Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 95 страниц)

О странном восхвалении Атра Аврора [248]248
  Магическая заря (лат.).


[Закрыть]

Привезли прессу из Королевства и Галиции. Перед завтраком я-онопрочитало во «Времени» экзальтированную политическую полемику относительно новых автономных прав, признанных императором Францем-Фердинандом, а так же обширную статью про Иконоборческие Мессы, выставляемые господином Станиславом Пшибышевским [249]249
  Польский писатель-декадент.


[Закрыть]на Краковских Блонях [250]250
  Бульварное кольцо вокруг старинной, исторической части Кракова – место чудесное! На Блонях (по-польски blonie – означает «луга») имеется несколько театров – Прим. перевод.


[Закрыть], как эти спектакли приводят в возмущение публику и доводят дам до истерии и потери сознания. А помимо того – вещи, обладающие для политиков большим весом. Сейм, Львов. Дел. Сцелибогуский внес заявление, требуя проведения более тщательного контроля над железнодорожными книжными магазинами и магазинами по причине невыносимого распространения порнографии.

В свою очередь, в «Варшавском Курьере», наполовину с издевкой, наполовину в тоне сенсации писали о некоем Августе Фондзле, родом из под Житомира, являющемся Человеком-Магнитом, который невидимой силой притягивает к себя всяческое железо. Молотки и наковальни приклеиваются к его торсу. Здесь же был даже помещен нечеткий рисунок, над пупком мужчины висел, кажется, серп, связка ключей и утюг. Возможно, это и чушь, подумало я-оно,чушь и базарные сплетни, но, возможно, и нет, может быть, есть такие люди, в которых магнитная энергия накопилась вне всякой меры, а сами они на это никакого влияния не имеют, не это их заслуга или их родителей. То есть, вполне возможно, что подобные различия между людьми имеются и в других физических сферах, в том числе – и в черной физике, то есть, в теслектрических масштабах. Одни появляются на свет неестественно устойчивыми к тьмечи, выталкивающими ее из организма; другие же неестественно легко ею напитываются. Температура их тел всегда на долю градуса ниже (или выше). Они легче замерзают (или, как раз, замерзают труднее). Не понимая того, в чем на самом деле состоит их отличие, мы, тем не менее, их распознаем, во всяком случае – некоторые, каким-то шестым чувством или инстинктом, выработанным из жизненного опыта, хотя бы из судебной практики, как прокурор Петр Леонтинович Разбесов.

– Тут приходил к вам посыльный с письмом. Вы сани просили? – напомнил пан Войслав, прочитав молитву перед завтраком.

– Да, быть может, что-нибудь узнаю про отца.

– Будьте поосторожнее, – посоветовала пани Марта. – Черные Зори [251]251
  Иногда автор использует выражение «зори» (Czame Zorze),что ближе к латинскому «aurora», но иногда – «сияние», причем, в русском написании – Прим. перевод.


[Закрыть]начались.

– Это опасно?

Пан Войслав вычертил ложкой синусоиду в воздухе.

– Люди по разному реагируют.

– Леши-шеши-хоши, – «разговорился» Мацусь.

– Когда я ем, я глух и нем.

– Ноцю свециця!

После того подошло к окну и поглядело на город и Ангару. День был исключительно мрачным, аура темная, тучи должны были затягивать все небо. (Прогноз иркутской метеорологической станции в «Новостях»: Преимущественно облачно, время от времени – осадки, ветер умеренный, состояние стабильное).Но поглядело внимательнее – это были не тучи, а Солнце сильно светило над крышами и туманом. От северного горизонта на небосклоне нарастали волны тьвета, укладывающегося неспешными и ритмичными складками и разводами в вертикальные полосы. Стиснуло пальцы на запястье. Раз, два, три, четыре… нужно было выждать больше сотни ударов сердца, столь ленивыми приливами и отливами Черные Зори накладывались сами на себя в однонаправленных амплитудах, а в противоположных фазах само себя гасило. В моменты подъема волны полосы тьвета становились настолько выразительными, что буквально казалось, будто кто-то вывесил над землею параллельно графитовые блоки, угольные горы подставил вместо облаков, и каждая из этих гор была обтесана с геометрической точностью. Подумало, что, в большей степени, это иллюзия мираже-стекла. Однако, после выхода на улицу, с очками еще в руках, когда подняло голову к Сиянию – их тьвет ударил в глаза со страшной силой, так что почти потеряло равновесие, щупая по сторонам в поисках опоры; под веками разлилась черная смола.

