Текст книги "Лёд (ЛП)"
Автор книги: Яцек Дукай
Жанры:
Альтернативная история
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 95 страниц)
– Неужели вы считаете, будто бы чувства, на которые вы способны, это все возможные чувства?
– Ну а какие же есть еще?
– Я должен высказать слово, для которого у вас нет слов? Рассказать о печали человеку, который никогда о печали ничего не слышал.
– Я не смеюсь. Мне хочется плакать. Мир гадкий. Он движется без энергии. Нехотя.
– Вы рассказываете о поведении.
– Точно. – Елена задумалась. – Как это вы сказали тогда, в поезде?
Я-оносхватилось с табурета, схватило себя за ухо, подскочило к окну и начало вылизывать мираже-стекло; вторая рука дергалась в суставах словно взбесившийся поливальный шланг, размахивая растопыренными пальцами во все стороны; левая нога пинала правую; при всем этом я-оносо стоном мяукало и вращало глазами.
Елена отшатнулась.
– С ума сошли.
– Это… это… это сейчас ваше чувство, – просопело я-ономежду литаниями и стонами, – но вот что чувствую я?
– Грязь на языке. Успокойтесь, пан Бенедикт, что за глупости, еще тетю разбудите.
Я-оноотклеилось от стекла, сплюнуло в банку с краской, поправило сюртук. Панна Мукляновичувна вытирала руки.
– А в чем вы меня пытаетесь, собственно, убедить? Что этот черный ток выворачивает мозги наизнанку?
– А панна Елена уже и не помнит? Что вы чувствовали? Как себя вели? Кем были?
Девушка пожала плечами.
– Имеются и другие способы выйти за рамки себя. Например, спиртное.
– Несчастный эрзац. Спиртное меняет одну тюрьму на другую. Мороз на Мороз. – Подошло к ней. Вы уже закончили?
Она замялась.
– Я же говорила, что не покажу…
– Ну я же прошуууу…
Заглянуло через мольберт.
Мазня ужаснейшая.
– Боже, как похоже!
Елена засветилась радостью.
– Пан Бенедикт и вправду так считает?
– Два глаза, два уха, даже нос виден.
Елена швырнула кисть в угол.
– А потому что вы все время крутитесь и вертитесь, и руками размахиваете! Как ни гляну, каждый раз по-другому – так как же мне хорошо нарисовать?
– А как рисуют фантастические сцены, совершенно выдуманные?
После того уселось в салоне, за высоким столом из сандалового дерева. У прислуги в воскресенье был выходной, так что панна Мукляновичувна сама принесла самовар и сервиз, не позволив себе помочь. Из колониальных складов в соседнем доме у нее были коробки самых разных чаев: зеленых, красных и черных; к тому же – пряных китайских смесей, носящих короткие, странные названия, звучащие вдвойне экзотически, когда их выговаривала сама панна Елена. По комнатам разошелся запах травяного чая, можно было практически видеть эту цветную струю, снующую в воздухе над коврами, комодами, оттоманками, голландскими печами, буфетами и жардиньерками, над похрапывающей теткой Уршулей. Тетка очнулась на мгновение, причмокнула и по плотнее завернулась в шаль, чтобы тут же опять заснуть.
Сосульки за окном сияли голубизной.
На подоконнике, рядом с русскими переводами приключенческих романов Майн-Рида, лежало несколько толстых книг: русско-итальянские словари, итальянская грамматика, антологии итальянской поэзии. Панна Мукляновичувна получила их от Порфирия Поченгло, думала начать учить итальянский язык, «чтобы убить время». Недавно в Иркутске открыл свой филиал Всемирный Институт Иностранных Языков для Дам и Господ – The Berlitz School. —Язык – словно вода! – восхищалась Елена, при этом открывала том на первом попавшемся месте и прочитывала несколько предложений без малейшего понимания их смысла. – Как он течет, как пенится, как исходит пузырьками, как волнуется!
Запачканный сарафан она не переодела, только помыла руки. Теперь ножом с костяной рукояткой резала хлеб с черемшой, намазывала княженикой.
– Настаящая хазяйка!
– Пан Порфирий перед воскресной службой рассказывал, как вы его уговаривали жениться на мне.
