Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 87 (всего у книги 95 страниц)

Я сплюнул сквозь зубы черной слюной.

– Выходит, Кристина – это дочка Теслы с этой госпожой Джонсон?

– Нет, скорее всего – нет. Миссис Роберт Джонсон все-таки была уже сильно в годах. По словам того моргановского человека, ходил вот еще какой слух: что один из тех романов, инициированных Катриной, принес плоды в виде внебрачного ребенка, и супруга Джонсона, в качестве «черной крестной» sui generis [406]406
  Своего рода (фр.)


[Закрыть] ,взяла его под свою опеку, предоставив девочке дом и образование, в то время как сербский изобретатель мотался по свету от одного своего безумного предприятия до другого.

– Но почему «Филипов»?

– Ну, именно так Тесла называл Джонсонов. Взялось это, как будто, из какой-то поэмы о сербском национальном герое. И после того Катрин для Теслы всегда уже была «госпожа Филипов». С этим они тоже особо не скрывались, именно так он представлял ее в обществе. Вы же знаете, наш доктор не способен на какие-либо подобные межчеловеческие интриги, его голова занята чем-то совершенно иным.

– Значит, все-таки, дочка… Она сама это признала?

– Откуда! Все отрицает! Впрочем, и другие слухи ходят… Alors, il n'y a que la vérité qui blesse [407]407
  Которых нельзя ни проверить, ни оспорить (фр.)


[Закрыть].

Я резко глянул на Вулькевича. Тот отвел глаза.

–  Что ж,и не удивительно, что невозможно из нее вытянуть единоправды прошлого: она живет рядом с непрерывно бьющим Великим Молотом Тьмечи. – Хмм. Замечательный малыш. Наполовину правдивый, наполовину фальшивый внук Николы Теслы, зачатый и рожденный под этим Молотом, Андрей Поченгло: L'Enfant de I'Ete [408]408
  Ребенок Лета (фр.)


[Закрыть] .Странная дрожь прошла по моему искривленному позвоночнику. Я всматривался в то бледное пятнышко детского личика, словно пытался расшифровать лицо моего смертельного врага, генерала вражеской армии.

– Но! – Пан Ёж не позволил излишне разрастись молчанию. – Чуть не забыл! Ведь вы меня просили, когда мы виделись в последний раз…

– Когда мы виделись в последний раз, пан Вулька?

Тот сглотнул слюну, адамово яблоко дернулось по-птичьи – тем не менее, сердечная улыбка не сошла с морщинистого лица.

– Вы же хотели узнать про Фишенштайна, не так ли? Так вот, тут я узнал, к примеру, его семейную историю. Вы знали? Что в ходе иркутского Великого Пожара он потерял всех, абсолютно всех, все свое немалое семейство: они сгорели в том деревянном доме, что завалился одним из первых. Сам Абрам Фишенштайн был тогда на каких-то затянувшихся до самой ночи деловых переговорах; возвращается, а тут тебе дом в огне, и жена, и детки, родственники, братья с сестрами, кузены – все живьем жарятся; якобы, на всю улицу было слышно, как они там кричали. И он кинулся в тот огонь.

– Глаз.

– Так точно, это на него потолок упал, и тогда то ли щепкой, то ли просто огнем ему выжгло глаз, который теперь он тунгетитом закрывает. Вытащили его без сознания; понятное дело, никого он не спас. Как я и говорил, все сгорели.

– В пепел и прах.

– Хмм, ну да.

Я хлопнул себя по щеке, раздавив мошку на коже в кровавое пятно.

– Ну что же, пан редактор, большое вам спасибо. Это и вправду может пригодиться.

Тот расцвел.

– К вашим услугам, к вашим услугам. Рад, если помог в чем-то!

– Только с этим прошу не пересаливать. Никакой благодарностью вы не загоните меня в такой стыд, чтобы я не мог вам прямо в глаза сказать, что вы изменник и продажная гнида охранки.

