Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 84 (всего у книги 95 страниц)

Я видел, что он меня узнал. Он дал мне знак: я не ответил. Он протолкался к первому ряду, под самое дерево, где лежал труп (убийцу уже оттащили в круг Мартына). – Бенедикт! – кричал он, размахивая руками, еще больше уподобившись остальным. – Бенедикт! Герославский! – Наконец он пропихался настолько близко, что вопил мне чуть ли не на ухо. – Да чего? – рявкнул я в ответ. – Ты должен мне помочь! Тебя послушает! – Что? Кто? – Оказалось, что несчастный Ян все-таки нашел свою жену с ребенком. Вся проблема заключалась в том, что жена тем временем распробовала Правду и не желала уходить с Яном. – Этот старый свинопас ее заколдовал! – заламывал руки чех. – Надя глядит в него теперь как в икону, греет его по ночам, ноги ему целует, воду ему в ладонях своих ко рту подносит! – Да что я могу? Успокойся, парень!

Мне удалось его отпихнуть, вырваться из его объятий. Я закричал зимовникам, что не следует ожидать распоряжений, нужно как можно скорее убираться отсюда с мертвецом. Все мы отступили за ручей, вынося останки на плечах.

И самое время. Солнце спряталось за склоном горы, возле развалин пустыни уже собрались холодные отцы. Я хотел спрятаться куда-нибудь подальше от толпы, только старшина гвардии заявил, будто «возбуждаю послушание» и что «видна на мне тень Льда», и поставил меня у самого входа в круг, вместе с тремя другими зимовниками, более похожими на медведей. Вручили мне старенькую винтовкуи приказали держать людей на расстоянии в семь шагов. Я спросил, сколько все это хозяйство может продлиться. Старший лишь пожал плечами. – Сегодня только первый день, – сказал он. Я подумал, что одна хотя бы необходимость сделалась ясной: нужно убираться отсюда, пока жив.

Солнце зашло полностью, кто-то трижды выстрелил в воздух, и на камни надо мной взошел голый словно Смерть старец, холодный отец мартыновцев-постников. И так начался правдобой.

Говорили, пока не охрипли, не упали, потеряв равновесие в проповедческой горячке, либо их не стянули силой или забросали камнями. А поскольку всякая одна Правда была отвратительной ересью для детей дюжины иных Правд, я был уверен, что камни с какой-то из сторон, раньше или позднее, обязательно полетят. Разница состоит лишь в том, успеет ли выступающий почувствовать заранее этот момент, либо он настолько заслушается собственными словами, что полностью потеряет связь со всем Божьим светом. Вот этих последних нам следовало спасать – мы, стражники отдавали залпы над головами толпы, люди в круге стаскивали пророка на землю; сами же спасаемые громко возмущались тем, что их спасали. После этого мы перезаряжали оружие, готовясь к новому Откровению; толпа немного приближалась; на камни вступал очередной мартыновец-лютовчик, накачанный тьмечью по самое никуда.

И так вот шла эта ночь.

После первого старца, быстро забросанного камнями, над морем человеческим встал дьякон, как оказалось, с посланием от архимандрита – этого стащили на землю, едва успел развернуть и сунуть себе к глазам бумагу.И теперь на валун-амвон влез юродивый дурачок, божий простак, не способный двух предложений толком связать. Вот его слушали с волнением и мистической горячкой в глазах, и до самого конца длительного мычания никто не поднял оскорбленного крика, не вырвался вперед, чтобы прибить святого придурка.

