Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 85 (всего у книги 95 страниц)

Я упал на пол. Стол ударился об стену и упал мне на ноги.

– Пошли отсюда! Мое дело! – рычал Распутин, когда обеспокоенные зимовники застучали в двери.

Я выполз из-под досок. Горела только одна из сброшенных свечек, в маленькой избушке от Распутина осталась, в основном, громадная тень, размазавшаяся по стенам, потолку, по мебели.

– Врет! – шипел Распутин. – Ой, врет!

Он схватил табурет за ножку и направился ко мне, поднимая его словно дубину.

– Ну! И что? Ну! – Он ударил меня справа, ударил слева; я упал и поднялся. Похоже, он сломал мне ребро. – Ну?! Ну?! – рычал он, размахивая массивным табуретом. Черт, он же из меня отбивную сделает! Теперь он грохнул снизу, справа; я не успел заслониться тростью – молния пронзила тело от бедра. Я заорал от боли.

– Ага! – радовался тот. – Вот сейчас прощай!

И давай колотить меня, куда ни попадя, и раз, и раз, и раз – я сбежал за перевернутый стол, забежал за кровать, только он достал меня и там – заслонился сверху, заслонил колени, он разбил мои стиснутые на палке пальцы – я упал, он колотил меня по спине. Так он же позвоночник перебьет, без всякого убьет.

Распутин пинком загнал меня в угол.

– Ну! – хрипел он. – Давай! Прощай меня! И вот это! – он ударил меня по руке, я выпустил зимназовую трость. – И вот это! – тут он трахнул меня по не защищенной голове; кровь залила мне глаз. – И еще вот это мне прости! Ну, давай же, скорее! Ну, прощай же!

Бах, ба-бах, бах. Тело мое состояло из волокон боли; я жил исключительно благодаря этой боли.

– И кто теперь руку тебе подаст?! – Грох! – Кто мир восстановит?! – Бах. – Кто спасет?! – Бах, трах.

Наощупь я нашел трость и слепо размахнулся ею, изо всех сил. Она снова выпала у меня из рук, когда я попал в него. Распутин застонал, что-то тяжело грохнуло об пол. Я вытер глаз. Мой противник поднимался на четвереньки, давясь и кашляя; усевшись, он схватился за шею, прикрытую бородой. Я встал, поднял табурет, для чего понадобились обе руки. Распутин по-индюшачьи багровел, хрюкая что-то непонятное в нос. Я не сомневался, что сейчас он придет в себя, это всего лишь мгновение. Размахнулся табуретом и попал ему прямо в висок. Тот, без чувств, свалился на пол.

Я же сел на кровати. Руки тряслись, я весь трясся. Кровь все так же текла из раны на лбу. Больно было при вдохе, больно при выдохе, больно было при всяком движении. Я схватил бутылку, вырвал зубами пробку. Понюхал. Водка, отдающая железом. Сделал один глоток, другой. Раскашлялся.

Распутин же кашлял на полу. Вытирая доски бородой, он полз ко мне, запутавшись в черных полах сутаны – кровавая тень среди теней, из нее, словно лишенные панцирей крабы выступали белые ладони. Он хрипел все громче.

– Хгхто…! хггрро… прасти…!

Я подошел с табуретом, встал над старцем, нагнувшись, и ударил изо всех сил, ломая ему шею.

– Я! – рявкнул и сплюнул кровь, перемешанную с водкой. – Я!

После этого отбросил табуретку, поднял трость. Нашел две оставшиеся свечки, зажег их и поставил на подоконник. Ощупал голову, высматривая открытые раны. Поломанные пальцы сжимал под мышкой, наслаждаясь в молчании чудесной болью.

– Хрррр. Кхрррр!

Я глянул вниз. Распутин перекатился на спину и теперь дергал крест на груди, пяля слепые глаза на потолок.

Я присел над ним и сунул трость под его седую голову; после этого навалился на тьмечеметр и посчитал до двухсот, душа Распутина и, наверняка, раздавливая его гортань. После этого проверил дыхание – тот не дышал.

