Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 95 страниц)

…Мамзель смеется, мамзели кажется, будто все это, ах, c’est tout a fait ridicule [97]97
  Все это так смешно (фр.)


[Закрыть] ,только все это следует брать совершенно практично. Наши властители прекрасно знают этот недуг российского народа; российский обскурантизм имеет свое обоснование. В средине прошлого века министр просвещения, князь Ширинский-Шахматов, запретил преподавать философию в университетах – знали они, откуда идет настоящая угроза. Но вот проходит надцать лет, идет из Петербурга другой указ: философию разрешить, но запретить естественные науки. Видите, дамочка, как оно в России колотится? Один раз берет верх мир тела, другой – мир духа. Но война одна и та же.

…Что же на самом деле стоит за политикой ледняков и оттепельников? Если бы не статьи Николая Бердяева, они иной метафизикой Льда бы напитались, это точно, как дважды два. Вот только…

– Политика – это функция культуры, а сердцем культуры, тут ничего не поделаешь, является религия.

– Не понял?

– Господа позволят присесть? – Доктор Конешин подошел из-за спины Зейцова и потушил окурок прямо у того под носом. Бывший каторжник замер в средине панического инстинктивного движения, не зная: то ли зажать голову в плечи, то ли схватиться с места и убежать.

– Собственно, мы, господин доктор, мы…

– Благодарю.

Панна Мукляновичувна заняла последний из трех стульев, что располагались вокруг столика; доктор Конешин схватил стул, что стоял возле радиоприемника, и подсел бочком, рядом с Еленой, которую вначале чмокнул в ручку и представился в полупоклоне. Девица стрельнула над столиком заполошным взглядом. Ну, и что теперь должно делать я-оно? Пьяный и не пьяный, сколько должен был признаться, Зейцов уже признания дал; теперь в него можно и дальше вливать спиртное, но какой в этом смысл? Честно сомневалось, будто бы Зейцов и есть тот самый участник ледняцкого заговора. Если и вправду за ледняками стоит такая политическая мысль, то для того, чтобы удержать доктора Теслу с его машинами они не посылали бы спившегося бывшего каторжника – который и сам слишком далеко отстоит от ледняцкой идеи. Говоря по правде, разве отступили бы они от того, чтобы раскрутить рельсы и пустить под откос весь Экспресс, даже если бы в нем ехала половина правления Сибирхожето вместе с семьями?

Доктор Конешин закинул ногу за ногу, поезд дернул, доктор зашатался и снова ноги расставил широко. При этом он опустил руки на колени, склоняясь слегка в сторону ссыльного – было в этой позе нечто фальшивое, какая-то преувеличенная правильность конечностей, противоречащая натуре человеческой, натуре человеческого тела. Только сейчас я-онообратило внимание – может потому, что в голове еще крутились в голове слова Зейцова о тайных знаках тела и законах физиогномики – только в этот момент заметило, какой геометрической симметрией отмечен уважаемый доктор Конешин: не только в сложении всей своей фигуры, ибо это мыслью объять было еще можно, но и в виде самого лица, обрамленного рыжими бакенбардами (настолько рыжими, что чуть ли не красными). И не было между этими бакенбардами ничего, что нарушало бы симметрию физиономии медика. Каждая морщинка, каждый волосок и каждая черта лица отражались с правой стороны на левую, и слева направо. Я-онозамигало. Быть может, это глаза обманывают, или слабеющий свет вечернего солнца из-за окон не дает достаточно видеть, следовало бы, наверное, и лампы зажечь… Но нет, правда ясна глазу: у доктора Конешина тело настолько симметричное, словно клякса в наполовину сложенном листке.

Почему раньше этого не замечало? Скольких аберраций и чудес люди не осознают, не умея, прежде всего, заметить природы того, что слишком банально.

Я-оноподышало в согнутую ладонь. Тени между пальцами замерцали. Будет лучше сейчас не курить. Не сплевывать, не чихать, не кашлять.

Симметричный доктор пронзал взглядом несчастного Зейцова.

– Не уверен, правильно ли я понял вас, господин…

– Зейцов Филимон Романович, к услугам Вашего Превосходительства, к вашим услугам.