Вулькевич схватился с места, уронил папку и остальные бумаги, замахал руками, подскочил, оглянулся по комнате, по-петушиному надувши грудь, словно искал у свидетелей поддержки в своей обиде; вместе с тем, он еще наморщил брови и по-боевому выставил вперед подбородок – но затем совершенно сменил стратегию и в мгновение ока принял позу оскорбленного: печальный взгляд из-под опущенной головы, плечи свешенные, боль на губах; руку протянул в немом вопросе. Да как же пан Бенедикт так мог! Какое бесчувствие, какая невежливость, прямо варварство какое-то! Как не стыдно, стыдно, стыдно…

– Что меня заставляло задуматься, – произнес я, не давая себя втянуть в эту жалкую, нищенскую комедию, – это, каким образом вам удавалось всех обманывать подо Льдом, обводить вокруг пальца да еще и замечательно в этой лжи и фальши жить. Поляки допускали вас на заседания Клуба Сломанной Копейки; доктор Мышливский ни о чем не подозревал. Но потом я обернул причину и следствие: именно потому охранка пришла к вам, что вы были в доверии у серьезных и важных людей. А тот изъян, ту правду о фатальном изъяне вашего характера мы же прекрасно видели: ибо, на что вы так сердились, с чего бралась ваша вечная раздраженность и недовольство людьми? – Я стер кровь со щеки. – Математика Характера, пан Вулька, неумолима: вы соглашаетесь на измену и с тех пор уже являетесь изменником; измена стоит во всех уравнениях. Единственное, что вы можете сделать, это сдвинуть ее к стороне света. У вас громадные претензии, ваши гнев, боль и бешенство к окружающему миру плохо спрятаны, и все потому, что вы предали друзей. И мне плевать на то, какое славное прошлое вы носите в собственной памяти. Вы предали друзей. – Я встал, оттолкнул вытянутую руку. – И такова Правда.

Редактор отшатнулся.

– Да что вы такое…! – Потом замолчал. Лицо залопотало в быстрой смене никак не соответствующих мин, словно у Петрухова или Чечеркевича; на мгновение оно остановилось на выражении чистейшего отчаяния, но потом оно тоже сошло. Редактор простонал нечто непонятное. Отведя глаза к стене, он откашлялся и шепнул: – Но ведь господину Поченгло вы не скажете…

– Предатель.

– Пан Бенедикт, смилуйтесь…

– Изменник.

Тот отступил на шаг.

– Да пожалейте же…

Я сделал шаг к нему.

– Изменник.

– Так что же вам с того теперь, ведь никакой уже охранки… я же ничем не…

– Предатель.

– Это из-за мести, ради грязной мести, так?!

– Изменник.

Еще один шаг назад, и вдруг – неожиданный гнев:

– Да что вы с этой изменой: предатель, предатель…? Где у вас надежные документы? А я не позволю подобных обвинений… а сами вы, разве, с русскими не переговаривали, денег от них не брали?! А?! Нашелся тут один, судья всеведущий и безгрешный!

– Предатель!

– Нам всем приходилось как-то…

– Изменник.

– Да по какому праву, спрашиваю, по какому праву! Один Господь на небе…

– Изменник.

Еще шаг назад, и теперь уже слезы:

– Уеду, уеду, раз вам так хочется, на что вам страдания старика, мне и так уже немного на этом свете…

– Предатель.

– Это ж такая мелочь была, откуда мне было знать… ну, попросили меня… я же никому не желал…

– Изменник.

– Сами же видите, всю свою жизнь, все то доброе, что для Отчизны сделал, все те годы в подпольных трудах, с риском для жизни, так пускай хотя бы память у людей, пан Бенедикт, дорогой…

– Изменник.

Шаг назад…

…и он полетел в пропасть, ноги его подсекла пустая оконная рама; в самый последний момент он еще пытался схватить шторы, и даже схватил пальцами одну, но та разорвалась, словно папиросная бумага, и полетел, полетел в бездну пан Вулька-Вулькевич, в лопотании мягкой ткани и сиянии пропитанной солнцем зелени. Был – и вот его уже нет. Упал. Я выглянул. Штатовские подходили к трупу, подняв винтовки.

MijnheerИертхейм выглянул из соседней рамы. Я еще услышал, как он бурчит что-то под нос об Измаиле. Он вздрогнул, заметив, что я его слышу; уже открывал рот для объяснений, но я прошел мимо, не сказав ни слова.