Я-оноподавилось.
– Нет. То есть… Не так. Может, он… – отхлебнуло чаю. – Я же… выеду… или… что там с отцом… не знаю, как там со мной будет. Так что… чтобы поступить честно…
– Это значит, как?
– Прошу прощения, не гневайтесь.
– Да что вы все со своими прощениями…!
– Говоря по правде, мне вообще уже не следовало к вам заходить.
Задумавшись, Елена слизывала с пальцев смородиновое варенье.
– Но… пан Бенек, почему же так? – тихо спросила она.
Я-онотоже снизило голос.
– Сейчас вы снова спрашиваете меня о вещах, для которых нет слов.
Она со свистом втянула воздух.
– Вы влюбились, в этом нет ничего постыдного. – Она поискала над столом мою руку; через секунду нерешительности стиснуло пальцы на холодной ладони девушки. Большой палец переместился от запястья по линии кости, к меленьким косточкам на пальцах. Здесь пульсировала в ритм ударов сердца панны Елены жилка под кожей. Остановило большой палец на этой жилке. Наивысшая и наиболее сложная форма откровенности тела…
– Я попытаюсь, – шепнуло, поднимая взгляд на собранное лицо девушки, с левым профилем, подсвеченным ледовым сиянием; отблеск ложился на Елену, на столешницу, на самовар, выстреливал отражениями от клинка ножа. Солнечные лучи, отраженные от панорамы белого города, попадали в этот маленький салон, пройдя сквозь калейдоскопический фильтр мираже-стекла; у белизны имелась тысяча живых оттенков, белизна въедалась в ткани, дерево, тело; белизна управляла моментом; белыми были мысли, слова и голос.
– Попытаюсь, попробую. Alors [273]273
Поехали (фр.)
[Закрыть] .Влюбилось ли. Если следует сказать правду… Панна Елена, это так же, когда переводишь внутренний язык на межчеловеческий. Откуда ты узнаешь, что влюблен? Потому что есть такое слово среди людей, когда имеются цветы, поцелуи, свидания, страсти, записочки, скрытые взгляды – в предсвадебных признаниях и в романтических ситуациях, в порывах женщины и мужчины и в безумии молодости. Видите? Поведения, да, поведения. Раз кто-то ведет себя так – значит, он влюблен. Но не в другую сторону, не начиная от чувства – ибо, как перевести, как объяснить? А не объяснишь. Получил по роже, повернулся и ушел – трус. Но откуда мы знаем, трус ли? Потому что повел себя, как трус. – Я-онозамигало, ослепленное сиянием. – Влюблен ли кто, когда ведет себя, как влюбленный? Как сравнить душу одного человека с душой другого? Нет такой мерки, нет такого разновеса. Проявляются только движения материи: жесты тела, извлекаемые из уст звуки, прихотливые формы инея. Но, поскольку мы живем в этом с самого детства и другого языка не знаем, то сами себя уговариваем, и откровенно верим, что, раз подобно движение материи, то и движения души такие же самые, точно так же называемые – что это не иней – что эта форма что-то означает, что она существует сама по себе. Трусость. Отвага. Ненависть. Любовь. Боже мой, неужели вы и вправду считаете, будто бы чувства, на которые вы сами способны – это все возможные чувства?!
Елена медленно освободила ладонь, провела пальцами по ножу: по клинку и гладкой рукояти.
– Какие же это еще? – спросила она еле слышно.
Я-онопало перед ней на колени, сунуло указательный палец в рот и прокусило до мяса, после чего, поцеловав краешек платья, перепачканного красками, сделало на губах девушки теплой кровью тройной знак. Она вздрогнула. Второй рукой схватило девушку за ногу над щиколоткой, замкнуло пальцы, словно железные кандалы. Посчитало до десяти, чувствуя вздымающийся в теле теслектрический ток. Всякий раз, когда девушка открывала рот, чтобы что-то сказать, зажимало пальцы еще сильнее; пока она уже ничего не хотела говорить. Глядело в молчании, не мигая, налагая взгляд на взгляд. И Елена медленно, очень медленно, кивнула головой. Voila!С радостной улыбкой потом колотило кулаком в паркет, пока не лопнула кожа. Тогда снова уселось на стуле, чтобы допить китайский чаек.