После чего слово взял бывший соловецкий монах. И он вовсе не перечил юродивому, ибо невозможно разумно перечить мнению, лишенному смысла – вместо этого, он с места заявил: все несчастья по причине неверно прочитанной математики Апокалипсиса! Как вычислили святые отцы из Константинополя, мир был создан Богом для жизни в течение семи тысяч лет, согласно Господнего счета тысячелетнего дня – «ибо тысяча лет пред глазами Твоими, словно день вчерашний, прошедший» – что ясно описал народу русскому Абрам из Смоленска, а как известно нам из первой летописи, крещение Руси произошло в 6496 году от Сотворения, так что мир обязательно закончиться должен был с 1491 годом императорского календаря – но не закончился! Не завершился! Как возможно такое, спрашиваю вас, братья! Да, учимся мы видения истины от Николая Бердяева. Так что же более доверия достойно: священная математика или свидетельство прогнившей материи? Так что, одно из двух: либо мы уже не живем, и мир наш не существует, либо, по правде История не дошла еще до 1491 года после рождения Христа. И вот тут видим мы задание Льда, и вот чем являются люты: ангелами, Богом посланными, чтобы заморозить нас в прогрессе деяний, пока не исполнится все ради Повторного Пришествия. Почему ведь сильнее всего обледенели крупные европейские города, почему именно на людских жилищах наиболее страшная Зима легла? Ибо там идет История! И так морозили нас веками, ничего не осознающих, и продолжают морозить далее, то слабее, то сильнее, так что одни поколения заменяют другие поколения, и мы не намного ближе становимся Царствию Божьему – и такова Правда.

После него выступил мартыновец, ледняк и богомильский ортодокс, и заявил, что нет, что все вовсе даже наоборот, что Лед был знаком уничтожения Злого Создания, по собственным словам святого Мартына: яко же мир тела появился из воли и творения Бога-Сатаниила, а человек договором является уродливым между Сатаниилом, который и слепил для него животное жилище из мяса, костей и крови, и Богом-Отцом, который вдохнул в него жизнь, а потом выслал в этот мир зла Христа-Логоса. А чем же был Лед, как не Логосом, в материю запекшимся, налагающим божественный лад и порядок на беспорядок, грех и несправедливость Земли Сатанаила? Триумф Льда, то есть – полнейшее уничтожение старого мира, он открыл бы первые врата к трону Христову – и не в 1491 году, как угодно отсчитываемом, но здесь и сейчас, на наших глазах, в виде лютов и льда видели мы Начало Конца, да, в Логосе хладном прибыл к нам повторно Господь – и такова есть Правда.

После него выступил мартыновец-лабушковец, выводящий веру свою от хлыстов, и заявил, что нет, это вовсе не был Христос – а только ловушка на Христов, то есть, на людей. Ибо Бог постоянно воплощается в людей, не один только раз в Иисуса, но Духом Святым он непрерывно протекает через нас, а знаком совершенства души является полное воплощение – как в случае Данилы Филипповича, живьем на небо вознесенного; Ивана Суслова, трижды распятого и тоже в небеса взятого, и всех Христов после них: Прокопия Лупкина, Федора Савицкого или же Аввакума Копылова, у которого в обычае было вести беседы с Богом Всемогущим с глазу на глаз. Замороженный во льду человек существует, не умирает, но и не живет, что означает – он не грешит, извлеченный из времени, из Истории, а так же извлеченный из зла, такой человек – это сосуд совершенный для Духа Святого но и защелка-ловушка на Христа. В мире Льда окончательно остановилось бы движение материи – перемещался один бы только Святой Дух, дующий через людей, словно сквозь органные трубы, наигрывающий на них прекрасные мелодии во славу Всевышнего. И то, что пришла Оттепель, нарушая этот замечательный план – это знак, что плохих людей вели мы на самозаморожения, плохие, треснувшие сосуды сходили в Лед – наша ошибка была в том, что мы предлагали Голубю грязные души; и только лишь путем умерщвления, путем очищения, отказа от плоти призвать мы можем морозников назад – и такова есть Правда!

За ним речь держал мартыновец-илларионовец, и воззвал тот, что нет, что все совершенно не так: сосуды были слишком даже совершенными! Добродетельные перевесили над грешниками! Был спасен Содом, благодаря праведникам!

Точно так же, как и в 1492 году Бог решил отвести предсказанные приговоры и отсрочить Конец Света и Страшный Суд, убежденный сердечной верой русскиххристиан. Лед продолжал бы продвигаться, пока достаточное число Праведных, то есть, мартыновцев чистого духа не сошло на Дороги Мамонтов – и Господь увидел силу веры народа российского и отвел белое уничтожение – и в этом есть Правда.