– Дааа, помню, помню. Ведь знаете, я достаточно наслушался различных мистических баек, под конец которых всегда появлялись чья-нибудь обида и несчастье. И была у меня на руках кровь пролитая теми, кто в подобные видения слишком уж засмотрелись. И из того, что говорили вы, этот ваш Бердяев, оказывается, это очередной поджигатель во имя Божье, желающий Европе с Россией кровавой революции…

– Не так все, не так! – Зейцов замахал руками, чуть не сбил на пол графинчик; перепуганный, он сунул трясущиеся ладони под мышки, скрестив руки на груди. – Это наказание Божие, кара за грехи! Катарсис! Такова неизбежность… нет иного пути к эпохе духовного обновления!

– Выходит, именно это Бог нам сообщает? Чтобы мы сами взяли в руки пистолеты с ножами и стали убивать своих братьев и сестер?

Панна Елена выдула губки.

– Что же, это был бы не первый раз, он уже давал такие приказы. Чтобы убивать.

– Да что вы говорите, мадемуазель!

– Хотя бы, Аврааму.

Зейцов покраснел лицом, на губах показалась слюна, и что-то нехорошее случилось с его глазами: они начали дрожать в обойме век, стреляя взглядом то туда, то сюда, словно выпущенный из рук садовый шланг, плюющий водой в самых случайных направлениях – на доктора, на потолок, на окно, на панну Мукляновичувну, на биллиардный стол, на потолок, на доктора, на шкаф, на ковер, на часы, на посуду на столе, на стюарда, на пепельницу, на девушку, на доктора, на девушку.

– А вы, мадемуазель, Библию знаете? Или вам кажется, будто вы поняли Слово Божие? Сколько часов вы провели над ним? Сколько дней, ночей, сколько же, сколько? Вы знаете Слово или только глухое эхо Слова, из уст ваших исходящее? Написано же так: Искушал Бог Авраама и сказал ему: Авраам, Авраам! А тот отвечал: Вот он я. И сказал ему: Возьми сына своего единородного, которого любишь, Исаака, и иди в землю Видения: и там отдашь его в жертву все сожжения, на одной горе, которую укажу тебе [98]98
  Бытие, 22,1–2. Здесь и далее я делаю перевод по тексту, а не по канонической Библии. (Во всех вариантах, которых мне удалось найти в Нете, «земля Видения» названа «землей Мории»).


[Закрыть]…

Я-оноснова подуло в ладони, пользуясь тем, что внимание собеседников было переключено на разогнавшегося в библейско-пьяном запеве Филимона Романовича. Пригодилось бы какое-нибудь зеркало… Здесь нет; только с другой стороны бильярдной.

Что видится потьвет – что же, ранее уже видело потьвет Николы Теслы, когда другие не видели. Теперь тоже не видят; а даже и видя, не распознают, не обращают внимания. Ну, разве что один Зейцов. Может потому, что он годы провел в странах Льда, может потому, что упился; может, по обеим этим причинам. А может просто потому, что это Зейцов.

Какое же тут приложить правило? Нужно выпытать у доктора Теслы. Ха, так ведь и сам доктор Тесла мало чего знает. Сомневается, спрашивает, ищет. Экспериментировал на себе – или еще на ком-то? Как он отличит то, что банально, буднично, от того, что свойственно только ему? Тут пригодилось бы побольше добровольцев.

Правда, одного он уже нашел. Кончиком языка я-онокоснулось неба. Мурашки еще немного бегали. Посчитаем: раз, феномены света; два, тактильные ощущения, все это жжение, почесывание, легкость головы и, возможно, реальный прилив общей энергии; три, ах еще несколько минут назад я-оновысмеяло бы пожилого серба, но теперь, расшифровав письмо пепеэсовцев – начинает понимать привычку изобретателя. Всякий раз, когда он бьется головой в стену какой-нибудь проблемы, которую, на первый взгляд, ну никак не разбить, он становится перед этим искушением: зимназовый кабель и банка с черной солью или теслектрическая динамо машина – и, может, стена треснет. Как мог бы он удержаться? Скорее уже алкоголика вылечишь.

