Текст книги "Жемчужница (СИ)"

Автор книги: Anice and Jennifer

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 65 страниц)

И Неа, конечно, прекрасно знал об этом, а потому и издевался в такой соблазнительной выпрашивающей манере, завораживая своим жалобным голоском и заставляя делать всё, что ему хочется.

А Мана… а Мана просто был не в силах ему отказать, потому что любил его до безумия.

Мужчина закусил губу, засмотревшись на красное лицо брата, на дрожащие ресницы и встрёпанные влажные волосы, и, поборов очередной прилив стыдного волнения, прикусил возбуждённый сосок, пугливо теребя его языком (Неа понравится или нет, понравится или нет…), отчего близнец выгнулся, сладко промычав своим низким голосом, и вдруг вскинул руку, хватая ладонь опешившего Маны, которая всё это время аккуратно поглаживала его сочившийся смазкой член, чтобы в следующую секунду заставить обхватить ствол, сильнее сжимая орган.

С этим он простонал что-то донельзя поощрительное, вынуждая Ману залиться румянцем и почувствовать себя вновь ничего не понимающим смущённым мальчишкой, и кончил ему в кулак, отчего захотелось просто вскрикнуть как девчонка и спрятаться от лукавого золотого взгляда.

Однако еще хуже стало, когда Неа потянул его к себе за хвост, целуя в солоноватые от смазки губы, и довольно заметил:

– Надеюсь, следующий этап твоего привыкания и осмысления займёт меньше времени.

Мужчина уткнулся ему в грудь пылающим лицом, мягко целуя хвост шрама, спускающегося с плеча (одного из тех самых шрамов, каковыми брат приходил хвастаться – о как же тогда Мане было ужасно страшно!), и обнял его ногами за бедра, укладываясь сверху. Ему было стыдно едва не до слез и за свое поведение в последние дни (не дни, идиот, не дни – последние годы!), и за свое распущенное желание обладать братом.

Наследником императорского престола, сожри дракон их обоих.

Осознание того, что они только что сделали, накрыло его внезапно огромной волной, как только Мана подумал об этом, и мужчина тут же приподнялся, садясь у брата на бедрах и наклоняясь к его улыбающимся губам.

– Прости-прости-прости, – зашептал он лихорадочно, заключая его лицо в ладони, и Неа, явно истолковав его слова по-своему, ласково погладил его кончиками пальцев по повязке на раненой руке.

По руке, о боли в которой Мана совершенно забыл, наполненный жаркой и постыдной эйфорией от всего происходящего.

– Обещай, что не скажешь, что это было ошибкой, – попросил Неа тихо и внезапно – очень серьезно. И Мана понял, что после этих его слов никогда не назовет происходящее между ними чем-то ошибочным, неправильным или ненормальным. Они ведь… ведь…

– Обещаю, – только и хватило у него сил выдохнуть в ответ.

Брат широко улыбнулся.

– Тогда поцелуй меня еще раз, – он приглашающе облизнулся и потерся своим пахом о пах тут же зажмурившегося в предвкушении и страхе Маны.

Мужчина закусил губу и наклонился к близнецу, с радостью подчиняясь.

========== Вторая буря ==========

Лави любил праздники.

Ещё в детстве, когда отец был жив, юноша веселился на каждом торжестве, что происходило у них в городке, и из того времени у него было довольно много прекрасных воспоминаний: про фейерверки, про ласковые руки, про невероятные сладости и заморские игрушки, про ночное небо, усыпанное звёздами, про Летту в парящем красивом платье, про высокие деревья и задорные шторма… Лави много чего помнил – не зря у него была морская память, – а потому чаще он старался не думать о прошлом.

Но праздники он любил безумно. Возможно, это тянулось с детства – его любовь к яркости и живости, многоцветности и толпам людей, – но факт был в том, что любой фестиваль, попадавшийся на пути Историка и его ученика, Лави не обделял вниманием, ухлёстывая за милыми дамами, наслаждаясь вкуснейшими яствами, перешучиваясь со всеми знакомыми (а их было много в каждой провинции Империи) и просто весело проведя время.