Затем выступил святой старец из Отвращенных Братьев и резко возразил предшественнику, вознося искривленные артритом кулаки и потрясая бородой. Неужто все позабыли Пророчества святого Мартына? Неужто всем так в головах смешалось, что не способны они отличить деяний Бога Истинного от деяний Зло-Бога Творца? Ибо, чьи слова описывают нам Конец Света? Ведь должен был быть огонь, огонь, который сожжет все: моря и земли, камни и воздух – а был только лед; лед, что все замораживал. Должно было быть проявление небесных сил, крылатых армий, сходящих с высот во славе Господней, при звуках труб архангелов Михаила и Гавриила – а было проявление сил подземных, лютов черной мамонтовой крови, вымораживающихся из преисподней, в тишине смертельной. Должно было произойти воскрешение мужей справедливых – а было лишь справедливых мужей самозаморожение. Так какой же это Конец Света? Отвращение Конца! Апокалипсис, поставленный с ног на голову! Анти-Суд и Анти-Откровение, еще одно деяние Анти-Бога и возврат Анти-Христа – вот чем был Лед – и такова есть Правда!

Этот упал сам, поскользнувшись, когда слишком уж замашисто развернулся в ораторском запале. Как раз тогда зимовники из-за камней сообщили мне переместить пост. Я глянул в сторону ручья, откуда двинулись огни. Ибо люди увидели, как в круг направился Распутин, и толпа рванулась вперед.

Не было никакой возможности их сдержать, хотя мы и строили страшные рожи, выкрикивали угрозы и били по ногам; вновь дали залп над головами. Все напрасно. Свободного места осталось перед нами, разве чтобы тяжелым ружьем замахнуться. Да и того не было – выскочив из свалки, ко мне припал Ян, и я не успел его остановить.

– Ты вырвешь ее от него, оружием! Он отпустит ее! Должен отпустить!

– Ты с ума сошел!

– Иначе я выдам тебя! Расскажу, кто ты на самом деле!

– Как же, поверят они тебе! – фыркнул я и сбежал за камни, лишь бы убраться с его глаз. Так, нужно смываться, и как можно быстрее.

Распутин, окруженный кордоном давших ему клятву зимовников, прошел между валунов с высоко поднятой головой; длинная борода и грива седых волос серебрились в свете костров и факелов. Был он в черной монашеской рясе, с деревянным крестом на груди. Остальных холодных отцов он приветствовал троекратными поцелуями, что всякий раз пробуждало энтузиазм в толпе; некоторые же помимо того целовали ему руку, на что он отвечал, так же опускаясь на колени и целуя руки. Увидав такое, собравшиеся мартыновцы от волнения громадного чуть ли не разрыдались.

Ладони у Распутина были огромные, тяжелые, с длинными, мясистыми пальцами; я сам видел вблизи, как благословляет он собрание, вступив на камни; голая его рука четко выделялась на фоне темноты.

Начал он тихо; все тут же замолкли.

Влажными, глубоко посаженными в лице глазками оценивал он народ словно очередного, отчаявшегося просителя на частной аудиенции, который пришел к Божьему Человеку за чудом и обращением в истинную веру.

– Братья мои! Сестры мои! Дети мои грешные!

…Покинул нас! Ушел! Почему же! Мудрец скажет так, мудрец скажет иначе – но нет, нет Льда! Откройся же правда предо мною! Придите, слова нужные!

…К Тебе, Господи, взывать стану, Боже мой, не молчи предо мною: ибо, если бы не молчал ты предо мною, не стал я подобным тем, что в яму спускаются. Не тяни меня вместе с грешниками, и с творящими неправедность не сбрасывай меня в бездну! Дай им по деяниям их и по злости вымыслов их. Ибо не поняли они дел Господних и деяний рук Его: испортишь их, но не подвигнешь их.

…Благословен Господь! Ибо выслушал глас просьбы моей! Господь помощник мой и защитник мой!

…Дети мои грешные! Читайте из псалмов, что выслушал я в правде на святой горе Афон: лишь бы не пасть вместе с творящими бесправие! Лишь бы не уподобиться тому, что злое, по причине незнания и замешательства!

…Соберите мысль всяческую, черную, желудочную, и попытайтесь представить себе образ Антихриста, что возбуждает страх наибольший. Ибо, что же это такое? Кем будет он?