Только Щекельников помог усесться в санях.

– Для того-то очки и нужно носить! Разве никакой умник вам того не говорил? Дурак с дураком – кумом и свояком!

Когда уже выехали на перекресток, и когда уже вернулось зрение, глянуло в направлении, указанном линиями теней, на северо-запад, и над радужно-цветным туманом – увидало там второе Солнце, лучисто раскаленное над Городом Льда. Когда сани добрались на улицу Амурскую, можно было глядеть чуть ли не прямо на этот жаркий огонь, стекающий с высоты в фейерверках и каскадах. Вспомнился огонь, что вырвался из живота сквозь розовую ладонь во время сеанса княгини Блуцкой в Экспрессе. Еще три перекрестка – и увидало, как небесный костер разделяется на две части. Это были византийские купола-близнецы Собора Христа Спасителя.

– Кто-то за нами следит, – буркнул под нос Чингиз Щекельников.

– Что?

Тот поглядывал через плечо в туман, залепливающий перспективу улицы, в которой мерцали десятки тусклых и нечетких в свете дня санных ламп, проплывающих среди высоких ореолов мираже-стекольных фонарей, которые вообще никогда не гасили.

– Едут за нами с Цветистой, – Щекельников указал двухпалой рукавицей какую-то точку в молочной взвеси.

– Выходит, вы различаете эти огни? Помните, где какие?

– А что?

Пожало бы плечами, если бы не тяжелая шуба, слишком обширная (отданная мне в пользование Белицким в очередном приступе бескомпромиссного гостеприимства).

– Ничего. Вот только, что нам при этом делать? Притаиться где-нибудь в закоулке?

Щекельников неспешно пожал своими квадратными плечищами.

– Я думал, что гаспадинне хотел бы вести их туда, куда гаспадинедет.

– Да Боже ж ты мой, мы к сапожнику едем!

– Целый день молотком бухает, а в пасти гвозди; сапожники – подлые сукиных детей кости.

Какая тут выгода в знаниях: подозрения человека, который в душе своей подозревает все и всех?

Сапожная мастерская под вывеской «Колодки Вуцбы» размещалась в подворотне пролетарского доходного дома на одной из темных улочек квартала Пепелище, неподалеку от линии узкоколейки, соединяющей Иркутск с Холодным Николаевском. Линию эту называли еще Мармеладницей по причине нечеловеческой давки, царящей в ее пассажирских вагонах, перевозивших рабочих в холадницы,на заводы и фабрики промышленного городка и назад. Пепелище находилось на пересечении каких-то наиболее проторенных Дорог Мамонтов (отовсюду доносился грохот барабанов глашатаев), и вообще, это была округа, отличавшаяся в положительную сторону только одним: низкими ценами на недвижимость и на оплату жилья. То, что Вуцба вынужден был работать в помещении, расположенном ниже уровня земли, представляло собой доказательство в буквальном смысле самоубийственной нищеты.

Щекельников вошел первым, стряхнув у порога снег с сапог. Ступеньки были покрыты льдом; я-оноподпиралось тростью и держалось за выступающие из стены кирпичины.

В обширном помещении (похоже, оно занимало всю площадь подвального помещения) помимо двух печей горели еще четыре угольные корзины; воздух был темный, першащий от дыма. Но даже дым не мог забить характерной вони кожи и сапожного клея. Кашлянуло раз, другой. Чингиз указал на две фигуры в фартуках слева, где керосиновые лампы освещали рабочее место сапожников. Дорогу клиентам с обеих сторон перекрывали кучи обуви: старой, никуда не годной, разобранной на первоначальные составляющие, кожи и еще не обработанного войлока, а так же незавершенных дамских сапожек, сапожищ, иногда совершенно гигантского размера, туфель, офицерских элегантных сапог и валенок.

Седой сапожник поднялся от колодки, вытер руки тряпкой, подвернул фитиль в лампе и слепо поклонился.