Чего-чего, а времени у него было более чем предостаточно.

Но в этот раз Лави даже не захотел выходить на улицу.

Потому что веселиться пока рядом эта бешеная ведьма просто не получалось. Потому что она, казалось, высасывала из него всю энергию, все силы, а парень даже ничего и сделать не смел.

Да и что он мог, если все в их компании защищали эту омерзительную лгунью?!

Поэтому Лави, чувствовавший себя крайне ужасно и устало, поплёлся наверх к себе в комнату и тут же провалился в беспокойный сон, прерываемый шумом с улицы.

Понятное дело, что выспаться и хотя бы чуть-чуть отдохнуть у него не вышло. Так что, когда они отъезжали от селенья, парень ужасно хотел спать, и единственное, что останавливало его от исполнения своего желания – то, что в карете, где он мог лечь, была Алана.

При одном только воспоминании об этой недо-тетке он поморщился и потер пальцами переносицу. Что такого она могла дать Тики, что тот вылизывал ее хвост? Микк, видно, в тот раз застал ее за одним из любимых занятий – она увечила себя о камни в озере, – но вместо того, чтобы испугаться или разозлиться он полез к ней с ласками!

Он пил ее кровь, с ужасом вспомнил Лави. Сцеловывал с чешуи на хвосте и слизывал со ссадин на груди и руках. Когда парень это увидел – подумал, что все, друг тотчас умрет! Но тот ведь даже не дернулся, как такое вообще могло быть?! Даже с учетом того, что они с этой ведьмой родственники (впрочем, как и с самим Лави, довольно дальние) – как?

И ведь если он не умер – эта ведьма просто женила его на себе! И даже не сказала ему про это! Совсем как с ногами!

Лави отогнал приступ иррациональной жалости, который ощущал всегда, стоило только ему вспомнить о шрамах на хвосте девушки, и почти до крови прикусил губу. Только еще проникнуться сочувствием к этой дуре ему не хватало!

Ей не было жаль никого – она спаслась чужой кровью, хотя могла использовать свою.

Мерзкая уродливая русалка.

Она должна была сдохнуть там, вместе со всеми – чтобы быть не виноватой, а лишь жертвой.

Лави прикусил губу, чувствуя, как кровь заполняет рот, и криво усмехнулся, желая просто наконец бросить эту ведьму где-нибудь по дороге на съедение волкам. Только жаль, что, скорее всего, и те пожалеют бедную Аланочку, которая взмахнёт ресничками – и все падут ниц перед ней.

Как же это бесило.

Бесило настолько, что Лави удивлялся собственной ненависти. Раньше в нём не было столько яда (ха, шутка про яд у ядовитой крылатки, молодец), столько ненависти – даже в бухте, когда он приплывал в Алане иногда (лишь чтобы убедиться, что да, это она, это она виновата во всем, лишь бы вновь попробовать убить её в бесполезном бою, в котором проигрывал за считанные минуты), в нём не было этого в таком огромном количестве. Парню казалось, что эти чувства – они норовят излиться из него желчью и убивающей отравой.

Почему он стал таким мрачным? Почему даже рядом с Тики, его дорогим другом, он был таким злым?

…неужели гневу, что копился четыре века, уже не было места в его теле?

Лави пришпорил коня и попытался унять только сильнее разыгравшуюся головную боль.

Масла в огонь добавлял еще и тот факт, что его сердобольно пытались подкармливать. Сопровождающие их процессию от Восточной столицы солдаты приходили завтракать позже (если собирали лагерь) или вообще перекусывали в дороге, поэтому не могли видеть происходящего и убедить Лави в том, что тот не становится ненормальным, а вот близнецы, Тики и этот маленький мальчик – Изу – как будто откровенно над ним издевались, хотя из всех свое недовольство открыто выказывал только Неа (отвратительно, кстати, веселый сегодня утром). Каждый завтрак и ужин у парня в тарелке неизменно оказывалось что-то лишнее. Кусок мяса, половник похлебки или каши – не суть важно. Убивал просто сам факт.