И тут появляется новый вопрос: смешиваются ли они в организме, влияние алкоголя и влияние теслектричества, а если да – то с каким результатом. Я-оновзяло в руки рюмку. Тьмечь замораживает память, тьмечь выпрямляет тропы мыслей, тем не менее – ее эффекты не сильно отличаются от последствий хорошего тминного ликера.

– И когда шли они вместе начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой! Тот отвечал: чего хочешь, сын мой. Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой [99]99
  Бытие, 22-7,8


[Закрыть]…

Проглотив остаток водки, я-онооткашлялось в ладонь. Пустая рюмка, отставленная на столешницу из пожелтевшей кости, стекала радугами розового, карминового и оранжевого цветов. Трасса Транссибирского Экспресса проходила здесь с северо-запада на юго-восток, и за окном с левой стороны, а по правой стороне от поезда, над плоским горизонтом, над азиатскими равнинами и разбросанными по небу облаками висело Солнце – красное яйцо, Солнце – словно слива из варенья, истекающее на горизонт ликерными соками, заходящее Солнце, которому сейчас можно было тянуть прямиком в белый зрачок и не ослепнуть; глядеть долгие секунды, не мигая, и никакие цветные пятна не заливали картины после того, как глаза отвести. Раз, два, три – выходит, это четвертый признак. Как долго еще? Час, день? Один удар черным током, или же больше – сколько нужно? Прежде, чем по-настоящему это войдет в кровь.

Не было цветных пятен в глазах – но только через какое-то время заметило, на что, на кого теперь глядит, с кем обменивается взглядом. Капитан Привеженский следил над краешком веера из карт в руке. Он сидел за дальним концом биллиардного стола, спиной к курительной, от столика Зейцова его отделяло метров шесть-семь. Разговора, естественно, он слышать не мог – но ведь и я-ононе слышало разговоров игроков. Беседовали ли они о бесславном Бенедикте не-графе Гиеро-Саксонском, герое екатеринбургской перестрелки, который сейчас, на глазах всего первого класса напивается в компании каторжника-коммуниста? Капитан усмехнулся под усами, бросая банкноты на зеленое сукно. Не отводя глаз, что-то произнес. Игроки согласно загоготали. Я-оноотвело взгляд. Заходящее Солнце пригревало, может потому и лицо такое горячее.

– И, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров. И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего [100]100
  Бытие, 22-9,10


[Закрыть]…

И зачем тут сидеть, выставляя себя на посмешище? Как же, схватишь так агента ледняков! Пускай уж панна Елена ведет свое следствие, раз ей так нравится эта игра. А уж если и вправду этим беспокоиться, то, по правде, следовало бы ее как-то отговорить: принимая, что таинственный этот агент существует, и господин Фогель верно рассказал про его намерения – то когда ледняк припишет себе новую цель в список жертв: если его оставить в покое, или когда ему на пятки будут наступать детективы-любители?

Как будто бы в голове не было загадок по-настоящему важных – от которых нельзя убежать, нельзя скрыться, они не исчезнут после того, как сойдешь с поезда, словно пустое воспоминание. РОССИЯ ПОДО ЛЬДОМ, ВСЕ СРЕДСТВА – ТАК. ВНИМАНИЕ: МОЛОДЫЕ И ОТТЕПЕЛЬНИКИ ПРОТИВ ЗИМЫ! ЗАЩИЩАЙ ЛЮТОВ! Неужели не только петербургские фракции, но и польские боевики верили этим фантазиям? Ба, это письмо вообще звучало, словно приказ отцу – приказ Истории – сделай то-то и то-то; а покомандуй лютами, чтобы Лед сковал Историю, как мы это задумали. ОТТЕПЕЛЬ ДО ДНЕПРА! Они еще и линии ему на карте вычерчивали! Как будто бы в его силах было выбрать тот или иной путь развития, то есть – прохождение Льда. То ли без всяческих оснований они все это нафантазировали, или же отец дал им такое слово? Сказал, что именно за этим идет к лютам? На него весьма похоже.

Хуже! Я-онооперло раскаленный лоб на сжатые в кулак пальцы. Хуже, все гораздо хуже, ведь если ППС знает, то это еще ничего – ну а если знает Министерство Зимы? Если знают русские, их оттепельники и ледняки? Те, что из рода Пелок, Зейцовых – настаящиеполитические фанатики? Тогда отца давно бы уже не было в живых. Если бы только они могли его убить. Но, может, имеется какая-то помеха. Да и жив ли еще отец вообще?

