Текст книги "Лёд (ЛП)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 95 страниц)

О температуре, при которой замерзает правда

Прокурор Разбесов нахмурил свои кустистые брови, отложил нож и вилку, вынул из внутреннего кармана очечки в проволочной оправе, тщательно протер стекла, затем насадил на кривой нос. Насадив, отклонился на стуле, не в области плеч и шеи, но всем позвоночником, и только лишь потом глянул над столом с посудой, над бульоном с вермишелью, фаршированной уткой, pommes soufflées [204]204
  Картофельное пюре (фр.)


[Закрыть], холодным салатом и горячим соусом.

–  ГаспадинГерославский, – заявил он, – забираю свои слова обратно; я и не заметил, а ведь вы уже лютовчик.

– Ллюжия, – закончило глотать я-оно, —иллюзия…

– А ну-ка, протяните руку к свече!

Он схватил под самый манжет и подтянул ладонь к огню. Повернуло ее боком, чтобы не занялись бинты на пальцах. Пламя лизнуло кожу и на самое краткое мгновение – разве что глазом мигнуть, только Разбесов не мигал – оно замерцало черным, превращаясь в собственный негатив, то есть, пожирающее свет пламя тьвечки.

Петр Леонтинович отпустил.

– Вы здесь жили?

– Что?

– В Сибири. В Краю Лютов.

– С чего бы?

– Видел я такие помрачения света, – не спеша, говорил прокурор, – у бывших холадников,у каторжниковиз Сибирхожето, у брадягс берегов Тунгуски.

– Знаю, господин Поченгло вспоминал. Только я… Можете спросить у доктора Теслы, это проходящее.

Разбесов спрятал очки.

– Вам не нужно передо мной объясняться, я же вас не допрашиваю.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы меня принимали за лжеца.

Разбесов покачал головой.

– Итак, вы едете к отцу.

Я-онокопалось вилкой в салате.

– Это тоже неправда. Министерство Зимы мне заплатило, потому и поехал. Но теперь… Сам уже не знаю.

Петр Леонтинович слегка усмехнулся.

– Отцы и дети, чисто русское дело.

– Ммм?

Прокурор оттер губы салфеткой.

– Вот, Зейцов, – указал он взглядом на бывшего каторжника, который, как обычно, обедал в одиночестве, в углу, за отдельно поставленным столиком. – Как он рассказывал? Едет от родного отца к отцу духовному, за деньги первого спасать другого, а сам – блудный сын. Разве не такова его история? Какой иной народ на Земле находит тождество человека в имени собственного отца? Венедикт Филиппович. Только люди Книги – иудеи, магометане. Ибо это святое дело. В каждом земном отцовстве отражается связь Бога Отца с Сыном Человеческим, Бога с людьми. То есть, отца – но почему не матери, из тела которой рождается новое тело? Вы читали Братьев Карамазовых? Что это, рассказ о сыновьях или, скорее, об отцах?

Зернышко приправы вошло в дыру от выбитого зуба, я-онокопалось зубочисткой.

– Хмм, а ведь вы правы: на самом-то деле я и не знаю, зачем сел в этот поезд, и не знаю, что сделаю, когда с него сойду. Все это дым и иллюзии Лета. То, что я являюсь его сыном… на самом деле, мне об этом напомнили только сейчас. До этого… собственно, у меня не было отца. Нет, не так: отец у меня был, но среди его основных признаков, наряду с добродетелями и положительными чертами характера, была и эта вот особенность: несуществование. И вот как раз – только представьте их мысленно рядом с друг другом: существующего и не существующего. По чему различишь? Никак не различишь. Понимаете? – Вагон-ресторан подскочил, укололо себя зубочисткой в десну. – Черт. Простите.

– Не буду делать виду, будто бы понимаю вас в этом. – Прокурор коснулся пальцем кончика носа, это был жест, выполненный вместо другого жеста, не выполненного. – Только никак не могу я устоять перед этой ассоциацией. Еще до того, как меня перевели в артиллерию, в качестве младшего офицера я служил на Кавказе, сразу же после восстания Али-бека-хаджи, во времена самых рьяных абреков. Там никогда не прекращаются войны местных горцев, они дерутся между собой и воюют с Империей. Есть что-то такое в культуре этих диких народов – некая общая черта, которая обнаруживается под самыми различными большими или меньшими их чудачествами, теми вещами, которые у нас никак не могут уложиться в голове… Так вот, это народы, мужчины которых в каждом поколении отправляются на войну, и в большинстве своем – оттуда не возвращаются. Кто воспитывает сыновей? Матери, а так же идеалы отцов, это значит – не существующие отцы. Но, обратите внимание, молодой человек, эти же сыновья сами потом идут погибать за проигранное дело, снова оставляя уже собственных сыновей; теперь уже они – не существующие отцы. Et setera [205]205
  И так далее (лат.)