Панна Елена сняла с окна тяжеленный том; раскрыла, не глядя. Только остановив ноготь на выбранной вслепую строке, она поднесла книгу к белизне и певуче прочитала:
– Qualsivoglia [274]274
Любой, любая, всякий (ит.)
[Закрыть] .
Я-онопробовало слово на языке: будто вода, будто волна, будто пена.
– Qualsivoglia.
О крови лютовВ первый же день работы у Круппа в Холодном Николаевске остановилась четверть холадниц,и забастовка зимовников потрясла всей ледовой промышленностью.
Началось с того, что пан Белицкий снова зашелся собственным благородством и не желал слышать ни о каких предложениях возврата денег, которые он должен был, что ни говори, выложить из собственного кармана, оплачивая здоровил-костоломов, нанятых для охраны дома, опять же – господина Щекельникова, и всю ту деятельность, что тянулась уже второй месяц. Нужны ли они вообще на что-нибудь? Разве кто бросает камнями в окна, или нападают на улице сторонники заговорщических теорий Льда? Ведь начнут же люди смеяться, что человек повсюду таскает за собой «защитника», вот какой пугливый чудак.
И вот так, обмениваясь подобными замечаниями, утром в понедельник я-оноспустилось в прихожую на первом этаже, где застало здоровил в компании Щекельникова, придерживающих лежащего на полу какого-то вопящего мужичка, подозрительно легко одетого, из чего сразу же смараковало о его зимовничьей натуре. – К Батюшке Марозу! – вопил тот. – Пока не будет поздно! – орал. – Ах вы, хуи горбатые! Отпустите! – Но охранники лишь обкладывали его по спине да заду кедровыми дрынами. Пан Белицкий придержал ревностных работничков. Оказалось, что перехваченный зимовник пытался прокрасться через каретную, когда вывозили сани. И они уже собирались выкинуть его за ворота, когда заметили отблеск медальона на синей груди, в разрезе рубашонки. Спросили, признает ли он веру Мартына. Тот только сплюнул кровью. Тогда спросили: – Что будет поздно?
Оказывается, история разворачивалась со вчерашней обеденной поры, когда генерал-губернатор Шульц-Зимний вновь неожиданно отказался от приглашения Александра Александровича Победоносцева, более того, отказался от свидания с его Ангелом, а вместо того принял у себя в Цитадели «каких-то четырех американцев». После того события покатились совсем быстро, поскольку еще в воскресенье вечером из канцелярии генерал-губернатора вышла бумага, приказывающая усилить действия против ледовых сект, и морозной ночью с воскресенья на понедельник по Иркутску и Холодному Николаевску разошлись войска с жандармами, арестовывая десятками зимовников и не зимовников, всех подозреваемых в мартыновском вероисповедании. Тут уже сам пан Белицкий явно начал нервничать и начал выспрашивать музыканта; тот что-то пробормотал про холадницы,из которых людей выгребают, и про беспорядки в Иннокентьевском-Два, но было видно, что больше он мало чего знает, и он просто опасается ареста, посему, уже ничего не соображая после панической ночи, стал стучаться в двери дома Сына Мороза. И таких могло быть и больше. Пан Войслав приказал вышибалам закрыть ворота и махнул Чингизу Щекельникову, заявив при том, что и сам отправляется прямиком в Холодный Николаевск. Так что я-онопоехало на Северный Вокзал.
Мармеладница с утра ходила каждые четверть часа, а в шесть часов в рабочие дни шли два двойных состава, чтобы поместить всех рабочих, отправлявшихся в Николаевск на дневную смену. На крытом перроне, где останавливались купейные вагоны, которыми ездили директора и инженеры, а так же вся братия, выше пролетарской, Белицкий встретил нескольких, точно так же, как и он, обеспокоенных знакомых. Я-оноувидело директора Грживачевского в окружении сотрудников; еще до того, как поезд отправился, Сатурнин Грживачевский успел отправить с указаниями трех курьеров. Все господа в шубах и фасонных теплых пальто, под ушастыми шапками и в больших очках поглядывали на длинный открытый перрон, где сотнями и тысячами собирались иркутские рабочие, мужчины и женщины, пяти вероисповеданий, дюжины национальностей, трех рас. Мираже-стекла не давали возможности прочитать взгляды господ. На заснеженной шкале термометра стрелка-змея указывала тридцать восемь градусов Цельсия ниже нуля.