…Будет ли это тот, кто творит только лишь зло? Ааа, так, вижу, руки складываете – но подумайте только! Узрите очертания четкие! Разве такова правда? И задрожите в тревоге своей! Антихрист не несет правды, никакой правды он не несет!

…Глядите: то будет чудище, одновременно способное и на величайшее добро и на величайшее зло! Ибо не чистое зло, которое так же является правдой неизменной и ПОРЯДКОМ, и путем явного отрицания гласит нам Бога столь же громко, что и хоры ангельские – но ПОМЕШАТЕЛЬСТВОМ добра и зла, правды и лжи. НЕОТЛИЧИМОСТЬ добра от зла, правды ото лжи, небес от преисподней – вот страх и ужас величайшие! вот ужас над ужасами!

…Ибо Антихрист – это дьявол, ангел и бес, свет и тьма, заря и звезда обманная, лев и агнец, царь и мучитель, фальшивый пророк и архипастырь, добродетель и преследователь, тот, кто очищает и загрязняет, пристань и пучина, бог для безбожных, враг для христиан, пастырь для любящих мир и преследователь для Бога любящих!

…И вот без Льда как раз живем мы тут в Вечном Расколе, в Вечной Смуте, то есть – в замешательстве всего со всем, в пестроте, что сплетает недостойность с набожностью – так что не отличишь! – проклятие с благословением, мученичество с добродетелью, милосердие с его отсутствием, ласку с изуверством, непорядок с пристойностью – так что не отличить! – трезвость с вредительством, смертное с вечным, волка с агнцем, древо благословенное с проклятым, троеперстное с двуперстным, церковь с костелом – и не отличить никак! – папежников с попами, западных с восточными, ляхов с иподьяконами, поляков с православными, святые реликвии с трупами еретическими, иконы святых с противными Богу картинами – и не отличить! и не различить! и не разобрать!

…Лед же возвращал нам порядок мира добра и зла. Ни сам он – Лед, ни те же люты, не были ни Антихристом, ни Богом истинным. Но только лишь благодаря Льду могут Они вообще существовать для познания людского! В противном случае, Христа невозможно отличить от Антихриста, Бога – от He-Бога; а правд, сами ведь слышали, правд у нас тысячи, настолько же отличных одна от другой, как и одинаково правдивых.

…Лед, царствие лютов, Зима – она лишь является миром одной правды и другой правды, добра и зла! А вон то, то, все то, что за Льда пределами – это наше страшное безграничье СМУТЫ и РАЗБРОДА. В котором пока что мы жить обязаны, молясь всякий день о скорейшем возврате Льда. Что и вам рекомендую, дети мои грешные, с благословением Господним, идите и любите, ибо, хоть разум и солжет, хоть сердце и солжет, это меньший грех во лжи ради любви, так что спите в Господе Боге, аминь.

После того я надолго задумался, невольно тронутый словами Распутина. Люди начали расходиться; святой распутник вернулся к себе в избушку, ведомый под руки в плотной группе приближенных – я же сел на траву под кругом, закрыл глаз. Из Разброда, из Смуты… против Порядка… Ибо все оно размерзлось, и тут же все утонули в чистилище Котарбиньского, между правдой и ложью; все размерзлось, и нет Истории. А повелитель предсказанного Победоносцевым Царствия Тьмы – он ведь удерживал бы зейцовскую стрелку-перевод: в какую сторону ее повернет, такими и станут добро и зло, такова Правда и Необходимость. Он встал бы против Пестроты, он бы рассек мир на Ноль и Единицу… Человек, который захватил бы власть над аппаратом управления событиями – царство, по сравнению с которым невозможно представить большего – самодержавие, равное божественному – такой человек… такой человек… Вполне возможно, что я там немного и вздремнул. Потому что не слышал, как за мной пришли – только когда кто-то тряхнул мною, я поднял веко, а они уже стояли надо мной, мрачные стражи зимовники с дубинами и карабинами в руках.

Мою винтовочку у меня тут же вырвали. Поставили меня на ноги. Два слова: Поляк! Еретик! Если бы меня сразу же повели в чащобу, повесили бы где-нибудь скрытно, лишь бы не на глазах мартыновского стада, я наверняка бы не успел собраться для необходимости более энергичного сопротивления, сражения. Да хотя бы вслух возразил…! Стояло Лето, их правда никак не удержалась бы в качестве единственной. Только я даже рта не открыл. Позволил им дергать себя и тормошить, тянуть и подталкивать; благодаря трости, по крайней мере, не упал.