[Закрыть] ,до тех пор, пока само не существование не становится идеалом, то есть: воспитание отсутствием, что вовсе не то же самое, что отсутствие воспитания или воспитание женщиной без мужчины.

– То есть – то есть, вы хотите сказать, что это некий вид исторической необходимости, что, будучи ребенком не существующего отца…

– Нет!

А теперь говорят: Сын Мороза, le Fils du Gel.Должен ли я на это согласиться? Ведь это же слишком легко, словно напялить театральный костюм.

– Вы меня спрашиваете? – Разбесов отвел взгляд. – Я же говорил: за вас я не отвечу.

– Вы знаете, но ведь именно потому, что вы… что вы… – Переломило зубочистку, резко отодвинуло тарелку, даже посуда зазвенела. – Потому-то я вообще могу вас спрашивать – вы понимаете? Вы, возможно, ближе всего к пониманию, из всех людей. – Склонилось к нему над столом. Разбесов все еще не глядел, убегал взглядом в сторону, за окно, на снежный пейзаж. – Послушайте – не то говорю, что говорю, но, может, вы услышите, может, поймете – так что, слушайте: я не существую.

Прокурор откашлялся.

– Из-за того, что перешло на вас от отца? Или это, a propos [206]206
  Относительно (фр.)


[Закрыть]Достоевского? Что если нет Бога – а здесь: если нет человека…

– Нет! Это не в переносном смысле. Вы можете заглянуть за пределы простого языкового парадокса? Не существую.

Прокурор приложил руку к оконному стеклу, протер запотевшую плоскость.

– Кто знает, может, вы и правы, разве это не кратчайший путь…

– Путь? К чему?

– Вначале отбросить все, в одинаковой степени – и правду, и ложь, и только потом…

– Нет, нет, нет! – Качало головой. – Но… – Он, наконец, глянул над огоньком декоративной свечки. Я-оноопустило глаза. Свернуло салфетку, поднялось. – Благодарю. – Неуклюже поклонилось и, как можно скорее, вышло из вагона-ресторана. Разбесов не звал от столика; впрочем, все равно даже и не оглянулось бы.

В купе застало постель застеленной и ковер, очищенный от стеклянного мусора. Проверило: бар тоже был заполнен. Не забыть про пару рублей для Сергея. Налило себе коньяку. Пополуденная серость обещала преждевременный закат; вот только эта вездесущая белизна обманывала глаза. Глянуло через стакан и сквозь жидкость на внутреннюю часть ладони. То ли светени так складываются в хиромантических линиях жизни и фортуны, то ли это ледовые рефлексы расщепляются на розетках хрустального стакана? А самое паршивое: эта ладонь трясется.

Включило электрическое освещение. Спать не хотелось, наспалось уже достаточно. Вынуло из секретера папку, перелистало бумаги. Рука задержалась на письме пэпээсовцев. ВЕСНА НАРОДОВ ТАК. ОТТЕПЕЛЬ ДО ДНЕПРА. ПЕТЕРБУРГ МОСКВА КИЕВ КРЫМ НЕТ. ЯПОНИЯ ДА. ПРИБУДЕТ КУРЬЕР. БУДЬ ЗДОРОВ. Если это не было предсказанием будущего, то чем, собственно? А это второе – предсказание, которого я-ононе расшифровало – и бесконечное число параллельных предсказаний, которых не помнило – для которых в настоящем не хватало столь же сильных оснований… Бросок монетой, конечно же, что бросок монетой. Сойдет на перрон в Иркутске, и…

Глянуло в зеркало. Граф Гиеро-Саксонский, Невероятная Фелитка Каучук – это легко, нет ничего более легкого, выяснится само, без усилий, а иногда даже – вопреки всяким усилиям. Но сделать нечто противоположное: отнять ложь, срезать ее с себя одну за другой, словно пленки лука… Что останется? Если не считать слез в глазах.