Я еле поднялся на ноги, ужасно уставший, все во мне болело. Очередные три глотка спиртовой дряни помогли справиться с дрожью и слабостью, обещавшей быструю потерю чувств: водка щипала язык и небо; холод и жар попеременно заливали руки и ноги, голова кружилась. Я согнулся в поясе, опирая ладони о бедра, глубоко дыша. Теперь мне нужно…

Он поднялся на колени, стуча крестом по стене. Я подбежал, с размаху ударил тростью; голова лопнула словно тыква, я ударил опять, и снова, и снова: кровь залила его седые волосы и черное одеяние, теперь он уже лежал неподвижно, разбросав конечности в стороны, голова свернута, мозги сверху. Я же задержался лишь затем, чтобы блевануть: из меня вылетел ужин зимовников, недозрелые ягоды, грибы и заплесневелая просвира, сверху прибавились желудочные кислоты и водка.

Я стащил рваную, грязную рубашку, более-менее чистым куском ткани вытер лицо и разбитые губы. Глядел на лежавшего в тени под стенкой Распутина, и руки постепенно переставали трястись. Не живет, а может и живет. Стояло Лето, я же знал, какова необходимость – то есть, справедливость – то есть, Правда. Я тихо выругался. Он мертв, но, может, живет. Ведь стояло Лето.

Я разбил бутылку и вырезал сердце Распутина у него из груди.

После того я нашел в задней стене доски, на которые во время строительства нам не хватило гвоздей, подковырнул зимназовой палкой одну, вырвал две снизу и протиснулся наружу. Я уже был среди первых таежных деревьев, когда кто-то заглянул в комнату и известил воплем смерть Григория Ефимовича Распутина. Протяжный стон, чуть ли не животный, пронесся над горными лугами, чтобы под конец взорваться наполненным гневом рычанием. Хаос воцарился над детьми Правды.

Той ночью, под Молочным Перевалом, над не существующей могилой Мартына отдало Богу души более четырехсот почитателей Льда: затоптанных, забитых, задушенных, загрызенных. Довольно скоро эту ночь начали называть Ночью Суда Мартына. Якобы, сам Мартын поднялся с Дорог Мамонтов и покарал узурпатора. Самозванец не перехватил власти: правда была не на его стороне.

Стояло Лето – но именно так все и замерзло.

Об учреждении Первого Акционерного Товарищества Промысла Истории

Лифт не работал; меня потащили по кривым, крутым ступеням. Второй ведомый вырывался и дергался в стороны, и, похоже даже предпочел бы броситься, сломя голову, с высоты, лишь бы его не вели живьем пред лицо Первого Министра; он шел словно на казнь.

Я осмотрелся с площадки, когда над нами открывались броневые зимназовые двери. Казаки Семенова уже отбыли; всадники исчезали за руинами противоположных Башен. В кратере посредине (единственное, что осталось от Дырявого Дворца – это громадная Дыра) образовалось ледниковое озеро, дети местных жителей пускали на нем лодочки из бумаги и дощечек. Утренняя синева неба отражалась в воде, отражения были способны ослепить. Я замигал, из-под веки вытекла одинокая слеза.

В коридорах Кривой Башни валялся мусор, обломки конторской мебели, кучи макулатуры. Словно в уличной сточной канаве, все это слоями валялось под стенками нижней стороны помещений. Наклон составлял градусов двадцать, не больше, что совсем не мешало, если идти под гору или под уклон, а вот поперечные перемещения уже были страшно неудобными. Осужденный споткнулся, раз и другой, упал; его начали тащить за воротник и волосы, на что тот громко, жалостливо разнылся, стуча при этом руками и пятками об стены. И оказалось, что кто-то здесь живет или работает – в комнатах с выбитыми окнами, в залах с оборванными потолками – потому что, каждую секунду, кто-то из них выглядывал в коридор, перепугавшись визгливых криков.

– Зейцов!

Меня пихнули на стенку. Я снова позвал. Как же его по имени? По отчеству? Зейцов, придурок старый!

Бывший ачуховский каторжник отступил, застыл на месте, наморщил брови. Под мышкой он тащил скрипичный футляр, на носу держались очки. Он сильно постарел, сгорбился. И сейчас щурил глаза за линзами, безуспешно пытаясь приспособить голос к физиономии.

– Отпусти, хам! – рявкнул я на салдата. —Зейцов, это я, черт подери, не помнишь, как ты меня из Транссиба выбросил?

У того футляр выпал из-под руки и покатился под стену.

–  Гаспадин Ерославский…?

– Да ты что, трезвый?

–  Гаспадин Ерославский!

– Скажи, пускай он отпустит меня!

– Боже Всемогущий! Вы живы!