Но меня повели не в лес, а за ручей, к избушке Распутина. Отец европейских зимовников, из тех, что прибыли с Григорием Ефимовичем, хотел меня еще на пороге свалить на колени и рубашку сорвать, ремень из порток вырвать, трость отобрать, наверняка и поколотить у входа на всякий случай– только Распутин удержал его одним медвежьим рыком. В избу я вошел на собственных ногах.

Три свечки с фитилями, увядшими в вопросительные знаки, горели на столе, сбитом из неровных досок.

– Закройте-ка, – сказал старый святой распутник.

Я потянул двери на себя, задвинул засов. Щелистые ставни тоже были закрыты, чтобы обеспечить божьему человеку такую-сякую личную жизнь. Свет от трех языков пламени вымыл из его удлиненной, лошадиной физиономии сотни теней, вытекающих теперь по руслам глубоких морщин. Он сидел на низкой кровати, явно уже желал отойти ко сну; но все так же оставался в монашеском трауре, и только это вот лицо – слишком крупное – и эти вот ладони – слишком крупные – выделялись из восковой четверть-темноты. На столике под стеной одиноко стояла бутылка – с водой? самогонкой? Еще с пробкой.

– Садись, сын мой, присаживайся.

Я осторожно присел на хромом табурете.

Вновь подняв глаз на Распутина – я и он на одном уровне, я и он в одной клетке – я увидел, как затягивается между нами тесная стереометрия исповеди, просьбы, проклятия, прощения, преступления.

Возможно, затем был мрак, чернота и свечи, и во мраке пара его глаз – словно маслянистые жемчужины – чтобы схватить собеседника и не отпустить. Тут же вспомнились все рассказы про гипнотические силы Распутина, про неожиданные выздоровления после его прикосновения, про неестественный холод или жар, охватывающих людей под его влиянием; про испытывающих к нему дружеские и даже любовные чувства после первой же встречи петербургских дам, придворных, епископов, генералов; самой царицы и царя. Аристократки бросались к его ногам, на четвереньках за ним ползли, подкачивая юбки, публично предлагая себя его желаниям; агенты охранки и высылаемые против него шпионы предавались под его приказы…

– Был у меня такой револьвер, – сказал я, – оружие такое, Льдом стреляющее, то есть, после удара пули Лед взрывающее… Как-то раз выстрелил я в люта. И что случилось? Лют разбился, ему оторвало ногу. Как такое возможно, расспрашивал я себя. Почему же удар льда в лед не должно было еще большего льда принести? Мороз плюс мороз огня ведь не даст. Не так ли?

…Но сегодня я выслушал вашу речь про Разброд и Перемешанность и понял этот закон черной физики: жизнь – это Неупорядоченность, Беспорядочность. Всяческая материя существует настолько, насколько она загрязняет идеальный Порядок. Я. Вы. Этот вот стол. Вон те деревья. Камни. Животные, люди, вся природа, космос над нами. В том числе – и люты.

…Охлаждение до абсолютного Порядка, ноля, единицы, ноля, единицы, ноля, единицы, до чистейшего Да и Нет – стирает из бытия. У меня был револьвер, который стрелял Правдой.

…Ибо в ледовой вселенной-кристалле не существует ничего и ничего не изменяется, то есть, нет даже времени. У ее начал было слово, и слово то, поскольку отличное от холодного Порядка, слово то было Ложью, и так родилась материя, и жизнь, и человек: из Фальши, из Перемешанности. Это же говорил Мартын: мир создал Бог-Лжец, мы существуем в силу Лжи – и такова есть Правда.

Распутин медленно перекрестился: раз, второй и третий.

– Вы – Ерославский,поляк, Отец Мороз.

– От его крови, да.

