Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 95 страниц)

О трупоедах

Расстреляв и заколов насмерть господина Щекельникова, они направились к лагерю.

Осталось их только трое. Забрали ружья у авахитов, порезанных Чингизом, и теперь заряжали их на ходу, ступая неспешно, тем же самым степенным шагом тысячекилометрового пути.

Тем временем я-оносподвиглось расстегнуть шубу, вынуть и развернуть из тряпок Гроссмейстера, сбросить бесформенную рукавицу, оттянуть курок, прицелиться…

Выстрелить.

И попало в цель с хладнокровной точностью. Авахит замерз, разорванный на части, а точнее, захваченный в капкан ледовой елки: рука на одной ветви, голова на другой, нога над головой. Второй, зацепленный фалангой мороза, упал в глубокий снег и так и обледенел: пятками к солнцу.

Стискивая зубы, подняло левую, живую руку и вновь оттянуло скорпиона. Лишенная чувствительности правая рука воле не подчинялась; опустившись на колени, захватило рукоять-змею в обеих ладонях. Пегнаровец с головой Пелки шагал вперед, с поднятым копьем. Выстрелило ему в грудь. Багровая сосулька пронзила его словно ангельский дротик; сталагмит толщиной в пушечный ствол разорвал якута из средины.

Я-оноподнялось на ноги. Прибежали японцы. Вокруг, на мозаичных трупах высилась роща ледовой шрапнели, деревья, деревья ледяных игл, бритв и клякс.

– Пан Бенедикт, что случи…

– Кто это такие!?

– Чингиз мертв, – сказало я-онои смолисто откашлялось. Из ящеричного ствола Гроссмейстера лилась густая тьмечь. Спрятало его за пояс, под расстегнутую шубу.

Чечеркевич вырвал штуцер из футляра.

– Где? Кто? Где? Что? Что? Чего?

Удержало его за плечо. Тот на мгновение замерз.

– Это те, с Байкала, те самые дьяволы или черти Этматова. Кто-то выслал за мной пегнаровых големов. Наверняка – царская охранка. Нужно было здесь установить трупные мачты. Где наши тунгусы?

– Скачут вокруг соплицове, – сообщил Мин,после чего упал в белый снег с выбитым из черепа мозгом.

Чечеркевич завопил и выстрелил вслепую.

Из-за ледовой рощи, хромая, вышел авахит с дырой от топора в груди. Неуклюжими пальцами он вставлял новый патрон в берданку.

В сугробе тоже что-то шевелилось: оттуда выкапывался тот якут, что вмерз пятками кверху.

Голова якута, насаженная на шпиль дерева-взрыва, открыла глаза под слоем инея и начала ритмично прищелкивать языком.

А вот старик-якут, тот что хромал – никак не мог справиться с патроном, потому что у него на руке было восемь пальцев, каждый с отдельного трупа.

– Их не убить, – сказало я-онопилсудчикам. – Это дело для шамана.

Но Чечеркевич расклеился окончательно, то есть, сошел с ума. Выпучив глаза на неживой пандемониум, он бросил штуцер на снег и помчался в лагерь, к оленям.

Старый якут поднес берданку, прицелился, нажал на курок. Та не выстрелила. Мороз. (Или Молот Тьмечи). Провернуло про себя витраж логических вариантов словно оконное стекло, закрашенное арабесками инея. Олени – на оленях можно быстро сбежать от пешей погони – но насколько далеко? Ведь не успеем же свернуть лагерь, забрать запасы. Догонят. А Этматов – если его убьют, тогда уже не останется ни малейшего шанса.

Обернулось и побежало к соплицову.

Бежало сквозь глубокий снег, словно брело в зыбучих песках, от одной статичной позы – к другой. Через плечо не оглядывалось, пуля могла ударить в спину в любую секунду, это было пари со Смертью. Один шаг, и еще один, и снова шаг, и все так же живой, все так же белая тишина, и один лишь скрип мерзлоты, и черное, хриплое дыхание.

Грохнуло. Застыло с согнутой ногой. Над белым полем прокатился смертельный визг пана Чечеркевича. Я-оноопустило ногу.

Шаг, и шаг, и шаг, и не оглядывалось через плечо.

Тунгусы услышали стрельбу, из-за соплицова выскочили силуэты в шкурах, тут же спрятались обратно. Позвало их: раз и другой. Без ответа.