– Ну, давай же, давай.

Амбалы со штатовскими, бело-зелеными фуражками на головах наконец-то отпустили меня, я встал на собственных ногах – ненадолго. Зейцов подскочил ко мне со всего размаху, и я снова впечатался в стенку. Ладно, натура такая почтенная, с одинаковым чувством убивает и радуется. Какое-то время я разрешил обнимать себя.

Отступив на шаг, протерев очки, он глянул – улыбка до ушей. По-моему, это впервые я видел его гладко выбритым, что выставило на свет Божий все безобразия его покрытой шрамами, обожженной морозом физиономии.

– Венедикт Филиппович! Да Бог же ты мой! Что же с вами было! Мы все вас тут уже давно похоронили!

– Ну, тут вы достаточно близко были к правде.

– Да как же вы выглядите! – Он всплеснул руками. – Это эти гады вас так? – Он грозно глянул на штатовских.

– Нет, нет. По дороге всякие приключения были. Сейчас мне необходимо встретиться с премьером, над Леной встретил этот вот отряд под флагом Штатов, только, похоже, договориться нам полностью не удалось… Ну да ладно, по крайней мере, добрался. Мне сказали, что он сидит здесь.

– Ногу сломал. Но, позвольте. Умойтесь хотя бы, приоденьтесь! Есть у вас во что переодеться? – Он вновь обернул ставшее грозным лицо к штатовским. – Где вещи господина Ерославского?

Я только рассмеялся.

– Пускай отдадут трость.

Отдали.

– Вот и все мои вещи. Слушайте, Филимон Романович, вы тут сейчас какая-то значительная фигура?

– Ой, да где там! – И тут же он гневно замахал на штатовских, те удалились, волоча второго пленника, который вспомнил, что он смертельно перепуган и наново начал арию просящего вопля; эхо катилось через пустую Башню. – Так, всякие работы для временной власти… – Зейцов поднял футляр и повел меня по мираже-стекольным ступеням на этаж выше. – Ага, видите, как вы мне ту должность сторожа у Круппа устроили…

– Ну?

– Как Оттепель началась, все отсюда бежали, то есть, промышленники, ученые, чиновники и буржуи, и я видел, изо дня в день, из ночи в ночь, как гаснут вокруг Башни – а куда было бежать мне? Остался сторожить, один как перст, во всей Пятой. Потом уже потеплело полностью, и тут уже, одна за другой, стали валиться сами Башни. У меня прямо сердце разрывалось, господин Ерославский,честное слово скажу, смотреть на это не мог. Искал людей у губернатора, просил у Сибирхожето, у городских властей – чтоб как-то организовать, что-то сделать… Но оно уже все размерзлось, с той поры, как растаяло большое соплицово, никакой крепкой власти не было. Ну, мы собрались, с зимовниками, с рабочими холадниц,что остались тут, в Иннокентьевском, без работы, даже пара жандармов и инородцы, и взялись спасать Башни. Нашелся один такой инженер, из тиссеновских, кто-то, разбирающийся в ледовых креплениях… Ой, видели бы вы, как пришлось наработаться на опорах: мы и в глубину, и по поверхности, и бетоном; а тут материала перестало хватать, даже столбов, притащенных с тех Башен, что уже рухнули… Это уже под конец, первые шесть сразу завалились, мы еще подергались на Двенадцатой; а под самый конец осталась Седьмая и Первая – на противоположной стороне.

Тем временем, мы прошли в самый конец коридора, по возвышенной, северной стороне Башни. Зейцов извлек из-под залатанного жакета связку ключей, открыл двери. Мы вошли в помещение. Когда-то, похоже, это был салон директора крупного ледового предприятия. Среди сдвинутой под южную стену мебели я заметил обитый кожей шезлонг и замечательный библиотечный стеллаж из темного ореха. Книги и фарфор валялись в складках афганского ковра.

Я подошел к широкому окну. Все стекла из него вылетели, между фрамугами колыхались зеленые шторы. Я отвел их в стороны – в развалину салона вторглось солнце.

Меня атаковала пчела; я отогнал ее тростью, маятник раскрутился: 310 темней. Я чихнул и, прикрывая глаз рукой, встал в тени.

– Так ведь Первая тоже рухнула, – указал я на горизонт за Дырой.