Он отвел голову, глядя с тяжелым вниманием – и взгляд его не должен был скакать влево и вправо, поскольку был нацелен в один зрачок – затем схватился за крест на груди, и мне уже казалось, что сейчас возьмется за какие-нибудь экзорцизмы или пушечные проклятия, но пружина в Распутине внезапно раскрутилась в другую сторону, и мужик расклеился в широкую, умильную улыбку, он тряхнул гривой волос, словно растерявшийся пес; сидя, он согнулся наполовину и оставил липкий поцелуй на тыльной стороне моей искалеченной руки.

– Я грешник, я грешник, я грешник, в пыли пресмыкающийся!

О, сколь очевидны подобные неожиданные перемены для того, кто сам занимался Математикой Характера!

Посему, вместо того, чтобы поднять его, вместе с вежливыми отрицаниями:

– Моли прощения! – рявкнул я.

Тот лишь хлопнул глазами из-под всклокоченной седины, сам теперь захваченный невидимыми клещами.

– Нет мне прощения! – заныл он, перебивая ставку, при этом еще сильнее слюнявя мне руку. – Нет, никак нет! От людей – никак, возможно, от Наивысшего прощение будет – но здесь, в этом болоте навоза и греха… Только вот, человек точно так же погруженный в нем, обнять меня и простить может. – Тут он снова мигнул. – Ты, ты, господин! – Он упал на колени, чуть ли не стаскивая меня с собой в порыве дородной туши. – Невинного убил.

– Так.

– Грешным наслаждениям тела предавался.

– Так.

– Лгал.

– Так.

– Воровал.

– Так.

– На родителя руку поднял, словом его оскорбил.

– Так.

– В милосердии Божьем усомнился.

– Так.

– От Бога отказался, ругал Его.

– Нет.

– Иди сюда! – Он втянул меня в мужицкие, несмотря на возраст сильные объятия. – Ты прекрасно знаешь, какую новость я с самого начала несу: спасение через грехи. – Он поднял к потолку огромную свою ладонь. – Господь видит, что нет такого греха, который ты свершил, в котором не был бы виновен и я, Господь свидетель. И потому! – рявкнул он, схватываясь на ноги. – И потому, собственно! Что в грехе! Что от греха! Что через грех! – Он разгонялся все сильнее, с каждым словом его перевес нарастал, он глядел сверху, сверху кричал. – Потому! Потому-то Бог мне…

– Ты зачем меня убить приказал?

Это вырвало ему дух из груди. Распутин свалился на кровать, затрещали доски.

– Что?…

– Братьев-мартыновцев через весь край на меня насылал. Или тебе кто сказал, будто я оттепельник?

Он засопел.

– А разве не так? Сам говорил: Лед – враг всяческого существования.

– Так ведь я и не говорил, будто бы существовать – это такая уж великолепная вещь.

Тут он растерялся. Но быстро покрыл это гримасой умственного усилия.

– Так кто же вы такой? Чего хотите?

Тут заколебался уже я. Тут он меня имел.

И словно старый охотничий пес, ведомый многолетним опытом, инстинктом, выработанным до машинной безупречности, Распутин тут же кинулся вперед и вонзил свои клыки до самых корней.

– А, Ерославский?Чего он ищет? Зачем приполз к народу мартыновскому? Зачем он верующим притворяется? Чего хочет? А? Чего хочет?

Чего я хочу! Можно было соврать, и, возможно, это даже и сошло бы за правду, только я торчал в той же самой ловушке, потому ответил просто:

– Ничего.

– Ха! Ничего!Думает, на дурака попал! Да какому…

Замолчал. Вонзил в меня острые глазки.

Затем прибавил один характер к другому, и до него дошло.

– Ничего. Ну да, Оттепель, необходимо собраться, замкнуться, заново замерзнуть; так, набожный человек всегда может опереться на Боге, но вот безбожнику, но вот сомневающемуся – как ему найти твердую почву в этом болоте? А? – И уже сомкнул челюсти: – Дай руку! На мне обопрись! Я стану твоим неколебимым камнем!

И, показалось, что подрос он от теней и светеней в плечах, в ширине бледного лица, в длине рук своих – разлезся своей гипнотической личностью на всю темень, так что не было четкой границы между черными одеждами и мраком, бегущим от пламени свечей. Распутин, Распутина, Распутину, о Распутине – я склонял взгляд к нему, мысль давила.

– Нет, – прошептал я.