Я собрал с пола разбросанные редактором бумаги; те разлетелись посреди помещения. Зейцов, отставив бутылку и стакан, подал мне несколько листков и серую брошюру.

– Не нужно было, – шепнул он.

– Да я же его и пальцем не коснулся.

– Пожилой человек. Милости просил…

– Что я поделаю. Такова правда: изменник он был.

Зейцов свесил голову; буркнул что-то непонятное и вышел.

Я вновь уселся в окне, свернул себе толстую папиросу. Те пальцы, которые еще у меня остались, были уверенными, спокойными. Штатовские уже оттянули труп редактора под Башню. Я выдохнул дым на проклятую мошку и комаров. Багряное солнце пряталось за развалинами Башни Девятого Часа. Писклявые призывы китайских торговцев в эту пору разносились исключительно далеко, мир уже растаял в вечернем успокоении. Я оперся затылком о раму. Из масляных красок неба и солнца в меня стекала жирная, плотная меланхолия. Но какой смысл жалеть о том, что правда такова, какова она есть? Какой смысл обдумывать варианты несуществующего прошлого? (Тот, кто желает обрести знания о самом себе, на самом деле желает смерти). От всего этого нужно отряхнуться! Столько же угрызений совести, сколько энтропии.

Я выпрямил искривленный позвоночник, прижал коленом к раме стопку смешанных бумаг Вулькевича. Среди них нашлась и та незаметная брошюра, раза в два меньше форматом. Станислав Бжозовский, Избранные статьи.На третьей странице посвящение от руки, датированное 1908 годом: Для ЕВВ – чтобы никогда не забывал первых клятв.Я захлебнулся дымом. Вот здорово! Клятва среди изменников! Интересно, какими были их «первые клятвы»? Чем клянутся предатели? – Ложью? Пустым языком Тайтельбаума?

Я пролистал несколько страниц. Будущее марксизма, могущество революционной философии. Но, по крайней мере, Бжозовский, похоже, Историю понимал. Когда читаешь философических писателей предкантовской эпохи, то ли Декарта, то ли Лейбница, либо мистика Бёме или же Спинозу, изумляет отсутствие исторической атмосферы. Человек сталкивается непосредственно с Богом, природой и т. д, словно мысль развивалась в какой-то внеисторической пустоте. Мир плох или мир хорош. Вопрос стоит только так.

Тем временем – когда дикий якут умирает с голоду, виновато не только отсутствие рыбы в реке или мороз; виновата та первобытность производства, которая является основой его жизни. Мир для человека всегда является тем, что он с ним сделал, и что сделать пренебрег.Человек творит Историю, а не История человека. Это означает, да: История творит человека, насколько сам человек это позволит, если не распознает ее, Историю, как силу, подчиненную его силе и не воспользуется этим осознанием и властью. В противном случае, как во времена греков, мечтавших о Круге Времен, или Декарта, вычерчивающего абсолютные координаты Вселенной – нам остается, с покорно свешенной головой, поддаться Истории, которая сама протекает в дикой стихии, да еще и захватывает нас в эту стихию.

А чего же такого мы способны изменить в мире, чтобы аннулировать одни формы Истории и запустить другие? Ну да, научный прогресс, прогресс цивилизации, он меняет все, ибо ни под какими чарами истории не войдут люди, обученные в университетах, ездящие через континенты на поездах, всякий день получающие из радио и газет сообщения из десятков различных культур, работающие в электрифицированных заводах и конторах – они никогда не вступят в рабские отношения, как в Египте фараонов, не примут в собственные обычаи племенной жизни дописьменных эпох. Отношения между человеком и окружающим миром зависят от его собственных физиологических органов и тех искусственных органов, то есть, инструментов, которые он создал. Поскольку в ходе исторического развития человек не обрел новых органов, все его достижения были бы замкнуты в рамках, определяемых его физиологической конституцией, если бы не постоянное, революционизирующее влияние изобретений и технических усовершенствований.А в конце этого процесса имеется – что? автоматические червяки Николая Федорова? Нельзя прибавить себе новых органов и новых чувств, зато можно прибавить инструменты, эти функции исполняющие.