– Это уже потом случилось, когда дрались тут с большевиками Центросибири и имперскими. Поначалу туда влезли троцкисты и стреляли во все, что только подходило поближе. Абластникис Савинковым и новонародниками большевиков прогнали; под Александровском была крупная битва с императорскими. После того все они отступили за линию Транссиба, и вот уже где-то с месяц революционный фронт стоит на линии Иркутска и Ангары. А Башню Первого часа взорвали ленинцы; снайпер-троцкист подстрелил им командира.

Выходит, сейчас Холодный Николаевск удерживают силы Соединенных Штатов Сибири. – Я зевнул. – Так, ногу он сломал, но гостей, наверное, принимает?

– Пойду спросить. Сейчас подошлю вам китайца с горячей водой и какой-никакой одеждой. Тут у нас сейчас царство мародеров. А может бы вам еще и побриться, а? Ага, ну и харч найдется. Отдохните, вы же устали. Ну ладно, уже бегу.

И он, действительно, побежал, побрякивая ключами; двери за ним захлопнулись сами. Про скрипку я спросить позабыл.

Невольно усмехаясь под носом, я хлопнулся на шезлонг. Вот,пришла Оттепель, и даже в таком Зейцове характер вывернулся настолько, что пьяный марксист-толстовец извлек из себя чуточку предпринимательской энергии. Под теплой лаской солнца я прикрыл глаз. Пчела жужжала над головой.

Пожилой китаец притащил тазик и ведро горячей воды, а так же чьи-то полотенца и туалетные приборы, обозначенные латинскими инициалами «R.Z.W.», а вторым курсом – четыре чемодана, заполненные мужской одеждой не самого худшего качества. Я с увлечением копался в их содержимом, пытаясь угадать происхождение и тождество владельцев. В одном чемодане нашелся немецкий молитвенник, в другом – Астрологический консультант делового человека в Азии,по-французски. Из него следовало, что вплоть до летнего равноденствия года от Рождества Христова 1930, к востоку от Урала не слишком разумным было бы заключение сделок с людьми из под знаков Стрельца, Овна и Козерога. Суеверный предприниматель запасся еще Купеческим сонником, Френологией на работе и в компаниии Биржевым Таро.А вот под книгами я обнаружил три очень стильные сорочки серебристо-пепельного цвета.

Я сбросил старую, проеденную грязью, протертую до дыр и вонючую одежду. Поработал мочалкой раз и другой, и как раз собирался взяться за бритву, когда в нижней стене открылась дверь, и вошло двое штатовских. Я обернулся к ним, голый, с намыленной рожей.

– Чего?

Те, устыдившись, отступили.

– Секретарь господина премьера попросил передать… Вы встретитесь с премьером в полдень, на четверть часа.

– Хорошо.

Под стеллажом обнаружились осколки зеркала, я выбрал самый крупный из них. А уже побрившись, пожалел об этом. Щетина, все-таки, до какой-то степени скрывала шрамы, пятна, деформации – теперь все это вылезло на свет божий, как у Зейцова.

Ладно, один черт. Обломок зеркала я выбросил в окно.

Волосами я уже не занимался; вместо того, чтобы отстричь, я связал их у шеи. Нашел нижнее белье и костюм. Все было на меня или чуточку большим или же чуточку тесным. В конце концов, остановился на брюках, которые пришлось крепко стянуть поясом и подвернуть штанины, и на однобортном пиджаке цвета маренго, рукава которого, когда поднял руки, убегали чуть ли не до локтей; одна только астрологическая сорочка была по размеру. Вместо галстука я завязал двойным виндзорским узлом белый платок.

Из старого я оставил себе только сапоги с треснувшими голенищами, которые стащил для себя с трупа над Тунгуской.

После этого вышел, чтобы поискать себе часы. Молодой русский, куривший папиросу у дыры после миражестекольного витража (ветерок здесь шел наверх, через всю Башню), угостил меня табаком и бумажкой. Мы поговорили о немецкой литературе и красоте сибирской природы. Он пообещал мне прислать разбирающегося человека. Лишь потом я узнал, кто это был, тот разбирающийся в книжках молодец: министр безопасности в правительстве Соединенных Штатов Сибири.Он расспрашивал меня о моем отьвете, не зная, что это такое, сюда он прибыл после западных университетов уже после Оттепели, так что лютовчиков, за исключением премьера, многих и не знал. Я же ему сказал, что уже сам факт того, что он способен замечать тьвет, как-то связывает его с Краем Лютов. Это ему понравилось. Он снова закурил. Ему приносили какие-то бумаги на подпись; он подмахивал их огрызком карандаша на спине солдатика,совершенно не читая. Смертные приговоры, подумал я впоследствии и вспомнил вопящего сокамерника. Кто знает, если бы не Зейцов…

