Текст книги "Жемчужница (СИ)"

Автор книги: Anice and Jennifer

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 65 страниц)

Что случилось? Почему братья вдруг так помрачнели?

– Всё-таки Лави нанёс ей слишком сильный удар, – шепнул Микк, смотря на хлопнувшую по воде укутанным в яркую ткань ханбока хвостом Алану.

– Как же он… – Мана вздохнул и покачал головой, – глупо себя ведет. Почему он расценивает ее как оружие? Она же живая! Она живет, дышит, страдает, любит, испытывает вину… Как и все. Как и сам Лави. Но…

– Но Лави зациклился, – ядовито отозвался Тики, яростно раздувая ноздри и снова прикладываясь к вроде бы прежде отложенной в сторону фляжке Книгочея. – И отчего-то решил, что Алана всесильная и может все. Хотя что она могла будучи ребенком, который призвал свою стихию просто от ужаса, который больше не мог переживать?

Мана ощутил, как расползаются в невольной улыбке губы, и мягко заметил:

– А сначала ты воспринял ее в штыки. Когда же ты успел так влюбиться, Тики?

Микк коротко хмыкнул, протягивая ему настойку, и мужчина не стал отказываться. Почему-то с туманом в голове соображать и решать было действительно легче, все упрощалось, и нюансы становились неважными.

– Не знаю. Может, когда она пропала, – честно отозвался брат. – Может, когда я ее вытащил из той лачуги. А может… – его и без того тихий голос совсем сел, нисходя до шепота, – может, когда она сказала, что перевязывать ее могу только я. И я… я думал, это просто знак доверия – хотя тебе она явно доверяла больше, так что с чего бы. Но все равно я думал – а вдруг, а может. А потом… Лави же и сказал мне, что у русалок это значит.

– И ты хочешь быть с ней? – чужие откровения смягчали и настраивали на лирический лад. Мана привалился плечом к плечу брата, ловя себя на новой улыбке, и буквально ощутил, как ему становится легче.

Он был радрадрад. Хотя бы Алана и Тики будут счастливы.

– Всегда, – Микк зажмурился и, забрав в младшего Уолкера настойку, вновь приложился к горлышку фляжки. – Только… маловероятно это, я думаю.

Мана ошеломлённо уставился на него, ловя полную горького ехидства ухмылку, и нахмурился, чувствуя, как в голову ударяет алкоголь, затуманивая разум.

– Но почему? – шепнул он, ощущая в груди невероятную грусть. Ему было слишком печально осознавать, что брат так пессимистично настроен, хотя из них троих именно Тики был всегда источником оптимизма и легкомысленного желания идти туда, куда дует ветер.

Мужчина хмыкнул, кривя губы в подобии улыбки, и тяжело вздохнул.

– Потому что она единственная царевна, Мана, – ответил он так, словно это должно было всё объяснить. – Но даже так, даже так мне… – Тики изнуренно простонал, опустив голову на грудь. – Даже так мне слишком страшно отпускать её, понимаешь? – просипел он, смотря на свои раскрытые ладони так, словно на них был спрятан ответ на какой-то очень важный вопрос. – Чем больше я её узнаю, тем больше мне кажется, что любое в этом мире способно разбить её, а мне… ужасно не хочется, чтобы она вновь разбивалась, – Микк поджал губы, качнув головой, будто бы прогоняя замелькавшие перед глазами мысли, и со вздохом сделал ещё один глоток из фляжки. А Мана слушал его и не мог вымолвить и слова: его изнутри разрывало что-то очень похожее на восторг и отчаяние одновременно, потому что Тики был таким искренним и открытым в этой своей любви, таким трепетным и настоящим, каким, наверное, никогда прежде и не был. – А потому… – мужчина хохотнул как-то уж слишком едко, – я, конечно, знаю, что меня, скорее всего, просто сотрут с лица земли за такую дерзость… Но за ней ведь всё равно придёт её отец, – тут он зажмурился, подняв лицо к небу. – Не может не прийти. И я хочу… хочу попросить её руки.