Грохнуло. Пуля просвистела около шапки.

Шаг, и шаг, и шаг.

Радуги соплицова охватили мотыльковыми крыльями, шелковые краски стерли с глаз слезы усилий.

Подскочило к первому ледовому блоку и рухнуло на колени за его защитой, с трудом дыша и кашляя.

Сибирская байка. Вытерло с бороды сосульки слюны. Сибирская байка, големы, якуты-авахиты, шаманы, бессмертные трупоеды – все байка, страшная и глупая сказка. (А те призывали со стороны тайги звериными песнями). Я-оноподнялось. В соплицове отразился черный силуэт с цветочным вулканом, извергающимся из живота. Инстинктивно положило голую ладонь на револьвере. Байка.

– Тигрий! – звало я-оно,обходя угол массива. – Йокоо-Aeaaxe! Иии мат! Бактуранегин!

Тигрий Этматов опустил костяное лезвие во второй раз и перерезал горло хорошему двоюродному брату. Радостно оскалившись сквозь пену, замерзшую на губах, он тряхнул головой, вывернул глаза и поковылял в глубину соплицова. Молочные занавеси мороза завернулись за ним гробовым саваном.

Не спеша подошло к алым мандалам, расплескавшимся здесь на вытоптанном снегу. Кровавые рисунки окружали небольшие фигурки тунгусов, плотно закутанные в шкуры и меха; оба лежали в одинаково симметричных позах, один с головой, направленной ко входу в соплицово, другой же – наоборот. Трупы еще парили. Из хорошего кузена еще стекала кровь, еще дрожали его конечности. Когда его резали, он даже не пискнул.

Этматов брал их с собой только лишь затем, чтобы те истекли кровью в нужный момент, у врат Льда.

Он пришел к Урьяшу на сибериаду с этим единственным замыслом: что Сыном Мороза откроет себе двери к абаасам.

Ибо с самого начала было сказано: поклоняются тому, что сами в четкой правде видят наибольшим злом; что мечтают о вечной неволе в брюхе Дракона.

С самого начала было показано: все эти вроде бы обращенные в христианство тунгусы – это черти; приятель-разбойник – это убийца, а вот это – это сама смерть.

И ведь я-онознало об этом. Никто не лгал, не обманывал, даже возможности такой не было. Правда сделалась чистой и очевидной. И я-оновидело это.

Тем не менее, я-онодо сих пор не могло пробить барьера между знанием и поступком; язык первого рода не удалось переложить на межчеловеческую речь; есть вещи, понятия, которые можно знать, но которые нельзя облечь словами и оценить. И вот теперь я-оноторчит над карминовой мерзлотой, исходя графитовым паром и бледными светенями, изумленное в страшном отчаянии – сопляк, дурак, дитя.

Кршкып, трштыпп, маршируют пегнаровы големы, покачиваются на снегу слепленные-смороженные тела, размахивая непропорциональными конечностями. Старый якут вновь целится из покрытой инеем берданки.

Щелк. Не выстрелила.

Хладнокровно перекрестившись, вбежало в соплицово.

Узенький проход между стенками солнечного сияния ежесекундно сворачивал резкими зигзагами, по мере того, как сложился в случайных трещинах ледовый лабиринт. Уже через три поворота полностью потеряло ориентацию в сторонах света и месторасположении входной стенки.

В мороз-радугах маячили призрачные формы, тени в туманном камне. Где-то тут вороной конь тащил сожженные сани с геологически-вечной скоростью. Весь в крови, бежал тунгусский шаман. Маршировали авахиты. Где-то здесь по Дорогам Мамонтов текла концентрированная Правда.

Я-оноизо всех сдерживало воздух в легких, но в конце концов и не заметило, как плотина прорвалась, пока вовнутрь не вошло первое и второе дыхание Льда. Приостановилось в тройной развилке ледника и только теперь заметило, что Мороз в груди ходит туда-сюда словно арктический водопад. Прижало холодную ладонь к холодной шубе. Движение руки оставило в воздухе послевидение небытия – тумана не было, но в этом призматическом блеске, вырывавшемся из миллионов бриллиантовых граней, прошлое оставалось на виду чуточку дольше, а будущее перемещалось в ярких, красочных калейдоскопах. Мороз бил в голову словно пьянящее вино, и тут же подумало о балу на сибирском небе, в хрустальном дворце генерал-губернатора Шульца-Зимнего; за стеклянными столбами пробежала ошеломительная красавица,Дочка Зимы. Я-онопоклонилось и…

– Пан Геееее…!