Пришло воспоминание о беседе с чрезвычайным комиссаром Прейссом В. В. Жив ли Филипп Филиппович Герославский? Жив ли?И его поведение. И как он выпытывал: Когда последний раз вы получали вести от отца?Он не знал, верить или нет. Получил приказ, вот и должен был его исполнить. Во что его посвятили? О скольком догадывался? К какой фракции принадлежал он сам, чьим был человеком? Раппацкий, Министр Зимы, якобы, заядлый оттепельник (во главе Зимы иного бы и не поставили), только это ничего еще не значит: он может быть оттепельником в политических делах, зато нисколько не верящим в исторические проекции Бердяева.

А если все эти варшавские воспоминания соответствуют правде (если они родом не из противоречивого прошлого), тогда правдой будет и то, что люди Прейсса тут же выслали с Медовой на улицу своего человека в качестве ангела хранителя. Они боялись, что произойдет утечка – знали, что утечка произойдет. Из царского учреждения – да как не могло быть утечки? Раз даже пилсудчики именно так обо всем и узнали, судя по словам самого чахоточного почтальона.

Вот,очередная загадка: неужто пилсудчики ничего раньше не знали? Забыли про отца, или как? Почтальон еще говорил, что у них уже много лет с отцом нет контакта. Как же, как же! Само содержание письма это отрицает. Тем не менее, что-то должно было случиться, раз Зима отсылает в варшавское представительство срочный приказ вместе с билетами в вагон «люкс» Транссиба. Что-то должно было случиться – что именно?

Никола Тесла?

– И сказал Господь: так как ты сделал сие дело, и не пожалел сына твоего, единственного твоего, то Я благословляя благословлю тебя и умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря; и овладеет семя твое городами врагов своих; и благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа Моего [101]101
  Бытие, 22,16-18


[Закрыть].

…Такова вот история, как Бог приказывал Аврааму. Чтобы тот связал и убил сына своего. Вам известна еврейская традиция – не известна? – так вот, у них совершенно иное понимание того, что Исаак был связан, aqedat Yitzhak,и очень много различных вещей говорит здесь бог Аврааму и людям, которые читают эту историю с чистым сердцем. Если читают! Если при этом думают!

…Имеются талмудисты, которые, по крайней мере, не видят здесь приказа – но просьбу. Бог попросил Авраама, но ведь Авраам мог на просьбу не ответить, но ответил, а поскольку он ответил на Божественный не-приказ, потому Бог его и вознаградил.

…И есть талмудисты, которые вовсе не называют это испытанием. Да разве Бог не мог знать его результатов? Да разве не мог он знать, что Авраам сделает? Бог знает. Так кто кого тут испытывал?

…И есть такие, которые считают, что это отличие, данное Аврааму Богом. Это знак для будущих поколений и урок на будущее: вот, уже и нож приложен к твоему горлу, и лежишь ты связанный на камне, и собственный твой отец через мгновение собирается тебя зарезать – но не отчаивайся, доверься Богу, доверься Ему до конца, и будешь спасен – Он способен спасти тебя из любой смертельной опасности.

– Конечно же, на самом деле, если нечто подобное и случилось в истории еврейского народа, – спокойно заметил доктор Конешин, – дело тут касается только изменения еврейской традиции: они должны были прекратить совершать человеческие жертвоприношения, зарезая вместо них животных.

– Да о чем вы говорите, господа! – ужаснулась панна Елена. Возмущенная, она вынула платочек и вытерла лоб. Ее бледная кожа казалась теперь уже не такой бледной. – Талмудисты такие, талмудисты сякие – но есть чудовищность, которую никак нельзя заговорить возвышенными словами, даже если бы тысяча евреев тысячу лет просидела над священными книгами. Испытание – а ведь это точно испытание: испытание праведности Авраама. И Авраам это испытание не прошел! Авраам подвел! Разве есть поступок более противоречащий всякой морали того мира, чем когда отец убивает своего собственного ребенка? Не найдете другого; Бог знал, что приказать ему в качестве испытания. И что делает Авраам? Не мигнув глазом, идет убивать сына! И это должно быть образцом? Чего, я вас спрашиваю! Зачем нам такая притча?