Первые пару раз Лави просто откладывал снедь и не ел, надеясь, что невидимый «добряк» поймет его намек и отстанет, однако, когда это ничем не помогло (в кармане с поражающей периодичностью обнаруживались или пригоршня смородины, или румяное яблоко), просто смирился. И – пытался понять, кто шутит над ним такие вот шуточки.

По всему выходило, что-либо это кто-то из близнецов, либо Тики, либо ведьма. И от мысли о последней кандидатуре Лави просто выворачивало наизнанку от слепой злости.

Да что она себе позволяет?! Что эта мерзкая ведьма, из-за которой умерли его отец и все тётки-дядьки, себе позволяет?! Как она вообще смеет вытворять такое? Как вообще ей в голову пришло, что она сможет получить его прощение?!

…если это она, конечно, подкармливает его.

Хотя, скорее всего, это и была именно зубатка, потому что больше просто некому! Близнецы парня откровенно игнорировали, и если Неа каждый раз одаривал его презрительным взглядом, то Мана хотя бы просто молча не обращал на него внимания. Что же касалось Тики, то… тот тоже игнорировал. Да даже мелкий мальчонка сердито надувался каждый раз, когда их взгляды встречались!

Конечно, это было невероятно обидно (Лави всё-таки был общительным и одиночество терпеть не мог), но сейчас можно было и потерпеть – всё ради спасения друзей. Они ещё поймут, что за пиранью пригрели у себя на груди, глупые. Они просто не знают, как эта ведьма сходила с ума и топила корабли с бешеным крикливым хохотом, как она истекала кровью, в приступах безумия кидаясь на камни, как она молчала, вслушиваясь в шелест волн, и смотрела вперёд пустым стеклянным взглядом.

Они просто ничего не знали.

Незналинезналинезнали!

Не знали, какой силой обладала эта ведьма! Не знали, что она была способна топить целые флотилии мановением пальца! Не знали, как плохо было самому Лави!

Но последнее, право слово, было неважно. Об этом никто, кроме Панды, и не знал. Но теперь деда рядом не было, и Лави был вынужден справляться с ситуацией сам.

О духи, что же с ним будет, когда старик умрет?! Об этом парню не хотелось даже и думать. Панда всегда был рядом, с самой смерти матери. Поддерживал, направлял. Как Лави будет жить без него, в одиночестве, снедаемый чувством ненужности своей семье?

Чувством ненужности тем, кто от этой семьи остался, потому что Лави лишился возможности к ним приблизиться.

Ведь теперь даже Тики старался не пересекаться с ним. Тики, тот самый Тики, которого Лави когда-то лет пять назад впустил в свое личное пространство, который имел возможность потрепать его по голове и не отдернуть руки, потому что волосы Лави загорались, если кто-то нежелательный к нему прикасался. Тот самый Тики, который любил забавляться с воздушным змеем, взмахом руки заставляя его выписывать такие фортели, что позавидовал бы и коршун!

Тот самый Тики, которому Лави смог довериться и мечтал однажды открыть правду о своем происхождении и об их родстве. Ведь в семье считались близкими все, кто имел в себе хоть каплю крови крылаток, от одной из которых пошел императорский род. К тому же, все в семье были долгожителями, и Лави мог не бояться, что они умрут рано, потому что предки их умирали рано только из-за войны, а сейчас этой войны нет, ведь мощи империи все боятся.

Лави ведь казалось, он все правильно просчитал… Он ведь думал, что сможет обрести дом. Что ему будет место среди них, когда он проводит деда, когда останется совершенно один.

Неужели он так ошибся в своих надеждах? Неужели…

Снова виновата во всём эта противная ведьма! Вновь она отняла у него семью!

В Лави всё загоралось, норовя вырваться наружу водопадом огня, когда он только думал о ней. Думал, что вновь всё потерял только из-за одной идиотки, которая портила всё, к чему прикасалась.

Лави же так надеялся, что всё будет хорошо! Он так мечтал об этом, когда в последний раз покидал заброшенную бухту, чтобы больше никогда не возвращаться к безумной царевне, которая не может сдохнуть лишь по той причине, что океану будет больше не с кем поговорить; что сам океан не позволял ей умереть, пытаясь помочь и успокоить.