Где-то рядом башка Щекельникова примороженная к пегнаровому, слепленному из разных частей чудищу, воем воет своей последней жертве по причине кровожадной тоски. Маршируют авахиты.

Через лабиринт бежало вслепую, панически, куда глаза глядят.

И чуть не наскочило на них с разбега; они шествовали длинным строем, впереди – тот широкоплечий, с головой Пелки. Он метнул копье, что я-оноувидало на льду мгновением раньше – отскочило.

Мгновение, доля секунды, черное дыхание на языке, хрустально-прозрачная мысль в черепушке. Что делать?

Гроссмейстер в руке. Выстрелить в големов? Не поможет – мороз это их жизнь. Выстрелить в лед, заблокировать проход? Все равно ведь найдут дорогу, обойдут.

И остались всего две пули.

Молот Теслы бьет три раза в минуту – всего лишь несколько секунд на пике волны.

Ну а какой другой выход?

Я-оноотступило под сталагмит и, направив Гроссмейстера вертикально вниз, выстрелило между ступней.

Мороз…

…до последнего зарисовал окошко, ведущее во двор-колодец: завитушки и кружевные вышивки, геометрические графы и пятна – словно сфотографированные в инее солнечные отблески. Я подкрутил фитиль керосиновой лампы, в комнате сделалось светлее. В дымовой трубе выл ветер. Я отложил незаконченное письмо панне Юлии, раскрыл трактат «О правде»Альфреда Тайтельбаума. Кто-то постучал в двери. Я инстинктивно схватился за бумажник – заплатил ли Зыга Бернатовой за этот месяц? Наморщил лоб в пустом усилии. А какой у нас сейчас месяц? Взгляд в окно: стекло заросло инеем, а за окном – естественно – зима.

Постучали снова.

– Прошу!

Она вошла и тут же закрыла за собой дверь. С пальто с широким соболиным воротником сыпались каскады мелкого снега. Я встал: она же вынула из муфточки крепкую, мальчишескую ручку; я поцеловал холодную ладонь. На каждом пальце можно было видеть узкое колечко из блестящего зимназа, украшенное тунгетитовыми инкрустациями.

– Они уже были? – спросила она, охватывая все помещение быстрым взглядом. Девичье лицо покрывал морозный румянец, волосы золотой пшеницей стекали из-под кокетливой шапочки.

– Кто?

– Чиновники Зимы, господа в котелках.

– Не…

– Пошли!

Для протестов она не оставила ни малейшей щелочки. Девушка направилась к двери; вначале осторожно выглянула, а потом, уже не ожидая ни мгновения, потянула в коридор и побежала к лестнице, резко стуча каблуками. У первой ступеньки я замялся. Тогда она снова повернулась, чуть не сбивая меня с ног; мы закрутились в карусели соболей, снега, мороза и терпкого запаха девушки. Тут она что-то прошипела сквозь синие губы. Я глянул вниз над кривыми перилами. Громадные тараканьи тени вздымались по стенкам лестничной клетки. Высунувшись дальше, я перехватил образ квадратного силуэта в черной шубе, в выпуклом котелке. Их было двое, вела Бернатова. Грюк-стук, ноги они ставили с силой копра для забивки свай, дом уже чуть ли не трясся под ногами чиновников.

Мы побежали к угловой лестнице. Девушка каким-то образом знала эти полутемные внутренности, всю вонючую анатомию доходного дома, скрюченного от архитектурного артрита. Она вела уверенно, перепрыгивая через две ступеньки, вытирая пальто покрытые инеем кирпичи. Так мы спустились на один этаж, на второй, на третий и четвертый, и только теперь до меня дошло, что мы уже не в Варшаве, выстроенной людскими руками. В подземном проходе над стоками, замерзшими в черный щебень, блестели сталактиты испражнений и конденсированные натеки фосфоресцирующей грязи. Из скрученных в невозможные узлы труб бил черно-белый пар. На кирпичах величиной в королевские сундуки зеленым грибком светились выцарапанные знаки предчеловеческого алфавита. Под ногами, в ледовом навозе и свернувшейся в навоз-фарфор пене нечистот я видел следы ступней, лап и совершенно чуждых земным млекопитающим членов. На высоте четырех метров из-за кирпичей выступала наполовину затопленная в камень головка младенца.