– К услугам вашего благородия!

– Хенрик Вуцба?

– Не понял.

– Это вы Хенрик Вуцба? – спросило я-онопо-польски, расстегивая шубу. – Я разыскиваю хозяина, Хенрика Вуцбу.

– А, так господа – земляки!

– Землячки-полячки, сошьем туфли от души! – проскандировал, молотя от души по колодке второй сапожник, помоложе: он обладал цыганской красотой, хотя под обильными усами без особого успеха прятал заячью губу. Светени пухли у него на рукавах и под сдвинутой набекрень фуражкой.

Седой пихнул в его сторону табурет и с широкой улыбкой обернулся к нам.

– Мерочку с ножки снять?

– Хенрик Вуцба.

– Так вы по личному делу? Мастер Вуцба, земля ему пухом – уже три-четыре года как преставился.

Бросило Щекельникову взгляд: настолько по-польски он понять мог. Тот лишь пожал плечами.

– Вывеска осталась, – сказало я-оно.

– Это да. Люди ведь привыкают. Ежели чего в голову западет, выковыривать сложно будет.

– Но вы Вуцбу знали? Как мастерскую после него унаследовали?

– От вдовы мастера Хенрика. Сам я ему частенько помогал, когда работы много было, так что…

– Так, может, помните человека, который квартировал здесь в тысяча девятьсот семнадцатом – восемнадцатом. Филипп Герославский. У вас же есть тут угол наверху?

– A-а! Раз или два его видал.

– Вуцба вам чего-нибудь рассказывал о нем?

– Дворянин, только что после каторги, так? – Сапожник потер лоб. – Так это его господа разыскивают, так? Нет, не знаю ничего, куда он подевался.

– Эт-точно! – воскликнул младший сапожник. – Что там нам до господских делишек! Садись, мастер. Нам обувь делать! – Он яростно застучал молотком. – Са-по-ги, са-по-ги, са-по-ги!

– Хлебало закрой, когда я с клиентом гутарю!

– Так слышу же, что не сапогитебе пришли заказывать! Для господ только господа важны, господа по народу топчутся. Потому-то и сапоги твердые, тяжелые для того иметь должны – так мы уж клиентам уважаемым броневые подошвы пришпандорим, чтобы было удобнее и сильнее нас топтать. Садись, мастер, за работу. Нам сапоги шить!

– Лучше трахни себя молотком по башке, какую революцию в мозгах делать можешь, вот такую и твори – твоя башка, и кровь твоя. Боже ж ты мой, как подумаю, это ж если такие недозрелые возьмутся молотками забивать других – так сразу выстучат и народ новый, и господ новых: квадратных, треугольных, полукруглых, в зубчик, в рубчик, в крестик – все люди по одной колодке, вот и будете иметь одноколодочный рай!

– А чтоб вы видели! Рай! Рай, где один сапожник другому не должен сапоги чистить, и первый встречный в сторублевой шубе не будет мастера ставить по стойке смирно, чтобы потом, по милосердию своему, лысородному, гривенник кинуть! Вот вам и правота одноколодочная! А ежели нет, то всегда, мастер-ломастер, найдешь кого другого, по другой колодке выбитого, чтобы в пояс им кланяться да пол перед ними вылизывать!

Мастер за голову схватился.

– Ага, вот оно что тебе в заднице свербит! Вот что душонку, гнилыми кишками фаршированную, грызет, что есть на земле люди повыше, и что на них снизу вверх глядеть следует. В этом для тебя революции гвоздь: забить их в землю, чтобы больше и не высовывались! Из этого вся революция ваша – из стыда! А еще – из амбиций перекисших, в ад для душ превратившихся! Вместо того, чтобы самому в господа идти и над грязью подняться, всех их под ноготь, и в грязь свою забить!

– Ужас, ужас, ужас! – воскликнул молодой и швырнул полуботинок под закопченный потолок. – В господа идти! А какая ж в том разница, кто над кем с кнутом, из рублей скрученным, стоит, пока есть стоящие на ногах и стоящие на коленях?! Ба, и можно ли вообще мечтания с амбициями реализовать…! Для того-то леворюция нужна, ведь, даже если миллион сапог стачал бы, все равно ж в салоны по причине этой не пустят. Праворюция правит! Сапожником родился, сапожником и подохну! Замерзло!