Это было так дико – среброволосая русалка, допущенная в жрицы. Ведьма, которая повелевала кровью, – любимица их господина. Одна из тех, кому даже петь запрещалось – потому что их песни отравляли воду и всё, чего касался проклятый голос.

Лави не понимал. И понимать не хотел.

Потому что это Алана была виновата. Лишь она – и никто больше. Идиотка, которая не смогла пробудить свою силу, в которой не хватило ненависти, чтобы её пробудить, хотя прямо перед ней убивали и издевались над всеми остальными.

Так почему её ненависти не хватило?!

Лави спрашивал об этом каждый раз, когда задумывался об этом, но приходил лишь к одному – потому что ведьме было плевать.

И от этого становилось ещё горше.

От этих мыслей в груди всегда что-то копошилось, порывалось вырваться, проломить рёбра, сжечь всё вокруг, потому что… потому что… потому что он ненавидел её!

И эта ненависть сжирала его, когда Лави думал о зубатке.

А потому он и сбежал на сушу – чтобы не вспоминать постоянно, чтобы не видеть её, чтобы забыть со временем.

Но, манта бы её сожрал, она сама объявилась в его жизни!

Объявилась, чтобы все перевернуть с ног на голову и заставить его думать о том, о чем он не задумывался никогда, и вспоминать то, о чем он вспоминать не хотел, потому как слишком много это у него отбирало душевных сил.

И то, что сейчас она пытается к нему подмазаться, только еще сильнее его раздражало и уязвляло. Потому что это значило, что ненависть на нее не действует, и выказывать ее нет смысла – только еще сильнее можно испортить отношения с семьей.

Лави прикусил губу и, машинально сунув руку в карман, извлек оттуда очередное солнечно-желтое яблоко, уже десятое, наверное, за последние несколько дней, потому что оно могло быть ведь и не одно. Вздохнул, ожесточенно надкусил его, представляя, что это голова Аланы, и облизнулся.

И откуда только эта противная зубатка знала про его любимый сорт?

Парень пустил коня шагом, чуть отставая от процессии и равняясь с каретой, в которой ехали Алана и Изу. Шторки окошка были распахнуты, и невольно он скосил взгляд на то, что происходило внутри.

Необычайно умная даже когда была злой и сумасшедшей, русалка всегда схватывала все налету, и теперь, когда Мана, как видно, показал ей как-то вечером азы чтения и письма на языке Поднебесной, она усердно старалась научиться чему-то еще. И – стремилась передать свои знания мальчику.

Ее привязанность к этому ребенку (и привязанность ребенка к ней), кстати сказать, совершенно ошеломляла Лави. Потому что мальчик, по идее, должен был ее испугаться. И ее шипов, и плавников, и чешуи. Потому что такого испугался бы любой нормальный ребенок, даже подросток. Но тут… все было как-то совсем по-другому. И это было… странно. А уж то, как эта ведьма улыбалась мальчишке, и вовсе выходило за рамки мировосприятия парня. Он у нее такой улыбки никогда прежде и не видел.

Только знал, что так улыбаются матери, потому что так улыбалась Летта.

Лави тут же остервенело встряхнул головой, отгоняя такие внезапные, такие неправильные мысли (потому что Летту, его любимую мать, нельзя было сравнивать с этой ведьмой, нельзя!), и резко дёрнул поводья, пуская лошадь вперёд и заставляя себя не думать о том, что всё это похоже больше на то, что он просто сбегает.

От чего (или кого) парень сбегает, думать совершенно не хотелось.

А потому остаток дня Лави пролистывал в голове хронологию всех стран, которые были ему известны, размышлял над развитием войны, которая была больше геноцидом, с морским царством, несколько раз даже чуть засыпал, однако тут же просыпаясь, когда начинал соскальзывать, и вспоминал всё, что можно было вспомнить, чтобы не думать ни о чём лишнем.

Вечером, когда разбили лагерь, он был уже таким вымотанным и уставшим (да ещё и ноги начали зудеть), что хотелось наконец развалиться в солёной воде, наслаждаясь ее тёплыми течениями и запахом. Как же Лави соскучился за эти несколько дней по океану! По шуму прибоя, по крикам чаек, по прохладному ветру, по родной стихии.