Девушка перескочила каменный поток и указала в низкую темень, между надкусанными временем фундаментами, похожими на пилястры древней гробницы. Я осторожно приблизился. Оттуда пахнуло гнилью и запахом ржавчины. Девушка энергично подтолкнула меня. Наполовину согнувшись, я сделал шаг. Темень отекала нас полосами холодного масла. Мы шли вниз, потом вверх, и снова вниз, после чего и эти направления смешались. На нас сыпались ледяные щепки, неустанная морось перетравленных землей и удаляемых ею мелких частиц, в том числе и предметов человеческого происхождения: пуговиц, шпилек, билетов, огрызков, зубов, монет, клочьев волос, окурков, цепочек с крестиками, камешков замерзшей слизи, осколков фаянса, перстней с печатками, колокольчиков, брошек, зубочисток, фаланг пальцев, стеклянных глаз, резинок, спичек, гребешков, табакерок, конфет, ногтей, ложечек, стальных перьев, колечек, ключей, четок, солдатских медальонов, искусственных челюстей, гвоздей, рваных фотографий, клочков любовных писем – всего того, что от человека можно найти в сточных канавах, на пригородных свалках, под бордюрами тротуаров, в старых колодцах и на берегах рек. Все это с трудом протискивалось сквозь сито земли и спадало сюда, сконцентрировавшись на выходе в могучий поток. Время от времени этот ливень переставал или же еще более нарастал – после резкого сотрясения, глухого грома, перекатывающегося по подземельям. Тогда девушка хватала меня за руку, заставляя переждать сейсмические пертурбации. Воспользовавшись мгновением неподвижности, я больно выкрутил шею и глянул вверх. На небе черной глины высвечивались созвездия уличных шагов, бледным светом горели туманности кладбищенских могил, геологические фронты базальтовых туч определяли векторы зачатия и смерти. Ломаная погремушка ударила меня по носу, и я опустил голову.

– Мы на Дорогах Мамонтов. Пошли.

Мы вышли в соборной крипте, к мертвым монархам. На катафалках были вырезаны в камне фигуры мужчин, вытянувшихся в посмертных позах, наполовину затопленные в породу. Мне показалось, будто бы я узнаю холодные черты того или иного человека, и что даже вижу семейное подобие между ними. Те отвечали мне слепыми, гладкими взглядами; всего лишь то один, то другой подмигнул, гранитным языком провел по спекшимся губам, пошевелил усами из-под плесени. Но они не пошевелились, когда мы пробежали к двери, ведущей на поверхность.

Девушка бессильно схватилась за замочную петлю; двери были закрыты. Я сунул пальцы под ее шапочку, волосы высыпались на соболей и ей на плечи. Вскрыв замок выгнутой шпилькой, я бросил металл на пол. Тот звякнул и замолк. Все возвращается в землю.

В боковом нефе горбатый церковный служка очищал серебряные вотивные [387]387
  Приношения святому, в знак избавления от какой-либо болезни, дара в качестве просьбы в каком-то предприятии, путешествии, выздоровлении. Такие приношения выполнялись в виде фигурок, изображающих человеческие органы, например, сердца, руки, ноги; или же символов: например, якоря, в знак удачного путешествия – Прим. перевод.


[Закрыть]приношения, собранные перед фигурой Девы Марии. Привстав на колено и перекрестившись, я уселся на передней лавке перед главным алтарем, покрытым темной тканью, под громадным крестом, на котором Господь Иисус истекает кровью: их сердца, головы, ладони и ступни.

Девушка остановилась рядом, оглянулась и развернулась; ей было спешно.

– Нам нельзя задерживаться! Нельзя задерживаться!

Я прижал палец к губам, прося ее помолчать. Крест стоял над алтарем под углом, тело Спасителя нависало над ним, выгнувшись дугой. Капли крови величиной с воробья ударялись в ткань, блестевшую от пламени свечей: плюх, плюх, слышно было по всему храму; видимо, Он пошевелился на своем кресте. Появилась монашка, забрала наполненную чашу, поставила на алтаре пустую.

Запах старого ладана доводил до тошноты, запах курений и крови, похожий на запах старого железа. Меня буквально переломило пополам, я спрятал голову между коленями, дыша открытым ртом.