В поезде пан Войслав, глубоко затягиваясь папиросой с манчжурским табаком, так что красные искры летели на шубу и широко расчесанную бороду, пересказывал вслух все новые и новые теории, услышанные от других едущих. Поскольку сразу же показалось очевидным, что те «американцы», обедающие у Шульца, были людьми Д.П. Моргана с миссией, направленной в Россию на погибель Гарриману с его Кругосветной Железной Дорогой, я-оновместе с Белицким пыталось подогнать действия губернатора к плану Моргана. Что выявилось логически неисполнимым – план Моргана, как представлял его пан Поченгло на собрании Клуба Сломанной Копейки, ставил на совершенно противоположную стратегию, то есть, на союз с Распутиным, который должен был бы убедить императора остановить строительство Аляскинского Туннеля. Тогда, как это согласовать с неожиданными действиями по арестам мартыновцев?
– Но почему вы полагаете, будто они уже склонили Шульца к чему-либо? – заметило я-оно,возвышая голос над царящим в отделении гомоном. – Ведь сам Поченгло говорил, будто бы губернатору тоже по вкусу большая независимость и сближение Сибири с Америкой.
– Это искушение всех губернаторов Сибири, – признал пан Войслав, – начиная с первого, князя Гагарина из Тобольска. Пан Порфирий уже осточертел всем подобными рассказами. Еще при Екатерине Великой здесь существовало Сибирское Царство, били монету с его гербом; это была имперская колония, ничем не отличающаяся от американских колоний Британской Короны. Еще немного, и городской совет Иркутска созвал бы собственное сибирское правительство под властью наследственных царей-губернаторов. В Петербурге прекрасно об этом помнят. Кого бы не послали сюда на должность… Эта страна сама по себе сползает к востоку, – показал он жестом руки с папиросой, – к Тихому океану, к Японии, к Америке. Так что они правильно опасаются.
– Выходит, янки просто не повезло; Шульц переиграл их. Ведь они, как тут не гляди, оттепельники. Ничто бы так не порадовало Моргана как абсолютная Оттепель и конец зимназа. Шульц знает, что ему грозит.
– Тогда зачем было их сразу же арестовывать? Распутин ведь тоже ледняк.
– Вот с кем эти диверсанты-янки должны сговориться, – вмешался молодой конторщик в мираже-стекольном пенсне, оторвавшись от утренней газеты, – так это, в первую очередь, с тем изобретателем, что был нанят Его Императорским Величеством для того, чтобы покончить с лютами.
Я-онофыркнуло.
– Тогда Пирпонт Морган может плюнуть себе в бороду, поскольку доктор Тесла скорее уже с чертом будет договариваться, чем с кем-либо, Морганом рекомендованным. Уже много лет между ними вражда; Морган сбежал с капиталами фирмы Теслы, доведя доктора до банкротства.
– Выходит, их единственный шанс, – продолжал расчеты пан Белицкий, – это напугать Его Высочество Николая Александровича абластническимотделением, опасной самостоятельностью локальных владык с другого конца империи. Ведь если будет построена железная дорога через Берингов Пролив, вот тогда в головах у губернаторов все и перевернется. Нет ничего более пугающего для самодержца, чем автаркия подчиненных.
– А Шульц об этом не знает? Шульц об этом знает. И он знает, что у Моргана достаточно денег, чтобы, так или иначе, дойти до императорского уха.
Сегодня я-ононе успело заскочить к Тесле, подержаться за насос Котарбиньского. Организм все еще был на минусе тьмечи после вчерашнего отсоса, чувствовало теслектрический ток во рту и под кожей ладоней; тем не менее, с каждым часом замерзало все сильнее и сильнее.
Размышляло о ледовой математике психологии: характер А, выходит – характер Б, следовательно – характер С. Ведь все они – рабы единоправды о человеке – столь же прекрасно понимают это, даже если не могут оформить феномен какой-либо складной теорией.