Мана широко распахнул глаза, глядя на брата со смесью страха, недоверия и восторга, и до крови закусил губу. И – выдал, еле ворочая сразу как будто распухшим во рту языком:

– Ты действительно настолько сильно любишь ее? Что готов быть с ней всю жизнь? – поверить в это было просто, вообще-то – и Мана не сомневался в чувствах брата, потому что слишком тот трепетно относился к русалке, слишком ласковым он был с ней. Ни с одной девушкой-имперкой он не был таким никогда, предпочитая раз за разом оставаться в амплуа дурашливого наследничка, пусть умного и доброго, но легкомысленного донельзя. Здесь же… – А… а если тебе откажут? – тебе скорее всего откажут, ты же сам говорил так совсем недавно. Что же изменилось теперь? Теперь ты стал глубже? Как ты можешь стать еще глубже, Тики, если ты и так один из самых замечательных людей, кого я знаю?

– Лучше я буду подыхать от тоски зная, что хоть пытался, – не слишком оптимистично заметил Микк в ответ и подарил Мане кривую улыбку, полную какой-то невообразимой надежды на то, что все будет хорошо. Может, он был уже пьян, конечно (хотя такого быка не свалишь душистой настойкой), а может – правда настолько влюбился, что до боли.

Но Мана был одновременно рад и не рад видеть его таким. Да, Тики стал еще глубже, еще замечательнее, и сейчас он был счастлив. Но что будет, когда это счастье кончится? Он не хочет, чтобы разбилась Алана, но если они расстанутся – разобьется сам Тики, и можно ли тогда будет его вообще склеить?

– …и почему ты всегда был таким храбрым? – горько вздохнул Уолкер, потирая переносицу пальцем и утомленно прикрывая глаза.

Это было так рискованно. Так опасно. Любить Алану так сильно.

Может, вообще не стоило делать этого? Может, не стоило даже намекать Тики еще тогда, на корабле, на природу его чувств? Ведь тогда…

– Это просто ты слишком трусливый, – перебивая поток его мыслей мрачно хмыкнул Микк, и Мана тут же со стыдом осознал, что брат абсолютно прав. И что думать так, как подумал он только что… это было кощунственно.

Можно ли вообще быть осторожным в любви?

Надо ли быть осторожным?

Интересно, а Неа любит его так же, как Тики любит Алану? Или больше? Или меньше?

Мана сжал зубы, прерывая сам себя, и зажмурился, пережидая приступ отвращения к себе за эти совершенно идиотские мерки.

Неа болен. И он сам болен.

…или нет?

Думать об этом было слишком утомительно.

А на чуть пьяную голову – ещё и противно. А потому Мана встряхнул головой, прогоняя образы недавнего поцелуя, который всё ещё не хотел укладываться в голове, и тяжело вздохнул, лениво забирая из рук брата фляжку, присасываясь к горлышку и чувствуя, как высохшее горло омывает сладкая горечь.

Они молча сидели ещё несколько минут, наблюдая, как Неа с недовольным лицом проигрывал Алане, бессильно зарываясь пальцами в волосы, и как Изу со смущённым смехом прячется за спиной девушки, заплетая ей тоненькие кривые косички. Тики влюблённо заулыбался, стоило русалке в очередной раз хитро поиграть бровями, показывая пустые ладони, и Мана подумал, что это прекрасно, не смотря на все те проблемы и препятствия, что были на их пути.

Но вдруг Алана встрепенулась, подняв голову вверх, туда, где с обрыва падал водопад, и озадаченно нахмурилась, закусив губу. Дракон, до этого явно дремавший, тоже вытянул шею в том направлении, нетерпеливо заводив хвостом по воде.

– Потом отыграешься, а сейчас выдвигаемся как можно скорее, – сухо кинула она, поднимаясь на ноги и говоря что-то ещё, и Неа, в тот же миг поднявшийся на ноги, понятливо кивнул, бросившись к костру.

Мана непонимающе взглянул на Тики, отчего-то тоже напряжённого и прислушивающегося к окружающим звукам, вселяя своей сосредоточенностью волнение, и тот, словно поняв его вопрос, недовольно выдохнул:

– Ветер какой-то нехороший.