Дернуло за львиный хвост, потянуло на себя окно, мороз ворвался вовнутрь атделения,длук-длук-длук-ДЛУК, мороз, грохот и пронзительный ветер, напитанный снегом – протерло глаза, сбило липкие хлопья с век – и увидело вдалеке, над заледеневшим лесом, стройное соплицово, наклонившийся, вопреки притяжению, сталагмит-монумент – уже, это уже здесь, это уже сейчас, Край Лютов, ну да, сердце Зимы – стискивая зубы, сорвало с пальца перстень с гербом Кораб и изо всех сил метнуло его из окна. Тот пролетел добрые двадцать аршин от путей, в глубокие сугробы.

Закрыв окно, выкашливало стужу. Помог коньяк. Вернувшись к зеркалу, взлохматило волосы, уже взлохмаченные ветром. Подумав, зачесало их на лоб и в стороны, так и сяк, и еще по-другому – только это ничего не меняло. Поковыляло в служебное купе.

– Есть у вас тут какой-нибудь мальчик [207]207
  Вот непонятно, откуда у Дукая взялось это выражение: «мальчик», которое потом часто встречается в романе? Автор стилизует язык романа под конец XIX – начало XX века, но ни у польских, ни у российских авторов этого периода выражение «мальчик» в тех значениях, которые приписывает им Дукай, не встречается. – Прим. перевод.


[Закрыть], умеющий обходиться с бритвой?

Сергей поднял голову над журналом.

– Бритвой?

Сунуло ему банкноту.

– А, гаспадинпобриться желает!

– Когда остановка? Пускай постучит и ждет под ванной.

– Через четверть часика, в Куйтуне.

Стюард-цирюльник появился вовремя, за минуту до начала торможения. К счастью, у него имелись и ножницы. Уселось на краю ванны, забросило на плечи полотенце. Поезд остановился с протяжным визгом, стюард вопросительно глянул.

– Режь.

– Какой фасонщик Ваше благородие себе желает?

– Под нуль. Только быстро. А потом пройдешься бритвой, под глянец.

– А как Ваше благородие пожелает. И бороду?

– Бороду не надо.

Тот обернулся быстро, скользя по черепу хорошо наточенным лезвием, один только раз порезав кожу. При случае проявились две приличных размеров шишки и обширные синяки, уже созревшие, растянувшиеся в вишнево-фиолетовых пятнах – один спереди, спускающийся от уха к правому виску. Выглядело это совершенно ужасно.

– Ваше благородие довольны?

– Невысказанно. – Вагоном дернуло. Схватилось за умывальник; Экспресс отправляется дальше. Стараются нагнать задержку. Сунуло в карман «мальчика» трешку. – Когда у нас следующая длительная стоянка?

– Через час, Ваше благородие. Сорок пять минут в Зиме.

– Это где? Мы уже давно в Зиме.

– Город такой, Зима; Старая Зима, сразу же, где река Зима впадает в Оку. То есть, там, где впадала.

У себя в купе чокнулось с зеркалом остатками коньяка. Галстук! Нужно избавиться от всех этих пижонских галстуков, английских узлов и блестящих заколок. Что еще? Трость? Трость, к сожалению, просто необходима. Шуба? В Иркутске обменяется на какой-нибудь дешевый тулуп, впрочем, пальто на соболях тоже нужно будет сплавить. Пощупало по карманам, рука почувствовала выпуклость над ремнем. Что с Гроссмейстером? Отдать Тесле?

Теперь появляется финансовый вопрос. Вынуло деньгииз бумажника и тонкий сверток со дна чемодана. Даже с выигрышем в зимуху в сумме этого было мало, чтобы сразу отдать Министерству Зимы. А ведь если так пойти да бросить им на стол их сребреники, уже ни за какие коврижки они не допустят Сына приблизиться к Отцу Морозу, не вспоминая уже о свободе, необходимой для какой-либо попытки его разморожения и вывоза из Сибири. То есть, ложь – так или иначе, придется лгать.