Девушка склонилась надо мной, охватила рукой и прикрыла своим манто, собственными духами перекрыв церковные яды. При этом она стиснула мне виски сильными пальцами.

– Вспомни и забудь, – шепнула она мне на ухо. – Я снимаю с тебя твою клятву! Я сняла с тебя присягу! Ты не присягал! Оттаяло – замерзло.

Прикосновение зимназа принесло отрезвление. Я выпрямился.

– Я… не присягал…?

– Пошли.

Мы вышли в ночь. Варшава спала под снегом и лютами. Вокруг высоких уличных фонарей набухали ореолы пушистого сияния; добрые духи качались там на нитях бабьей зимы. Тени казаков маячили в белизне и темноте заснеженных, затуманенных улиц, всегда на отдалении в один квартал. Стук копыт по льду несся по аллеям и закоулкам. На крышах домов, прикрытых на время сна сливочными перинами, улыбался одноглазый Месяц.

Девушкавыбирала закоулки – проулки, узкие переходы, темные дворы, тропы воров и шпиков. Так мы подошли к черному ходу двухэтажного каменного дома, дверь которого открылась нам без стука и без ключа. Неустанно подгоняя меня, девушка поднялась на второй этаж. Я тоже делал шаги с исключительной деликатностью, опасаясь хотя бы одного предательского звука. В этом доме спали люди.

Наверху она втолкнула меня в боковую комнатку и сама отступила в коридор.

В самый последний момент я схватил ее за рукав.

– Да кто…

– Чшшшш! Сейчас придет.

А на улице уже начался шум, нам было слышно ржание лошадей, гневные окрики полицейских.

– Кто ты такая?

Девушка переступила порог и поцеловала меня в лоб. Лед взорвался под черепной костью, так что я даже упал на детскую кроватку.

– Эмилия.

– Но я бы узнал тебя!

– Мы никогда не виделись, – сказала она и умчалась, захлопнув двери.

В этой темноте что-то дышало, что-то шевелилось. Я замер, прислушиваясь. Русские ругательства заполнили дом, крики и топот солдатских сапог, высокие голоса женщин и треск разбиваемого дерева. Кто-то бежал по коридору второго этажа. Я отодвинулся под стену. Тут дверь открылась, и в комнату вскочил…

…ясный, теплый отблеск, щекочущий веки и щеки. Я-онозамигало; иней растрескался. Закашлялось; упали сосульки. Впустило воздух в легкие; отпустил ледяной панцирь. Я-онокрикнуло и выпало на снег.

Все болело. Перекатилось на спину. Со стены соплицова глядело зеркальное лицо, искаженное гримасой страдания – разве что размером с аршин. Стоял вечер, и весь лед горел розовой, вишневой краской, концентрируя в себе лучи заходящего солнца, будто линза. Уселось. Все болело, только боль эта была словно после страшного усилия, после долгого бега, а не как после пытки, страшно уничтожающей тело. Так вот как становятся зимовниками, подумало. Поднялось и пинком разбило сосульку, в которой висел Гроссмейстер. Ударом о колено сбило мерзлоту из внутреннего механизма револьвера. Переломило ящера: всего один патрон в цветочном бутоне. Разгляделось за смороженными големами.

И только теперь отметило больше фактов, не соответствующих последним воспоминаниям. Замерзшая лошадь и наполовину сожженные сани находились слева, в паре десятков шагов от внешней стенки соплицова. Само оно успело передвинуться на добрые тридцать аршин. Прикрыв глаза от солнечного ливня, глянуло в сторону стоянки. Несколько палок и обрывок войлочного навеса, печально развивающийся над свежими сугробами, хоругвь скорби. От оленей ни следа.

В бессмысленном рефлексе вырвало из-под шубы, куртки и свитера часы. Они, естественно, стояли, совершенно замерзнув. Потрясло головой, боксер, которого Господь Бог угостил правым боковым ударом.

На вечернем небе висят одинокие полосы желейных облаков.

На оноцкой пустоши не движется ничего живого.

Мертвая тишина выжимает из мороза отдельные трески и шорохи сползающего снега.

От горизонта до горизонта – никакого признака людского царствия.

Далеко-далеко на юго-западе – одинокая скорлупа высокого люта.

Из-за Приморских Гор стекает ночь.