– Алана сказала, что горные духи слишком разыгрались, – обеспокоенно проговорил прибежавший Неа, – так нужно как можно скорее уйти отсюда, пока оползень до нас не дошёл, – скривившись, закончил он и побежал к Историку, на ходу твёрдо раздавая указания всем.

Лагерь свернулся быстро, младший Уолкер даже удивиться не успел, а шатры уже исчезли (скорее всего, помогал Неа, который обожал проделывать подобные фокусы и в обычное время), и караван спешно заталкивал разложенные вещи в повозки. В одной из которых, как и ожидалось, Мане пришлось поехать.

Напуганные возможностью оползня люди уже готовы были к отъезду, когда Тики дал отмашку им угомониться (и ведь как забавно – караван принадлежал Книгочею, но подчинялись все всё равно Микку и Неа) и как-то очень взволнованно хрустнул пальцами. Кажется, в отличие от немного заторможенного еще алкоголем Маны он протрезвел мгновенно. А может – вообще даже и не пьянел, кто их знает, этих стойких богатырей, точно ни про кого из них ничего никогда не скажешь, даже если это твой брат, с которым ты вместе рос едва ли не с колыбели.

Алана, все это время стоявшая у озера и ожидавшая, когда все соберутся, выдохнула, стоило только обеспокоенным людям затихнуть, и несколько смущенно заметила:

– Лучше немного отогнать повозки… А то вдруг снова водой окатит…

Мана вскинул брови, сначала не совсем понимая, что это должно значить, но тут же тряхнул головой, отгоняя алкогольный дурман, и потер лицо руками.

Конечно… Нельзя же оставлять храм на виду у всех! И как он мог забыть об этом!

Предположения его оказались верными – как только повозки отогнали ближе к дороге и дальше от озера, русалка вошла в воду прямо в ханбоке – и на какое-то мгновение воздела руки к небу в легком и грациозном жесте – как будто расправляла крылья. И – запела, медленно опуская ладони по бокам от тела и больше никак не двигаясь.

Песня лилась из ее уст, неудержимая как ветер и неспокойная как бушующее море. Мана – да и никто, кроме Лави и самой Аланы, наверное – конечно, ни слова не понимал, но по мере этого пения вода, из которой и состоял храм, постепенно сливалась из тонких витых колонн и расписных стен в один большой шар, пока девушка полностью не опустила руки.

Стоило только ей сделать это и замереть недвижимой и спокойной – Хранитель храма взметнулся ввысь из озера, обдавая стоящих у озера дождем брызг, и коршуном бросился на водяной шар, широко разевая пасть и в один присест проглатывая его. И – без промедления скрываясь где-то словно на глубине, только и мелькнул на прощание его длинный полупрозрачный хвост.

Алана длинно выдохнула, на одно мгновение скрываясь под водой, и вышла на берег, собранная и мрачная, постоянно поглядывающая на водопад и кривящая губы в недовольстве. И стоило ей завязать в миг высохшие волосы (вода толстой змеёй упала на землю, впитываясь в почву) в несколько узлов и неаккуратно кинуть их за спину, со всех присутствующих словно наваждение спало – настолько очаровала их русалочья песня.

Алана, тяжело и словно бы разочарованно топая ногами, дошла до Тики, очарованного, наверное, больше всех, и досадливо поделилась:

– Сестра рассказывала мне, что земные духи намного беспечнее океанских, но чтобы настолько… – она приподняла брови, озадаченно пожимая плечами. – И часто у вас тут такие внезапные природные прихоти? – поинтересовалась девушка, улыбнувшись восторженно прилипшему к её боку Изу, и Тики неопределённо хмыкнул, уводя её к повозке, в которой должен был ехать и сам Мана.

– Частенько, – медленно ответил мужчина, помогая ей и мальчику усесться на одеяла, и коротко поцеловал каждого из них в щеки. – Будьте здесь, а я в дозор, – улыбнулся он и, оседлав лошадь, подмигнул закивавшему Изу, после чего, дёрнув поводья, скрылся среди повозок и надвигающихся сумерек.