– Заметьте, мадемуазель, насколько здесь все удивительно послушны, – сказало я-оно,приглаживая усы. – Исаак послушен Аврааму, Авраам – Богу. Который ведь тоже является отцом Аврааму. Это притча о слепой верности.

С руками, скрещенными на груди, и блуждающим взглядом, Филимон Романович начал покачиваться вперед-назад на своем стуле, словно в молитвенном трансе.

– Противоречащий морали, говорите. А какой была мораль Авраама? Слово Божье. Вы видите эти разъезды? А теперь послушайте меня! Сейчас я отдам мадемуазели управление этого поезда, в ваши ручки отдам все стрелки на наших рельсах. Итак, поехали: …Налево: Бог запретил убивать, поскольку убийство – это зло. Направо: убийство – это зло, поскольку Бог запретил убивать. Ну, и как мадемуазель повернет стрелку?

…Налево: выходит, зло и добро не от Бога зависят – Бог им поддан, и мы тоже им подданы. Бог, всеведающий, знает, что убивать плохо, потому он и отдал такой приказ: он следит за тем, чтобы не творили зла. Тогда, и вправду, Он и сам не может заповеди менять или нарушать. Но ведь если не от Бога, то от кого, от чего родились Десять Заповедей, откуда именно такое деление на добро и зло? И почему этот десяток не мог бы быть другим? А? Вы мне ответите? Без этого знания, без крепкого фундамента мы тут же заблудимся в этой стране, погрузимся, словно в болото, рассчитывая исключительно на собственные силы, но вот кто и когда сам себя из болота вытащил? Это путь в бездну, если мадемуазель им отправится – в Страну Безпризорных, и нет оттуда возврата.

…Направо: а когда на эту территорию вступим, должны мы быть готовы к тому, что в любой момент Бог может сказать: убивать – это хорошо, а вот плохо – о! – ездить поездами и курить папиросы – и с этого момента добро и зло будут именно такими, поскольку Бог – это единственная и наивысшая причина и основа морали, и нет более высоких санкций, кроме Бога. Это земля самодержца душ, это Страна Царя.

– Так вы… так вы… – не могла собраться панна Елена, – так вы говорите, что если Он и установил Десять Заповедей, то теперь сам в любой момент может себе перечить? Ведь, что бы он ни приказал, все равно это будет добром, ибо так приказывает Бог. Так? Так?

Освободившись от объятий стула, я-оноделикатно взяло девушку под локоток.

– Здесь нет никакого противоречия. Наш господин библеист поправит, если я ошибусь, ведь правда, Филимон Романович? Но, насколько я знаю – послушайте, панна Елена – противоречия здесь быть не может. Бог общается с людьми предложениями-приказами. «Не убий». «Убей». «Не лжесвидетельствуй». «Идите и размножайтесь». Приказывающие предложения никогда не противоречат друг другу, точно так же, как вопросительные предложения. Противоречащими, самое большее, могут быть предложения, объясняющие предложения-приказы: «Я говорил убивать», «Не говорил убивать». Но сами приказы, они могут только быть выполнены или не выполнены – себе противоречить они не могут. Приказываю не убивать. Ты послушна или не послушна. Приказываю убивать. Ты послушна или не послушна. Приказы идут один за другим, противоречий нет. Тот, приказов которого ты должна слушаться абсолютно, не обязан объяснять собственные намерения. Самодержец всегда в праве, независимо от того, как относится его последний приказ к приказам предыдущим. Как вы считаете, почему Николай Александрович делает все возможное, чтобы не писать для России хоть какую-то конституцию?

– Так как, так как – для вас здесь все в порядке? Вы не находите эту историю жестокой и беззаконной? Вы не видите ее отвратительности и чудовищности? Э нет, теперь вы от меня не сбежите! – Я-онохотело отнять руку, только Елена схватила ее вовремя и крепко сжала. Она полностью отвернулась от Зейцова, от доктора Конешина, в течение одного удара сердца, в момент одного перекрестья взглядов сделала разговор личным: теперь она уже говорила ни с кем другим, никто другой не слушал, даже если слышал. – Что бы вы сделали на месте Авраама? Исполнили бы приказ?