Выходит, прошел день, а то и месяц, или даже год или тысяча лет, и, тем временем, людской род исчез с поверхности планеты. Тем временем, когда в Зиме, подо Льдом ничего не проходит, и ничего нового не приходит. Имеется то, что есть. Здесь замерзает История, но что же это за История, когда день не отличается от дня, и все существует в ничем не нарушаемом порядке? Правда одна, и Правда не изменяется, поскольку всякая перемена означала бы превращение в Ложь. Не обнаружило во льду пальца, вопреки памяти откусанного – я-оносамо является этим пальцем. А все, что за пределами нынешнего мгновения – не существует.

Волоча ногами, направилось к лагерю. То туг, то там из-под снега выступали остатки снаряжения, обледеневшие формы багажей, поломанные жерди, полозья перевернувшихся саней. Нашло зимназовый прут от котелка тунгусов и тяжелое, крепкое полено. С их помощью разворошило сугроб на том месте, где стояла палатка японцев. Выкопало печку, обледеневший слепок оленьих шкур, сдавленную жестяную коробку с медикаментами и керосином, несколько замороженных книжек и охотничий мешок Адина.Обошло всю стоянку. Там, где отмечало неестественную неровность, пихало прутом. Так, среди всего прочего, обнаружило заднюю ногу оленя, а так же замерзшую со стиснутым кулаком руку Чечеркевича.

Солнце заходило; вернулось к печке. Если бы только удалось… Что? Даже если печка и не совсем испортилась, даже если я-ононайдет для нее достаточно дров… Быть может, переживет одну, другую ночь – а что дальше? Ноги, в конце концов, подкосились, сползло под траурный флаг войлока. Нет оленей, невозможно вернуться к людям, к жизни. Быть может, удастся выкопать какие-то остатки, запасы, сохранившиеся во льду. Потом останутся трупы оленей. Затем – та лошадь. Потом – Чечеркевич. Но когда закончатся трупы…?

Пощупало под шубой, еще твердой, обледеневшей. Портсигар, спички – все в инее, мокрое, впрочем, руки трясутся, пальцы не желают слушаться. Несколько минут в тупом изумлении пялилось на голую, синюю ладонь. Куда подевались рукавицы? Зимовники ведь тоже не всякую температуру выдерживают. Выходит, замерзну. Папиросы высыпались на снег. Ха, теперь-то Эмилия не придет, не поможет…! Злобная тряска нарождалась в глубине груди; закуталось в шубу, прижало колени под подбородок. Закусило губу. Это зверь пытается выбраться. Не позволить ему выйти! Кристаллики слез кололи в глаза. Не позволить себе это дикое, истеричное отчаяние! В присутствии другого человека здесь на помощь пришел бы надежный Стыд; а без людей необходимо спасаться как-то иначе. Начало считать бьющий в висках пульс. Отвело взгляд ввысь, в небо Азии, на первые звезды – знакомы ли эти созвездия? способно ли их назвать? Останавливало взгляд на прелестных рефлексах, цветущих в соплицове. Пыталось в этом слабеньком свете прочитать слова и предложения из выкопанных из-под снега книжек. И так вот, еще не распознав оторвавшейся от соплицова ледовой фигуры отца, трясущейся рукой подняло ближайшую книгу, замороженными своими страницами открытую в небо.

В тот же самый день, перед восходом солнца, Анхелли сидел на куске льда, в пустынном месте, и увидал приближавшихся к нему двух юношей.

По легкому ветру, исходившему от них, он почувствовал, что были они от Бога, и ждал он, что они вествовать ему будут, ожидая – что смерть.

Когда же приветствовали они его как земные люди, сказал он: Я узнал вас, не кройтесь, вы Ангелы. Приходите ли вы утешить меня? Или же спорить с печалью, которой обучился я в одиночестве молчания?

И сказали ему юноши: Вот пришли мы сообщить, что сегодняшнее солнце еще встанет, а завтрашнее над землей уже не покажется.

Мы пришли вествовать тебе холодную темень и еще большее несчастье, которое когда-либо знали люди: одиночество в темноте.

Мы пришли сообщить тебе, что братья твои вымерли, поедая трупы и взбесившись от крови человеческой: а ты же – последний [388]388
  Юлиуш Словацкий. Фрагмент из XV главы поэмы «Анхелли», написанной ритмизированной прозой в подражание Данте (1838 год) – Прим. перевод.


[Закрыть] .