабую, немощную), Тики, – ты не могла управлять этой силой. И ты не должна этого уметь, слышишь? А Лави – дурак, не слушай его, ну же, – он почти что умолял её.

А Алана слушала его и мечтала лишь о том, чтобы всё это наконец кончилось.

– Я и тебе однажды наврежу, – сипло вырвалось у неё то, что зрело в груди последние несколько дней. – Когда придёт время расстаться, я и тебе наврежу, – она вскинула голову, отчаянно вглядываясь в побледневшее лицо мужчины, и шепнула то, что вертелось на языке с того самого момента, как тёплые сильные руки вытащили её из той ужасной лачуги: – Что мне делать, Тики? Когда и ты оставишь меня, что я должна буду делать?

Тики сердито сжал губы и мотнул головой, резко прижимая ее к себе и лихорадочно сцеловывая слезы с ее щек. Теплота его души окутывала Алану, согревала, почти окрыляла, но мысли о том, что будет дальше, они… они не давали ей успокоиться и проглотить слова Лави просто так.

Потому что она действительно причиняла боль всем своим любимым. И следующим на очереди будет, как видно, Тики. Тики – и малек-Изу, которого она полюбила так, как любила бы, наверное, собственных детей.

– Ты не причинишь мне боли, радость моя, – как-то внезапно лихорадочно сверкнув глазами выдал Микк, гладя ее большим пальцем по щеке и целуя в уголок губ. Слезы высыхали – и тут же снова катились по лицу, щекоча кожу, раздражая ее и стягивая.

Алану раздражали эти слезы. Раздражало то, что она не может даже и успокоиться самостоятельно, глупая немощная русалка, заставляющая волноваться не только любимого мужчину, но и самого важного мальчика в своей жизни, который гладил ее сейчас по руке и смотрел неотрывно – так, словно хотел сказать что-то, но все никак не осмеливался.

– Причиню, – девушка замотала головой – и потянулась к Тики сама, зарываясь пальцами в его волосы и скользя губами по его скуле. – Я же… отец ведь скорее всего заберет меня. Хотя… – ухмылка вышла кривоватой и невеселой. – Скорее всего, уговорить его оставить меня на суше будет просто. Если он не навещал меня столько времени – не удивлюсь, что только советники напоминают ему о существовании дочери.

Из груди вырвался лающий смех, и Алана вновь напоминала себе сумасшедшую. Ту, какой она была в бухте – безумную истеричку с обострениями раз в несколько лет.

Изу, зажмурившись, прижался к её боку, зарываясь лицом в живот, и его душа-свечка вспыхнула, словно стремясь обогреть Алану, словно желая спасти её.

Рыдания вырвались из горла вслед за смехом.

Она ненавидела себя за эту истерику, ненавидела свою слабость, ненавидела свои слёзы и свою силу, которая всегда оказывалась совершенно бесполезной в самый нужный момент.

Если бы она пробудила свои способности раньше всего лишь на несколько дней (или недель? она не помниланепомниланепомнила и помнить не хотела), все были бы живы.

Все. Были бы. Живы.

С губ сорвался задушенный крик.

О океан, Алана, успокойся же. Захлопни свою истерику, запри её глубоко внутри, спрячь ото всех.

Рыдания выплёскивались из неё подобно водопаду, а Тики, невероятно испуганный и уже переставший что-либо говорить, гладил её по волосам, по спине, по щекам, сцеловывая слёзы, пытаясь её успокоить, и даже Изу, маленький милый и любимый Изу, поглаживал её тонкими ладошками по рукам и обеспокоенно заглядывал в лицо.

– Ты замечательная, и я люблю тебя, – упрямо произнес Тики, словно не желая сдаваться – и не давая ей отвести взгляд. – И Изу тоже любит тебя, – заявил он. – Правда, малыш? – мальчик тут же поспешно закивал и, взволнованный, залопотал на своем языке, что она самая лучшая, и он любит ее сильно-сильно. – И близнецы тоже тебя обожают. И старику ты понравишься, – мужчина гладил ее по щекам, сползая ладонями на шею и плечи, и успокаивающе улыбался. – И мы все…

– Я не хочу покидать вас, Тики, – выдохнула Алана обессиленно, обмякая в его руках и чувствуя, как силы окончательно ее оставляют. – Вы такие… такие хорошие, и вы… почему вы вообще приняли меня, объясни?