Я вернулся к себе в комнату, было еще время поспать. Правда, пчела меня настырно будила – растянувшись на шезлонге, я уплывал и приплывал в теплую явь. Я поднялся, расправил кости, отлил в окно. Дети, пускавшие кораблики на водах ямы, оставшейся от Дырявого Дворца, показывали на меня руками и весело махали, я им достойно отвечал. Над водой клубился гнус, облако маленьких мушек, слепней и другой кусачей гадости. По безоблачной синеве туда-сюда летали дикие птицы.

Я покопался в куче книг возле упавшего стеллажа. Словари, энциклопедии, сопутствующие издания. После этого вернулся к чемоданам с добычей. К Биржевому Таро прилагалась карманная колода Египетского Таро Кроули по сибирскому образцу. Присев на пятках, ритмично считая под нос, я разложил на голом зимназовом полу две сотни гадательных последовательностей. Поченгло спасает. Договор с Победоносцевым. Союз ледников. Зима держит. Шульц продал Теслу. Беги.Помехи здесь давали себя знать сильнее, но, поскольку я уже знал содержание этой тьмечеграммы, пропуски и неверные считывания можно было пропустить. Одно было точно: это ни Тесла, ни Кристина – это уже автоматический Чметный Молот бьет [399]399
  В первый раз автор дает русскую транскрипцию придуманного им фантастического термина cmiecz («чмечь»)и cmiatlo («чмятло»).Ясно, чем он руководствовался: похоже, Дукай хотел сделать сокращение для выражения «черная жидкость, черный поток» (czama ciecz) и «темный, черный свет» ( ciemne, czame swiatlo).Тем не менее, переводчик оставляет в тексте придуманные им термины: «тьмечь», «тьвет», «тьвечка» и другие производные – Прим. перевод.


[Закрыть] .

В дверь постучал штатовский аппаратчик. Мы поднялись на крышу.

У крыши Башни Седьмого Часа никаких окружающих ее защитных оград не было, так что, встав на наклонной плоскости, я инстинктивно подперся зимназовой тростью, чтобы не упасть. Ветер раздул полы пиджака, я застегнул пуговицу. Вычищенная, отполированная до блеска поверхность зимназовых плит блестела под ногами словно ртутное озеро, солнце на каждом шагу отбрасывало свои зайчики во все стороны, ты шел словно внутри громадной электрической лампы. Господин Порфирий Поченгло, Премьер-Министр Временного правительства Соединенных Штатов Сибири, сидел в самом центре, возле крутого столика. Сквозь насаженные на ястребиный нос черные очечки он читал бумаги, подаваемые ему из толстой папки секретарем. Нога в толстых лубках лежала на небольшом табурете, обитом выцветшим пурпуром. Стальной свет отекал Поченгло со всех сторон, он был спиралью накаливания этой лампы.

Секретарь наклонился, шепнул ему что-то на ухо. Господин Порфирий поднял голову. Я стоял напротив.

– И кто же это такой? – удивленно фыркнул тот.

Секретарь с аппаратчиком глянули друг на друга с замешательством. Штатовский крепко схватил меня под руку.

Я стукнул тростью в зимназо.

– Я не купил для вас Историю у лютов, – сказал я, – но вижу, вы и сами справились.

Тот сорвал очки.

– Пан Бенедикт?! Это вы?! Это и вправду вы?!

Я подошел, протянул руку.

– Позвольте пожать руку государственного мужа.

Он глянул на мою трехпалую ладонь, на шрамы и увечья. Слегка приподнявшись с кресла, он схватил ее обеими руками, замкнул с сильном, сердечном зажиме.

– Даже и не спрашиваю. Тоже прошли всякое. Присаживайтесь.

Жестом руки он отправил своих людей. Я устроился в плетеном кресле. Серебряные паруса яркого света хлопали по сторонам, на глаз все время набегали слезы – весь окружающий мир растекся в синеву с зеленью и это мерцающее серебро, его было больше всего.

Поченгло тоже какое-то время молчал.