За ним буквально минутой позже последовал и Неа, даже не оглянувшийся на Ману ни разу – напротив, он гнал своего коня быстрей и быстрей, как будто силился сбежать.

Мана заскочил в повозку, помогая себе здоровой рукой удержаться и не покачнуться, и вскоре устроился рядом с Аланой и Изу на одеяле, ероша застенчиво улыбнувшемуся мальчику волосы и немного вымученно кивая мягко наблюдающей за ним Аланой, перед которой чувствовал нешуточную вину. Эта вина не выражалась ни в чем конкретном, но вместе с тем…

Вместе с тем они уже давненько не говорили, и это… это было как-то неправильно, потому что на корабле Уолкер забегал к девушке каждый день и именно с ним она чувствовала себя наиболее свободно. Было ли так и сейчас, или яркие и шумные Тики и Неа снова затмили его, отодвинули на второй план вместе со всеми его разговорами и сказками?

– Ну чего ты киснешь? – девушка толкнула его локтем в бок, словно прочитав мысли, и легко щелкнула по носу, как только Мана поднял на нее виноватые глаза.

За всеми этими перипетиями своих отношений с Неа он совершенно забросил Алану, хотя считал ее своим другом.

– Да как-то… неожиданно все с этим оползнем, – неловко соврал мужчина в ответ, потирая шею и стараясь смотреть над ее плечом.

Девушка хмыкнула в ответ (о духи, она же зналазналазнала, что он соврал) и только головой покачала.

– Все будет нормально, – заметила она успокаивающе, и Мана с усмешкой подумал, что как-то незаметно они поменялись ролями.

А ведь на корабле это Мана успокаивал её. Это Мана был кем-то вроде проводника, кем-то, кому девушка доверилась сразу же. Она тогда была похожей на дикарку, на живое божество – на одну из тех языческих богинь, которых рисовали в книжках по истории. Эти богини были первородными детьми мира, теми, кто следил за природой и людьми, кто управлял жизнью и смертью, кто всегда изображался обнажённым, лишённым каких-либо пороков и недостатков.

Алана в самом начале тоже казалась Мане одной из них – такой же открытой миру, такой же божественной и одухотворённой. Таким же первородным ребёнком, который только познаёт мир.

Кто же знал, что этот ребёнок окажется пятисотлетней пленницей собственной боли.

И сейчас он смотрел на неё – и понимал, что в серых глазах спрятано намного больше, чем мог бы выдержать обычный человек.

…если бы Неа убили у него глазах, смог бы Мана жить дальше?

Мужчина встряхнул головой, прогоняя горькие ужасные мысли, и вдруг почувствовал, как кто-то мягкий и прохладный прикасается к его запястью.

– Всё будет хорошо, – по слогам произнесла Алана, чётко выговаривая каждый звук и словно бы усыпляя своим голосом. Её пальцы – ледышки, остужающие его собственную горящую кожу – мягко водили по ладони, успокаивая, наводя сонливую нежность, и Мана, теряясь в пространстве, согласно улыбнулся, кивая и проваливаясь куда-то во тьму.

Серые ласковые глаза сияли почти так же мягко, как когда-то сияли и глаза его матери.

Очнулся же Мана с ужасной головной болью, совершенно не понимая, почему вокруг него своды повозки и цветастые одеяла, и ощущая себя выжатым несколько раз лимоном.

Он совершенно не выспался и совершенно не готов был к тому, чтобы продолжать путь до столицы. Особенно – без Неа, который только-только снова начал к нему приближаться.

Ну зачемзачемзачем он снова поцеловал его?!

(Как же Мана хотел, чтобы он делал так чаще).

Алана дремала, смотренная, как видно, дорогой, в обнимку с трогательно прижавшимся к ее груди Изу, похожим на маленького взъерошенного котенка, и в повозке стояла тишина, только едва слышно поскрипывали колеса, наезжая изредка на ухабы.

Книгочей и Лави были, скорее всего, в другой повозке, потому что с русалкой стариков внук ни за какие коврижки вместе бы не поехал, и мужчина ощутил себя совсем брошенным. Когда он ехал верхом, то хотя бы чувствовал себя частью компании или как-то так. К нему обращались с вопросами, тормошили периодически, а тут… тут Мана был один и никому не нужен.