Погрузившись в воду и наконец выпустив хвост, парень блаженно зажмурился и повел ладонями по воде, приветствуя ее. Он не умел и не мог говорить с океаном, как и остальные тритоны, но очень часто жалел об этом. Сколько же интересного могла рассказать вода! Как жаль, что слышали господина недостойные.

Точнее, недостойная.

Лави умылся и глубоко вздохнул.

Рядом с океаном ему было легче. Легче мириться с происходящим, легче видеть, как Алана висит на его друге, а Неа засыпает у нее на коленях.

Парень решил сплавать и подозвал волну, переносящую его на место поглубже, чтобы не переваливаться неуклюже, переворачиваясь на живот. Уж его-то плавники были на месте – вызывающие и ярко-рыжие, похожие на огненные всполохи или раздутые ветром паруса.

У Аланы паруса-плавники были белые, пока ее хвост не стал похожим на змеиный – только что с длинной широкой кисточкой на конце.

…наверное, ей было очень больно.

Парень зло скрипнул губами, заставляя себя перестатьперестатьперестать думать об этом и жалеть эту дуру, и нырнул. И тут у берега раздался вдруг плеск воды.

Лави вздрогнул, тут же опасливо растопыривая пальцы и собирая вокруг них течения, но не поспешил кидаться на неизвестного, так и оставшись на глубине.

Неизвестным оказалась Алана.

И почему его это уже не удивляло? Почему его не удивляло то, что эта мерзкая ведьма всегда переходит ему дорогу? Даже сейчас, когда парню просто хотелось немного насладиться жизнью?

Лави подавил в себе злорадный порыв выкинуть русалку на берег, больно ударив о какой-нибудь камень, и всмотрелся в отливающий молоком в свете луны хвост.

Тонкие шрамы по бокам, которые уже вряд ли когда-нибудь пройдут, навсегда отпечатавшись воспоминанием на её теле, тонкая кожица хвостового длинного плавника, парящая волнистая бедренная юбчонка и тонкие темноватые полосы – единственный теперь признак, по которому можно было отнести эту ведьму к царской семье.

Русалка без плавников. Русалка, не способная плавать. Русалка, запертая в бухте без возможности опуститься на глубину океана – обретшая и вновь потерявшая эту возможность сразу после освобождения.

…что она чувствует, когда погружается в воду? Когда понимает, что не может плыть? Когда понимает, что никакого будущего у неё нет?

На секунду Лави ощутил сожаление, но тут же постарался отогнать это чувство. Потому что это чувство мешало ему взмахнуть рукой и ударить русалку о камни. Потому что это чувство мешало ему отвернуться и продолжать поливать ее грязью.

Потому что это чувство мешало ему и дальше ее ненавидеть.

Девушка била хвостом по воде и хлопала ладонями по ее поверхности, недовольно хмурясь и надувая губы. И – то и дело просила:

– Не помогай мне, прекрати! Я хочу сама!

И океан словно успокаивался, слушая ее. Волны слабели, утихая, и ведьма била хвостом по воде, пытаясь плыть. И ведь самое главное – пытаясь вполне удачно, потому что у нее получалось. Она использовала руки как руль и постепенно, по мере того, как отдалялась от берега, набирала скорость.

Лави следовал за ней где-то минут пять, наверное – и ощущал невольное восхищение каждое мгновение своего наблюдения. Потому что никогда прежде не видел, чтобы кто-то так тужился, силясь вернуть себе прежнюю мощь.

И это восхищение тоже мешало ему ее ненавидеть. И, как ни парадоксально, это злило только сильнее. Потому что глупая русалка даже не могла быть нормальным объектом презрения и ярости! Потому что она переворачивала его мировосприятие с ног на голову!

Сначала он надеялся на то, что увидит свою тетку и сможет успокоиться рядом с ней хотя бы на какое-то время, но обнаружил безумицу, топящую корабли. А теперь… теперь, когда он привык видеть в ней дикарку и убийцу – она внезапно стала той, в ком он нуждался после смерти любимой матери.