– Выпейте, – произнес он тихо, прозвенев графинчиком и рюмкой. – Наливка из сибирского ракитника, годовая выдержка. Подавляет всяческие боли.

Практически на ощупью я обмочил губы в напитке.

– Я уже второй день ничего не ел.

– Боже мой, Бенедикт Герославский… – Поченгло все еще недоверчиво качал головой. – Жена не поверит, когда ей напишу.

Рюмка выскользнула из моих пальцев. Трртрртрр-ууух! – покатилась она по крыше и полетела в пропасть.

– Она мертва!

– О чем это вы… Ах, да, панна Елена. Сгорела в этом Санатории Льда, знаю, знаю… – И тут он рассмеялся со странным облегчением. – Моя Кристина, она мне никогда не… А, ну так, вы же ни о чем не слышали, правда? Сколько же это лет – пять, шесть? В возбуждении, столь не соответствующем Порфирию Поченгло, он вытащил из кармана бумажник. – Сейчас вам покажу, Андрюшка, Эндрю, вот… на этом вот фото – ему три месяца.

– Вы женились на Кристине Филипов?…

– Ага, прошу. Фото сделано в прошлом году перед нашим домом на Руа Дос Пескадорес.

На фотографии улыбающаяся Кристина Поченгло, одетая в свободное, светлое платье, с лицом, наполовину скрытым тенью соломенной шляпы, сидит с младенцем у груди на лавке в саду перед виллой. Справа от нее сам господин Порфирий, глядящий в объектив из глубины черных глазниц, со свойственной ему интенсивностью хищной птицы. А за их спинами, посреди снимка, рисуется высокий силуэт Николы Теслы. Уже с седыми волосами и лицом, как будто высушенным, костистым, тем не менее, изобретатель все такой же выпрямленный, в той же самой позе расслабленности-решительности, словно бы его сфотографировали в последний момент, прежде чем он сбежит к своим таинственным занятиям. Тьмечь черной тушью залила складки и морщинки его костюма, он стоит, очерченный ночью. Дом за ними – приличных размеров строение в испанском колониальном стиле, с побеленными стенами и длинными балконами на всех этажах. В тени идущего аркадой патио, двумя рядами для снимка выстроились многочисленные слуги, в ливреях и белых фартуках. Пальмы и фиговые деревья прикрывают подъезд с обеих сторон, цветы гибискуса пялятся раскрытыми бокалами-рожицами на женщину с младенцем.

– Поздравляю.

– Растет как на дрожжах, парень будет – что надо. Только-только отняли от груди, а уже такой хулиган! Мне тут пишут, что…

– Да. – Я отдал ему снимок. Не глядя, хлестнул наливки в рюмку. Голова, очень легкая, болталась на шее, словно воздушный шарик, привязанный на длинном шнурке на ветру. Я выпил залпом. Хмм, быть может, это все по причине отовсюду напирающего света. Мы сидели здесь словно слепые ящеры в террариуме солнца. – Вы знаете, вот сейчас, охотнее всего я бы сбросил вас с этой крыши.

Поченгло вновь надел свои черные очечки.

– Не вышло у вас, а? – тихо сказал он. – С отцом…

– Его нет.

– С Еленой…

– Тоже мертва.

– С Историей…

– Еще один труп.

Я откинулся на спинку кресла, широко раскрывая глаз и рот синеве надо мною, ожидая холодной капли этой синевы. Чирикающие радуги массировали мне виски, я слушал их цветастые смешки и воркование.

Господин Поченгло прекрасно почувствовал мое настроение. Переждал, перелистывая документы. Затем что-то отмечал в блокноте авторучкой, перо приятно шуршало по бумаге.

Я же молчал, вновь спихнутый в депрессию необязательности. Теплый зефир колыхал моей головой, жидкое свечение выступало жемчужинами на коже, щипая, выжигая, кусая… Рас-рас-топленный… Я громко причмокнул.

– Вы их вывезли.

– Кого? А! Той ночью, когда вы бежали из Иркутска – тогда поначалу я ужасно рассорился с Кристинкой. – Он вновь рассмеялся. – За Николу она могла себя позволить порезать себя на куски! В конце концов, я вырвал их у Шульца, мы сбежали через Харбин, через Китай. Когда при первых же признаках Оттепели начались те переговоры с британцами в Гонконге, я, естественно, воспользовался случаем и приехал в Макао – а там защелка и захлопнулась, таааак. Там же, на месте, мы и оформили брак, в Игрейя де Саньо Доминго. И не судите, что поспешно, в непристойной горячке – я отправлялся на войну, на вооруженное восстание, которое могло кончиться плохо сотней различных способов. – Тут он вынул портсигар, радуги вспыхнули на гербе Иркутска. Он закурил. – И закончиться все еще может так же паршиво.