…да и кому вообще нужен болезненный девственник с обожженной рукой? Разве что дураку-Неа, вбившему себе в голову невесть что, да и то не факт.

Упомянутая рука вспыхнула болью, словно мстя, стоило только подумать обо всем этом, и Мана про себя помянул Лави недобрым словом, потому что срываться на других за свои проблемы – как-то не слишком правильно, особенно если это ни в чем не повинные девушки, которые и так уже достаточно настрадались.

Стоило только подумать об Алане, как она тут же заворочалась и медленно раскрыла веки, заставляя Ману, всё ещё оставшегося незамеченным ею, вздрогнуть.

Обычно серые глаза, живые и яркие, были подобны голубоватому льду, сквозь который даже солнечные лучи не просвечивали. Русалка смотрела на дорогу пустым взглядом, каким-то до ужаса безразличным и загнанно-равнодушным, таким, что мужчина тут же пожелал, чтобы она улыбнулась, чтобы она засветилась, смягчилась и вновь начала одаривать окружающих (семью, семью) своей ласковой любовью.

Но Алана смотрела так, словно не было в этом мире ничего прекрасного или радостного, словно внутри у неё поселилось что-то неимоверно тяжёлое и тёмное. Словно она слишком устала прятать это в себе.

Мана сглотнул, закусив губу, и тут девушка обвела этим пустым взглядом (страшным, невероятно страшным взглядом) пространство, остановившись на мужчине.

И в это мгновение ему показалось, словно его засасывает. Куда-то в бездну засасывает. В чёрную и мрачную, полную отчаяния и равнодушия ко всему миру. Словно бы перед ним разверзлась вечность.

Это было совершенно не так, когда он смотрел в глаза Неа – в его золотом взгляде спряталось само солнце: лучистое и тёплое, доброе, жизнерадостное. Ману тоже засасывало, но куда-то будто бы в свет – ласкающий и любящий.

А сейчас…

Мужчина понял, что не дышал, лишь тогда, когда Алана мягко ему улыбнулась, с одно мгновение став той первородной дочерью мира – нежной и плавной, по-сестрински доброй.

– Привет, – тихо поздоровалась она, поглаживая заморщившегося во сне Изу по щекам с ласковой материнской улыбкой. – Как ты? Как рука? – обеспокоенно всполошилась девушка, аккуратно укладывая мальчика на одеяла, и медленно перебралась к Мане.

– Эмм… – Мана ощутил острую вину за то, что докучает своими проблемами и заставляет за себя волноваться, тогда как у друзей и своих неприятностей достаточно, и покачал головой, толком не зная, что сказать, чтобы не соврать. – Все… терпимо, не волнуйся, – в итоге неловко улыбнулся он. – Я слабый, конечно, но на мне все быстро заживает, так что…

– …не волнуйся, да? – Алана покачала головой и потрепала мужчину по волосам. И сразу захотелось обнять ее, прижаться к ней как ребенок и… – Я не могу так, Мана, ты же мне как брат.

– Но это действительно не стоит волнений, – вместо того, чтобы поддаться слабости и расслабиться в по-матерински ласковых руках, постарался улыбнуться Уолкер. – Бывало и хуже, правда.

На душе вот только все равно кошки скребли, и эта откровенная пародия на человека-которому-ненужны-советы угнетала и только больше обнажала для Маны его собственное ничтожество.

– А расскажи, как бывало, – улыбнулась Алана, снова отвлекая его от саможаления на какое-то время, и младший Уолкер криво усмехнулся.

Худо было, когда Неа пришел к нему в покои хвастаться свежими ранами на плечах от когтей огромного волка из Смутной чащи. Худо было, когда отец впервые слег в приступе неконтролируемой слабости – да и во все последующие приступы было не лучше. Худо было, когда Вайзли не мог ни слова сказать и даже поесть нормально трое суток из-за воспаленного до кровяного цвета горла. Худо было, когда только умерла мама. Худо было, когда Тики из своего первого заплыва с Шерилом вернулся сам не свой и ходил безликий как неясная тень два месяца.