– Это из-за твоего острого языка, из-за твоей настороженности к посторонним, из-за твоей чуткости к чувствам других и из-за того… из-за того, что ты наверняка станешь замечательной матерью, – легко отозвался Микк тут же, ласково гладя ее по волосам и весело подмигивая буквально заискрившемуся Изу, с улыбкой наблюдающему за ними. – Скажи, малыш, наша русалка – самая лучшая в океане?

– Ты очень похожа на мою маму, – вместо этого отозвался мальчик и нежно улыбнулся, на секунду какой-то удивительно взрослый и грустный, но тут же – совершенно одухотворенный одним только воспоминанием, как видно, о своей матери. – Она тоже часто пела мне… – он говорил осторожно и медленно – на имперском – словно боялся ошибиться. – Пела каждую ночь… а потом умерла.

Тики вдохнул, тут же напрягшись, и потянул ребенка к себе под бок, ласково целуя в волосы. Изу чмокнул его в щеку, мягко блеснув светлыми глазами предутреннем сумраке – как успокоить хотел, и снова обратился к вздрогнувшей от неожиданности Алане. С просьбой, которую уже озвучил когда-то на корабле – вроде бы так давно, но тоже на самом деле вовсе еще недавно.

С просьбой, отказать в которой девушка ему не могла.

– Не умирай, пожалуйста, – тихо попросил он ее – и потянулся вперед, чтобы тоже чмокнуть ее в щеку. – И не плачь, хорошо? Ты очень хорошая, так что не слушай этого лисенка, – тут мальчик смешно в своей сердитости надул губы и сморщил нос. – Он мне совсем не нравится.

Алана, не сдержавшись, хохотнула, выливая из себя очередную порцию безобразных рыданий, и, зажмурившись, замотала головой, пытаясь заставить себя успокоиться, перестать реветь, перестать беспокоить своей истерикой самых дорогих на свете людей.

Про то, что вопрос о том, как поступить после скорого расставания, остался без ответа, Алана попыталась забыть. Потому что ответ был известен и так: оставить Тики и Изу, отправиться в ледяные крепости и жить там до конца своих дней.

…или просто взять и наконец уже перерезать себе глотку своими же плавниками.

…и почему она не сделала этого раньше?..

Алана остервенело замотала головой, прогоняя заманчивые, но совершенно неправильные мысли, и воззрилась на взволнованно облизнувшего губы Тики.

– Спасибо, – шепнула она, с досадой замечая, как лицо мужчины на долю секунду печально кривится, и, уложив голову у него на плече, глубоко вздохнула, всё ещё испуская из себя судорожные всхлипы.

– А вообще, – вдруг начал Тики спустя несколько минут безмолвного поглаживания и нежных объятий, – не знаю насчёт «делаю больно близким», но близнецам ты своей стычкой с Лави, – голов у него здесь вильнул, словно бы мужчина сдерживал в себе кучу ругательств, и это осознание заставило Алану слабо улыбнуться, – обеспечила если не вечный мир, то хотя бы дружественный нейтралитет, – довольно заметил он, и девушка непонимающе вскинула брови.

– Почему? Я же… – я же, кажется, вновь всё испортила.

– Потому что Лави обжёг Мане руку, – тут же перебил её Микк, словно бы прекрасно зная, о чём подумала Алана, – и Неа тут же ринулся к возлюбленному братику узнавать, всё ли в порядке, – со смешком закончил он, отстраняясь от девушки только затем, чтобы взять её лицо в свои тёплые большие ладони и ласково ей улыбнуться. – Мы любим тебя, слышишь? И ты не… не всё то, что наговорил о тебе этот идиот, ты прекрасная и добрая, и великолепная, и невероятно сострадательная, слышишь?

Замолчизамолчизамолчи.

– Слышу, – отозвалась Алана слабо, совершенно не веря во всё, что сказал ей мужчина, потому что всё это было правдой лишь в его глазах. В глазах того, кто любил её и хотел успокоить.

…хорошо хоть, что не принялся уверять, что никогда не оставит.

Она бы тогда точно разревелась так, что смогла бы затопить весь лагерь. Снова.