…Вот вы сами, пан Бенедикт, поглядите, насколько мы были глупы. Я имею в виду, с панной Еленой. Если бы мне, после наших дурацких договоренностей на Сломанной Копейке она не дала от ворот поворот… Ах, прошу прощения, если вы не желаете… Хммм. – Он выдул дым прямо в солнце. – Вы рассчитывали, я рассчитывал. Стояла Зима, ну да, был Лед, наверняка, иначе быть и не могло. Но… Это огонь! – Он потряс кулаком под самыми темными стеклами. – Это вожделение! – Он трахнул этим кулаком по столику так, что зазвенела посуда и подскочили бумаги, упала газета. Я пришпилил ее тростью, пока ветер не успел стащить ее с крыши. «Новая Сибирская Газета», я и не знал, что после Оттепели у них здесь появилась и пресса.

Я отдал газету Поченгло и возвратился под синеву.

– Это вожделение, – повторил тот тише, – простая симметрия эгоистических желаний. Ты не спрашиваешь. Не взвешиваешь шансы. Рассудка вообще не включаешь. Поступил ли я разумно? Да где там! Разумнее всего было бы переждать революцию и только после того вернуться, чтобы объясниться в любви Кристине. А что сделал я? Махнул рукой, пан Бенедикт. Махнул на все это рукой!

– А и вправду, наша ли была глупость, тогда, подо Льдом? – Я водил взглядом по пустому небу. – Глупость и рассудок здесь значения не имели, пан Порфирий. В расчет входило: что правда, а что ложь. То, что люди так влюблялись – это не по причине какого-то там гипнотического влияния Черных Сияний, но по закону двузначной логики. Тому самому, который позволял нам судить с железной уверенностью в соответствии с единоправдой человеческих характеров, а вам – устраивать головоломные заговоры в Истории, лишенной энтропии.

…Ведь в чувстве самым страшным является та неуверенность, та пытка сомнения и разорванность между ДА и НЕТ: любит, не любит, любит, не любит; и даже глубже, в отношении себя самого: люблю ли я или мне только кажется, будто люблю? Но все это проклятие Лета, это – любовь Котарбиньского! В Краю Лютов были всего лишь два полюса в магните души, и про большую часть блужданий и ошибок там нельзя было и подумать, нельзя было заморозить. Единственное, кто-то такой, как я… – Я покачал головой. – Это была не глупость, то был насос тьмечи доктора Теслы.

– Позвольте!.. – фыркнул мой собеседник. – Я понятия не имею, что вы несете!

– Когда в вашем сердце запала печать на Кристину Филипов? Когда убегали от Шульца, подо Льдом, пан Порфирий, подо Льдом.

– Снова вы хотите засушить все дело до смерти своими умствованиями. А ведь тогда вы нам правильно говорили: Что такое любовь? То, что высказать невозможно. У нас имеются лишь люди, которые ведут себя так-то и так-то, так что мы говорим: это от любви. Но до того момента, как лишь строят душераздирающие мины, под Луной шастают и пишут гадкие стишата – это что? Любовь? Ха! Это всего лишь пьеса о любви! Картинка про любовь! Рассказик за любовь! Любовь в кавычках!

– Так кто же она такая? Дочка, внучка Теслы – или его любовница?

– Любовница!? – возмутился тот от всего сердца. – Ну, знаете ли!..

Я начал качаться на кресле, балансируя тростью вперед и назад.

– Хорошо, а Макао? – щелкнул я языком по небу. – Он что-то делает там.

– Тесла? Естественно! Морган Младший договорился с Николаем Александровичем Романовым, Никола выбрал Макао по причине Дорог Мамонтов в Китае, поставил там свой Большой Молот, на Илха де Макау, на холме в самом центре. Морган щедро вошел с капиталом в Tesla Tungetitum Company,и Никола взял в аренду у португальцев Форталеза да Гиейя, весь тот старинный комплекс под маяком. Который теперь светит в ритм ударов Молота. Весь Макао живет под Молотом, в городе закрылись все игорные заведения, хирурги отказываются делать там операции, а китайцы сходят с ума с сушеным тысячелистником [400]400
  Тысячелистник (по-польски krwownik),растение, используемое в китайской традиции для гаданий. Поподробнее можно узнать из книги «И-Цзинь» (Книга Перемен) – Прим. перевод.