Вот в эти моменты все было куда хуже, чем сейчас. Потому что сейчас Мана ощущал себя ненужным и лишним из-за собственного увечья, пусть и временно. А тогда… тогда он был нужен, но ощущал себя отвратительно беспомощным, потому что делал все, что было в его силах сделать, чтобы помочь, но получалось не сразу, а иногда не получалось и вовсе.

Мама умерла, отец так и болен, у Неа остались шрамы, Вайзли простужался от каждого сквозняка, а Тики, искупая какой-то неведомый никому кроме него самого грех, заделался праведником.

И он никак не смог им помочь. И все это время благодарил духов за то, что с остальными членами его семьи все в порядке.

Конечно, рассказывать об этом Алане Мана не стал – у нее было и своих драм выше горла. Вместо это, желая как-нибудь отвлечь ее от них, он завел историю о том, как однажды они с братом ездили в Западную столицу империи за партией шелка, тканого специально на наряды вертихвосткам императорской семьи, и он, непутевый младший, на привале, когда пошел исследовать местность, умудрился упасть в овраг и сломать ногу.

Алана слушала его словно заворожённая, и мужчине даже показалось, что они вновь были на корабле, когда русалка была обычной русалкой, а он – её единственным проводником.

Тики тогда сторонился её, а Неа даже слегка побаивался (потому что девушка полоснула его ядовитыми плавниками так просто и естественно, словно для неё убить человека ничего не стоило), да и вся остальная команда пыталась держаться подальше. А Мана… а Мана чувствовал себя кем-то значимым впервые за долгое время.

Алана и сейчас смотрела на него с этими потрясающими искрами в глазах, с этим воодушевлением, этим восторгом, и она была такой прекрасной в это мгновение, что хотелось подарить ей все цветы мира – лишь бы она не тускнела.

За разговорами время летело незаметно, и Мана даже почти не думал о Неа и о том, что наделал, потому что брат на глаза словно бы специально не показывался, хотя Тики точно пару раз равнялся с ними, ласково целовал девушку с проснувшимся к полудню Изу и делился новостями об оползнях.

…Алана, правда, пусть и пыталась казаться заинтересованной и ничего не знающей изо всех сил, явно и так обо всём прекрасно знала: она постоянно прислушивалась к природе, прикрывая глаза, и мужчине казалось даже, что ей подвластно слышать ветер так же, как и братьям.

Из-за этого Мане было ужасно жаль Тики. Насколько же сложно любить столь древнее существо? Брат и сам стал как будто старше и мудрее за то короткое время, что провел с Аланой, и… замечал ли он это? Как иногда русалка на него смотрела.

Иногда – словно он был ее возлюбленным учителем, защитником – и мужчиной. А иногда – словно он маленький мальчик вроде Изу, просящийся к ней на руки.

Это контраст одновременно завораживал и ужасал – потому что, а смогут ли эти двое быть вместе и дальше? А не испугается ли этого сам Тики? А не надоест ли это Алане? Они ведь такие разные, что это даже немного страшно.

– А еще Роад однажды наелась сон-травы, – на этом Мана вздохнул и завел глаза. Тогда племяннице было семь, и она лезла абсолютно везде. А нехорошие мысли о будущем надо было отогнать как можно глубже в сознание, и эта история прекрасно подходила для того, чтобы отвлечься. – О… как же все переполошились! Особенно Шерил – его едва удар не хватил, слава духам, Вайзли заметил, что этот несносный ребенок сопит! Роад проспала три дня и десять часов, а как проснулась – получила такой нагоняй, что потом еще две недели не звала Шерила папочкой от обиды. Сидеть она, впрочем, тоже не могла, но всего несколько часов.

Алана расхохоталась до слез в уголках глаз и замотала головой, словно не в силах была просто взять и успокоиться.