Ибо в Истории продвигается вперед не голый человек, но человек плюс наука.

Мошка влетела мне прямо в рот; я ее выплюнул. Ха, а ведь тех червяков я бы и вообще не почувствовал, даже если бы они лезли мне в глаз всей своей ордой… Машины, видимые только под микроскопом, механизмы величиной с бациллу. Абрам Фишенштайн, мечтающий о воскрешении близких из праха, разнесенного ветром в воздух, воду и землю, быть может, он и безумец, но именно такие безумцы обуздывают Историю. Ведь воплощение видений Федорова замкнет и великий план марксистов: люди, способные воспроизводиться в любых конфигурациях тела и не-тела, вопреки смерти, вопреки времени и пространству; тем самым они будут иметь полнейшую власть над Историей. «История» попросту станет другим названием для действий человека, свободно, по собственной воле формирующего мир и себя в этом мире. Человек станет жить в Истории, как сейчас живет в Природе. Необходимо было понять, что даже природу, в которой проживает человек, природу, понимаемую как территория человеческой деятельности, он сам создает, чтобы иметь возможность поставить другой вопрос: а какова цель исторического развития, что человечество должно из себя создать?

Вновь это «человечество». Я выстрелил окурком в сторону Солнца. Как до Бжозовского не может дойти, что в Лете никогда не будет достигнуто согласие в отношении даже наиболее общих целей и предназначений человечества? Вот привести бы этих всех философов на один и другой правдобой мартыновцев или каких-то других религиозных сектантов, тогда бы они узнали разницу между миром холодных идей и подданной энтропии жаркой материей. Не мир должен решить, чем должно быть человечество, но само человечество само решает, что оно должно сотворить из себя и из мира.Ха! Как тут что-либо решить, когда Лед треснул, и вся Правда расползлась по швам.

Вот подо Льдом – это да. Я опустил веко, вечерний кармин плотно замазал ее на живом глазу. Подо Льдом – это пожалуйста, но, а как, собственно, могло это все выглядеть на практике? Я попытался сложить у себя в голове логический образ, и тут же вернулось воспоминание вещих снов Победоносцева. Кто на самом деле так управлял бы Историей – один человек или какая-то группа экспертов, неважно; так что принимаем, правит один – во всем Царствии Темноты он устанавливал бы не только принципы власти,принципы права и экономики, но и всяческие моральные, религиозные и даже эстетические очевидности; они точно так же складываются в живую ткань Истории. Одно добро и зло для племени Моисея, бредущего через пустыню, и совершенно иное – для Всероссийской Империи. Так что же, за это время изменился Бог? Нет. Это люди продвинулись в Истории.

Повелитель Царствия Темноты держал бы в собственной руке ту самую поворотную стрелку Добра и Зла, с помощью которой Зейцов приказывал панне Елене изменять курс Транссибирского Экспресса. Я открыл глаз, закрыл его, открыл глаз – переводная стрелка направо, переводная стрелка направо.

Только на практике, естественно, все не так легко. Ибо, ну как взять власть над идеей? Человеческий дух навязывает законы миру через кисть руки. Мысль, не остающаяся в какой-либо связи с рукой, является бесплодным миражом.Это лишь во времена лютов придумывали разные типы (я же иногда верил им), будто бы достаточно будет подчинить своей воле Отца Мороза, пастыря морозников, а уж те заморозят нам Историю в соответствии с указанным рецептом. Но тут пришла Оттепель, и сказка лопнула. Ибо, пока у нас нет какого-либо непосредственного воздействия идейности на мир, все значение идей будет заключаться на их значении для производительных сил человечества.

Я потер оставшимися после шрамов спайками по щетине, лезущей из-под кожи, проволочная щетка прошлась по мозгу, вытесывая искры. А ведь тут Бжозовский до конца и не прав – ведь именно Оттепель, как раз резкое растворение Истории по бердяевскому правилу – оно ведь было вызвано не иначе, как через непосредственное влияние из мира идей: ведь Никола Тесла не ударил своим Молотом в министерские кабинеты и мировые парламенты, он не в материю бил…

– Есть! – закричал инженер Иертхейм.