[Закрыть]; зато курильни опиума процветают. – Поченгло широко махнул, охватывая рукой с папиросой руины Холодного Николаевска, заросшие свежей зеленью. – Вы не заметили? Лед отпустил! История тронулась с места!

Пуффхх! – сообщил пробитый иглой пузырь в моей груди. Я рассмеялся на долгом выдохе – небу, Солнцу.

– Выходит, это не я убил Зиму!

После чего у меня началась икота: наполовину истерическая, наполовину рожденная в неподдельном веселье, втискивающая все невысказанные слова назад, в горло. Так что какое-то время я только булькал и мычал, словно юродивый.

Пан Порфирий мерил меня черным взглядом – я тут же отвел свой единственный глаз назад, к синеве. Постепенно удалось привести дыхание в порядок. Чертик, освобожденный из пузыря, подскакивал в груди где-то минуту-две; я выдыхал его в долгих выдохах прямиком в серебристо-радужное сияние.

Поченгло щелкнул крышкой часов.

– Вы должны будете потом рассказать мне обо всем…

– Ну, хорошо. – Я уселся прямо, вытер слезу с глаза; Поченгло вместе с крышей Кривой Башни на этот момент застыли. – У меня к вам дело.

– Дело?

– Да, дело, – я причмокнул. – План значительных заработков. Очень серьезных денег.

Тот сбил пепел на ветер.

– Пан Бенедикт, сейчас я человек Государства.

– Одно другому не мешает. Ха, самые крупные состояния делаются как раз на Государстве.

– Вы все шуточки шутите! – Поченгло насторожился. – Вы же с самого начала не относились серьезно к абластническомуделу. Только знайте, для меня эта идея наиглавнейшая: Сибирь свободная, независимая; самоуправляемая сибирская держава, сильная пред остальными мировыми государствами.

– Я знаю это, господин премьер. Только…

– Вы смотрите и видите только дикую страну авантюристов, ссыльных, неграмотных мужиков и суеверных туземцев, тысячи верст холодных пустошей и крупнейшие на Земле чащи, куда не ступала нога человека; а все то, что ее цивилизовало, все это, – он вновь обвел сибирскую панораму, открывающуюся с вершины Часовой Башни, – сами видите, сейчас снова проваливается в грязь, лучшие люди бегут отсюда. Так? Но я гляжу в будущее на сотню лет вперед – и вижу мировую державу. Соединенные Штаты Сибири!

Он затянулся табачным дымом, на секунду под смоляными стеклами появились светени, и черный отьвет вышел на удлиненное лицо, успевшее загореть под Солнцем.

– Только ведь вы Государство ненавидите! – прошипел он. – Аполитея – это да, но вот правление людей, правление Лета – это вы вообще запретили бы. И вы еще говорите, будто не являетесь ледняком!

– Потому что им и не являюсь, вовсе нет, пан Порфирий. Ледняки желают заморозить, остановить Историю в уже прекрасно известной форме. Я же как раз…

– Ледняк наихудшего пошиба: живущий ради Льда, а не ради людей! Вам же ведь на все совершенно наплевать! Хорошо, пускай не Сибирь – а про Польшу вы хоть спросили?

Я отшатнулся.

– А что с Польшей?

Поченгло выкинул окурок в радугу.

– То же самое. То есть – ничего.

Он поправил ногу в лубке, подтянулся на кресле.

– Польши нет, – сказал он, сложив пальцы под подбородком. – Одни только поляки, режущие друг друга под чужими знаменами.

– А Пилсудский? У него ведь был договор…

– Договор! Пилсудский дослужился до генерала у Франца-Фердинанда, сейчас он может драться с царем в открытом поле – но неужели вы думаете, будто бы Австрия отдаст ему хотя бы кусок Польши в собственность, в благодарность за военные услуги? Завоеватели сами должны потерять массу крови, чтобы Легионы Пилсудского или местные отряды польских партий сделались на какое-то время наиболее значительной силой в тех местах. Что, согласитесь, является не самым вероятным поворотом Истории.