Почему неловкость не мутит мыслей? Почему стыд не спутывает язык и не перемешивает слова? Почему голос спокоен, а взгляд уверен – напротив ее взгляда? Почему лицо не выдает себя перед ее лицом?

Тьмечь кружит в жилах, искрится в мозгу, стекает под кожей.

– Что бы я сделал? Пускай панна не обижается, ваш вопрос мне до лампочки. На месте Авраама! On пе peut etre аи four et аи moulin [102]102
  Не может быть в духовке еще и мельница (фр.)


[Закрыть] .Потому что мое место совсем другое, я гляжу глазами Исаака. Ему безразлично все то, что мы тут столь умно и бездушно обсуждаем: просил или приказывал, было ли это испытанием, имел ли Бог право, не противоречит ли он себе… А мне какое дело! Я лежу на алтаре. Ни черта не знаю. Мне известно лишь то, что отец завлек меня сюда обманом, связал и хочет убить, и убьет.

…И представьте себе, мадемуазель, представьте, что – я хочу жить! Я не хочу погибнуть на этом камне! И я освобождаюсь от пут. Убегаю. Отец гонится за мной с ножом. Если догонит, убьет. Он стар, так что шансы у меня есть. Но, и вот это мне панна должна сказать, имею ли я право защищаться? Сделаю ли я плохо, становясь против отца, который желает принести меня в жертву? В чем тогда заключалась бы вина Исаака?

…И была бы для него во всем этом какая-нибудь разница, если бы он узнал, вне всяких сомнений, что Авраам все это делает по Божьему приказу?

– Вы меня спрашиваете – я правильно поняла – вы меня спрашиваете, разрешена ли с точки зрения морали самооборона перед лицом Бога?

– Бог не может сделать ничего злого! – воскликнул кто-то, находящийся за Зейцовым. Я-оноподняло глаза. Опершись на стенку, в туче табачного дыма там стоял Юнал Тайиб Фессар; темно-пурпурное Солнце отражалось от его голого черепа; он еще сильнее склонился к столику, к собеседникам, собравшихся вокруг стола, и теперь показался весь в наводнении карминовых рефлексов, как будто истекал кровью от самой макушки. – Как только встаешь против Бога, становишься на стороне Сатаны!

– Бог-Царь, – буркнул симметричный доктор. – Он, да, Он и вправду «не может» сделать ничего плохого и злого. Что бы он ни делал, он делает хорошо, поскольку это делает Он.

Я-оновырвалось от панны Мукляновичувны. А вот взгляд не освободился, остался на турке. На толстых губах господина Фессара мерцало – то оно есть, то его уже нет – предчувствие издевки, намек на ядовитую иронию. Я-оноуже видело подобный образ смуглокожего лица, уже было свидетелем нескрываемого довольства собой: ночь, кружащие снежные хлопья, тяжелая трость в руке, екатеринбургская улица, кровь на льду. Есть нечто такое в сатисфакции зла, вызывающее то, что мы не можем удержать ее только для себя, даже когда рассудок подсказывает иначе, когда это грозит весьма неприятными для нас последствиями – мы должны подать какой-нибудь знак, изобразить намек или, хотя бы, кривую усмешку: это я! это из-за меня! мое! я, я, я! В то время как благодетелю достаточно чужой радости, осознания самого поступка, воспоминания о прояснившемся лице одаренного человека; добро является самодостаточным.

А вот теперь турок даже и не скрывал своей иронии. Когда к нему повернулся доктор Конешин, купец ему подмигнул.

– Вы так говорите, – ужаснулось я-оно, – хорошо, вы в это верите – но что бы вы на самом деле сделали?

– Бог есть Бог.

– Вы бы не защищались, если бы он пришел вас убить?

На это Юнал Фессар выпрямился, отклеился от стенки и, вынув сигару, начал смеяться. Но как он смеялся: не хихикал, не хохотал, не просто смеялся – но гоготал, ржал, трясся и заходился в каком-то волчьем вое, который заглушал даже голоса картежников и звуки пианино из соседнего вагона, и даже сам шум спешащего поезда. Доктор Конешин даже поднялся и отошел от стола, приглядываясь к приступу веселья турка с клиническим интересом. Партия на зеленом сукне, видимо, как раз завершилась, потому что заинтересованные игроки тоже подошли; сразу же образовалась толкучка и замешательство, когда они начали расспрашивать о причине такого веселья. Я-оновоспользовалось моментом, чтобы протиснуться к двери. Доктор глядел молча.