Эта мысль показалась такой забавной, что Алана не сдержала короткого смешка, чувствуя себя ужасно вымотанной и уставшей.

Поэтому, наверное, когда Тики аккуратно уложил её на постель и, укрыв лёгким пледом, устроился рядом, девушка и уснула почти без промедления, ощущая, как Изу обнимает её за талию, утыкаясь носом в живот и согревая светом своей тревожно сияющей души.

Снились ей кровавые реки и невесомые облачные берега.

========== Второй отлив ==========

Мана принял от близнеца кружку с чаем (ту самую кружку из дворца, которую Неа на правах любимой посудины всегда таскал с собой во все путешествия) и подумал о том, что чувствует себя просто омерзительно (непозволительно) счастливым. Брат заботился о нем последние два дня из-за ожога руки почти как прежде, и мужчина даже думал, что если для того, чтобы вернуть все на круги своя нужно прикинуться немощным – он это сделает.

Конечно, Мана думал об этом – и тут же ужасался сам себе, отметая подобные порывы всеми доступными способами, однако… Проку от этого было мало. Прикидываться пока, конечно, не приходилось – рука и без того болела нещадно, не успокаиваясь даже будучи окунутой в целебную настойку, состряпанную буквально на коленке (благо лес вокруг, и нашлись нужные травы), однако же… Скорее всего, уже в Восточной столице все будет нормально.

Пока, правда, лагерь не двигался с лесной поляны у озера, из которого Алана подняла храм, и Книгочей с совершенно одичалым видом носился по водяным залам, а волноваться было особенно не о чем. Кроме того, что в столице их ждет слабеющий с каждым днем отец, которого медленно, но неуклонно пожирает болезнь. И кроме того, что Неа ужасно хочется поцеловать еще хотя бы разок, потому что он слишком замечательный брат для такого идиота, как Мана, слишком заботливый к нему даже в своем наигранном равнодушии и слишком, слишком (чересчур) потрясающий в принципе, о дракон.

Мужчина отпил из кружки и прикусил изнутри щеку до боли, тут же сглатывая выступившую кровь вместе с травяным отваром и кося взглядом на устроившегося рядом близнеца.

– Как рука? – деланно равнодушно осведомился тот в своей обычной для последних дней манере, чуть только заметив, что на него смотрят, и Мана неловко пожал плечами. Рука не то чтобы была обожжена очень сильно, но покрылась волдырями от запястья до кончиков пальцев, и двигать ею без боли в ближайшие несколько дней не представлялось возможности. Собственно, как и держать поводья, поэтому в завтрашний путь придется отправиться в одной из повозок каравана и тухнуть в ней с книжкой до самой Восточной столицы. Не то чтобы там были целители лучше самого Маны, но ведь лекарств в лесу не раздобудешь –только растительные и животные ингредиенты, да и приготовить можно далеко не все.

– Надеюсь, подзаживет, пока мы будем в городе, – вслух отозвался мужчина, позволяя себе маленькую улыбку. – Не хочу ехать в карете.

Неа прыснул, словно между ними не было этой непробиваемой стены, и задорно сверкнул золотом глаз в полутьме шатра.

– Но придётся, – веско протянул он, хитро растягивая тонкие губы в ухмылке и заставляя сердце Маны пуститься вскачь, и пожал плечами, вновь напуская на лицо маску того деланного равнодушия, отчего мужчине хотелось как можно скорее помириться с братом, чтобы тот перестал казаться таким далёким и недостижимым. – До Восточной столицы уж точно, – Неа невесело хмыкнул, недовольно скривившись, и вздохнул, явно вспомнив что-то неприятное. – Ты отдыхай тогда, а у меня ещё дела есть, – вдруг спокойно проговорил он, вставая со своего места, и направился на улицу, а Мана так и застыл с полураскрытым ртом, не осмелившись попросить его остаться.

Да и нужно ли это было?

У Неа же определённо точно были и свои проблемы, не мог же он постоянно сидеть с больным ущербным братом. Мана горестно вздохнул, проклиная себя, свою трусость и это драконово желание приковать близнеца к себе, и улёгся на подушки (Неа их со всего лагеря собирал, идиот, и это грело душу), устало прикрывая глаза.