– Но все это складывается совершенно логично, подумайте, господа. Ведь что мог сделать Шульц, чтобы заранее убедить Николая Александровича в своей лояльности и верности? Я-онопоочередно загибало пальцы. – Арестовать сектантов. Наслать охранку на абластников.Закрутить гайки в отношении демократов и социалистов. Что, может станете спорить? Пан Поченгло и редактор Вулькевич наверняка сегодня тоже принимают официальных гостей. «Новая Сибирь» – закрыта. По домам выдающихся политических оттепельников – охранка. А в вечерних газетах мы прочтем о новом наступлении против японцев Пилсудского.
– Правда, правда, – кивал головой конторщик, и снеговая белизна с коричневым цветом вагонных панелей кружили на его очках. Перевернув газету, он стукнул верхом ладони в бумагу. – Вот оно, какие знаки подают нам чиновники!
Шпионская афера. Из Александровой сообщают: Акционерное общество «Тунгусия» недавно приняло к себе на работу некоего Кохлера, еврея, слесаря по профессии, человека весьма интеллигентного и хорошо представляющегося. Обращало на себя внимание то, что Кохлер, несмотря на небольшую зарплату, ни в чем себе не отказывал, содержал жену и ребенка. В последнюю пятницу в Александрова приехал полицейский агент и, заручившись помощью жандармерии, арестовал Кохлера. Во время проведенного в его жилище обыска, было найдено много журналов и брошюр. Кохлер прибыл в Александровск из Кенигсберга, и говорят, занимался шпионажем.
На перроне в Холодном Николаевске клубилась толпа рабочих.Они должны были сразу же вытечь из под навеса на заснеженные улицы промышленного города и приклеившегося к нему с востока рабочего поселка, Иннокентьевского Два, тем временем, стояли здесь кучей, под облаками людского пара, пенящегося какой-то беспокойной, гневной энергией. Сквозь небо, затянутое дымами, зимназовыми радугами и порывами ленивой метели, один за другом проходили волны адского воя сирен, зовущих в холадницы,на фабрики, заводы, морозни и соплицовые цеха – все они стояли. Высаживающиеся из Мармеладницы смешались с ними; меньшая толпа, слившись с большей толпой, сразу же обрела признаки и свойства той, второй: движение, гневный говор, окрики и шаркание ногами – на месте. Господа директора уже не останавливались, не присматривались – как можно быстрее сбегали с перрона, перескакивая на другую сторону путей, под крылья сияний, растянутых на паутинных подъемных кранах и перегрузочных конвейерах.
– В Харбине зимназо побьет все рекорды, – вздохнул пан Белицкий, окутывая лицо толстым шарфом. – И почему это меня не радует?
– Пошли скорее, – буркнул Чингиз Щекельников, появившись откуда-то сбоку. – Не нравится мне все это. Сотня мужиков, хлопот целый ком. И где казаки, когда человек в них нуждается?!
Kantor [275]275
Контора, представительство (нем.)
[Закрыть] Friedrich Krupp Frierteisen AGразмещалась на пятом этаже Башни Пятого Часа, что равнялось, по-видимому, двадцатому этажу небоскребов Лета. Иннокентьевский Два – это сплошь бараки и низкие клоповники – но в жизни своей я не видел столько небоскребов, сколько здесь, в Холодном Николаевске. Строя на плотных перекрестках Дорог Мамонтов, люди были обречены на высотную архитектуру, применение же зимназовой стали позволяло возводить самые тяжелые конструкции на настолько тонких и легких опорах, что в метели совершенно незаметных. Все причины я-онознало, и было известно, чего ожидать, тем не менее изумил вид подвешенных в воздухе на высоте в шестьдесят аршин каменных домов в стиле классицизма, нередко с круглыми галереями из мираже-стекла, под башенками и византийскими куполами, с клетками спиральных лестниц и трубами персональных лифтов снизу – вся эта архитектурная окрошка, видимая за снежными заносами, и щедро покрытая снегом и льдом, испещренная сосульками, в вуалях сияния, пришедшего с крыльев тропических бабочек. Они появлялись неожиданно, одна за другой когда ветер поворачивал, или опадали столбы из инея – башня справа, башня слева, башня за башней, а по сути своей – домища, наполовину изготовленные из ледяного байкальского мрамора, а наполовину – из мираже-стекла; несколько нижних этажей которых было стерто из действительности, словно рисунок мелом с классной доски: докуда достала тряпка в руке ученика, то и исчезло. Впрочем, сохранившиеся, поднебесные этажи тоже исчезали, когда с них стекали краски на стеклах герметично замкнутых очков, и на это же место вливалась всемогущая белизна. Ни за какие коврижки я-ононе различило бы разные башни; хорошо еще, что Щекельников показывал дорогу.