Лави ощутил, как позорно задрожали губы при мысли об этом, и, сердясь сам на себя, хлопнул хвостом, разгоняя по воде несильный вихрь и поспешно устремляясь к берегу.

Он еще успеет понежиться пару минут в прибое, прежде чем Алана ощутит его присутствие и привяжется с попыткой завязать разговор.

…или не успеет.

Алана вдруг оказалась перед ним, румяная и пышущая радостью, старательно прячущаяся за морской пеной (а ещё она была в просторной рубахе, наверняка принадлежавшей Тики или кому-то из братьев, – вообще дикость, по мнению Лави), воодушевлённо улыбающаяся, словно увидела что-то, что давно хотела увидеть.

– Так ты всё-таки соскучился! – обрадованно воскликнула она – так, словно прекрасно знала об этом и раньше, а сейчас лишь подтверждала свои слова. Лави неприязненно сморщился, кривя губы, и поспешил покинуть воду, тут же ускоряясь и оказываясь у берега. – Да подожди же! – крикнула вдогонку зубатка, бросаясь за ним, но могла ли догнать здорового тритона ущербная русалка, лишённая плавников? Конечно же нет.

А потому Лави довольно хмыкнул, когда, срастив хвост, не обнаружил ведьмы рядом (океан же мог помочь ей, но почему-то… не думай об этом, не смей думать), и шагнул в песок, накаляя вокруг себя воздух, чтобы согреться, после чего подхватил брошенную неподалёку одежду и принялся поспешно в нее облачаться, надеясь, что за это время Алана всё-таки не доберётся до берега.

Но… она добралась.

– Разве тебе не хочется ещё полежать? Ты же… ты же, скорее всего, так часто вдалеке от океана, – озадаченно пробормотала русалка, словно и правда беспокоилась за него, и Лави сердито обернулся к ней.

Ведьма разлеглась в воде, маша кончиком хвоста из стороны в сторону, и заинтересованно смотрела на него.

– Мне с тобой даже рядом сидеть не хочется, не то что прибоем наслаждаться, – выплюнул Лави, стараясь, чтобы это звучало как можно обиднее, и, кажется, преуспевая, потому что улыбка девушки стала натянутой и грустной.

Алана коротко кивнула и уложила голову на скрещенные руки, прикусывая губу и не глядя на него. Лави ощутил короткий укол совести и, не успев ему в этот раз воспротивиться, только через минуту обнаружил себя сидящим рядом с ней.

Волны шумели, слизывая песок каждым наплывом и обнажая мелкие камешки, и Лави, искоса глядя на девушку, заметил, как побледнели царапины и синяки на ее теле, словно кто-то тщательно и заботливо обрабатывал их каждый вечер, не давая загноиться.

– Ты можешь ненавидеть меня сколько угодно, – вдруг сказала Алана и слегка неуклюже (без плавников-то – конечно) перевернулась на спину, вглядываясь в его лицо. Лави поспешно отвел взгляд от ее меток и поджал губы, делая вид, что не слушает, но все равно вздрагивая, когда услышал продолжение увещевания. – Ненавидь, но только не злись. Когда ты злишься… – девушка прикусила губу и с сожалением вздохнула, – твоя душа чернеет. Она чернеет все сильнее и сильнее от этой злости с каждым днем. Поэтому… – ее голос здесь почти совсем стих, теряясь в шуме прибоя, – перестань, пожалуйста.

– А из-за кого, интересно, моя душа черная? – мрачно усмехнулся Лави, который на самом деле об этом никогда прежде не думал.

Его душа была чёрной.

Алана видела его душу.

Что означала эта чернота?

Панда говорил как-то, что Элайза называла чернотой закрытость от мира, пагубные помыслы, гниль чувств, и Лави был даже согласен с этим, потому что… это же была чернота. Тут, кажется, и так всё понятно – чёрный цвет всегда обозначал что-то негативное и противное.

…душа у Аланы наверняка чернее ночи, злорадно подумал парень, иронично усмехаясь.