– Морозит?

– Погодите, я как раз всунул тунгетит в электромагнитное поле, сейчас увидим. Но крутится гладко, и даже светени на обмотке появились!

Понимаю, что для людей, для которых вся физическая работа заключается только в письме, неприятной и непонятной является мысль, будто красота даже драм Шекспира или произведений Платона не имеет никакого значения по отношению к грубой и слепой материи, и что в результате этого, желательно было бы выявить какую-нибудь таинственную связь между моральными, эстетическими ценностями – и стихией. Но до тех пор, пока единственной подобной связью является послушание, которое способна навязать силам природы человеческая рука, до тех пор всяческие преодоления марксизма будут годиться для той же коллекции, в которой размещаются книги алхимиков и астрологов.

– Oh, Mijm God, Ijs, Ijs!  —напевал голландец, крутя неуклюжим зимназовым барабаном. Белый иней уже нарастал у него на руке, и смолистый отьвет прыгал по очертаниям приземистой фигуры чернофизика.

Единственной последовательной попыткой преодоления марксизма является магия.

Меня самого словно пронзило холодной молнией – через мозг и позвоночник; я схватился с места, сбрасывая редакторские бумаги, половина из них полетела в окно. Лед! Ведь я же и сам сказал Иертхейму: Оттепель ничего не меняет, технология является технологией. Человеку нужен Лед, и человек творит Лед! Человек творит Лед! Человек творит Историю!

Так вот, собственно говоря, нам известно непосредственное воздействие идей на окружающий мир! В этом, как раз, и заключается связь стихии с моральными, эстетическими ценностями, равно как и со всякими другими: черная физика!

– Вы, случаем, не желаете, господин Бенедикт?

– Нет, мне не нужно. – Я передохнул. – Только вы сами с этим не пересаливайте. И будет лучше, если вы не будете выходить. Мне же пора.

– А если станут спрашивать про журналиста?

– А что тогда? Скажите правду.

Порфирий Поченгло, сидя за столом посреди солнечного зеркала, ужинал в компании бородатого священника; в то же самое время цирюльник-монгол занимался сломанной ногой Премьер-Министра, втирая в нее свежие мази, оборачивая ее свежими бинтами. Я подождал на лестнице, пока не выйдут оба: цирюльник и поп. Солнце тем временем до конца спрятало свою тяжелую башку, на небе оставалась лишь оранжево-пурпурно-золотая грива, разбросанная на половину горизонта. Всяческое движение воздуха полностью замерло, так что гнус безумствовал, кусая все живое и теплокровное. Слуги-китайцы расставили вокруг стола Поченгло шесть курительниц, обильно отрыгивающих дым против комарья. Вот только взбесившийся сибирский гнус способен загасить и огонь, засыпая его пеплом собственных тел.

– Чувствую себя, словно на аудиенции у Шульца-Зимнего.

– Присаживайтесь. Вы не голодны?

На столе было теплое молоко, вишневое варенье, в меру мягкий хлеб, а так же несколько мисочек с различными овощными китайскими блюдами.

– Кофе?

– Не откажусь, – подставил я чашку. – Даже и не помню, когда в последний раз пил кофе, ммм…

– Собственно говоря, вы мне ничего и не рассказывали. Так куда же вы подевались на все эти годы?

– Я был на Дорогах Мамонтов.

– Искали отца?

Я втянул в ноздри резкий запах корицы.

– Хмм, нашел, нашел. На Дорогах Мамонтов, господин Порфирий, в Подземном Мире.

Тот даже не сменил выражения на лице.

– И что же с вашим фатером?

– Оттепель.

– Ах, да. Вы уже говорили, что он умер. Мне очень жаль.

Я поднял взгляд.

– Нам не о чем говорить, раз вы принимаете меня за сумасшедшего.

Порфирий рассмеялся. Напряжение лопнуло.

– Ну ладно, ладно, пан Бенедикт! Как в старые времена! Сразу в штыки!

– Или же, если вы не до конца уверены в моей правде. – Я допил кофе, поставил чашку, пустые кисти рук уложил симметрично на столешнице. Теперь я глядел прямо на Поченгло, траектории взглядов словно вычерченные угольником и циркулем. – Говорю ли я правду? Пан Порфирий! Ваше слово. Являюсь ли я правдой?