Вся эта территория – то есть, центр Холодного Николаевска, сориентированный по Дырявому Дворцу и соседним промышленным предприятиям, а так же железнодорожные пути со складами и окрестностями – казалась одной громадной строительной площадкой или местом стихийной катастрофы, в настоящее время не слишком приведенной в порядок. Земля была разрыта нерегулярными рвами и ямами, то туг, то там в ней зияли шурфы, покрытые полотном на растяжках. Горели нефтяные костры. Обледеневшие доски вели пешеходов крутыми тропами от одного здания-калеки до другого такого же здания-калеки, от одного соплицова до другого; когда здесь проходил лют, доски переносили, укладывая из них другую дорожку. А поскольку здесь постоянно сновало с пару дюжин лютов, уличный план Холодного Николаевска представлял собой нечто вроде графической головоломки или же игрового поля двух партнеров, переставляющих шашки друг другу.
Транспортировка добычи и товаров к Мармеладнице и из нее осуществлялась не по земле, но воздушным путем, по растянутым по небу зимназовым струнам. Их путаница оставалась невидимой даже в погожие дни, не говоря уже про сегодняшний. Я-оночуть ли не перепугалось, когда из пухового тумана над головой появилась связка черных рельсов и, позванивая, словно стеклянные трубки, поплыла к подъемному крану над путями. Глядя под ветер, заметило еще несколько подобных грузов, медленно перемещавшихся над городом, на первый взгляд – вопреки всем законам физики: тысячи пудов металла, левитирующих выше цехов, машин, будок, шахт, огней, лютов и людей. Впоследствии узнало, что здесь никогда не отмечали люта выше, чем в пятидесяти аршинах над земной поверхностью; если бы Иркутск начали отстраивать несколькими годами позднее, наверняка бы сейчас он весь висел бы в воздухе на зимназовых скелетах.
Пассажирского лифта под Башней Пятого Часа ожидало человек пять-шесть. Господин Щекельников указал на лестницу. Я-оноотрицательно покачало головой. Глядя прямо вверх, видело громадный черный квадрат «дна» башни. Но даже отсюда, ее боковые ажурные опоры были незаметны. Задирая башку, обошло по окружности «фундамент» конструкции. Башня Сибирхожето была спроектирована и возведена сразу же после Зимы Лютов и перед европейским Годом Лютов, когда про зимназо мало-чего было известно, потому за образец взяли Эйфелеву башню, потому-то она и казалась такой массивной; в то время как Часовые Башни – в чем, хотя и с недоверием убедилось я-оно —стояли на опорах, более тонких, чем фонарные столбы. Поднимаясь вверх на стонущем и грохочущем лифте (ветер проникал вовнутрь струйками белесой пыли), сложно было преодолеть иррациональный страх: а вдруг все это хозяйство завалится? Собранные в лифте люди обменивались мрачными шутками об армии, по приказу генерал-губернатора усмиряющей холадницы,о Феликсе Дзержинском, возвращающемся в Иркутск к очередному пролетарскому бунту. Кто-то вспоминал Распутина, кто-то – Мартына. Я-оновышло и поднялось еще на четыре этажа вверх по лестнице из зеркального гранита. На лестничных клетках в горшках росли большие белые кактусы. За панорамными окнами разыгралась зеленая метель. На четвертом этаже свернуло налево и встало в очереди посетителей перед дверьми конторы Friedrich Krupp Frierteisen AG.Чингиз Щекельников хмуро глянул исподлобья, сморкнул из одной ноздри, потом из другой.
– Имеем дубину.
Точно, дубина была.
– Валяйте прямо. А я буду извиняться.