– Так кто же? – тихо, мягко, с чуть ли не женской лаской спросил он. – Так что же? Засосет тебя, сын мой, ты же видел, как засасывает болото. Разве я не знаю? – ведь и меня засасывало. Лошадей крал, за девками бегал, в водке топился – так почему же нет, а? Почему нет? Нажраться, допьяна напиться, натрахаться – все.

– Тело не может быть целью тела.

– Ну так и что? Кто, тогда? Что сделаешь? Куда пойдешь? Куда голову уложишь, под каким алтарем мечту найдешь? В чьем ломбарде жизнь свою оценишь? Кто даст тебе правду для жизни?

Он дожимал меня безжалостно – что мне еще оставалось, кроме лжи? А из упрямого молчания он без труда меня бы выковырял, раньше или позднее.

– Я, – ответил ему я, вырывая глаз из его взгляда.

– Ты?

– Я!

– Вы?

– Я!!! – рявкнул я в ответ, и меня пронзила ледяная дрожь, ибо вдруг почувствовал, что нет в этом лжи, что под рукой у меня сила, равная единоправде Распутина.

И я вернулся к нему взглядом. Тот скрежетнул зубами. Я же оттер холодную слюну с ладони.

– Я.

Он мотнул головой. Ох, не пойдет с Распутиным так легко. Столько же, сколько и маслянистых теней от желтых свечных языков, вылазит ему на морду ползучих светеней; тьмечь в пьяных мешках висит у него под глазами; на холодном выдохе лютовчическая аура вокруг него вздымается. Ясное дело, сам он не называет этого такими словами – но именно отсюда его необыкновенная власть над людьми, и Распутин прекрасно знаком с Алгоритмикой Характера, ибо сам под прикосновением Льда так долго жил.

– Безумие, – прошипел он, съеживаясь как-то странно в себя и протягивая ко мне только одну руку, – сумасшествие, неизбежное помешательство чувств и мыслей вас ожидает. Придет. Уже пришло! Я изгонял подобных демонов, сражался с дьяволами, самому Люциферу в глаза плевал, Христос-Спаситель стоял у десницы моей, дыхание его сладкое на моей щеке было, он обнимал меня ласково и на ухо шептал: Давай, Гриша, давай! Не слушай, что говорят, не гляди, что смеются и пальцы вытягивают, глаза презрительно отворачивают. Это ничего! Не ведом тебе стыд! Что такое взгляды людские! Я стою рядом с тобой! Сила наивысшая!

…И когда тебе, господин лях, Бог напрямую любовно шепчет, чтобы ты ни на что внимания не обращал, а только делал все по божественному указанию – ты уже не считаешься по мере церковных грехов, не с высоты улицы глядишь.

…Все, что самое худшее ты обо мне слышал – все, все правда. Только Бог рядом со мной стоял! Понимаешь?

– Что Бог говорит, то и хорошее, ибо Бог это сказал.

– Так! Так! Так! – Распутин переместился по кровати собачьим движением, опираясь на руках и рожу вперед выдвигая, чуть ли не язык не высовывая. – Упиваться до последнего и блевоты – грех! Только Господь говорит мне: Я стою рядом с тобой! Делай, что разрешаю! И вижу я тогда, что даже нажраться – дело вовсе даже и хорошее.

…Девочек чистых невинности лишать, замужних женщин в измену супружескую втягивать, днями и ночами предаваться разврату – грех! Но Господь говорит: Я стою при тебе! И вижу тогда, что и это – добродетель.

…Имею Правду! – залаял он. – Правда со мной, так что не страшны мне приговоры людские! И для них ясно, что Правда, что Бог…

– Пока не пришла Оттепель.

Он завыл, застонал, дернул себя за бороду, стукнул кулаком по темечку.

– Ну и чего это папочке Николаю вздумалось лютов прогонять! А теперь сынок его умер, кровью изойдя. Империя в огне стоит, а хуже всего, хуже всего, что… Гаспадин Ерославский!Что убережет вас? Вы ведь тоже слушались Его приказов, ведя людей в Лед, на смерть целые деревушки и села обрекая – и знали ведь: так хорошо, именно так Господу нравится. Как же убережетесь, оставленные сами себе – «я!», «я!» – когда даже в гласе Господнем усомниться придется?