– Прошу прощения, – вмешалось я-оно, – можете мне, добрый человек, сказать хотя бы, где мне вдову найти?

– На станции Ольхон, на еврейском постоялом дворе варит, – бросил мастер, после чего тут же повернулся к подмастерью. – Мильён сапог! А ты бы хотел в такие салоны попасть, куда за тачание сапог пускают? Так давай! – Он пнул кучу обносок. – Вот прямо сейчас сапожный салон и устроим! Девок сапожных приведем, водочкой сапожной зальем, и весь рай одноколодочный и устроим! И будет один другому, князь, хрясь и грязь!

Поспешно вышло на улицу, скользя на ступеньках; отзвуки сапожного спора за пределы мастерской не выходили. Заполнило легкие чистым, морозным воздухом. Все еще слегка обескураженно, обменялось взглядами с Чингизом.

– Что это с ними?

Тот пожал плечами.

– Это все Черные Зори.

Поехало к Тесле, в Физическую Обсерваторию Императорской Академии Наук.

Тяжелое облако тьвета покрывало половину квартала – залитые тьветом дома, лед и снег, залитые тьветом улица и немногочисленные прохожие на ней, в мираже-стекольных очках, с ангельскими светенями за спиной; попрятавшиеся в одной и другой подворотне жандармы тоже в тьвете. Подъехало под главный вход, возбуждая длинный блеск от саней. Это уже не тьвечки, не черные факелы – но настоящие прожекторы тьвета должны были установить вокруг Обсерватории.

Видимо, охранник получил уже инструкции, потому что пропустил гаспадинаГерославского, не сказав ни словечка. Чингиз Щекельников остался в монументальном вестибюле, под глобусом и летними фресками; свернув себе цыгарку, он искоса поглядывал то на охранников, то на солнечные пейзажи, нарисованные на светлой штукатурке.

Доктор Тесла занял под себя часть складов Обсерватории (которые сейчас переделывались в лаборатории) и подвалы северного крыла здания.

– Вся штука в том, что, собственно, подвалов у них здесь и нет, – говорил он, живо маршируя по боковому коридору в застегнутом под шею рабочем пальто; стук тяжелой трости-термометра, бьющей по полу каждые два шага серба, отражался под высоким потолком. – Всю эту Обсерваторию построили или отстроили всего несколько лет назад; все ставили на мерзлоте, на зимназовом скелете, не углубляясь в фундаменты. А там остались каменные подвалы от предыдущей, сгоревшей до основания застройки.

Он пихнул двери. На табурете в углу прихожей подремывал усатый казак при сабле и нагане. Тесла дружески кивнул ему и открыл вторую дверь. Каменные ступени вели в чернильную темень.

–  Bloody hell [252]252
  Черт подери (англ.)


[Закрыть] ,снова электричество сдохло. Здесь невозможно на него полагаться, в этом вся и забота.

– Вы думаете, это по причине Зорь?

– Раньше тоже все вечно отказывало. Следите за головой, здесь все строили для лилипутов.

Взяв огонь для своей керосиновой лампы у казака, он сделал шаг вниз.

– Все у них здесь отказывает с самого начала, то есть, еще с девятьсот десятого года. Сразу же после приезда я заглянул на здешнюю электростанцию. Радиус практической передачи переменного тока у них здесь иногда не больше, чем для постоянного тока. Черное Сияние – Черное Отчаяние, друг мой. Даже если бы не было ничего другого, это одно уже является достаточной причиной для расправы со Льдом.

Я-оносчитало ступени. Лестница сворачивалась спиралью. Сорок семь, сорок восемь, спустилось на неровный пол каземата – почему-то эти подземелья не позволяли называть их иначе. Стены из неоштукатуренных кирпичей, низкие своды, подпираемые уже крошащимися арками столбов; между столбами – коптящие угольные корзины. На крюках, вбитых в кирпичи, висят керосиновые лампы, их мягкий, коричный свет заставляет считать, будто бы внутренности еще более древние и разрушенные. Не хватает только крыс и цепей с кандалами. Ага, и человеческих костей.