Friedrich Krupp Frierteisen AG.С 1909 управление концерном взял в свои руки Густав Крупп фон Болен унд Хальбах. Одним из его удачнейших действий оказалось быстрое решение о включении фирмы в исследования и развитие зимназовых технологий. Густав не был Круппом по крови, его женили на шестнадцатилетней наследнице крупповских капиталов, чтобы он взял власть в концерне после того, как ее отец, Фридрих Альфред Крупп, покончил с собой в результате скандала, связанного с молоденькими девушками, привозимыми с Капри для телесных утех; кайзер же благословил новую семью и помазал нового генерала германской стали фамилией Крупп.
Множество подобных рассказов я-оноуслышало от пана Белицкого еще вчера вечером. Естественность, с которой он перешел из роли гостеприимного хозяина до чуть ли не собрата в ордене Людей Богатства, по-правде говоря, была обескураживающей. Я-оноискало работу, чтобы выплатить долги; но никакого собственного дела заводить не собиралось! Но, видимо, доктор Мышливский и члены Клуба Сломанной Копейки знали лучше. Вулька-Вулькевич замерз гневным редактором-пьянчужкой, а Бенедикт Герославский… У Бенедикта Герославского под рукой имеется насос Котарбиньского. В башне было тепло, а в этой толпе под конторой – душно и жарко; впихнувшись наконец в очередь за дверью, расстегнуло шубу, отвернуло шарф, стянуло шапку, очки спрягало в карман. В зеркальном граните отразился худощавый бородач с узким черепом под темной щетиной. Я-онопоправило галстук и жесткий воротничок: беленький vatermorder.Голову вверх! Всему можно научиться – в том числе, и искусству зарабатывать деньги.
– В первую очередь, пан Бенедикт должен принять то, что деньги делают, – рассуждал Белицкий. – Богатство не появляется путем ограбления бедноты, ни путем перетока богатства из рук в руки. Если бы кто-то становился богатым, только отбирая имущество у кого-либо другого – там побольше, там чуточку меньше – тогда с самого начала света мы бы только беднели из поколения в поколение, ведь богатства в сумме не прибавлялось бы, а людей, среди которых его необходимо было разделить, все больше. Только Господь Бог устроил все иначе: если у кого имеется предприимчивость, воля и силы, желание работать, тот творит что-то из ничего, обогащая тем самым себя и человечество. Потому-то, наряду с инстинктом размножения Господь дал нам инстинкт обогащения.
Но ведь я-онои не думало здесь ни жить, ни работатьни днем больше, чем было необходимо для разморожения и вывоза отца из Сибири. Велика и непонятна сила зеркал.
Густав Крупп фон Болен унд Хальбах (орлиный нос, пристриженные усы, выпуклый лоб) глядел с коричневато-серой фотографии, повешенной во внутреннем зале конторы над столом главного клерка. Фотография была подписана: 12 октября 1922 года; и была памятью о посещении президента концерна в Стране Лютов. Вокруг Густава стояло с десяток мужчин в шубах и подбитых мехом пальто: начальство иркутского отделения. Чтобы сфотографироваться, все сняли очки, некоторые даже стащили с голов шапки. Herr Direktorединственный отличался чистым лицом и светлыми глазами; другие остались на фотопленке с передержанными лицами, в жирном потьвете. Вторым по правую руку HerrГустава стоял пан Сатурнин Грживачевский. На фоне виднелся кривой массив Дырявого Дворца и очертания поднебесных Часовых Башен.
Протолкавшись к стойке, я-онопредъявило клерку визитную карточку директора Гживачевского. Клерк – типичный пример нового сибиряка, особая смесь монгольских и европейских черт – прочитал, постучал себя по зубам, глянул на часы и позвал курьера.
– Ведь до вечера же ждать не станете.
– Нет. А в чем дело?
– Доктор Вольфке сегодня сидит на Фабрике. Держите. – Он вернул визитку Гживачевского. – Покажете, если вас не захотят пускать.
– Кто?
– Ну, на тот случай, если вы являетесь шпионом Тиссена или Белков-Жильцева.
– Ну знаете…!