– Ох, просто чудо какое-то! – заявила она в итоге. – Гилв тоже был совершенно неуправляемым! Помнится, как-то раз мимо дворца проплывала стая акул. Угадай, кто оказался среди этих самых акул, прямо под носом у особенно кровожадной? А ведь еще совсем малек был! И все было ему интересно… – здесь улыбка Аланы стала какой-то устало-нежной, и Мана закусил изнутри щеку, лихорадочно соображая, как тут не свернуть на тему убийств и смертей.

– Они все были такими разными, – продолжала девушка, словно не могла остановиться, и её нежно-усталая улыбка наводила на мужчину страх, ту самую панику, заставляла его бояться того, что сейчас в уголках глаз соберутся слёзы, но Алана продолжала, будто бы заговариваясь, будто находясь в плену этих воспоминаний, – совершенно непохожими друг на друга, но невероятно дружными, – вдруг она взглянула на самого Ману, и тот уже стыдливо приготовился отвести взгляд, прикрыть веки, словно бы закрывая шторами взор, но серые глаза русалки были чисты и прекрасны, как игривый журчащий ручей. И улыбка, всего лишь мгновение назад бывшая устало-нежной, превратилась в ласковую и любящую.

Словно перед ней был Тики. Или Изу.

Но перед ней был всего лишь Мана.

– А ты очень похож на Элайзу. Даже больше, чем Неа, хотя сестра всегда была той ещё оторвой, – задорно хохотнула она, а мужчина замер, потому что он совершенно не ожидал услышать такое, – но в мягкости в ней было… как в тебе. Я рада, что эта мягкость передалась тебе, Мана. Я рада, что здесь, – улыбнулась Алана ясно, вновь с этой материнской любовью в лице, вновь становясь совсем как его мать, хотя никак не могла быть на неё похожей, и это выбивало из колеи.

– Я… эм… рад, – ответная улыбка вышла неловкой, но искренней – мужчина был действительно рад, что подруга его так высоко оценивает. Ведь это же… это значило, что она… доверяет ему? Или что она очень к нему привязана? Ведь Алана явно очень дорожила своей старшей сестрой. Знать бы еще, почему именно ее она так обожала, но это было уже другим вопросом, задать который Мана никогда не осмелился бы.

– Знаешь, – русалка села скрестив ноги и подтянула засмотревшегося на виды Изу к себе, дуя ему в макушку и тихо смеясь. – А ведь Элайза была моей родной сестрой – то есть… – тут она нахмурила лоб, ища более просто объяснение. – У нас одна мать и один отец. Наша мать выносила царю троих морских жриц, и ее сила окончательно угасла на мне. Элайза была, естественно, самой старшей из нас, и в свое время она… можно сказать, погибшую мать мне и заменила. Не только мне, конечно – Ювнии тоже. И, наверное, именно в сестру мы такие ненормальные! Ювния, когда подросла, тоже стала путешественницей еще почище Элайзы, да и мне хотелось заниматься дипломатией. Воспитание, – девушка развела руками, наблюдая с интересом за лицом Маны, и тот проклял этот нездоровый интерес, явно на его лице отразившийся. Делать тебе нечего, Уолкер, кроме как слушать рассказы Аланы про родных! Представь только, каково ей про них вспоминать постоянно, особенно после того, как Лави снова ее так ужалил!

Но ты не можешь этого представить, потому что никто из родных на твоих глазах не умирал! Даже матушка, которая медленно угасала подобно плавившейся свече, решила уйти в свет тихо: она покинула их всех чёрной безлунной ночью в одиночестве. Мана, пробывший рядом с ней почти всё время её болезни, в ту ночь сам свалился с лихорадкой, из-за чего просто не был в силах поддержать Катерину, проводить её в последний путь.

А Алана видела! Видела, как всех её братьев и сестёр зверски убили! Как их пытали и мучили, наслаждаясь этим мерзким действом, а потом безжалостно убивали, даже не принимая за людей!

…а сколько она вообще там пробыла?

Сколько дней (не недель, о духи, не недель) она видела всё это и не была способна хоть что-нибудь сделать?

…и как сильнейших тритонов и русалок вообще умудрились поймать охотники?..