Зато, откуда-то из глубин мрачных казематов доходит мерное эхо сильных ударов.

– Кхм, зато хоть площадь приличная, – сказало я-оно.

Второго конца подвалов так и не было видно. Тесла поставил лампу на ящике возле лестницы и пошел вдоль пучка кабелей, спадавшего из-под потолка лестничной клетки на пол, покрытый битым кирпичом, песком и опилками.

– Эти тоже ни для чего не пригодны?

– Мы подключились к генератору Обсерватории. Откуда-то ведь я должен брать ток для своих насосов. В противном случае, придется переключиться на паровые машины. Или…

В керосиновой полутьме проявились фигуры мускулистых рабочих: одна, другая, третья; там их было пятеро, склонившихся над вбитой в землю деревянной конструкцией; чуть дальше маячили цилиндры двух насосов и других зимназовых машин доктора Теслы; кабеля расходились во все стороны, разделяясь пучками на сбитом из нетесаных досок скелете; у самого же пола и вокруг опорных столбов в железных обоймах висели лампы с вогнутыми стальными отражателями. За временным столом в глубине, на прикрытой сложенными одеялами бочке в расстегнутом полушубке, закутанная в шерстяную шаль, сидела mademoiselleФилипов и перелистывала какую-то математическую книгу, в которую ей через плечо заглядывал седой старичок в толстых очках, грызущий остатками зубов синий карандаш.

Я-оноподошло поближе. Деревянная конструкция окружала колодец, выкопанный прямо в полу подвала; за тесло-насосами, в темноте, высились кучи извлеченной породы. Глянуло в глубину провала. На глубине в пять-шесть аршин работала пара раздевшихся до рубах мужиков, долбящих мерзлоту зимназовым наконечником, приделанным к массивной бабе, которую поднимали и опускали четверо сибирских геркулесов. Неровные стенки колодца, выбиваемой, боле-менее, в форме круга, в свете керосиновых ламп поблескивали молочной белизной.

Никола Тесла подошел к Кристине, проверил что-то в бумагах. Коричного цвета светени двигались в складках его пальто исключительно энергично. По-видимому, здесь, в Обсерватории, он откачивает тьмечь сколько пожелает.

Поцеловало измазанную чернилами ручку Кристины. Та представила седенького старичка: – Профессор Климент Руфинович Юркат. – Пожало его тоненькую ручонку. Профессор робко улыбнулся. Это был старый лютовчик; тьмечь подкрашивала его кожу жидкими синяками.

– Мне казалось, что вы сразу же возьметесь за эксперименты над лютами, – сказало я-оноТесле по-немецки. – И на людях.

Серб вонзил термометрический посох в землю, стянул белые перчатки и начал натирать кожу рук какой-то жирной мазью из алюминиевой баночки.

– Это тоже. Терпение, молодой человек. В складах наверху мы только-только начали устраиваться. Губернатор должен прислать мне сюда осужденных зимовников. Правда, видение такого рода экспериментов особого энтузиаста во мне не пробуждает. Охотнее всего…

– На себе, так. Сегодня написали, что Зимняя железная дорога должна быть запущена через шесть недель.

– Тотальные решения всегда будут лучше частичных решений; общие законы – всегда лучше законов исключительных. Если вы узнаете фундаментальные уравнения, из них всегда можно вывести частные описания. – Натянув перчатки, он приблизился к колодцу. Как раз извлекли ведро свежей породы. Доктор Тесла покопался в нем своей тростью и только потом разрешил выбросить ее в отвал. – Мне дали на выбор несколько мест, несколько домов. Как вы считаете, почему я остановился на этом?

Временами мне казалось, будто тьмечь перетекает здесь между людьми в самих словах, настолько очевиден ответ, когда вопрос уже задан.

– Здесь проходит Дорога Мамонтов.

– Прямо под нами. – Тесла стукнул тростью с термометром по полу. – Проток третьей степени по оценке геокриологов Победоносцева. Через каждый фут мы проверяем температуру, геологический состав, цвет льда и напряжение теслектрического тока. Докопаемся. И тогда…

– Вы подключите насосы тьмечи непосредственно к Дорогам Мамонтов.

На это Тесла сделал жест, не означающий ни «да», ни «нет».