Багряный свет увязал в густом дыму, мгновение замедлило свой бег. Я ожидал. Мой глаз – его глаза.

– Давай, – прохрипел он.

– Учреждаем компанию зимназовой промышленности. Герославский, Поченгло, и, наверняка, третье лицо, в связи с финансовыми проблемами; об этом чуточку позже.

– Нет уже никакой зимназовой промышленности.

– Тогда, раз мы ее учредим, она станет монопольной.

– Нет уже никакой зимназовой промышленности, нет лютов, нет холадниц,нет никакой возможности перемораживать руды. Все кончилось.

– А я начинаю. У меня имеется технология производства зимназа, для нее нужен только тунгетит и электроэнергия. – Я ударил ладонью по столу. – Пан Порфирий! Являюсь ли я правдой?

Тот игрался своими черными очками.

– Да.

– Тогда учреждаем компанию.

– Почему именно я. Вы же могли пойти к кому-то другому с этим.

– У вас есть люди, имеется военная сила и тунгетитовые залежи на расстоянии вытянутой руки. И это во-первых: вы должны немедленно направить армию Штатов, чтобы та заняла и закрепила за вашей державой территорию за Последней Изотермой. Да, Оттепель наступила, но ведь тунгетит не растаял, не исчез волшебным образом с поверхности земли; самое большее, чуточку погрузился в грязи. Вы помните оценки геологов Сибирхожето? Девяносто процентов запасов тунгетита было для людей недоступно. Но теперь ведь уже нет Последней Изотермы, нет Зимы! А как только секрет моей технологии раскроется, то решающей станет исключительно величина запасов тунгетита. Вы пошлете войска, установите кордоны, за контрабанду – пуля в лоб.

Тот надел темные очки.

– Вы были там.

– Прошел со стороны Кежмы.

– И что вы там видели?

– Горы тунгетита, пан Порфирий, горы.

Горы тунгетита, пейзажи, пропаханные черными ледниками, разможженные звездной дубиной; природу, до конца уничтоженную под нечеловеческим морозом, вначале превращенную в ледовый кристалл, затем распыленную из этого кристалла в серый снег, в песок, мельче самого песка; и эти залежи остались в самом сердце бывшего Края Лютов на абсолютно плоской равнине, очищенной от всяческой жизни – одни только гигантские валуны, все гуще и гуще засаженные странными, фантастическими формами, достигающими самого неба… Возьми этот песок в горсть, подуй сквозь пальцы – останется тунгетитовая пыль. По тунгетиту топчешься, в тени тунгетита спишь, тунгетитом дышишь, Солнце восходит и заходит в ореоле, растянутом на тунгетите… Во время грозы чернильные молнии скачут среди массивов Черного Лабиринта, и Мороз идет волной, словно стеклянная стена… И вот тогда, там – можно коснуться, посмаковать, глотнуть Правду…

Я выпустил воздух из легких.

– И среди прочих, я видел там и других путешественников, – продолжил я свою речь, – быть может, они заплутали туда исключительно из любопытства – а может, это уже были разведчики – Японской Империи? Гарримана? Того генерала с Кавказа, объявившего войну Романову? Тот, кто овладеет теми землями, получит для себя величайшее в мире состояние. Ведь этот политический хаос долго не удержится. Пока есть время, необходимо хватать эту возможность.

– Тааак… – Поченгло дернул головой вправо, влево; пурпурная магма переливалась на стеклах его очков. – До вас, явно, не доходит, к чему вы меня склоняете. Я сам бы повесился за такую измену идеи, за которую под моим командованием погибли сотни хороших людей. Чтобы вот это взять и обогатиться! Выходит, для вас вот такой я человек? – Он наклонился над столом, насколько позволяла ему сломанная нога. – Вот такой человек?

Я же намазывал овощной пастой толстый бутерброд.

– Нет. Вы откровенный государственник, и для вас в этом деле я имею Державу. – Я сделал глоточек кофе. – Для вас, для вас я имею Историю.