Нет! Один раз соврешь, и это замерзнет на века. Даже молчаливое разрешение проявления лжи – сколько зла оно способно устроить! Как тут выкрутить жизнь! И ведь еще далековато от Края Лютов, под Солнцем Лета. Провело рукой по гладкому скальпу, чувствуя под кожей мелкие выпуклости и впадины черепа, френологическую карту характера. Вот если бы так, путем деформации черепа, можно было перекроить себе душу… Это ведь последний момент, последние станции перед Городом Льда. Раз не знаешь, кто ты такой, по крайней мере, будь уверен, кем ты не есть. Запихнуло бедную головушку в умывальник, под струю холодной воды. И вовсе не для того, чтобы протрезветь, чтобы мысли поскакали быстрее, чтобы прояснить ум – но, как раз, чтобы не думать ни о чем другом, кроме этой холодной воды, чтобы приостановить разтьмеченное воображение, которое уже перескакивает к следующей возможности, и еще к следующей, и еще последующей, а каждая из них одинаково правдива. Нужно выдержать, пока Тесла снова не затьмечит эту побитую, трясущуюся башку.

В шубе и шапке, с тростью в руке и папиросой в зубах ждало в коридоре у дверей, пока Экспресс тормозил; выскочило на перрон Зимы еще до того, как поезд остановился, при этом чуть не грохнувшись на землю. Снег не сыпал здесь столь густо, но землю покрывала та же самая трехслойная мерзлота: свежий пух на подмороженной грязи, лежащей на твердом льду. Ступаешь по этому пирогу, словно по обсыпающемуся гравию; земля убегает из-под ботинок, нот выкручивает в щиколотках.

Посапывая, поковыляло в зад состава. Зима, одна из последних стоянок, всего двести пятьдесят верст от Иркутска. Вокзал на зимназовом скелете, склады лесоматериалов, бараки и лавки под фонарями в мираже-стекле. Весь перрон и вагоны за «Черным Соболем», и вся округа в их свете выглядели охваченными зимназовыми радугами, словно замкнутыми в абажуре мерцающих рефлексов, где, медленно опадая, вальсируют снежные искорки – в стеклянном шаре, заполненной фарфоровыми цацками для детской утехи; а над всем этим из-за вокзала склоняется паучий массив люта. Загрохотало в двери, раз, другой, потом громче – третий – открыл Олег.

– Доктор Тесла есть? Дайте-ка руку!

Папиросу выплюнуло под вагон.

Серб даже не удивился. Теперь, кроме него и Олега, не было никого; Фогель отправился за людьми князя Блуцкого, что были обещаны для охраны вагона на время стоянки. Чем ближе было к Иркутску, все становились более нервными.

– Есть у вас здесь та динамо-машина? Или, быть может, скорее будет просто переставить ток в насосе. Пожалуйста!

Доктор Тесла голой ладонью погладил выбритую губу. Тьветные остаточные рефлексы переместились по его пергаментно бледной коже.

– На плюс?

– Плюс, так, плюс: больше тьмечи, Мороз! Плюс!

Не двигаясь с места, он куртуазным жестом указал на раскрытый насос Котарбиньского.

Стащило перчатки, подошло к машине. Как обычно, из нее выходили два длинных зимназовых кабеля, один законченный иглой со спуском.

– Выставлено? Можно? Можно?

Машина работала с тихим урчанием.

Схватилось за эту иголку, второй рукой быстро, без раздумий, нажало на курок.

…из окостеневших пальцев.

Наклонилось, подняло ее, чтобы снова нажать на металлический язычок.

…удержать конвульсии.

– Да успокойтесь уже, вы же весь синий!

– Еще.

– Высосете тьмечь из половины банки. Ну, сами ведь поглядите, у меня даже чай замерз.

– Еще!

…помогая подняться на ноги. Покрытая льдом машина зловеще блестела. Олег подал шапку, которая далеко откатилась среди тряпок и опилок. Правда, сразу не могло поднять рук, чтобы напялить ее на лысую голову, уж слишком сильно они тряслись. Хотелось согреть их дыханием – только дыхание было еще морознее, оно выплыло перед глазами тучей густого затьвета. Раскашлялось. Никола подал кружку исходящего паром чая, кипяток прямо из самовара. Стиснуло на кружке пальцы. Тогда-то заметило на коже ладони обширный узор белых и красных пятен, чуть ли не шахматная клетка в своей регулярности. Слюна щипала в язык; по внутренней части рта словно мурашки пробегали; через нос невозможно было дышать, приходилось разговаривать, широко раскрывая губы, тщательно и медленно артикулируя гласные, делая глубокие вдохи между словами. Глядело сквозь пар и сквозь тень дыхания. Ночной ореол, окружавший изобретателя – серба, был, как никогда четким, светени нарастали под его руками, черный свет обливал его худощавое лицо; сейчас он был больше похож на гравюру Николы Теслы, чем на живого Теслу.