– Здесь открывается больше возможностей. Но пока что мне бы не хотелось преувеличивать…

Землекопы сменились, новая пара спустилась вниз вместо уставших рабочих. Те, выбравшись на поверхность, схватились за бутылки, сделали по хорошему глотку. Пропотевшие сорочки парили.

– Они там не мерзнут?

– Это феномен сибирского льда. Вот спросите у профессора, это его парафия. Климент Руфинович! Как температура?

– Четыре и семь десятых, держится. – Старичок сунул блокнот под мышку, протер рукавом очки и указал огрызком карандаша на лестницу под стеной. – Сейчас спущусь для замера, посмотрим, изменилось ли что-нибудь. А что сказал Павел Павлович? – спросил он у Теслы.

– Полный отказ, он боится, что все завалится ему на голову.

Я-оновопросительно глянуло.

– Мы думали ускорить работы, используя небольшие заряды взрывчатки на скальных породах, – вздохнул серб. – Господин профессор говорит, что применял подобный метод в Якутске.

– Правда, не под возведенным домом, – признал профессор Юркат.

– А не было бы разумнее растопить грунт? – спросило я-оно.

Климент Руфинович усмехнулся под носом.

– Вот это и есть самый надежный способ завалить на себя все здание. Гораздо лете направить силу взрыва, чем огонь. Правда, все это неважно. Видите этот лед?

– Какой?

Старичок встал у системы блоков и указал на противоположную стенку колодца, аршинах в четырех от поверхности.

– Видите, как в этом разрезе через почву проходят жилы, столбы и целые стенки льда? Как меняется его цвет? Здесь, под песком и гравием мы имеем эти срезы илистых сланцев, а вон там – снова молочно-белая жила, что так светится – вот это и есть хрустальный, цветистый лед.

Он живенько прошел к насыпи и вернулся с приличных размеров куском глино-льда. Показал: на прямом боку, словно отрезанном от геометрически правильной фигуры, в мозаику складывались хрустальные звездочки, искрящиеся бутоны льда.

– Имеется лед и лед. Вы думаете, что здесь имеется в виду замерзшая вода? Так я мог бы показать вам такие места, где вода бьет гейзерами из обледеневшей земли при минус шестидесяти градусах. И опять же, когда пробиваешь фундаменты в вечной мерзлоте, то всегда ждешь, чтобы утечка замерзла, и только потом бьешь лед. В земле образуются новые течения, новые ледовые барьеры, сдерживающие сток воды; Лед сам себе формирует барьеры. Точно так же и здесь: при четырех градусах достаточно любой мелочи, чтобы открыть воде новый выход, и тогда мы имели бы настоящий колодец – залитый водой вплоть до точки замерзания. И нужно было бы пробивать заново.

– При минус четырех градусах?

– Ха! – завелся Климент Руфинович. – В тридцатых годах прошлого века Российско-Американская Компания заказала в Якутске исследования глубины залегания мерзлоты. Купец Шергин начал бить ствол во дворе собственного дома; он шел, как и мы, проверяя слои и измеряя температуру. После десяти с лишком аршин Компания перестала давать ему деньги, потому что никаких изменений не наблюдалось: все минус четыре и минус четыре. Только Шергин уперся рогом, платил из собственного кармана; чем глубже, тем дороже. Сорок, пятьдесят аршин. Шестьдесят. Семьдесят И все время – минус четыре. Бедняга обанкротился, но так ни до чего и не докопался.

– И на сколько же он опустился?

– Сто шестьдесят три аршина. И все так же было четыре градуса ниже ноля. Впрочем, если кто заедет в Якутск, может сам тот колодец осмотреть. – Профессор поднял кусок льда к свету. – Видите, это истинный философский камень, затвердевшая тайна. Во всяком месте, на каждой глубине, независимо от температуры на поверхности – четыре градуса ниже ноля. Работники в шахтах Сибирхожето по-настоящему живут в штольнях, ведь даже при самых страшных морозах у них температура не меняется: минус четыре.

– Хмм, а на Дорогах Мамонтов?