– Снова та же самая сказка! После Льда…

– И что с того, что История размерзлась? Что с того, что Лед растаял? Тшшш! – поднял я нож под дым и кровавый свет, – сейчас говорю я! Что с того, что Оттепель? Это ведь и так было стихией – Лед; он упал на нас словно божья кара: мы его и не понимали, и не могли раскрутить его для собственной выгоды. Какая основа в практических методиках была во всех тех размышлениях об управлении Историей человеком? Только лишь мартыновский предрассудок об Отце Морозе! Даже зимназо мы добывали словно охотники с кочевниками, словно воровали добычу у какого-то волшебного чудовища.

– У вас имеется технология.

– Технология у меня имеется; но, не в этом дело.Зимназо мы продадим или не продадим, сделаем на нем состояние или не сделаем – это значит,сделаем, сделаем, только это мелочи, главная идея не в нем, вы в это товарищество войдете не за тем. – Я проглотил бутерброд, отрезал очередной кусочек хлеба. – Хмм. Ведь я же говорю не просто об еще одной зимназовой компании. Я говорю о первом Товариществе промышленности Истории. Я говорю о производстве Держав и спекуляции курсами Добра и Зла. Я вам рассчитаю и заморожу Соединенные Штаты Сибири,перед которыми падут на колени все мировые империи.

…Что с того, что История размерзлась? Что с того, что растаял Лед? Раз у нас имеется тунгетит, и мы знаем механизмы черной физики – подумайте сами. – Я облизал палец от сладкого варенья. – Во-первых, заявляю, мы соберем весь оставшийся тунгетит. Но не за тем, чтобы сразу же выбросить его на рынок, обменять на быстрые деньги. Действительно, немножко предназначим для потребностей технологии производства зимназа. Но прежде всего… Подумайте: Никола Тесла бьет своим Молотом в разрушительном резонансе тьмечи, и таким образом он разбил Лед, разбил оковы Истории. Но у нас будет в тысячу, в миллион, в миллиард раз больше тунгетита! Мы будем иметь все, что требуется: тунгетит, энергию и знания, то есть – карты Дорог Мамонтов и меня, который ходил по ним в телесном виде, а еще Байкал, являющийся истинным аккумулятором тунгетита; мне же известно и его выход через Дороги. Пан Порфирий! С чего двинулся на всех нас Лед? С какого момента замерзла История? – Я грохнул кулаком по столу, снова упало какое-то блюдце и покатилось в пропасть; но никто из нас не отвел глаз. – С удара! По причине превращения в тунгетитовой массе кинетической и тепловой энергии в теслектричество, от которого геологическими волнами из Сибири на весь земной шар пошла двузначная логика, и тот ее библейский порядок, вымораживающий энтропию до состояния Льда. И все законы материи, пропитанной тьмечью, стали ближе законам идей, в том числе, и законы, управляющие человеком, управляющие Историей. Только это вовсе не было каким-то божественным чудом: возьмите каратовый тунгетитовый молоточек, ударьте – тоже почувствуете Мороз. Так чего нам нужно? Относительно крупная масса тунгетита, энергия для преобразования в чистую тьмечь и научные знания, как все это выполнить. А потом, когда на Дорогах Мамонтов у нас будет расставлена целая система таких Гроссмолотов, достаточно будет рассчитать необходимые последовательности ударов: здесь Льда побольше, там поменьше; здесь Историю попустить, там – придержать… Петербург – Москва – Киев – Крым – Оттепель до Днепра – Япония – Весна Народов – Россия подо Льдом. Исторический процесс покатится по законам холоднейшей механики идей, от Правды до Правды.

– И кто все это вычислит? Кто? Вы?

– Разве я не говорил, что являюсь Математиком Истории? – Я оттер губы платком. – Соединенные Штаты Сибиристанут самой могущественной, самой богатой, самой спокойной державой на Земле.

– Да не надо мне уж прямо так…

– Вы не поняли. Это не политическое обещание, не пустая похвальба. Штаты Сибири победят, поскольку не смогут не победить. Такова будет историческая необходимость. Кто способен победить закон природы? Кто воспротивится притяжению? Точно так же мы могли бы бунтовать против тирании закона Пифагора или единовластия алгебры.