Он поднял голую ладонь.

– Так, – ответило ему.

– Так, – подтвердил он.

– И как можно скорее.

– Месяц, самое большее, два.

– Как только, так сразу.

– All right.

– Через нее.

– Если официально – девичью.

– Ладно, неважно.

– Только транспорт.

– Не схватили.

– Где.

– Разумеется.

– Ха!

–  Bien [208]208
  Хорошо (фр.)


[Закрыть] .

Допило холодный чай, поклонилось и вышло в желто-зелено-розово-лазоревую феерию ламп из мираже-стекла. Олег с грохотом задвинул дверь. Рядом, между вагонами, с винтовкой у ноги стоял мужик в ливрее князя Блуцкого. Он прижал шапку к коленям; сердечно поздравило его. Двинулось вдоль вагонов с примороженной от уха до уха улыбкой. Через несколько шагов поскользнулось и грохнуло в снег. В спокойном изумлении наслаждалось акварельными красками, по этому снегу протекающими. Подбежал человек князя, подал трость, отряхнул шубу. Цвета, цвета, так много цветов. Теперь шло медленно, приглядываясь ко всему с жадным вниманием, свойственным детям, сумасшедшим и смертельно больным людям. Даже головой крутило осторожно и мягко, направляя глаза на окружающие виды словно тяжелые стволы крупнокалиберных орудий. Итак. Вечер. Зима. Снег. Лют. Вокзал. Люди. Вагон. Вагон. Вагон. Дусин. – Неужели надо вот так от меня убегать…! – Весь запыхался. – Ведь сами же напрашиваетесь на несчастье, как Бог свят! – Приветствовало его крайне вежливо, словно давно не виденного приятеля. Тот отступил, наморщив брови. Вагон. Вагон. Их квадратные окна: светящиеся отверстия в стене теней, за кружевной занавеской снега. Ведь в купе, естественно, горит свет, электрические лампочки в белых и красных абажурах, и как только глаз обращается в сторону сияния, он тут же слепнет ко всему окружающему мраку, в отношении всего остального свет, затопленного в этом мраке и полумраке; и вот так перескакиваешь между этими окнами, словно между страницами книги, фотографического альбома, от снимка к снимку, от tableau [209]209
  Здесь: витрина (фр.)


[Закрыть]к tableau,загипнотизированным взглядом. Видит: FrauБлютфельд, склоняющаяся над Herr'ом Блютфельдом, в чем-то энергично убеждающая его с помощью размашистых жестов, захваченная в этом tableauв профиль, она высвечивается на запотевшем стекле массивным силуэтом, с выдающимся бюстом и с волосами, скрученными в высокой, пирамидальной прическе. Следующая картинка: капитан Насбольдт, выглядывающий через закрытое окно, с руками за спиной, с короткой трубочкой морского волка в зубах. Дальше: дети французской пары, приклеившие к стеклу розовые личики, а за ними – на фоне – способные защитить тени родителей. Женская рука, появляющаяся из-за наполовину задвинутой шторы, запястье в кружевах, длинный мундштук с папиросой, струйка дыма, плавное движение этой руки, словно опадающая нота менуэта. Князь Блуцкий-Осей, дремлющий с носом в книжке, с неестественно выкрученной над головою рукой – старец, замороженный во всей своей старческой беспомощности. Прокурор Разбесов, разглаживающий на вешалке свой прокурорский мундир, повернутый спиной к окну-картине, так что электрическое tableauпоказывает лишь широкую, неестественно выпрямленную спину бывшего артиллериста, и нет в этой картине ничего от стервятника, ничего нет фальшивого. Богач и его слуга, склонившиеся над столиком, над шахматной доской, слуга подливает хозяину кофе, хозяин двигает ладью. Красавица – вдова, машинально расчесывающая черные волосы, в то время как пальцы второй ладони танцуют на нижней губке, на полураскрытом в улыбке рте. Два брата, сидящие в купе vis-a-vis,неподвижно и молча, со скрещенными на груди руками, две сухие мумии, два бездушных профиля. MonsieurВерусс с лошадиной челюстью, играющий на своей пишущей машинке словно на пианино, одной рукой, не глядя на быстро прокручивающийся бумажный листок. Мороз стиснул горло и разорвал легкие. Встало на покрытом льдом месте. Подошел Дусин, прикоснулся, заговорил: громче, потом еще громче. Я-ононе могло пошевелиться, не могло отвести взгляда. – Венедикт Филиппович! Венедикт Филиппович! – Видно, стояло так очень долго, потому что он уже кричал и дергал; в конце концов, это обратило внимание Верусса, он глянул над машинкой. Между нами падал снег, три аршина ветра и снега перед освещенным стеклом, он падал на лицо и веки – даже и не моргнуло. Верусс тоже не моргнул. Отступило на шаг, второй, третий; подмороженная грязь трещала под подошвами, пятый, десятый шаг, шторы радужной метели задвинулись перед глазами, заслоняя золотой tableau атделения,весь вагон Люкса номер один, длинный массив поезда и черный червяк зимназового паровоза под мотыльковыми крыльями зорь.