– Вот! Это и вправду вызов! Увидеть люта под землей, это значит измерить его в разрезе, идущего по Дороге, прежде чем он выморозится на поверхности черным льдом – измерить его до того, в среде гранитов, песчаников и кварцев, распятого градиентами температур не в воздухе, но в илистых отложениях, в глинах, в известняках!

…Все записано в мерзлоте. Но что мы о ней знаем, кроме того, что она была здесь в течение миллионов лет? Возможно, люты когда-то уже посещали Землю, и мерзлота – это как раз остаток после них – подземное, миллионолетнее соплицово? Быть может, она сама по себе является безразличным физическим феноменом, мертвой средой, которая, лишь ударенная соответствующим материалом, с соответствующей силой – как в тысяча девятьсот восьмом – резонирует и разрушается, и в нем поднимаются волны, словно волны на море – и так «рождаются» люты…?

MademoiselleФилипов свернула бумаги и, шепнув что-то на ухо сгорбившемуся Тесле, поспешила к выходу с рулонами под мышкой.

Профессор позвал рабочих. Те прервали работу, вскарабкались по лестнице. Он же, посапывая, спустился в глубину ямы.

– Оригинал, – буркнуло я-оно. —И долго он так «охотится» на лютов?

– С самого начала, – ответил Тесла. – Но что это вы такой мрачный? Снова, видно, придется выкачать из вас тьмечь до дна, чтобы хоть какая-то была улыбка. – Он схватил за плечо, потащил двумя столбами дальше. – Господин Бенедикт, я ведь не забыл про вашего отца. Вы поставили все на один метод, и, возможно, так оно и случится, что отправим вас в Сибирь с каким-нибудь насосом тьмечи для полевого употребления, надеясь, что вам его удастся протащить контрабандой под надзором Министерства Зимы и каким-то образом, украдкой применить на отце. Но, признайтесь сами, успеха таким путем вряд ли добьетесь. Но не беспокойтесь, я буду идти и в этом направлении; загляните через пару дней, как только мы начнем работу в лабораториях наверху. Тем временем, позвольте, я поищу другие решения. Можете мне довериться. Вот это, – указал он тростью на колодец, – я хотел вам показать, поскольку, если все полностью удастся… быть может, тогда никакая артиллерия, никакое оружие на лютов и не понадобится, и не нужно будет отдельно размораживать Отца Мороза. Дайте мне только время на проверку кое-каких гипотез. Завтра я еду на Байкал; там, насколько я слышал, какие-то биологи проводят керновое бурение на несколько десятков аршин, якобы, во льду озера видны корни Ольхонского соплицова. Профессор Юркат говорит, что в томском Технологическом Институте немцы измеряют мощность и разложение мерзлоты по изменениям электрического сопротивления в вертикальных зондах; я тут смонтировал для себя теслектрометр на солевой батарее и…

– Соплицово на острове Ольхон?

– Да. Вы…

– Ну, это…

– Ах! С удовольствием!

– Завтра…

– Сразу же с утра.

Профессор Юркат выбрался из колодца. – Уфф! – Вынул блокнот, смочил слюной карандаш. – Четыре и семь, и все тут.

Но, когда возвращалось к лестнице, доктор Тесла каждые пару шагов приостанавливался, вонзая из высокого замаха над головой в твердую подложку термометрическую трость и считывая через какое-то время показания на горизонтальном циферблате.

– Мне все здесь твердят, чтобы быть осторожным, – ответил он на вопрос. – Если у нас здесь какой-нибудь морозник вылезет перед лестницей…

– Смертельная ловушка.

–  Cest la vie sur les Routes des Mammouths [253]253
  Такова жизнь на Дорогах Мамонтов (фр.)


[Закрыть].

После этого я-онопоехало на обед в ресторан Варшавского Отеля, где договорилось с господином Поченгло; на вчерашнюю записочку с приглашением тот ответил сегодня весьма кратко, сообщив место и время. Только оказалось, все было напрасным.