Поченгло блеснул своим портсигаром; я поблагодарил, закурил.

– А вы станете следить за курсом Льда, – Порфирий ритмично стучал портсигаром по крышке стола. – Вы станете вычерчивать Историю мира.

Я выдохнул, прибавив один дым к другому. Солнце зашло, кровь залила Сибирь, на зимназовой крыше Кривой Башни погасли световые симфонии, мы сидели в густеющих тенях.

–  Je suis le Mathématicien de l'Histoire [409]409
  Я – математик Истории (фр.)


[Закрыть], – повторил я.

Поченгло тоже закурил. Видно ли ему было хоть что-то в своих очках? Почему-то он не хотел их снять.

– Аполитея, – буркнул он.

– Ммм?

– Вы это уже тогда запланировали?

– А как я мог запланировать?

– Не знаю. С Теслой? – Он стучал портсигаром все быстрее. – Если бы он вначале Льда не разбил, никто бы не мог добраться до того тунгетита.

– Это вы у нас специалист по крупным заговорам, не я.

– Тааак, значит, вы только вычисляете Историю мира, – неодобрительно бросил премьер; он глубоко затянулся дымом. – Могущество Державы ценой отказа от Державы.

– Но ведь вы не Пилсудский, у вас в перспективе счастье людей тысяч национальностей. А что такое Государство? – топорное орудие Истории, раньше или позднее, человек и так бы от него отказался.

– Я думаю. – Тук, тук, тук, тук. – Ведь это вы хотите руководить всем товариществом, правда?

– Пятьдесят процентов плюс один голос. За это вы будете премьером, президентом, кем только…

– Раз вы так обсчитаете. – Тук, тук, тук, тук. – Я даю землю и людей, чтобы захватить тунгетит. Вы даете знания, согласен, это вещь ключевая. Если…

– Как вы стоите в плане финансов?

– Я или мое Государство?

Я махнул папиросой по линии разрушенных Башен.

– Мы опустились здесь до товарного обмена, рубль пал, никакой экономики не существует, нет какого-либо коммерческого движения, направленного за пределы Штатов. Нам необходимо подкрепление в крепкой валюте. Когда уже пойдет производство зимназа, мы сможем финансировать строительство сети Гроссмолотов из прибылей, но чтобы просто сдвинуться с места, нам необходим внешний капитал. Время, пан Порфирий, имеет огромное значение. Не будем себя обманывать: если я не установлю Историю подо Льдом, в стихии Лета вы никак не защитите свои Штаты от Российской Империи и Японии. Какую армию вы выставите против полчищ Хирохито? Сборные полки этих голодных бродяг? Я должен нас заморозить до того, как старые державы вцепятся нам в горло. Необходимо как можно скорее собрать машины, материалы, способных инженеров. Капитал нам необходим сразу же.

– Тогда для начала выбросим немного чистого тунгетита на американский рынок.

– Нет, нет, нет! Нам нельзя этого делать! Вы обязаны глядеть на десять, на двадцать ходов вперед. Ведь как только я произведу на свет собственный Лед, в столицах других держав заметят, что происходит, и они предпримут защитные меры.

– Они поставят свои Молоты и Гроссмолоты.

– Не иначе.

Поченгло неуверенно рассмеялся.

– Вы говорите об историософической войне, о каких-то глобальных битвах философов идей, Математиков Истории.

– На Молоты Тьвета мне плевать, любой физик с генератором способен выставить волны в противофазе. Но вот Гроссмолоты России, Японии, Соединенных Штатов Америки, Великобритании, Германии, Франции или Австро-Венгрии – вот они способны намешать в уравнениях. Если соотношение мощности будет девять к одному в мою пользу, тогда мне удастся справиться без праблемы,впрочем, наверняка они какой-то совместной стратегии и не примут. Но, чем больше тунгетита за пределами нашего контроля, тем Алгоритмика Исторического Развития более сложная. Можете быть уверены, через несколько лет они соберут в свои арсеналы весь тунгетит со свободного рынка и частных рук. Царь, наверняка, его попросту национализирует. Нет, мы не продадим ни грамма!