– Господин Дусин, – произнесло я-онона морозном выдохе, – немедленно бегите стеречь доктора Теслу – monsieurВерусс – который вовсе не monsieurВерусс – он сейчас взорвет его вагон.

О силе презрения

Панна Елена Мукляновичувна поправила pince-nez [210]210
  Пенсне (фр.)


[Закрыть]на ястребином носу Павла Владимировича Фогеля. Седой охранник переложил наган из одной руки в другую, вытер внутреннюю часть ладони о полу сюртука и кивнул. Проводник провернул ключ в двери купе Жюля Верусса, нажал на дверную ручку. Фогель вскочил вовнутрь.

– Его нет!

– Я же говорил! – раздраженно буркнуло я-оно. —По одному взгляду он догадался; я выдал себя; и он теперь знает, что мы знаем. Забрал бомбу и пошел взрывать арсенал Теслы.

– Так чего мы ждем? Уезжать отсюда, как можно быстрее! – бросила панна Елена.

Начальник Экспресса покачал головой. Он вынул часы-луковицу, глянул на циферблат.

– Двадцать пять минут.

Выглянуло через окно.

– Он ушел в метель, мы никак его уже не найдем. Нужно стеречь Теслу и его машины, это единственный способ.

Фогель по коридору направился к двери вагона.

Елена повернула на месте.

– Пан Бенедикт, подождите, я возьму пальто!

Прежде чем она вернулась, вынуло из-под расстегнутой шубы Гроссмейстера, развернуло зимназовый револьвер из тряпок, проверило тунгетитовые пули в барабане-бутоне, слегка пошевелило спуском-змеей. Начальник поезда сконфуженно приглядывался ко всему этому, дважды открывал рот и два раза сглатывал невысказанные слова. Под конец лишь с мрачной миной перекрестился.

Я-ономашинально потирало стволом по ребру другой ладони.

Прибежала панна Мукляновичувна.

– Уже… шепнула она, запыхавшись, – думала, что… не… ждать… женщину…

– Вам хотелось приключений.

– Но… может… убьют…!

– Действительно. Этим и отличается настоящее приключение от воображения о нем. – Указало на проход. – Прошу.

Она еще глянула на Гроссмейстера – огромные темные глаза на бледном личике – и пошла вперед.

Вышло на перрон. Застегнуло шубу. Трость в левой, Гроссмейстер в правой руке, лед под ногами. Со стороны вокзала бежал мундирный железнадарожник,с ним урядник и два полицейских с винтовками. Панна Елена разглядывалась по сторонам, вжимая лицо в пушистый соболий воротник. Лют нависал над путями, распялившись над Экспрессом, над складами с углем и дровами, над боковыми ветками и локомотивами. Пульсирующий свет мираже-стекольных ламп разрисовывал морозника волнами водянистых красок: бледной зелени, морской синевы, неяркого персика, пережженной желтизны. Даже падающий снег, ба, сам воздух – они тоже переливались теми же самыми цветами.

– А если это не Верусс?

Застучало палкой по мерзлой земле.