Понятное дело, ресторан располагался не на первом этаже. Сквозь двойные мираже-стекольные окна с высокого этажа видело покрытый туманом бульвар и вздымающиеся из мглы колоннады городской бани. Между давно остывшими трубами следующего дома висел лют. Тихо падал снег, и вся картина города из меняющихся красок, еще более размягченная светом свечек на столиках, напоминала движущуюся иллюстрацию к сказкам Андерсена. Я-оноуселось за заказанным столом, приготовленным для двоих. Пожилой официант во фраке, грек с серенькой бородой, поспешил с картой вин; тут же вручил на подносе конверт. Вынуло уже известную визитную карточку Порфирия Поченгло. Прошу прощения, срочные обстоятельства, перенесем все дело на завтра,написал он на обороте. Но, ведь завтра мы отправляемся на Байкал! Со злости заказало три обильных блюда и бутылку калифорнийского Zinfandel, Sonoma 1919, прямиком из Сан-Франциско через Владивосток. Ломая хлеб, подумало об отце, который в тысяча девятьсот девятнадцатом уже хаживал по Дорогам Мамонтов. Ладно, получает он амнистию – нет, угроза выдворения делает невозможной его возвращение в Европу – но почему он отправляется назад, на север, к лютам? Неужели он и вправду поверил мистическим бредням Мартына? Судя по сообщениям Вульки-Вулькевича, тогда отец попал в компанию политиков; впрочем, а разве каторга излечила его от политики?

Едва я-оносправилось с неаполитанским супом, в ресторации потемнело, словно в декабрьский закат. По залу пошел шумок, то один, то другой клиент требовал зажечь тьвечки. Поглядело на город. Черные Зори темнели на небе с востока на запад – уже не мерцающие точечки тьвета, полоски мрачных цветов, но пятна монолитного мрака, словно дыры в небосклоне, из которых льется жидкий уголь. Тунгетитовая бижутерия светилась все более интенсивно. На открытых зимназовых элементах зданий, транспортных средств, фонарей, на зимназово-тунгетитовых рекламах торговых домов, банков, страховых обществ расщеплялись длинные косы радуг, врезаясь во мрак и окрашивая его павлиньими, коралловыми оттенками. Даже потьветы лютовчиков, что обедали в Варшавском Отеле, набухли нездоровой величиной. Официанты прошлись вдоль окон, устанавливая на подоконниках ряды тьвечек. Затянув затем тяжелые шторы, они эти тьвечки зажгли. Светени от прикрытого тьвета осветили зал. Я-ононе очень-то понимало принципы черной физики. Разве не достаточно было заслонить сам тьвет Сияния? Чем один тьвет отличается от другого? Неужели и вправду, волны тьвета, совсем иначе чем световые волны, не прибавляются или гасят друг друга, но – взаимно выталкиваются? Но ведь это же вовсе и не волны, не здесь, не в Краю Льда. Вернулся первейший вопрос черной физики: может ли пустота – отсутствие света – то есть то, что не существует, воздействовать на то, что существует? Может ли небытие изгонять бытие? Красное вино, прожженное яркой светенью, окрашивало скатерть и тарелки малиновой акварелью. Подняло бокал к глазам. От столика, расположенного тремя окнами далее, шел седоватый джентльмен в немодном двубортном сюртуке XIX века, с мираже-стекольным моноклем в глазу, нервно мнущий в руке белый платок. Ого! Неужели господина Щекельникова нужно было забирать еще и в ресторан? Незаметно ухватило нож, которым резало ростбиф.

– Господин Герославский?

– Мы знакомы?

– Нет. Но… разрешите?

– Я кое-кого жду.

– Прошу прощения. – Пепельный потьвет покачивался вокруг него словно дым вокруг пламени. Пришелец поглядывал через монокль бело-цветным глазом с дикой заядлостью. – Подобие не обманывает, так – вы тот самый его сын.

– Вы знали Филиппа Герославского?

– Позвольте – Изидор Хрушчиньский.

Приподнялось, пожало его руку.

– Бенедикт Герославский.

– Остаюсь должником вашего отца. Как только у вас будет время, – он вынул визитную карточку, – всегда пожалуйста. Сам я сейчас с клиентом. – Он глянул через плечо.

Хрущиньский и Сыновья. Спиртовые Склады, Проспект Туманный 2.

– И вы меня, ни с того, ни с сего – узнали?

– Видите ли, – тот жестом руки с платком обвел весь зал в светенях, – сейчас такие вещи случаются. – Он кивнул. – Тем временем, остерегайтесь Пилсудского.