– Ты считаешь меня виноватой и в этом? – неожиданно едко поинтересовалась девушка, хмыкая и не отводя взгляда от горизонта, где солнце уже опало в море, окрашивая небо в кровавые оттенки.

– А кого мне ещё винить? – закатив глаза, спросил Лави, чувствуя, как эта злость вновь поднимается в нём. – Ты выжила, ты одна выжила и никого не спасла, хотя могла это сделать, – жёстко припечатал он, поджав губы и ожидая, что ведьма взбеленится, разозлится, как-то выйдет из себя.

Если он сможет заставить её использовать свою силу, Тики ему поверит? Поверит, что эта зубатка опасна?

Однако Алана лишь вздохнула, да ещё и так устало, словно вся эта тема ужасно вымотала её.

– Ты так похож на маленького ребёнка, который не знает, куда выплеснуть свою ненависть, – спокойно проговорила она, и Лави крупно вздрогнул, бешеными глазами уставившись ей в макушку и заставляя себя успокоиться. – Ты не пробовал, не знаю, ветки ломать? – Алана повернулась к нему, мило улыбаясь, и эта улыбка выбесила так сильно, что хотелось наконец просто выбросить эту мразь на берег и хорошенько приложить о камни.

Как. Она. Смеет. Такое. Говорить.

Лави почувствовал, как с волос сыпятся искры, с тихим шипением тая в воде, и резким движением вцепился в шею даже не поведшей и бровью ведьмы, словно она только этого и ждала. Лишь прикрыла веки с каким-то не читаемым выражением, и внутри у парня всё вспыхнуло подобно жертвенному костру.

– Ты лишила меня семьи, дрянь, и даже не пыталась никого из них спасти, – прошипел он, надавливая на её шею, ощущая кожей трепещущие жабры, мерно бьющуюся жилку и всматриваясь в это бледное ничего не выражающее лицо.

…интересно, она с таким же равнодушием наблюдала за тем, как убивают всех её братьев и сестёр?

– Так что не смей что-либо говорить мне, поганая пиранья, – прошипел Лави, приближаясь к её лицу, словно пытаясь высмотреть в нём что-то, но ничего не было ни в длинных ресницах, ни в изгибе бровей, ни в плавных губах.

Алана была подобна леднику, застывшей скульптуре, кукле.

И – вдруг она приоткрыла глаза.

И – Лави затопило.

– Почему ты думаешь, что я не пыталась? – тихо спросила она, и голос её был спокоен и размерен, но глаза… в глазах… словно поселилась бездна. И в этой бездне исчезало всё: и корабли, и океан, и весь мир.

– Да потому что все они сдохли!

Лави шумно втянул носом воздух, набираясь храбрости противостоять девушке, но все-таки отпустил ее шею, позволяя вдохнуть.

Это было нужно им обоим для продолжения спора.

– Но я пыталась, – Алана пожала плечами и села, рассеянно загребая воду ладонью и гладя теперь не на него, а перед собой. Она облизала как будто бы пересохшие (и задрожавшие) губы – и хмыкнула. – Я много раз пыталась, и каждый раз мне жгли кожу до костей! – тут ее голос стал выше, громче, и в итоге она спрятала лицо в ладонях, замотав головой. – Каждый раз меня пугали и дразнили огнём! Однажды даже подвесили над костром как самую настоящую рыбу! С чего ты взял что я не пыталась?!

Сорвавшись на крик, она подняла глаза на Лави, и тот увидел, что она плачет. По ее щекам катились слезы, похожие на маленькие прозрачные бусинки, которые падали в воду и растворялись, смешиваясь с усилившимся прибоем. Океан словно услышал ее плач и попытался так защитить и утешить.

Лави замер, не смея двинуться, и отчего-то, неотрывно глядя ей в лицо, вспомнил одну из сказок Поднебесной про русалок. В этой сказке их звали жемчужницами – как ракушки, которые создают жемчуг – из-за их слез.

Война ведь началась из-за того, что русалка приносила благополучие и могла сделать богатым, но богатство было далеко не в ее слезах, целебная или разрушительная сила которых доступна была далеко не всем.

…и почему он вообще он об этом подумал?