– Панна сомневается? Здесь Шерлоки Холмсы рождаются на камне, то есть, на льду.

– Пан Бенедикт все шутит, – нервничая, фыркнула девушка.

– Пишущая машинка, панна Елена. Дедукцию следует проводить не только из того, что существует, но и из того, что не существует. Я иду к Тесле, вы или идете со мной, или же не идете, прошу решать, но сейчас же – которая Елена Мукляновичувна въезжает в Край Льда.

Она глянула – странно.

– Вы снова выглядите как-то иначе. Тени под глазами – я слышала, что потом, ночью, вас пришлось относить…

– Так вы идете – или нет?

Елена сунула руки глубже в карманы.

– Думаете, что я испугаюсь?

– Есть у меня такая надежда, это правда.

Она высвободила из легких глубокий вдох, облако пара развернулось перед нею шелковым веером. Когда оно исчезло, девушка глядела уже по-другому, другая гримаса морозила ее лицо. Елена выпрямилась, подняла голову. Ожидало молча; ведь знало, насколько это трудно, насколько болезненно – и насколько стыдливо, когда смотрят люди, когда глядит хотя бы один человек. И дело здесь не в банальном страхе. Это совершенно другой вид тревоги. Даже те, которые никаким образом не способны выразить ее на языке второго рода, испытывают в такой миг всемогущее чувство несуществования. Ожидало покорно, метель шумела в ушах.

Вздохнув второй раз, панна Елена приподнялась на цепочки и быстро чмокнула в замерзшую, заросшую щеку.

– Спасибо.

Идя затем вдоль поезда, ежесекундно она то подбегала, то приостанавливалась, нетерпеливо оглядываясь через плечо; только я-ононе пробовало ускорять, опасаясь несчастного случая с Гроссмейстером, если бы снова покатилось кубарем на этом льду. А метель тем временем сделалась плотнее, если не считать размазанного над землей зарева огней, мало что проникало сквозь клубящийся туман. Люди пробегали туда и сюда, ветер приносил их обрывистые окрики, свистки, стук вагонных дверей, хруст растаптываемого льда. Уже поднимало руку с Гроссмейстером, когда из радужного снега выпадала очередная фигура – а это оказывался салдат,полицейский, лохматый железнодорожник, человек князя или капитан Насбольдт – он тоже с револьвером, приготовленным к выстрелу. Усмехнулся, извинился, поклонился девушке, побежал дальше.

– И снова набегает толпа, – дышала Елена, – а потом окажется…

– Что?

– Он мог попросту испугаться и сбежать, иногда пан Бенедикт способен перепугать.

– Пишущая машинка, панна Елена. Ведь вы сами описали его методику той ночью, с коньяком. Ведь кого мы искали? Пассажира, который купил билет в последний момент, ибо в самый последний момент ледняки узнали о компрометации и решили посадить в Экспресс еще одного агента. Следовательно, Зейцов; следовательно, Поченгло, очередные подозреваемые. Но – когда вы сами купили свой билет? Вы и Мариолька Белчик, так когда купили, а? вы его не покупали! – Я-онокрутило головой в тупом изумлении. – Вы все мне выложили, а я не понял; впрочем, вы сами тоже не понимали. Поездка – это магическое время, панна Елена. Мы являемся теми, кем видят нас незнакомые. Каким образом вы можете подтвердить истинность Бенедикта Герославского? Каким образом я могу подтвердить правдивость Елены Мукляновичувны? Не могу! То же самое касается и любого из путешествующих. В большинстве паспортов нет даже подробных описаний личности. Так что делает агент? Выискивает среди пассажиров Люкса одинокого мужчину, такого, у которого наверняка нет никаких старых знакомых среди других, едущих в Сибирь, и…

– Жюль Верусс – это не Жюль Верусс.

– Не знаю, как его зовут. Настоящего Верусса наверняка уже давно сожрали волки. Этот Не-Верусс – могу поспорить, он даже не иностранец. И говорил он неуклюже и беспомощно не потому, что не знает русского или немецкого языка, но потому, что его родной язык – русский. Я же говорил вам: следует проводить дедукцию так же и по тому, что не существует.