Руку от неаккуратного движения охватило болью, отчего мужчина раздражённо зашипел, пытаясь устроиться поудобнее и при этом не считать себя немощным инвалидом, и через несколько минут принялся считать овец, уговаривая себя хоть немного поспать.

Потому как последние две ночи уснуть ему не удавалось.

Проблема, конечно, была пустяковой, совершенно глупой, но спать рядом с Неа просто не получалось: в голову лезли всякие странные мысли, лицо горело, в груди частило сердце, словно желая пробить рёбра и прижаться оголённой нежной плотью к брату, – а потому Мана отсыпался днём, когда близнец покидал его, и иногда (совсем редко, но оттого это было только прекраснее) ловил на грани сна и яви его ласковые касания.

Неа не было плевать, и он просто притворялся, что это так, как будто не желая доставлять младшему проблем и неудобств со своей любовью, а потому… потому лучшим выходом для него – для них обоих – действительно было отстранение. Потому что если Неа в один момент не выдержал и полез к нему целоваться (и пусть он был пьян – раньше ведь он нередко спал рядом в таком состоянии, и все было нормально!), за свое собственное терпение Мана ручаться не смел.

Неа, он ведь… он был таким потрясающим. Более усовершенствованная версия своего близнеца, смелый и решительный, он всегда был для недоделанного Маны примером подражания, пусть даже потягаться со старшим мог только Тики – такой же сильный и здоровый.

Холимый и лелеемый – солнце своей собственной семьи. Единственный из троих братьев, кому досталось, по мнению Маны, лучшее от родителей, пусть сами родители (как и Микк, даже сменивший фамилию из нежелания светиться как член императорской четы, где семьи наследников были наперечет) так, может, и не считали.

Однако же Лулубелл, хоть и стенала неумолчно о том, что Тики истребляет ее карпов, постоянно разводила новых – и не потому, что так любила наблюдать за резвящейся в пруду рыбешкой, а потому что эту самую рыбешку любил ее сын. Или Майтра – Майтра, вечно сетующий на то, что средний уродился совершенно безмозглым и не хочет учиться в академии, предпочитая болтаться по морям. Майтра, с гордым видом хмыкающий что-то не вполне потребное себе под нос, когда до него доходит молва о том, что Тики понесся в очередной уголок империи спасать очередного умирающего ребенка.

Отец всегда говорил Мане, что гордится своими детьми, но Мана всегда знал, что никогда не будет его гордостью в той же мере, что Неа. Или – что Тики, который Адаму даже сыном не приходился. И нет – в нем не было зависти к братьям, одно только восхищение, безграничное и благоговейное, пусть и достаточно молчаливое.

И если чему Мана завидовал – и то, без злости, а просто… просто… – так это здоровью этих двоих. Потому что Вайзли был таким же болезненным, как и он сам (вот только куда более осмотрительным и со всякими путешествиями предпочитал на рожон не лезть), а у Шерила в его-то тридцать четыре ужасно болела спина.

Так что Мане даже немного повезло: он мог свободно передвигаться, в отличие от того же Вайзли, который разъезжал по дворцу частенько на каком-нибудь то ли кресле, то ли балдахине (самый младшенький и вовсю пользующийся своим положением), так что жаловаться, в общем-то, было даже и не на что.

Но иногда эта белая зависть, эта горечь, это желание быть таким же сильным, таким же умелым и способным к чему-то большему, чем просто целительство и чтение, буквально пожирали его, заставляя думать об этом постоянно.

Интересно, а если бы это Мана был на месте Неа…

Мужчина замотал головой, прогоняя неправильные мысли. Они с братом были на своих местах, они были правильными, они дополняли друг друга – всегда дополняли, и это не изменится, даже если один из них вдруг решил отдалиться.

…они уже давным-давно друг от друга отдалились, ещё после смерти матери, но Мана не хотел даже думать об этом.

Сон сморил его медленно, затаскивая в свои пучины туманными ледяными щупальцами, сжимая сердце неясным трепетным страхом и волнением, и там, во тьме, ему слышались голоса и шёпот волн, чья-то песня на грани больного писка и плач, отчего Уолкер проснулся резко, быстро, в одно мгновение раскрыв веки, и недовольно ругнулся сквозь зубы.