– А случилось так, – бормотал тем временем, раскачиваясь в ритм вагона, Филимон Романович, – случилось Иакову над бродом Иавок бороться с Богом, и схватил Его в борцовский захват, всю ночь, пока Солнце не встало над землей, как он Его схватил! – пока Бог не поддался, а поддавшись, благословил Иакова, победителя Своего; и вот так оно произошло, так случилось, так, так [103]103
  Здесь Зейцов своими словами пересказывает библейскую историю – Бытие, 32,24–26.


[Закрыть].

Кто-то протиснулся сзади, нажал на спину, шепот затек прямиком в ухо.

– …вас видеть еще сегодня. Если, несмотря ни на что, вы являетесь человеком чести.

Я-онооглянулось. Дусин.

– Чего вы опять от меня хотите?

– Госпожа княгиня…

С другой стороны за руку уцепилась панна Мукляновичувна. Я-онораздраженно вырвалось. Девушка взволнованно дышала, искала, что сказать.

– Из того, что я слышала, пан Бенедикт, а ведь в этом, может, и не вся еще правда, но ведь он почти что признал, будто бы верит этому Бердяеву…

– Вы только поглядите на него.

Зейцов снова вынул старую фотографию и, глубоко погрузившись в алкогольном бреду, согнувшись дугой, покачивался над ней, чуть ли не прижимая нос к поверхности потрескавшегося снимка. – Красивая, красивая была.

– Вот вам, религиозно обращенный революционер, истинный человек русской идеи – сын без матери.

– Даже если и так, панна Елена, пускай он и оттепельник до гробовой доски, но Теслу он бы собственной грудью заслонил. Пойдемте.

– Но!.. Ведь все совсем наоборот – ведь когда вы ему сказали, будто бы ваш отец разговаривает с лютами, теперь у него может быть тысяча мотивов покушаться на вашу жизнь.

– О чем вы, панна! Фогель говорил про ледняков – да или нет? Пошли!

Не получилось, во второе плечо костлявыми пальцами вцепился тайный советник.

– Ваш отец – что она такого говорит? – ваш отец – с лютами?

– Отпустите!

– Ваш отец разговаривает с лютами?

– Тихо!

К сожалению, в этот момент Юнал Фессар уже перестал смеяться и не заглушил советника Дусина. Все, возможно, его и не услышали, но вот доктор Конешин – наверняка. Он подскочил, словно его ударили острогой, повернувшись на каблуке, уже осторожно склонившись вперед, глаза большие (и симметричные), руки наполовину подняты (тоже симметрично), в устах восклицание.

Но столь же мгновенно он отказался от своего намерения: отступил назад, погасил взгляд, смолчал.

– Что это значит: с лютами разговаривает? – Младший из братьев-растратчиков морщил лоб, так что светлый чуб наехал чуть ли не на брови. – Так люты разговаривают?

– Снова людей обманываете, как вам не стыдно! – возмутился Алексей Чушин.

– Я как раз и думал, а что будет сегодня, – произнес капитан Привеженский, протягивая слова на низкой ноте. – Уже хотел спорить, но наш самозванец превзошел самого себя. Сын поверенного лютов! Chapeau bas [104]104
  Шляпы долой (фр.)


[Закрыть] .

И снова все смотрели. Но на сей раз некуда было бежать, не было никакого открытого пути; окружили, замкнули, поставили под стенкой.

Панна Елена сжимала мое плечо.

– Извините, простите меня, извините, я не хотела, извините.

– Так может граф расскажет нам эту историю? – продолжал капитан с терпкой издевкой. – Ну конечно же, расскажет! Такой образчик польской чести, гордости и благородства – не то, что мы, как вы там говорили? «Подделки, умильные, двуличные, каучуковые шеи».