Мы прошли мимо группки пассажиров из купейного, с любопытством разглядывавшихся по перрону, то есть, по тому его небольшому фрагменту, который могли видеть от ступенек вагона, от которых далеко не отходили: два пузатых и бородатых купца, музыкант с собакой, баба, завернутая в три платка, так что между складками красной ткани были видны лишь монгольские глаза; худой поп – и как только их заметило, они тоже обратили внимание и давай выкрикивать вопросы да пальцами тыкать: о, большой левольверт,черный, о молодая красавицарядом, о, хромает, тот самый авантюрист из князей да богачей, он это, из-за него вся эта кутерьма, точно, тьфу…

Сбежало, как можно скорее, в снег, почти догоняя панну Елену.

– Самый первый вопрос, кха-кхрр, который мы должны были себе задать: почему не начался скандал после того, как я разбил голову Фессару.

– Он не пошел жаловаться.

– Я не имею в виду бедного турка! В чьем купе мы оставили на ковре кровавую лужу?

– Ах! Письменная машинка!

– Открывает свое атделение,входит, смотрит: в его отсутствие кто-то истек кровью у него на полу. Что делает после того, кха-кха, человек нормальный? Бежит к праваднику,к начальнику, поднимает грандиозный скандал. Что сделал monsieurВерусс?

Панна Елена уже вжилась в логическую рутину доктора Ватсона, слушая в радостном напряжении, настолько возбужденная и увлеченная, что в ней вообще не оставалось места для страха; мороз не мороз, розовый румянец и так заливал бледные щеки. Ответила она на половине вдоха, заглатывая ветер и снег.

– Ничего.

– Ничего! Теперь снова высматривайте несуществующие вещи. Что такого этот знаменитый журналист печатал на своей машинке? Где его репортажи, интервью, путевые письма, рассказы из дикой Сибири? Он выстукивал на листках чистую ерунду, буквенный хаос и тысячекратные повторы одного знака, ничего больше. Почему он так делал?

– Погодите… Пан Бенедикт, не говорите, я сама! – Елена закусила губу. – Он не Верусс, так. Следовательно… Ха! Он не умеет печатать на машинке!

– Не умеет.

– Только ведь через эти стенки все слышно, а ему нужно было делать вид. Вот он и стучал по клавишам каждый вечер. Так? Так?

– Они наверняка сразу выбросили бы эту веруссову машинку, если бы могли это предусмотреть. Но сначала он пытался что-то делать, перепечатывал, видно, предложения из книжки – но, как это должно было звучать! До него дошло, что так он только быстрее выдаст себя, и теперь колотил только ради быстрого звука: трак-трак-трак, как будто играл на пианино. Потому что, на пианино играть он умеет – и как раз сейчас я и увидел его через окно, играющим на письменной машинке… Вы понимаете? – Ударило тростью с дельфином по шапке, что даже белая пороша с нее посыпалась. – И все очевидности сразу же замерзли на своих местах, словно мне лют на голову наступил.

Лют, на которого инстинктивно оглянулась Елена, висел над путями на высоте вокзала, основной его массив – вся морская звезда темного льда, поднятая на пару уровней над вагонами – оставался отсюда невидимым; сквозь метель и лучистые отблески фонарей пробивались лишь очертания двух нитеобразных ответвлений. Ответвлений, а может, и столбов, может – вертикальных геологических волн, нитей ледовой слизи, растягиваемых и лопающихся целыми часами, днями. Возможно, это даже и не материя перемещается, а только сам неземной мороз, градиент температуры, свертывающий все на своем пути в четвертое состояние материи: лютов. Иней на стекле, он ведь тоже движется по…

Во второй раз стукнуло себя по огромной шапке тростью.

– И следующая очевидность: он обнаруживает кровь, умалчивает о ней – но что происходит? Всю ночь ничего иного он не делал, как только обыскивал свое купе, вершок за вершком, голову ставлю. И что он нашел?

– Что он мог найти? Мы выбросили… – Елена остановилась, от неожиданности чуть не споткнувшись; рука в перчатке инстинктивно полезла к тесно связанным волосам. – Моя шпилька!

– Ваша шпилька. Он обнаружил женскую шпильку – с черным волосом. И что подумал? Кого начал подозревать? Ведь мы еще были далеко в Лете. Попытайтесь вспомнить точное начало того неожиданного его аффекта к одинокой вдове. У которой длинные, черные волосы, и которая располагается в двух купе от него.