…Безумие! – Он грохнул седой башкой в стену. – Безумие!

– Нет тут оберега, нет защиты, – пожал я плечами. – Все мы так живем, с тех пор, как были изгнаны из рая. А в безумие впадают, чаще всего, те, которые хоть ненадолго испробовали плода Правды.

– Если Лед не вернется… Безумие!

– Существует одна такая машина…

Распутин подозрительно глянул.

– Машина?

– Изобретение такое, на тунгетите и зимназе. Что можно самому Морозом накачаться.

Тот медленно заморгал. Вновь стратегия оборачивалась против него: только лишь спросит про насос, и я буду его иметь в тесном уравнении, с одним возможным решением.

Он уселся, выпрямил спину, пригладил бороду. Левая свечка погасла – Распутин зажег ее от соседней.

Долгое время он собирался с мыслями, бурча что-то себе под нос.

– А не боишься? – произнес он наконец, просчитав одно и другое. – Что прикажу тебя кнутом запороть. Шкуру содрать. Лошадями разорвать! – Он вновь разгонялся. – Вот скажу, что предал ты Мартына, и живьем же тебя съедят. Так что, не боишься?

– В том имении, на перевале, – указал я тростью на северную стенку, – там была лечебница Мороза, ты приказал ее сжечь.

– Ну?

– Половину сердца моего сжег.

Тот передвинулся вперед, возбужденно склонился.

–  Красавицакакая-то?

– Неважно.

– Женушка, а? – Он облизался. – Детки, может?

– Неважно.

Распутин потер мясистые ладони.

– Так, так, я – грешник, убийца и грешник. – Он заговорщически усмехнулся. – Приказал сжечь, правильно, я сжег!

О, вот это был исключительно сильный ход – на сей раз Распутин смог подкипятить меня яркими эмоциями, и я должен был как-то себя выдать с ними, хотя бы напряжением мышц, положением тела, сжатыми губами, потому что дубовый хам оскалился еще шире и даже хлопнул в ладоши от утехи.

– Бедный господин Ерославский!

Я поднялся, прошелся вдоль стены, туда и назад, пнул бревно, провел костяшками пальцев по занозам-иголкам, замахнулся тростью… Глянул: 313 темней.

Я прижал зимназовый генератор к виску.

– Я прощаю тебе, – сказал я.

– Чего?

– Прощаю тебе.

Тот отшатнулся.

– Херня все, а не прощаешь!

Я только покачал головой.

– Чертяка тебя ебал, прощателя! – Он раздраженно махнул рукой. – Сейчас мои волки тебя разорвут. – Он повертелся на постели, пересел на стол, повертелся там… Глянул на меня исподлобья. – Как же, простил! – Он просверливал меня своими гипнотичными глазками, только я взгляда не отвел, все сильнее и сильнее прижимая зимназо к шишковатой наросли. – Тьфу! – сплюнул он. – Да сейчас тебя мои волки… Ну, и что? Уууу, еретик римский!

Он был мой, уже не вырвется, в полумраке захлопнулась сетка возможных и необходимых взглядов, словно диаграмма логического квадрата: да-да, нет-нет.

Он еще дергался, но напрасно. Кусал запястье, испытывающе поглядывая на меня. Оттерев кровь черной полой, схватился за крест и поднял его в мою сторону, словно подавая для поцелуя или для присяги. Но и с этим всем выдержал только несколько секунд. Опустил руку, свесил голову. Я слышал, как он бормочет под носом самые ужасные ругательства. Зимназо палило меня в лоб, маленькая теслектрическая динамка еще крутилась внутри, я глянул на шкалу: 311 темней.

Тут Распутин начал весело смеяться, хлопая себя по бедрам – но и тут понес поражение: пять выплесков хохота, и истерия превратила его смех в паническое хихикание. Он нацелил в меня указательный палец. – Врет же! Врет! – Я глядел. Он стиснул пальцы в кулак, потому что те начали трястись. Он схватился за столешницу, словно и стол мог начать трястись. Спина Распутина выгнулась в чудовищном напряжении. – Вретвретвретврет… – И тут же схватился с места, одним движением поднимая и бросая тяжелый стол.