Потому что охотники схватили его отца и семью из-за блеска их плавников и чешуи, которые не тускнели со временем, даже отделенные от тела? Или потому что думали, что русалки плачут жемчугом, а тритоны – может, и подрагоценнее чем?

Никто ведь не был виноват в том, что охотники захватили их, кроме этих самых охотников.

– Я пробыла там целый месяц, Лави, – так и не дождавшись от него никакого ответа и, видимо, даже на него не особенно надеясь, вдруг произнесла Алана. – Целый месяц вдали от океана и без воды. Я не могла использовать магию, – горько выдохнула она, – даже просто водную – не то что вскипятить кровь у них в жилах. И никто из нас этого не мог.

Лави замер, ощущая, как кровь в жилах стынет, как голову у него кружится, как кончики пальцев покалывает, и завертел головой, отказываясь верить, не желая верить, заставляя себя не верить.

Она лжёт! Она просто притворяется! Просто давит на жалость!

– Тогда как ты выжила?! Как ты спаслась?! – бешено вскрикнул Лави, вскакивая и разбрызгивая воду в разные стороны.

…перед глазами вдруг нарисовалось, как маленькая снежноволосая русалочка, покрытая солёным налётом и вся в ссадинах да глубоких ожогах, смотрит вперёд с испугом на бледном лице.

…она не могла равнодушно наблюдать.

Потому что разве равнодушные убийцы плачут, когда вспоминают свою семью?

А Алана плакала. Слёзы так и продолжали капать с её подбородка, а в ее глазах бушевала та самая бездна, в которую засасывало весь мир.

– Рогз… твой отец… он был последним, – сипло заговорила девушка, схватившись за волосы, и Лави крупно вздрогнул от этой непривычной картины. – После того, как убили Издена, он нарочно свалился в его кровь, чтобы насытиться, и использовал оставшиеся силы, чтобы выкинуть меня на улицу, а там… – Алана вдруг бросила на него пустой взгляд и едко ухмыльнулась, вновь становясь похожей на безумную ведьму, которая топила корабли и убивала людей, громко хохоча. – А там мне оставалось лишь только бежать.

Парень шумно вздохнул и опустился на землю рядом с ней, чувствуя, что пришел просто в совершенный ступор. Он не знал, что ему сказать или сделать, потому что… потому что…

Потому что жрицы не должны лгать, вообще-то, а даже если и лгали – Алана не была похожа на лгунью. Только не сейчас, когда взгляд у нее как у ведьмы из морской пучины, на эту морскую пучину и похожий. Солжешь ли в таком состоянии, вот вопрос.

Ну конечно нет – вот ответ.

– Н-но тогда… тогда как вас вообще схватили? – то, что голос у него дрогнул, Лави понял уже только тогда, когда задал вопрос. Да и вопрос он задал как-то… неосознанно, словно любопытство обогнало разум.

Ведь разумом – разумом он должен был ненавидеть Алану. Так было правильно. Так было привычно. Так было всегда.

Русалка бросила на него короткий понимающий взгляд, который словно говорил о том, что она прекрасно знает – ей не верят, и это не слишком-то удивительно. Бездна в ее глазах исчезла, и осталось только… сожаление.

Которое появилось как-то внезапно – как будто кто-то просто взял и выпил морскую пучину, высосал из девушки горечь.

За спиной у Лави как-то нарочито громко, словно предупреждая, хрустнула ветка, и парень иронично хмыкнул, поворачивая голову.

Метрах в двадцати от них, совершенно не скрывая своего присутствия, а как-то в некотором смысле даже его демонстрируя, стоял Тики, за рукав рубахи которого трогательно цеплялся его приемыш, сверлящий Лави настороженным взглядом из-под нахмуренных бровей.

Ясно. Значит, его тетушка-ведьма резвилась тут не одна, но как только Изу увидел, что в воде находится еще и тритон (посторонний человек, да еще и небось невероятно опасный в глазах ребенка) – сразу побежал предупреждать отца.

Это было почти что мило.

Лави дернул уголком губ и пожал плечами, показывая, что ничего не собирается делать, а потом снова обернулся к не слишком-то удивленной Алане.