– Иди, иди.Нет у меня на вас времени, сами видите, какой тут базар с утра. – Даже не поднимаясь из-за книг, счетов и еще больших куч бумаг россыпью, он обвел рукой с пером всю контору, наполненную людским говором и толкотней. Посетители чуть ли не давили один другого, проталкиваясь к дверям, столам и стойкам, поднятым над уровнем пола на половину аршина, откуда бухгалтеры и другие крючкотворы компании гнали их без особого успеха; в ход шли кулаки, бумаги взлетали в воздух, по бумагам топтались, тут же парили банкноты, небрежно втискиваемые кому-то в руку, по банкнотам тоже топтались, так что, то один, то другой падал на колени, чтобы выбрать их из-под заснеженных сапожищ, по пальцам жадных людишек тоже топтались; деньга висела в воздухе. – И что оно будет, что будет, когда идиоты управляют. Шесть холадницстоит. Иди, иди.
Я-онопротолкалось назад, Щекельников распихивал людей своей дубиной. Посыльный оказался подростком бурятом в тесном для него пиджаке; натянув на себя тулуп с бараньим воротником, он помчал вниз по ступеням, пришлось наддать, чтобы успеть за ним. Лифта он не ждал – рванул зимназовые двери, я-оноснова вышло в мороз и метелицу. По обледеневшим ступеням спускалось, на каждом шагу судорожно хватаясь за холодный поручень. Между дуновениями снега время от времени показывались смазанные фрагменты Холодного Николаевска: Дырявый Дворец, Часовые Башни, подъемные краны, люты, холадницыи открытые соплицова, и крыши заводских цехов, дымы и огни, и бледные радуги, и хаос малюсеньких домиков Иннокентьевского Два. Посыльный приостановился на секунду, чтобы показать вытянутой рукой меньшую коробку, пристроенную к коробке побольше, где-то на расстоянии версты к востоку от Дырявого Дворца. Мол, идем туда.
В Производственном цеху Второй Холадницы Friedrich Krupp Frierteisen AGдоктор Мечислав Вольфке пускал кровь лютам. Упитанный господин среднего возраста, с лицом, напоминавшим бульдожью морду, с небольшими усиками и высоко подбритыми с боков волосами, он стоял с открытой головой на шаткой лестнице, которую поддерживали два добровольных помощника азиата, и провозглашал через жестяной рупор инструкции для команды зимовников, которые, в двадцати аршинах далее, в проходе в основное помещение холадницы,манипулировали тяжелой зимназовой аппаратурой, подвешенной на весьма сложной системе полиспастов, рычагов и противовесов; другие концы длинных зондов, которые они держали в руках и которые больше походили на пики и копья, терялись в молочных облаках пара, стекавшего с бока люта, которого они подвергали пытке.
Мужчина в шапке с медвежьими ушами загородил нам дорогу, когда я-онохотело подойти поближе, заглянуть в затьвеченные лица зимовников. Заговорило раз – другой, но он только покачал головой. Впоследствии узнало его как Бусичкина Г.Ф., ассистента доктора Вольфке еще по Политехническому институту в Карлсруэ. Бусичкин оказался немым.
Прежде, чем он удрал, посыльный показал заводские конторы напротив холадницы,в цеху было холоднее, чем на дворе, а вот конторы отапливались. Я-онорасстегнуло там шубу, приложило ладони к печке. На столах и сотнях полок царил неописуемый балаган, повсюду валялись части каких-то зимназовых механизмов, множество мираже-стекла, выдутого в различные формы: мензурки, ампулы, бюретки, пипетки, ректификаторы, испарители, эксикаторы, ареометры, дюжины термометров; книги и журналы; между окнами – равно как и теми, что выходили наружу, и на цех – висели белые письменные доски, густо покрытые надписями, сделанными черным мелом. Я-оносняло мираже-очки, черное и белое поменялось местами. Там были вычерчены схемы каких-то устройств, было множество чисел в столбиках и уравнений, развертываемых и сокращаемых без явного финала, с подстановкой неизвестной символики; сама математика казалась относительно простой, определенные дифференциалы и предельные последовательности. На доске у печки, скорее всего, высчитывались тепловые балансы, к раме прикнопили листочки с каллиграфически выписанными результатами измерений температур – они колебались от одного градуса до трех.