Мана встряхнул головой, заставляя мысли разлететься во все стороны, заставляя голову опустеть, потому что ему хотелось проклясть своё любопытство, но и поделать с ним он все равно ничего не мог.

– Жаль, что я не смогла их спасти, – вдруг выдохнула Алана, и мужчина замер, отчаянно замотав головой. А девушка улыбнулась как-то совершенно нечитаемо, взъерошила волосы взволнованно посмотревшему на неё Изу и поцеловала его в лоб. – Ты бы определённо понравился Ялду, – со смешком шепнула она, переведя взгляд на Ману, и тот вновь на мгновение отчаянно захотел отвести взгляд, чтобы не столкнуться с бездной, но…

Бездны не было.

Было что-то странное в родниковых глазах. Что-то ужасно похожее на любовь.

Алана улыбнулась, и в этой её улыбке проскользнула уверенность.

– Но в этот раз я такой ошибки не совершу, – твёрдо и одновременно мягко поделилась она, опуская щёку на макушку Изу. – А потому не бойся меня, Мана, прошу. Мы же семья.

Мана зажмурился, на этот раз кляня свои недоверие и страх перед прекрасной, но похожей на божество девушкой, и замотал головой, желая показать, что отрицает само понятие страха по отношению к ней. И – потянулся ее обнять, не общая внимания на снова вспыхнувшую болью обожженную руку, потому что Алана как никто другой достойна была понимания, сочувствия и любви.

Девушка приняла его объятия, устраивая голову на его плече и стараясь устроиться так, чтобы не слишком сильно зажать между ними пискнувшего от неожиданности Изу, и снова тихо засмеялась. А потом, отстранившись через пару минут, мягко блеснула глазами и попросила:

– Расскажи мне еще что-нибудь. Ты так замечательно рассказываешь о семье, что это кажется почти сказкой. В которую я ужасно хочу попасть.

Мужчина расплылся в широкой улыбке, чувствуя, как сомнения стремительно его отпускают, и устроился поудобнее. За двадцать пять лет жизни у него накопилось немало забавных историй о близких. Не столько, конечно, сколько могло накопиться за полтысячелетия, но тоже порядочное, в общем, количество.

Так они и ехали. Алана и Изу слушали, а Мана говорил и говорил, с каждой историей все больше изливая им себя и свою душу – и упорядочивая все события прошедших лет в своей голове. И ему было так легко и спокойно, что он даже не удивился и не испугался, когда осознал, что больше всего историй в его памяти накопилось про Неа.

Про самого дорогого ему человека, бывшего ему ближе даже отца и матери.

Вечером же этого хлопотного в своем роде дня, который вышел каким-то странно смешанным с предыдущим в сознании мужчины, когда караван остановился на привал, Мана устроился снова рядом с совершенно изможденным и морально убитым за время пути Тики. Чтобы как-нибудь аккуратно что-нибудь разузнать про Неа – и рассказать про Алану и странные особенности ее настроения. В конце концов, Тики же должен был про это знать, ведь тогда ему легче будет найти подступ к девушке.

Однако… Тики знал. Когда мужчина попытался осторожно и тактично поведать ему о том, как меняется взгляд русалки иногда – о том, что без чужой помощи и поддержки (буде это даже Неа, который нашел к ней подход каким-то совершенно волшебным образом) она не обойдется, он… он только вздохнул и посмотрел на него усталыми глазами. И сказал негромко:

– Я знаю… Я знаю, Мана, знаю. Но не представляю, что должен делать.

И – приложился в фляжке с водой, которую забрал, наверное, из седельной сумки своей лошади.

А Мана… А Мана в который раз уже за последние несколько дней ощутил себя совершенно бесполезным и ничего не понимающим мальчишкой, который достаёт своими на самом деле ничего не значащими проблемами всех окружающих.

Тики знал.

Тики знал, как Алане плохо, как ей тяжело, как она пытается справиться сама, но ничего не мог сделать. Потому что даже не знал, как подступиться, как помочь той, кого он так сильно любил. Мана обречённо уронил голову на ладонь здоровой руки, чувствуя себя паразитом, огромной и жирной пиявкой, и Тики обеспокоенно тронул его за плечо.