Усмехалось ли я-оно? Возможно. Сделало ли бы что-то энергичное, решительное, если бы не Елена с одной стороны и Дусин с другой – к примеру: перепрыгнуло через стол, метнуло бы в Привеженского пепельницу, схватилось бы за Гроссмейстера – сделало ли бы? Возможно. А что бы при этом сказало? Рта ведь не заклеили. Что бы ни сказало – главное, сказать.

Так вот, ничего не сказало.

– Господин граф не удостоит нас объяснением? – Капитан Привеженский застегнул мундир, снял с пальца офицерский перстень. – Нет, господин граф будет молчать с гордой улыбкой, пока очередной несчастный не обманется его аллюзиями и недомолвками, его гордым взором; видите, господа, в этом одном он говорил правду – нет во всем свете нации, более гордой, чем поляки.

Полшага вперед, и рука, скорее взгляда: справа, по левой щеке, слева – по правой щеке, в челюсть – даже голова отскочила назад.

Капитан Привеженский вытер руку платочком.

– Так. Замечательно. Молчать в ответ на явную ложь – это все равно, что самому лгать. Но… Так. Прошу прощения, мадемуазель, господа.

Он повернулся и ушел.

Все жадно глядели. Вроде бы поступок капитана и вызвал у них неприятный осадок, вроде бы они и сочувствовали, вроде бы и чувствовали замешательство, но каждый впивается ублюдочным взглядом в лицо жертвы, ищет ее глаз, выискивает хотя бы тень гримасы унижения, что открывает рот от неожиданности, готовая проглотить этот стыд – наиболее вкусный. Это инстинкт тела: сочувствие – совместное чувство боли, но вместе с тем и совместное чувство удовольствия того, кто бьет.

Юнал Фессар бросил сигару между графинчиком и рюмками, втиснулся перед Чушиным, отпихнул тайного советника, до сих пор потрясенного.

– Ну, чего стоите? Дайте пройти!

Он распихал их всех, не извиняясь, потянул за воротник, другой рукой подал платок. – Вытритесь, он вам нос расквасил, сорочка… сорочку жалко. – Я-оноприжало платок к ноздрям. Течения крови не чувствовало, не чувствовало боли после ударов и от рассеченной кожи. Только ноги немного дрожали, и поезд трясло, вроде бы, сильнее обычного.

За переходом между вагонами я-онопривстало, опираясь плечом о закрытые двери купе. Только теперь, когда захотело сглотнуть слюну – тяжелую, липкую, холодную – поняло, что это не слюна стекает по небу и склеивает гортань.

Я-оноотняло платок от лица, поглядело на красные пятна. Мысли со спокойствием лунатика стремились далее. А вот если бы сжечь эту кровь в пламени тьвечки…

Замигало. Солнечный пурпур вливался через окна в коридор, все тонуло в теплых лучах заката: господин Фессар, его лысина красного дерева, темные панели, узорчатые коврики.

Я-онооткашлялось.

– Благодарю.

– Совершенно все это странно, – просопел турок. – Сам уже не знаю, во что верить. Так скажите же, нас тут никто не слышит, одни мы – вы можете говорить? Вы хорошо себя чувствуете? – скажите же: есть у вас эта технология или нет?

Я-оноподняло голову.

– Это вы выбросили Пелку с поезда.

– Что? Кого? Чего?

Я-оновытянуло к нему руку с окровавленным платком; тот гневно оттолкнул ее. Поезд дернуло, турок скакнул вперед. Я-онооперлось плечом в стенку, вонзило локоть в ребра Фессара. Перед глазами мигнул сжатый кулак. Два тела грохнули в двери купе, в боковую стенку коридора, резные оковки, металлические рамы, стекло, дерево и зимназо. Он сопел и шипел сквозь стиснутые зубы – какие-то слова по-турецки, ругательства, угрозы, имена святых? Поезд мчал, тук-тук-тук-ТУК. Освободив полы пиджака, я-оноизо всех сил толкнуло турка в грудь. Тот полетел назад, хотел схватиться за ручку окна, не схватился, страшно ударился о дверной косяк и упал, как подрубленный, сложившись вдвое, словно желал присесть, с заброшенными за спину руками, с безжизненно опущенной головой, согнутый в странный крендель конечностей в узком коридоре Транссиба. Светлый кармин разливался по гладкому черепу словно глазурная поливка – красная жидкость под красным светом. Я-оноподняло платок.